Текст книги "Собака из терракоты"

Глава третья

Монтальбано прикинул, что вот уже минут пять как Фацио и Галлуццо должны были засесть сзади за домом, а что до него, то, лежа плашмя посреди травы с пистолетом в руке, – прямо под ложечку ему пренеприятно впивался камень, – он чувствовал себя донельзя глупо, чисто киношный гангстер, и потому не мог дождаться, когда пора будет подавать сигнал к поднятию занавеса. Глянул на Галлуццо, который лежал рядом с ним – Джермана был подальше справа, – и спросил шепотом:

– Ты готов?

– Так точно, – ответил Галуццо, который, это было видно, весь превратился в комок нервов и обливался потом. Монтальбано пожалел его, но не мог же он взять и сказать, что это представление, конечно с не вполне предсказуемым финалом, однако ж с бутафорией.

– Пошел! – скомандовал ему Монтальбано.

Будто подбрасываемый упругой пружиной, почти не касаясь земли, Галлуццо в три прыжка оказался у домика и распластался по стене слева от двери. Казалось, это не стоило ему усилий, однако комиссар видел его грудь: она тяжело поднималась и опускалась. Галлуццо перехватил поудобнее автомат и знаком сообщил комиссару, что готов ко второй части. Тогда Монтальбано посмотрел в сторону Джермана, который выглядел не просто спокойным, а просто-таки расслабившимся.

– Я пошел, – сказал он ему беззвучно по слогам и преувеличенно артикулируя.

– Я вас прикрою, – ответил Джермана таким же манером, указывая кивком головы на автомат, который держал в руках.

Первый прыжок комиссара годился если не для антологии [6]6
  Антология здесь – сборник литературных произведений античных и средневековых авторов, признанных образцовыми в отношении языка и стиля, в Италии получает широкое распространение начиная с XVI в.


[Закрыть], то как минимум для учебного пособия: точный посыл тела, достойный чемпиона по прыжкам в высоту, долгое зависание в воздухе, приземление чистое и красивое, на зависть танцовщику. Галлуццо и Джермана, которые стояли и глядели на него с разных позиций, в равной степени были удовлетворены выступлением своего начальника. Второй прыжок начался с еще более точного и мощного толчка, однако в полете что-то такое стряслось, отчего Монтальбано, державшийся поначалу абсолютно прямо, вдруг накренился, как Пизанская башня, а уж дальше пошел настоящий клоунский номер. Растопырив руки в поисках несуществующей зацепки, он со всего маху грохнулся на бок. Галлуццо инстинктивно подался к нему, чтоб подсобить, но вовремя остановился и снова прилепился к стене. Джермана тоже привскочил, потом опять пригнулся. Слава богу, что все было понарошке, подумал комиссар, а не то Тано мог бы сейчас посбивать их, как кегли. Выдавая самые ядреные ругательства из своего обширного запаса, Монтальбано на карачках принялся искать пистолет, который при падении выскользнул у него из руки. В конце концов он заприметил его меж кустиками «бешеных огурцов», и, как только просунул руку в их сплетение, все они разом выстрелили ему в лицо семенами. Комиссар с досадой осознал, что его разжаловали из киношного гангстера в киношного недотепу. Ни атлета, ни танцовщика изображать ему больше не хотелось, а потому те несколько метров, что отделяли его от домика, он одолел просто быстрым шагом, только самую малость пригнувшись.

Посмотрев друг другу в глаза, Монтальбано и Галлуццо пришли к мгновенному бессловесному соглашению. Они одновременно подскочили к двери, которая не производила впечатления особо прочной и, глубоко вздохнув, обрушились на нее всем весом своих тел. Дверь оказалась сделана из материала, близкого по свойствам папиросной бумаге, – нажми ладонью, и она треснет, – а потому оба сломя голову влетели внутрь. Комиссару чудом удалось остановиться, Галлуццо же по инерции пронесся через всю комнату и лицом вмазался в стену, расквасив нос и едва не захлебнувшись кровью, которая принялась хлестать фонтаном. В тусклом свете керосиновой лампы, которую Тано оставил гореть, комиссар получил возможность насладиться мастерством Грека-актера. Притворяясь внезапно разбуженным, тот с проклятьями вскочил на ноги и бросился к Калашникову, который теперь был прислонен к столу и, следовательно, стоял далеко от раскладушки.

Монтальбано приготовился играть свою роль подсадки.

– Стой! Именем закона, стой, или стрелять буду! – гаркнул он что есть мочи и четыре раза пульнул в потолок. Тано застыл, подняв руки вверх. Думая, что в комнате наверху кто-то притаился, Галлуццо выпустил автоматную очередь в сторону деревянной лестницы. Фацио и Галло, заслышав снаружи всю эту стрельбу, для устрашения открыли огонь по окну. Все, кто был в халупке, оглохли от выстрелов, когда появился Джермана и поддал жару:

– Всем стоять или буду стрелять.

Не успело отзвучать его грозное предупреждение, как Фацио и Галло уже отмели его от порога, втиснув между Монтальбано и Галлуццо, который, бросив автомат, вытащил из кармана платок и пытался остановить им кровь, заливавшую ему рубаху, галстук, пиджак. Галло при виде его запаниковал.

– Он в тебя стрелял? Он в тебя стрелял, да, этот козел? – крикнул он злобно, оборачиваясь к Тано, который все стоял с ангельским терпением, подняв руки вверх, и ожидал, что силы правопорядка наведут порядок в хаосе, который сами же и учинили.

– Нет, не стрелял. На стену я налетел, – еле выговорил Галлуццо. Тано ни на кого не смотрел, он разглядывал носки своих башмаков.

«Ему, наверно, смешно», – подумал Монтальбано и отрывисто отдал приказ Галлуццо:

– Надень ему наручники.

– Это он? – спросил потихоньку Фацио.

– Он, он, не узнаешь? – сказал Монтальбано.

– Что теперь делать?

– Сажайте его в машину и везите в квестуру в Монтелузу. По дороге позвонишь начальнику полиции, объяснишь ему все, пусть он тебе скажет, что нужно делать. Постарайтесь, чтоб никто его не увидел и не узнал. Арест пока что должен оставаться в полной тайне. Поезжайте.

– А вы?

– Я погляжу в доме, сделаю обыск, чем черт не шутит.

Фацио и полицейские, держа с обеих сторон Тано в наручниках, подались к двери, Джермана нес в руке Калашников задержанного. Только тогда Тано Грек вскинул голову и зыркнул на Монтальбано. Комиссар заметил, что взгляд «как у статуи» исчез, теперь глаза были живые, почти смеющиеся.

Когда все пятеро скрылись из виду, Монтальбано возвратился в домик, чтоб начать обыск. И действительно, он раскрыл буфет, достал бутылку вина, которая была еще наполовину полна, и захватил ее с собой в тень дерева, чтобы прикончить ее в мире и покое. Задержание опасного преступника, скрывавшегося от правосудия, было благополучно завершено.

Едва завидев появившегося в управлении Монтальбано, Мими Ауджелло, в которого словно дьявол вселился, налетел на него, как ураган:

– Где ты был? Куда тебя черти носили? Куда подевались остальные? Это что, по-твоему, нормальное поведение, мать вашу за ногу?

Должно быть, он и в самом деле разозлился, раз уж начал выражаться так энергично, – за три года, что они работали вместе, ни разу комиссар не слышал, чтоб его зам выругался. Нет, однажды: когда один сукин сын выстрелил в живот Торторелле, он реагировал точно так же.

– Мими, да что тебя разбирает?

– Как это, что меня разбирает? От страху чуть не помер тут!

– От страху? Какого страху?

– Сюда звонили по крайней мере шесть человек. Подробности рассказывали каждый раз разные, а суть одна: огневой конфликт с ранеными и убитыми. Один сказал – бойня. Тебя дома нет, Фацио и остальные пропали на служебной машине, никому ничего не сказали… Я подумал, что дважды два – четыре. Я не прав?

– Да нет, прав. Только злиться ты должен не на меня, а на телефон, вина-то его.

– А телефон-то здесь при чем?

– А очень даже при том! Потому как на сегодняшний день телефон, он даже в каком-нибудь задрипанном курятнике в любой деревне есть. И что делает народ, когда телефон у него под рукой? Звонит. Расскажет тебе что есть и чего нету, что может быть и чего даже и быть-то не может, что кому-то во сне приснилось, как в пьесе Эдуардо, как ее там, ах вот, «Голоса изнутри»: раздует, уполовинит, и вечно без указания своего имени и фамилии. Звонят по номерам, где можно нести любую несусветицу – и никакой ответственности! [7]7
  Де Филиппо Эдуардо (1900–1984) – драматург и актер, указанная пьеса написана в 1948 г. Речь идет о номерах телефонов, по которым можно, оставаясь неизвестными и не подвергая себя опасности, информировать правоохранительные органы. Это один из методов борьбы с круговой порукой («omerta») и, следовательно, с мафией.


[Закрыть] А эксперты по мафии меж тем то-то радуются: на Сицилии исчезает круговая порука, исчезает пособничество, уменьшается боязнь! Ничего не уменьшается, увеличиваются только счета за телефон.

– Монтальба, не дури мне голову своей болтовней! Это правда, что есть убитые и раненые?

– Ничего не правда. Не было никакого конфликта, стреляли мы только в воздух, Галлуццо сам себе нос разбил, и этот сдался.

– Этот – кто?

– Один скрывавшийся от правосудия.

– Ясно, но кто?

Появление запыхавшегося Катареллы избавило его от необходимости что-то отвечать.

– Дохтур, тут у телефона будет до вас синьор начальник полиции.

– Потом скажу, – ответил Монтальбано, мгновенно исчезая в своем кабинете.

– Дорогой друг, я звоню, чтобы принести вам живейшие поздравления!

– Спасибо.

– Это большая удача.

– Нам повезло.

– Кажется, тот, о ком мы говорим, – фигура гораздо более крупная, чем он из себя изображал.

– Где он сейчас?

– По дороге в Палермо. Антимафия так решила, ничего нельзя было поделать. Ваши люди не смогли даже остановиться в Монтелузе, должны были проследовать дальше. Я им добавил машину охраны с четырьмя моими.

– Значит, вы не разговаривали с Фацио?

– Нет, не было ни времени, ни возможности. О происшедшем не знаю почти ничего. Потому я был бы вам благодарен, если сегодня после обеда вы смогли бы зайти ко мне на службу и изложить мне все в деталях.

«Вот в чем загвоздка», – подумал Монтальбано, вспоминая монолог Гамлета в одном переводе девятнадцатого века. Но ограничился лишь вопросом:

– В каком часу?

– Скажем, к пяти. Ах да, Палермо рекомендует держать операцию в строжайшем секрете, по крайней мере пока.

– Если б зависело только от меня…

– Я говорил не о вас, вас я знаю прекрасно и могу заверить, что по сравнению с вами и рыбы – болтливая нация. Да, кстати…

Возникла пауза, начальник полиции замолчал, а Монтальбано не спешил услышать продолжение: противный сигнал тревоги принялся звенеть у него в голове при этом хвалебном «я прекрасно вас знаю».

– Послушайте, Монтальбано, – начал опять нерешительно начальник полиции, и от этой нерешительности сигнал тревоги становился только пронзительнее.

– Я слушаю вас.

– Думаю, что на этот раз мне не удастся уберечь вас от повышения в должности до заместителя начальника полиции.

– Владычица Небесная! Ну почему?

– Не будьте смешным, Монтальбано.

– Извините, но за что меня нужно повышать?

– Что за вопрос! За то, что вы совершили сегодня утром.

Монтальбано бросило разом и в жар и в холод, лоб вспотел, а по спине пошел мороз, перспектива его ужасала.

– Синьор начальник полиции, я ничего не сделал такого, чего бы ежедневно не делали мои коллеги.

– Не сомневаюсь. Однако этот арест, в особенности когда о нем станет известно, наделает много шуму.

– И нет никакой надежды?

– Да ну же, не будьте ребенком.

Комиссар почувствовал себя как рыба, вынутая из воды, воздуху ему не хватало, он открыл и закрыл рот, но впустую, потом сделал отчаянную попытку:

– А мы не можем представить дело так, будто все это вина Фацио?

– Как это вина?

– Простите, я оговорился, я хотел сказать заслуга.

– До скорого, Монтальбано.

Ауджелло, который подстерегал его за закрытой дверью, посмотрел на него вопросительно:

– Что тебе сказал начальник полиции?

– Мы говорили о ситуации.

– М-да? У тебя такая физиономия!

– Какая?

– Кислая.

– Да вчерашний ужин до сих пор в желудке стоит.

– И что ж это ты такое съел вчера на ужин?

– Полтора кило печенья.

Ауджелло посмотрел на него ошарашенно, и Монтальбано, чувствуя, что скоро последует вопрос: кто же все-таки арестован, воспользовался случаем перевести разговор в другое русло.

– Ну и что, нашли вы потом ночного сторожа?

– А, того, из универсама? Да, его обнаружил я. Воры дали ему хорошенько по голове, заткнули рот, связали руки-ноги и запихнули в большой морозильник.

– Умер?

– Нет, но думаю, и не жив. Когда мы его вытаскивали, он был вроде мороженой трески в человеческий рост.

– У тебя есть какой-нибудь след?

– Кой-какие наметки у меня есть, лейтенант карабинеров не согласен, но одно точно: чтоб все это увезти, им нужен был большой грузовик. Погрузкой, видно, занималась целая команда, человек шесть минимум, под руководством профессионала.

– Слышь, Мими, я заскочу домой, переоденусь и потом вернусь.

Проезжая Маринеллу, он заметил, что индикатор бензина замигал. Остановился у бензоколонки, где недавно случилась перестрелка и ему пришлось задержать заправщика, чтоб заставить рассказать все, что тот видел. Заправщик, не помнивший зла, чуть завидев его, поздоровался своим пронзительным голосом, от которого у Монтальбано мурашки шли по телу. Залив полный бак, заправщик сосчитал деньги и потом бросил взгляд на комиссара.

– Что такое? Недодал тебе?

– Никак нет, денег сколько полагается. Хотел вам одну вещь сообщить.

– Ну так сообщай, – сказал нетерпеливо Монтальбано, чувствуя, что, если заправщик вскорости не замолчит, у него вот-вот лопнут нервы.

– Во, гляньте на тот грузовик.

И показал на большой грузовой автомобиль с прицепом, стоявший на площадке за бензоколонкой – брезент хорошо натянут, чтоб не видно было груза.

– Сегодня спозаранку, – продолжал тот, – я когда открывался, грузовик уже стоял тут. Четыре часа прошло, а никого еще за ним не приходило.

– Ты смотрел, – может, в кабине кто спит?

– А то как же, нету никого. И потом еще одна странность: в зажигании ключи торчат, подходи первый встречный, заводи и – хить.

– А ну-ка покажи, – сказал Монтальбано, вдруг заинтересовавшись.

Глава четвертая

Плюгавенький, усы, как мышьи хвостики, противная улыбочка, очки в золотой оправе, коричневые ботинки, коричневые носочки, коричневый костюм, коричневая рубашка, коричневый галстук, – ну прямо кошмар в коричневых тонах, – Кармело Инграссия, владелец универсама, закинув ногу на ногу, разглаживал пальцами складку на правой штанине и повторял в третий раз свою лаконическую интерпретацию случившегося:

– Шутка это была, комиссар, подшутить надо мной хотели.

Монтальбано весь ушел в созерцание шариковой ручки, которую держал в руке: сосредоточился на колпачке, снял его, осмотрел снаружи и внутри, будто в жизни не видывал подобного приспособления, фукнул в колпачок, чтобы удалить из него какую-то невидимую пылинку, поглядел на него снова, остался недоволен, опять продул, положил его на стол; отвинтил у ручки металлический наконечник, поразмыслил малость, пристроил его рядом с колпачком, внимательно присмотрелся к корпусу, который оставался у него в руке, положил его в ряд с двумя остальными частями, глубоко вздохнул. Таким манером ему удалось чуть поуспокоиться, справиться с побуждением, которое в какое-то мгновение чуть было не взяло над ним верх: подняться, приблизиться к Инграссии, разбить ему кулаком физиономию, а потом спросить: «Скажите мне откровенно, как по-вашему, это я шучу или серьезно?»

Торторелла, который присутствовал при разговоре и знал некоторые реакции своего начальника, облегченно вздохнул.

– Нет, я не понимаю, – начал Монтальбано, полностью владея собой.

– А чего тут понимать, комиссар? Тут все ясным-ясно, как божий день. Товар, что своровали, был полностью в найденном грузовике, – до последней зубочистки, булавки, леденца на палочке. Значит, ежели не собирались воровать, значит, чтоб подшутить, для смеху.

– Я, знаете, немного тугодум, имейте терпение, синьор Инграссия. Значит, восемь дней тому назад из автопарка в Катании и, стало быть, в направлении, диаметрально противоположном нашему, двое угоняют грузовик с прицепом у фирмы Сферлацца. Грузовик в этот момент – порожний. Семь дней подряд они по идее этот грузовик укрывают, прячут где-то на участке пути между Катанией и Вигатой, поскольку он нигде не показывается. Значит, по логике вещей, единственная цель, для которой этот грузовик угоняли и прятали, – вытащить его на свет божий в подходящий момент, чтобы подшутить над вами. Продолжаю. Вчера ночью грузовик возникает из небытия и к часу ночи, когда людей на улице раз два и обчелся, останавливается у вашего универсама. Ночной сторож думает, что подвезли товар, хотя время-то больно необычное. Неизвестно, как в точности было дело, сторож пока еще не смог рассказать, ясно однако, что его выводят из строя, забирают у него ключи, заходят внутрь. Один из воров раздевает сторожа и переодевается в его форму: это, по совести говоря, гениальная находка. Вторая гениальная находка – остальные зажигают свет и начинают работать не скрываясь, без опаски, можно было бы сказать – средь бела дня, если б не ночь. Изобретательно, нет сомнений. Потому как постороннему человеку, который проходит себе мимо и видит сторожа в форме, присматривающего за работниками, загружающими грузовик, даже в мысль не войдет, что совершается ограбление. Это реконструкция фактов, сделанная моим коллегой Ауджелло, которая подтверждается показаниями кавалера Мизураки, возвращавшегося к себе домой.

Инграсия, все больше, казалось, терявший интерес к словам комиссара по мере того, как тот продолжал, при этом имени подскочил, будто его укусила оса.

– Мизурака?!

– Да, тот, который служил в ЗАГСе.

– Так он же фашист!

– Не вижу, какое отношение имеют политические убеждения кавалера к делу, о котором мы сейчас говорим.

– Еще как имеют! Потому что когда я занимался политикой, он был мой враг.

– Теперь вы политикой больше не занимаетесь?

– А как ею, по-вашему, заниматься? С этими судьями из Милана, которые решили погубить политику, торговлю и индустрию! [8]8
  Подразумевается разразившийся в 1992 году политический скандал, когда в ходе одного следствия была разоблачена связь между получением государственных подрядов и средствами, которые заинтересованные предприниматели давали для финансирования политических партий. Результатом этого скандала стало возбуждение уголовных дел как против предпринимателей, так и против политических деятелей.


[Закрыть]

– Послушайте, то, что сказал кавалер, не более чем простое свидетельство, которое подтверждает модус операнди грабителей.

– А мне начхать, что там подтверждает кавалер. Мало ли чего наплетет несчастный старый дурак, которому уже давно перевалило за восемьдесят. Он тебе увидит муху, а скажет, что видел слона. И потом, чего это он там делал среди ночи?

– Не знаю, я у него спрошу. Давайте вернемся к нашей теме.

– Давайте вернемся.

– Кончив загружаться в вашем универсаме после минимум двух часов работы, грузовик отправляется. Проезжает шесть или семь километров, возвращается назад, становится на стоянку у бензоколонки и там стоит, пока не появляюсь я. И по-вашему, кто-то организовал всю эту хренотень, совершил с полдюжины нарушений закона, рисковал годы провести в тюрьме, только чтоб самому посмеяться или вас повеселить?

– Комиссар, мы так можем и до ночи просидеть, но клянусь, что мне ничего другого в голову не лезет, кроме как: пошутил кто-то.

В холодильнике он нашел салат из макарон, помидоров, базилика и подвяленных черных маслин, издававший такой запах, что мог бы и мертвых разбудить, а на второе – кильку, приправленную луком с уксусом. Монтальбано имел обыкновение всецело доверяться кулинарной фантазии Аделины, домработницы, каждый день приходившей к нему стряпать и убираться, матери двух неисправимых негодяев, один из которых, с легкой руки комиссара, теперь сидел в тюрьме. Значит, и сегодня Аделина его не разочаровала: всякий раз, собираясь открыть холодильник или духовку, он испытывал тот же трепет, что и в детстве, когда на рассвете второго ноября искал ивовую корзинку, в которую ночью мертвые положили свои подарки. Этот праздник нынче вывелся, вытесненный банальностью рождественских подарков под елочкой, так же как с легкостью вытеснялась нынче память о мертвых. Единственными, кто их не забывал, а напротив, упорно поминал, оставались мафиози, но подарки, которые они присылали в напоминание о своих мертвецах, не имели ничего общего с жестяными паровозиками или сладостями. Неожиданность, одним словом, была неизменной приправой Аделининой кухни.

Он взял кушанья, бутылку вина, хлеб, включил телевизор, устроился за столом. Ему нравилось есть в одиночестве, наслаждаться каждым куском в тишине, – среди многих качеств, которые привлекали его к Ливии, было и это: когда она ела, то не разговаривала. Ему подумалось, что по части вкусов он ближе к Мегрэ, чем к Пепе Карвальо, герою романов Монтальбана, который поедал такое, что даже у какой-нибудь акулы прожгло бы кишки.

Задувал, если верить сообщениям центральных каналов, мерзостный ветер недовольства: даже сама партия большинства в правительстве разделилась относительно закона, отменявшего предварительное заключение для людей, разворовавших полстраны; судьи, сорвавшие маску с политической коррупции, объявляли о своей отставке в знак протеста; легкий ветерок народного возмущения одушевлял интервью, бравшиеся на улицах у простых смертных.

Он переключился на первый из местных каналов. «Телевигата» была проправительственной по врожденной склонности, каким бы ни было правительство – красным, черным или голубоватеньким. Ведущий не упоминал о поимке Тано Грека, говорил лишь, что отдельные сознательные граждане сообщили в комиссариат Вигаты об одной оживленной, но столь же непонятной перестрелке, случившейся на рассвете в местности под названием «орех», но что следователи, немедленно прибывшие на место, не обнаружили ничего необычного. Об аресте Тано не обмолвился и журналист «Свободного канала» Николо Дзито, который не скрывал своей принадлежности к коммунистам. Это было знаком того, что новость, по счастью, наружу не вышла. Напротив, совершенно неожиданно Дзито заговорил о странном ограблении универсама Инграссии и о необъяснимом обнаружении грузовика со всем товаром, который был вынесен. Полагают, сообщил Дзито, что транспортное средство было брошено вследствие ссоры, произошедшей между сообщниками при разделе краденого. Дзито, однако, выразил несогласие с этой версией, – по его мнению, дело явно было намного сложнее.

– Комиссар Монтальбано, я обращаюсь непосредственно к вам. Не правда ли, это куда более запутанная история, чем кажется на первый взгляд? – спросил в заключение журналист.

Услышав, как его называют по имени, увидев глаза Дзито, уставленные на него, жующего, с экрана, Монтальбано поперхнулся вином, которое пил, задохнулся, закашлялся, зачертыхался.

Отобедав, он натянул плавки и залез в воду. Вода была ледяная, но, искупавшись, он почувствовал, что воскрес.

– Расскажите мне в точности, как было дело, – сказал начальник полиции.

Когда Монтальбано провели к шефу в кабинет, тот поднялся, пошел ему навстречу, обнял его в порыве чувств.

У Монтальбано была такая особенность: он абсолютно не умел врать, вешать лапшу на уши людям, которых считал порядочными или уважал. Перед мерзавцами, публикой, понятия не имевшей, с кем она имеет дело, он, наоборот, способен был с луженой рожей выдавать совершенно чудовищные глупости, мог утверждать, что видел луну в горошек и в кружавчиках. А так как комиссар не только уважал своего начальника, но иногда говорил с ним, как с родным отцом, то эта просьба привела его в такое замешательство, что он покраснел, покрылся потом, заерзал на стуле, точно ему было неудобно. Начальник полиции заметил, что комиссару неловко, но приписал это истинным мучениям, которые Монтальбано испытывал, если ему приходилось говорить о своих успехах. Начальник полиции не забывал, как перед телекамерами на последней пресс-конференции комиссар изъяснялся, если это можно так назвать, исключительно при помощи путаных, без конца и начала, фраз, временами лишенных всякого смысла, вытаращив в придачу глаза, зрачки которых плясали, как пьяные.

– Не могли бы вы дать мне совет, прежде чем я начну рассказывать?

– Пожалуйста.

– Что я должен писать в отчете?

– Что за вопрос, простите? Вы никогда не писали отчетов? В отчетах излагаются факты, имевшие место, – ответил сухо и несколько озадаченно начальник полиции. И, видя, что его собеседник все не решается начать, продолжал: – Кстати. Вам удалось ловко и отважно извлечь пользу из случайной встречи и превратить ее в удачную операцию полиции, это так, но…

– Вот, я хотел вам сказать…

– Дайте мне договорить. Но я вынужден отметить, что вы подвергли большому риску себя и своих людей, вам следовало бы просить значительного подкрепления, принять должные предосторожности. К счастью, все обошлось благополучно, но это была авантюра, и это я вам хочу сказать со всей прямотой. А теперь я вас слушаю.

Монтальбано оглядел пальцы левой руки, как будто они отросли у него внезапно и он не знал, для чего они нужны.

– Что такое? – спросил терпеливо начальник полиции.

– То, что все это враки, – выкрикнул Монтальбано. – Не было там никакой случайной встречи, я пришел к Тано, потому что он хотел меня видеть. И на этом свидании мы с ним сговорились.

Начальник полиции прикрыл рукой глаза.

– Вы сговорились?

– На все сто процентов.

И раз уж начал, выложил ему все, от звонка Джедже до устройства спектакля с задержанием.

– У вас что-нибудь еще? – спросил под конец начальник полиции.

– Да. Раз уж дело обстоит таким образом, я не заслуживаю никакого повышения до заместителя начальника полиции. Если б меня повысили, это было бы за вранье, за неправду.

– Это предоставьте решать мне, – сказал резко собеседник.

Он поднялся, заложил руки за спину, некоторое время постоял в задумчивости. Потом надумал и обернулся:

– Давайте сделаем так. Напишите мне два отчета.

– Два?! – воскликнул Монтальбано, думая о том, как трудно ему обычно давалось любое писание.

– Не спорьте, пожалуйста. Поддельный я буду держать на видном месте для неизбежной «наседки», которая уж позаботится о том, чтоб передать его журналистам или мафии. А настоящий я закрою в сейфе.

Начальник полиции улыбнулся:

– А что до повышения, которое, как мне кажется, больше всего вас пугает, приходите в пятницу вечером ко мне, мы потолкуем об этом на досуге. Знаете, моя жена изобрела какой-то потрясающий специальный соус к рыбе.

Кавалер Джерландо Мизурака, проживший на свете восемьдесят четыре года, за которые он не утратил своей воинственности, оказался верен себе и закусил удила, как только комиссар успел произнести: «Алло!»

– Кто этот идиот, что сидит у вас на телефоне?

– А что он такое сделал?

– Фамилии моей не разобрал! Не помещалось в его куриную головенку! Бизурата меня назвал, как слабительное!

Помолчал с подозрением, тон изменился:

– Вы мне можете поручиться честью, что речь идет всего лишь о несчастном идиоте?

Монтальбано представил себе Катареллу, и ответ его прозвучал очень убедительно:

– Я ручаюсь. Но зачем вам ручательства, скажите пожалуйста?

– Затем, что, если у него, наоборот, было намерение поднять на смех меня или же то, что я представляю, через пять минут я появлюсь в комиссариате и разобью ему морду, как Бог свят!

«Но что же представляет кавалер Мизурака?» – спросил себя Монтальбано, меж тем как его собеседник продолжал угрожать всякими ужасами. Ничего, абсолютно ничего в отношении, как бы это сказать, официальном. Чиновник мэрии, давно уже на пенсии, он не занимал ни в недавнем, ни в более отдаленном прошлом никаких государственных должностей, в своей партии он состоял рядовым членом. Человек безупречно честный, он жил только что не в бедности, даже во времена Муссолини не пожелав воспользоваться своим положением, и всегда оставался, как тогда говорили, верным исполнителем. Начиная с тридцать пятого, он прошел все войны и оказывался в гуще самых жестоких сражений, ни одного не пропустив, словно он был вездесущим, – от Гвадалахары в Испании до Вир эль Гоби в северной Африке, не миновав Аксума в Эфиопии. Потом плен в Техасе, отказ сотрудничать и как следствие – заключение более суровое, на хлебе и воде. Представлял он, следовательно, – подытожил Монтальбано, – историческую память об исторических ошибках, это несомненно, но пережитых им с искренней верой и оплаченных дорогой ценой: в числе ран, довольно тяжелых, была одна, что заставляла его припадать на левую ногу.

– А вы, если б у вас оказалась такая возможность, пошли бы воевать в Сало вместе с немцами и Социальной республикой? [9]9
  Сало – городок на озере Комо, в котором находилось правительство Итальянской Социальной Республики, созданной фашистами под руководством Муссолини в сентябре 1943 г. на территории, оккупированной немецкими войсками. Прекратила свое существование 25 апреля 1945 г.


[Закрыть] – огорошил он однажды внезапным вопросом Монтальбано, который по-своему любил его. Да, потому что в гигантском коловращении взяткодателей, взяткобрателей, вымогателей, получателей конвертиков с вложениями, округлителей зарплат, обманщиков, воров, лжесвидетелей, к которым ежедневно добавлялась все новые, комиссар с некоторых пор начал питать теплые чувства к людям, которых он знал за неисправимо порядочных.

Он видел, что, задавая вопрос, старик словно обессилел, морщин на лице стало больше, а взгляд затуманился. Тогда он понял, что этот же самый вопрос Мизурака задавал себе тысячу раз и так не смог найти ответа, а потому, наверно, не стал вырывать его из комиссара.

– Алло! Вы еще здесь? – спросил раздраженный голос Мизураки.

– Говорите, кавалер.

– Мне припомнилась позже одна вещь, потому-то я о ней не сказал, когда приходил давать показания.

– Кавалер, у меня нет никаких оснований в этом сомневаться. Я вас слушаю.

– Странная вещь, которая со мной случилась, когда я почти подъехал к универсаму, но в тот момент я не придал значения, был вне себя и кипел, потому что есть тут разные сволочи, которые…

– Так вы мне скажете?

Если предоставить ему возможность, кавалер чего доброго еще начнет от основания фашистской партии.

– По телефону нет. Лично. Это вещь страшно важная, если я видел как следует.

Старик считался человеком, который говорил все как есть, не склонным преуменьшать или преувеличивать.

– Касается ограбления супермаркета?

– Понятное дело.

– Вы уже кому-нибудь об этом говорили?

– Никому.

– Я вас прошу. Рот на замке.

– Обижаете! Могила. Завтра спозаранку приду к вам в присутствие.

– Кавалер, позвольте вопрос. А что вы делали в такой час в машине, один и злой? Знаете, что в определенном возрасте нужна осторожность?

– Возвращался из Монтелузы. Там было собрание провинциального руководства, и я, хоть в нем и не состою, хотел присутствовать. Никто не посмеет закрыть дверь перед носом у Джерландо Мизураки. Необходимо воспрепятствовать тому, чтобы наша партия потеряла доброе имя и честь. Она не может делить власть с этими политиками-ублюдками и детьми ублюдков и вместе с ними издавать декрет, который позволит выйти из тюрьмы сукиным детям, растащившим по нитке нашу родину! Вы должны понять, комиссар, что…

– Собрание затянулось допоздна?

– До часу ночи. Я хотел продолжать, но остальные были против, валились с ног. Ну и народ нынче пошел.

– И сколько времени у вас ушло на обратный путь до Вигаты?

– Что-то полчаса. Я езжу медленно. Значит, как я вам уже говорил…

– Простите меня, кавалер, меня зовут к другому телефону. До завтра, – отрубил Монтальбано.