Текст книги "Солдаты"

Ближе к утру наконец-то прозвучала команда строиться. Подмятые парни с энтузиазмом встали в шеренгу, вышли на мороз. Чтобы не замерзнуть, нужно двигаться, бегать, прыгать нога об ногу. Так должно быть теплее. Надо же, морозяка!

Долгожданный поезд, словно призрак, покачиваясь, выплыл из темноты. Обросший инеем передок локомотива прогремел мимо, гудя мощными моторами и таща за собой истрепанные временем вагоны. Затянутые морозом окна порождали неприятные догадки. Призрак, скрипя тормозами, наконец, встал. Примерзшие, засыпанные снегом двери не открывались. Изнутри никто не помогал – слово «проводник» здесь не значилось, состав предназначался только для перевозки новобранцев.

После нескольких попыток удалось кое-как открыть вагон. Добро пожаловать! Со скрипом поддалась и откинулась металлическая ступенька, разинул свой беззубый рот тамбур, из него пахнуло смесью старых окурков и смешанного мусора, брошенного в примерзшее к грязному полу ведро.

Слабая надежда на то, что в вагоне удастся согреться, исчезала по мере того, как новобранцы пробирались в совершенно темный, не освещенный ни одной, даже самой слабой лампочкой вагон. Кромешная тьма. Худшие догадки подтвердились – отопление в вагоне не работало. Замерзшая вода изнутри разорвала батареи, растеклась по полу и превратилась в лед, образовав в проходе настоящий каток. В валенках идти по нему было опасно.

– Да-а-а, не Рио-де-Жанейро! – попытался кто-то изобразить Остапа Бендера.

– Комсомольск-на-Амуре, – откликнулся чей-то голос из темноты. – Заграница нам поможет!..

Чиркнули в темноте спички, кто-то попытался сориентироваться в пространстве. Еще одна новость: свободных мест нет. Вообще нет! Вагон переполнен. Новобранцы из Узбекистана плотно утрамбовали все 54 полки, умудрившись на нижних лежать даже по трое.

Обстоятельство это, судя по всему, никого из организаторов не волновало. Где-то в купе для проводников спал пьяный «покупатель», за своих узбеков он не переживал: куда они сбегут с подводной лодки! Скользя по льду и придерживаясь за настывшие металлические поручни, новые пассажиры начали пробираться в глубь вагона. Глаза потихоньку привыкали к темноте, появились очертания сидящих и лежащих силуэтов.

Сергей наугад поднялся на первую попавшуюся третью полку, и, о счастье, она оказалась пустой. Невероятно, но на ней лежал даже матрац. Немудрено в такой темноте. Не снимая валенок и шубы, молодой человек как можно плотнее укутался во все, что оказалось под рукой, и попытался согреться. Последнее оказалось делом непростым. Ночь в промерзшем вокзале и добрые полчаса на морозном перроне давали о себе знать. Матрац тоже настыл, температура в вагоне разве что на пару градусов отличалась от наружной. В этом ледяном комфорте предстояло провести добрые сутки, а то и больше – никто этого точно не знал.

Постепенно удалось своим телом нагреть матрац. Медленно стали отходить окоченевшие руки. Сергей лежал с закрытыми глазами, пытался уснуть. В вагоне тут и там слышался шум: кто-то ругался из-за места, кто-то кого-то пытался согнать с полки, а кого-то уже разнимал прапорщик: в темноте ему было непросто угомонить пьяную публику и навести порядок. Постепенно все успокоилось, незаметно одолел сон и Сережу. Во сне было лето…

* * *

Степь. Бескрайняя, дышащая жаром играющего над пожелтевшей травой марева, казахстанская степь. Жизни здесь нет. Впрочем, наверное, все же есть, не может быть, чтобы совсем не было, но признаков ее бесконечно мало. Сутулые верблюды, такие же желтые и выгоревшие, как и все вокруг, редкими путниками всплывают изредка над ровной поверхностью бесконечно унылых просторов. Идут, покачивая тощими, свисшими набок горбами, или лежат прямо на пыльной траве, прогнув дугой плешивые шеи. Внимательный взгляд, при наличии некоторой степени удачи, обязательно выхватит на фоне выгоревшей травы щупленькие тельца сусликов, солдатиками вытянувшихся, поджавших лапки, с интересом куда-то смотрящих. Хоть какая-то жизнь… А еще может вдруг, непонятно откуда появиться когда-то давно, в прошлой жизни, окрашенный в голубую краску, а теперь уже с полинялой кабиной и облезлыми бортами грузовик, поднимающий шлейф пыли на дороге, подпрыгивающий на кочках. Какой-нибудь ГАЗ-53, куда-то к своей, одному ему известной цели направляющийся и через минуту так же непонятно куда-то исчезающий.

Попадаются редкие, через 100–150, а может, и все 200 километров железнодорожные станции, если их можно назвать столь громким словом, часто полуживые, нередко совсем заброшенные. Вечно горячий, обжигающий ветер, если опять же согласиться с тем, что он является признаком жизни, дает о себе знать мягким, колышущим редкие кустики дуновением. Не гнушается степной бродяга и солончаковой пылью – подхватывает ее легко и гонит по пустыне, метет по улицам несуществующих городов. Иногда хватает за колючие щупальца сухой куст полыни – перекати-поле – и забавляется им, как огромным мячом, катит, приостанавливая на каком-нибудь случайном бугорке, и затем с полной силой разгоняет вновь, чтобы чуть позже, потеряв всякий к нему интерес, равнодушно оставить где-то посреди поля. И еще солнце, оно здесь тоже есть, его много, настолько много, что не укрыться от него нигде. Даже в тени. Которой, впрочем, здесь тоже почти нет…

Поезд Иркутск – Адлер, преодолевая самый неприятный участок своего маршрута, неспешно, будто нарочно подставляя и без того раскаленный металл полинявших вагонов под нещадно палящее солнце, волочится по степи.

Покинув вечером прохладный Орск, где стоит долго, потому что меняется локомотив, железнодорожник ходит, бьет молоточком по колесам, где обязательно нужно закачать воду в туалеты, к утру обнаруживает себя пассажирский состав на подъезде к пустыне. На рассвете зеленая из семнадцати вагонов змейка, упруго натянутая тепловозом в ровную линию, минует Кандагач и, наметив себе следующую цель, скользит к ней по выгоревшей степи.

Оставив позади Шубар-Кудук, иногда его пишут одним словом – Шубаркудук, поезд обреченно движется в направлении беспощадного, с раннего утра уже агрессивного пекла в достигающую к полудню своего апогея огнедышащую преисподнюю.

Пассажиры должны набраться терпения – минералку и лимонад, если повезло и они были в наличии, нужно было закупить в Орске – им теперь очень, очень пригодятся напитки. Ибо вплоть до Маката, а то и самого Гурьева, поезд будет находиться в плену пустыни, в ее абсолютной, безраздельной власти.

Степная пыль, перемешанная с тепловозным выхлопом, проникает через открытые немногие окна; немногие, потому что проводники по неизвестным никому причинам, под страхом самой жестокой кары не разрешают их открывать. Почти все окна надежно замурованы и для верности закрыты ключом-трехгранником. И все же пыль на дланях горячего ветра проникает в вагон и забивает собою все доступные щели и, конечно, глаза пассажиров. В то же время никакой, даже самый настойчивый и дерзкий ветер не способен выветрить или хотя бы чуть-чуть развеять спертый дух, до предела уплотненный квинтэссенцией запахов пота, сала и обязательно лука, долго нестиранных носков и разлитого на грязном полу пива, мусорного, всегда полного ящика у туалета и свежего, купленного в ресторане за два рубля комплексного обеда, а также многих других, не обязательно приятных ароматов. Обнаружив свое преимущество, злой дух разнообразным красноречием свидетельствует о том, что люди – много людей – уже долгое время едут в замкнутом, тесном и душном пространстве.

Степь да степь, выражаясь словами песенника, кругом, и только, словно редкие зубы, одиноко торчат из земли покосившиеся столбы с провисшими, а кое-где и оборванными проводами. Отчаявшийся глаз, оторвавшись от надоевшей книжки или незаполненного в трудных местах кроссворда, ищет, не устает, хоть какое-то разнообразие, тщится обнаружить любое движение, какие-то самые незначительные признаки жизни. Но ничто не привлекает его в голой степи. Единственная радость – если вдруг случается, хоть и чрезвычайно редко, – поворот железнодорожного полотна. Увидеть в окошко хвост состава или, наоборот, впереди пыхтящий черным дымом тепловоз – отрада. Ибо смена картинки. Ничто не может быть однообразнее, монотоннее и тоскливее растянувшейся до горизонта казахстанской степи…

Неожиданно появляющиеся в окне полустанки в два-три дома сами по себе – событие. Покосившиеся, с облупленной штукатуркой жалкие мазанки с потрескавшимися, а где-то и вообще выбитыми окнами, засыпанными песком подоконниками и окрашенными гудроном завалинками, приземистые сарайчики, слепленные из коровьего навоза, унылые и безропотные, всплывают из-за горизонта, обнаруживают себя посреди голого поля и, кажется, вопиют о бессмысленности жизни. Впрочем, разве это можно назвать жизнью: нелепость обитания на забытом всеми, выжженном солнцем, огромном, почти в 500 километров, пространстве земли?! «Для чего и зачем эти люди здесь, как и на что они живут, вот так, посреди пустыни, за сотни миль до ближайшей цивилизации?» – думает пленник пустыни, глядя в мутное от грязи вагонное окно, залитое, как полагается, раскатами туалетной, в том смысле, что из туалета, воды.

И дети. Взрослых здесь почти никогда не видно, разве что мелькнет на редком переезде женщина, обязательно маленькая и круглая, в неизменной ярко-желтой жилетке и флажком в руке, равнодушно стоящая возле своего служебного домика. Дети. Чумазые и почти голые, в одних трусиках, босиком, да, босиком в такой зной! И без того смуглые, вдобавок еще и загорелые казачата катят перед собой самодельные игрушки – старые, погнутые, наполовину без спиц и, конечно, без покрышки, заржавевшие велосипедные колеса с прикрепленными к ним «рулями» из толстой проволоки. Бегут они вдоль полотна, сопровождая поезд, если он, не останавливаясь, медленно проходит по разъезду, и всегда обязательно что-то кричат. Если же состав минует полустанок на большой скорости, ребятня, притормозив колеса, но не выпуская проволоки из рук, тоскливо смотрит на блестящие под лучами солнца вагоны. Не подозревая, впрочем, что из них на малышей с таким же интересом смотрят ошалевшие от скуки пассажиры.

Иногда вдруг (никто не ведает где и почему, ибо с расписанием это никак не связано) поезд останавливается на каком-нибудь полустанке, и тогда обитатели вагонов переживают настоящее развлечение. Все имеющиеся в наличии местные дети мчатся к вагону-ресторану и берут его штурмом, атакуя прямо с придорожного, безо всякой платформы, посыпанного разве что гравием, низкого кювета. Официанты ресторана, как бы и кому это ни показалось странным, открывают перед ними двери – встречают клиентов, скупающих все подряд: конфеты, лимонад, печенье…

Путешественники в это время прилипают носами к своим окнам и с интересом наблюдают за бесплатным цирком. Цирк, однако, длится недолго. Машинист, высунув голову в маленькое окошко, тянет рычажок сигнала на себя или, на свое усмотрение, двигает его от себя. В зависимости от выбора, раздается длинный гудок или тонкий свисток, и тепловоз мягко трогается с места, увлекая за собой темно-зеленый состав.

Клацают сцепки вагонов. Местный десант спешно высаживается из ресторана – ловко и аккуратно спрыгивает босыми ногами прямо на пропитанную мазутом гальку, стараясь не выронить, не рассыпать драгоценные покупки, наспех завернутые в плотную серую бумагу, а то и вовсе в газету. Зрители в окнах оживляются, для них становится чрезвычайно важным, и об этом они шумно рассуждают, успеют ли ребятишки покинуть ресторан.

Со ступенек спрыгивает подросток. Он такой же, как все, ничем не отличается, но оживление в рядах зрителей легко объясняется: «Глянь, – кричат они, – мальчик держит в руках кусочек сливочного масла!» И все бы ничего, никого бы это, наверное, не удивило, но масло, сливочное масло, без обертки! Даже клочка бумаги на нем нет, даже газетки. Мальчишка со всех ног бежит, потому что масло в руках, потому что жара – он летит в сторону поселка, до которого не близко. Масло быстро тает, скользит, норовит выскочить из горячих рук, а он все бежит, не глядя под ноги, спотыкаясь, больно ударяясь босыми ногами о торчащую из земли железяку, чудом удерживая равновесие, бежит, прихрамывая, бежит, торопится, бежит…

Вагоны набирают скорость, колеса скользят по стальным рельсам, из трубы локомотива рвется густой дым. Но пассажирам хочется, как ни странно, чтобы не так быстро разгонялся состав – очень уж интересно, успеет ли чумазый покупатель добежать домой раньше, чем масло в его руках растает.

Поток дыма из трубы резко усиливается, машинист дает двигателям полную нагрузку, выхлоп чернее, гуще, динамичнее, шлепанье колес на стыках рельсов сменяется ускоряющейся чечеткой. Сильная машина, разрезая метельником пространство и втягивая в систему горячий воздух, увлекает за собой металлическую гармошку, направляя ее в сторону моря, – до него всего-то, даст Бог, километров 200 – туда, в освобождающую прохладу тянут дизеля свой семнадцативагонный хвост.

Мальчик с маслом исчезает за горизонтом…

* * *

Оживленный разговор разбудил Сережу. Несколько мгновений понадобилось парню, чтобы прийти в себя, вернуться в реальность. За окном та же самая степь, которую он только что видел во сне, только покрытая снегом. Товарищи-призывники где-то раздобыли водку, просмотрел-таки старшина, и воодушевленно ею грелись. Ярко светящему в окна вагона солнцу, кажется, удалось все же придать немного позитива в атмосфере внутри металлической коробки, ползущей по одинокой колее. Тем не менее об умывании и туалете речи быть не может. Стойкий запах, царящий в вагоне, настойчиво предостерегает от легкомысленного похода в заведение.

– Земеля, давай к нам, хлобыстни водочки, – пригласил Сергея веселый паренек, увидев, что тот проснулся.

– Нет, спасибо, я не пью, – ответил Сережа.

– Да лан! Такого не бывает. Пацаны, вы слышали, он не пьет!..

То ли увидев серьезное лицо Сергея, то ли почувствовав его решимость, парень перестал настаивать и вновь вернулся к общению со своими новыми товарищами:

– Так вот, чё я говорю-то, мужики, дембель не баба, он всех подождет. Чем не повод? Выпьем!..

Короткий зимний день быстро угас. Красный солнечный шар плавно закатился за край покрытой снегом степи. В вагоне вновь стало темно. Желудок подавал сигналы, напоминал Сергею о том, что за весь день он так ничего и не съел. Юноша лежал на своей полке и не мог отделаться от назойливой мысли, что впереди его ожидают два года бессмыслицы – время, навсегда потерянное, которое никогда, никем и ничем не восполнится…

Ранний вечер, отсутствие освещения и горячительные напитки при недостатке пищи сделали свое дело. Вагон, едва ожив, снова погрузился в безмолвие. Последняя ночь на гражданке. Вряд ли она надолго запомнится кому-то из пассажиров необычного железнодорожного состава-призрака. Разве что утром откликнется в памяти тяжелым и отнюдь не веселым похмельем.

Около пяти утра в окнах замелькали фонари, стало понятно, что приближается большая станция, вокзал. Свердловск – бывший и будущий Екатеринбург – последнее место пересадки. Высадились на перрон. Узбеки в национальных халатах и тюбетейках в толпе призывников выглядели инородным телом. Их, прижимающихся друг к другу, солдаты жалели – не привыкли к такой погоде южане, возможно, не ожидали, что отправят их сюда, на неизвестный, бесконечно далекий, холодный Урал.

Померзнуть, однако, пришлось всем. Одним – вольно, другим – невольно. Пока курящие пыхтели сигаретами, некурящие, постукивая каблуками один о другой, терпеливо ждали. Закон «один за всех и все за одного» вступал в действие. Наконец перекур закончился и парням разрешили войти в здание вокзала. «Воксал», – улыбнулся сам себе Сергей, вспомнив достоевского «Идиота». К чему вспомнил, отчего? Так, без всякой связи с происходящим, просто вспомнилось вдруг редкое, неупотребляемое нынче «воксал». Тепло, дом, книжка – нащупал-таки связующую ниточку.

Любовь к чтению Сергею привил отец. Сам окончивший семилетку, родившийся в сложные времена отец всю жизнь крутил баранку, а вот детей своих в учебе всегда поддерживал, поощрял. Как-то летом, во время Сережиных каникул, отец, собираясь в очередную поездку, в рейс, спросил сына, чем он любит заниматься в свободное от учебы время, чем заняты его дни. Играешь с пацанами? Хорошо! На велике кататься – тоже неплохо, купаться – отлично, а еще? А еще… все. «Давай так, дружок, ты идешь в библиотеку, выбираешь самую интересную книгу и, пока я в разъездах, читаешь. Когда вернусь, расскажешь мне, о чем прочитал. Идет?» «М-м-м… – замялся. – Не очень охота, книжки в школе надоели». «А я тебе что-нибудь интересное из рейса привезу». О, это другое дело. По рукам. Не заметил, как втянулся. Одна книжка, другая, потом сразу четыре из библиотеки. Это ж какой огромный, разнообразный мир! И вот теперь Достоевский вспомнился. Мелочь, а на душе тепло.

– Никуда не расходиться, – скомандовал прапор, – через двадцать минут электричка на Тагил.

– А чо такое Тагил? – не до конца протрезвел еще кто-то из парней.

– Что опять за дурные вопросы? Объяснял же уже, или вы не слушаете меня, олухи?! – осадил вопрошавшего прапор, а затем внушительно и торжественно продолжил: – Повторяю для самых тупых: Нижний Тагил – это славный город, и если кто-то из вас не знает, «чо такое Тагил», то он полнейший кретин. Потому что Тагил – это жемчужина нашей страны, замечательный на весь мир город, словом, вы должны гордиться, что вам выпала честь служить именно в нем.

Замечательных на весь мир не бывает, усмехнулся Сережа, но спорить с «покупателем» не стал. Ему виднее, а то еще в кретины попадешь, не отделаешься.

В пригородном поезде, слава Богу, тепло. Заняв места, благо в столь ранний час вагоны пустые, новоиспеченный взвод моментально погрузился в сон. Прапор не нашел причины тревожить парней, пусть поспят, посмотрят домашние сны, наберутся сил, небось, последний отрезок пути, дальше – только армия…

III

Небо здесь светлело необычно, по-своему, из черного превращалось сразу в серое. Снова вокзал, конечный на этот раз пункт. Пшикнули и с шумом разинули рот автоматические двери вагона: ну, здравствуй, Тагил! Незнакомый, тяжелый, со своеобразным привкусом смог заслонял собой едва просматриваемые сквозь дымку облака. Все здесь другое, непривычное, чужое. Хмурый, с морщинистым небритым лицом дворник, одетый в когда-то желтую, ныне основательно засаленную жилетку, накинутую на видавшую виды фуфайку, привычными монотонными движениями долбил притоптанный к перрону снег. Он на минуту прервал работу, пропуская плетущихся мимо призывников, проводил их равнодушным взглядом и вернулся к своему зодчеству, выводя острием лопаты рисунок, чем-то напоминающий елочку.

Пока пересчитались и вышли на привокзальную площадь, совсем рассвело. Перепрыгивая большими колесами через трамвайную линию, развернулся и подъехал к крыльцу автобус. За рулем – солдат. Признаков гражданки все меньше. Поехали…

От настроения ли, связанного с начинающейся службой, или от усталости город, представший взорам Сергея и его будущих сослуживцев, показался до отчаяния мрачным. Автобус то и дело подпрыгивал на буграх прикатанного снега, спать было невозможно, да и не хотелось. Водитель не спешил, ехал небыстро, у парней вполне хватило времени рассмотреть не только улицы, ухабистые и грязные, но и угрюмых, тоскливо стоящих на остановках или осторожно семенящих по скользким тротуарам жителей города.

Через оттаявшие ненадолго от включенной печки окна ПАЗика солдаты увидели проходную большого завода, дымящего красно-матовым выхлопом. Прапор сказал, что это огромный, крупнейший в стране металлургический комбинат. НТМК имени Ленина, а кого же еще! Вождь в привычном пальто стоял тут же у проходной – в виде, конечно, памятника с протянутой рукой. Дымил комбинат знатно. И, как узнали новобранцы впоследствии, не только он.

Сергей пытался воскресить в памяти все, что знал об этих краях. Вскоре был вынужден, впрочем, признать, что знал он немного. Почти ничего. Только разве что Урал – промышленный регион. С этим, подумал юноша, и связана такая загазованность, своеобразная визитная карточка города.

Позже он мог убедиться в том, что «замечательному на весь мир городу» и вправду было чем хвалиться. Прапорщик просветил, что в Нижнем Тагиле были сделаны некоторые важные научные открытия, родилось много чудес техники. Здесь, вдали от столиц и университетов, механики-самоучки, отец и сын Черепановы, построили первый в России паровоз. И железную дорогу к нему. Здесь слесарь Артамон Кузнецов изобрел велосипед, а мастер Иван Макаров задолго до Мартена и Бессемера нашел способ плавления стали. Здесь в годы первых пятилеток советской власти ударными, конечно же, темпами начал строиться Уралвагонзавод, на который в сентябре 1941 года столь же ударно был эвакуирован из Харькова танковый завод имени Коминтерна.

Была и еще одна изюминка в Тагиле. Исправительные колонии: № 12 строгого режима и № 13 – общего, № 5 – снова строгого и № 6 – снова общего, колония-поселение № 48, СИЗО № 3, лечебное исправительное учреждение № 51. Если бы каждое такое учреждение изобразить в виде бусины и нанизать их на ниточку, то получились бы неплохие бусы. Колоний и тюрем в Тагиле всегда было много. Освобождающиеся из них люди формировали население, контингент города. Вольные поселенцы занимали рабочие места на фабриках; кто-то возвращался к прежней жизни – грабил, насиловал; кто-то выбирал для себя жизнь альфонса. Все это не могло не отразиться на облике города, не наложить отпечаток на уклад жизни людей, их характеры, убеждения, отношение ко всему, с чем они сталкиваются.

Второй по значению визитной карточкой Тагила можно было смело назвать трубы. Десятки, если не сотни километров теплотрасс паутинными нитями тянулись через весь город: вдоль дорог, изгибаясь, как и положено, на поворотах, по пустырям и паркам, вдоль пешеходных дорожек, где необходимо, в местах, например, въездов во дворы, изображая собой своеобразную арку. Гирлянды труб настолько гармонировали с покосившимися и облезлыми зелеными, кое-где желтыми и даже красными двухэтажками, что не будь их, город, наверное, существенно потерял бы в плане архитектуры.

Где-то в середине пути на Тагилстрой, именно так назвал район прапорщик, призывники увидели огромный парк. Уже не новое, но роскошное здание, надо полагать, Дом культуры, красовалось на пустыре в его глубине. На фасаде висели красные транспаранты, которые нельзя было прочитать – далеко от дороги. За голыми деревьями виднелись какие-то сооружения, по всей видимости, детские площадки. Были они присыпаны снегом настолько, что не оставалось никаких сомнений – с самого лета здесь никого не было. Отсутствие протоптанных дорожек подтверждало догадку, а облезлые стены давно заброшенного забора – сложного, под стать Дому культуры сооружения из камня и металлической кружевной арматуры – предательски обнаруживали, чтобы не сказать, оголяли все то же уныние, которым и без того был пропитан город.

Последней достопримечательностью, мимо которой проехал солдатский автобус, был кинотеатр «Сталь». Стальная крыша с застывшим на ней снегом мелькнула в окошках и исчезла за поворотом, и после него уже ничего более не могло привлечь внимания, потянулись одна за другой одинаковые улицы с покосившимися времянками в два этажа и вездесущими трубами…

Скрип тормозов прервал спонтанную экскурсию. Здесь, на ухабистой тагильской дороге заканчивалась, даже можно сказать, неожиданно обрывалась гражданская жизнь. Редкие частные дома заканчивались, дальше было только неухоженное поле и за ним угрюмый лес. Автобус развернулся на пустыре и, присев на кочке, остановился у облупленного здания с вызывающе торчащей вверх черной трубой.

– Это шо, крематорий? – увидев на заднем дворе кучи угля, снова не удержался Петров.

– Дурень ты, Петров! – прапорщик уже успел запомнить фамилию. – Это баня.

– Ха, пацаны, ща нас всех помоют. Хрюшки будут блестеть, ё-моё, как у кота…

– Отставить разговорчики! Вышли и построились быстро в три шеренги, – Петров так и не успел закончить свою гениальную мысль про кота. – Справа по одному, пошел!

В сыром предбаннике новобранцев ожидали молодой офицер, младший лейтенант, и такого же воинского звания врач со змейкой на петлице. Через открытую дверь в маленькую комнату можно было увидеть еще двух солдат. Каптерщики, так их здесь называли, разговаривали между собой и делали вид, что салаги их не интересуют. Украдкой тем не менее поглядывали на приехавших и наверняка, как и все служивые, задавались вопросом, нет ли среди них случайно земляков.

Прапорщик забежал в помещение последним, закрыл за собой дверь. Его голос, манера говорить и даже осанка неожиданно изменились, голос стал более громким, манера – развязной.

– Та-а-ак, орлы, раздеваемся прямо здесь, бросаем свои шмотки в угол. Ближайшие два года они вам не понадобятся. Затем проходим в баню и хорошо моемся. Так, воин, я сказал все с себя снимать, трусы тоже. Или стесняешься? Ха… Здесь все свои. Гы-ы…

Поглядывая друг на друга, новобранцы начали не спеша снимать с себя одежду, устраняя, таким образом, признаки индивидуальности.

Для советского человека, тем более молодого, одежда значит очень много: на нее он не пожалеет никаких денег, терпеливо выстоит любую очередь, будет отчаянно экономить на всем остальном и легко отдаст тройную цену за любой попавшийся дефицит. Фирменные шмотки важны – они отличают их обладателя от всех других. Если шапка, то хотя бы не из кролика, на крайний случай ондатра, в идеале – норка; если перчатки, то непременно кожаные; если шарф, то, конечно же, мохеровый. Одинаковое мышление, всеобщее равенство на практике сталкивалось с ползучим сопротивлением, выражаемом, в том числе, в манере одеваться, в желании выглядеть по-другому, не как остальные.

И вот теперь здесь, в общей городской, ближайшей к воинской части бане, необходимо было с ней, частицей самого себя, расстаться. За два года отвыкнешь от привычных вещей, не наденешь их снова, все изменится; потеряются, не вернешь, ощущения, кем ты чувствовал себя в этой одежде – тот, бывший, гражданский забудется. Из армии вернется уже кто-то другой, совершенно не тот, кто нехотя стягивает с себя сейчас любимый пуловер. Вместо него в мире появится повзрослевший, прошедший испытания, матерый, может быть, с наметившейся щетиной, а может, даже и с усами, мужчина.

В армию, конечно, не надевают самое лучшее, скорее, наоборот. Каждому ясно, что вещи эти больше не пригодятся. И все же выбрасывается здесь не просто одежда, вместе с ней летит в угол нечто гораздо большее. Частичка индивидуальности…

– Пошевеливайтесь, – торопит прапор, – быстрее раздевайтесь, учитесь, теперь это вам очень пригодится.

Гора шмоток быстро растет в углу. Парни превращаются в безликую, одинаково бледную массу щуплых и костлявых, пухленьких и дряблых, длинных и коротеньких тел, безуспешно пытающихся за пошлыми шутками, тыканьем друг в друга пальцем, громким смехом и прочими необязательно удачными трюками скрыть свои неловкость и смущение.

В предбаннике ожидает парикмахер. Следующий этап чистилища.

– Да никакой он не парикмахер, ясень пень, тупо научился держать машинку в руках, и вот на тебе, уже и мастер, – это снова Петров. Он самый умный и, как всегда, все знает.

Парикмахер недобро зыркает на оратора:

– А ты, воин, специалист-разведчик, да? Иди-ка сюда, я те твой махровый язык подстригу.

Машинка громко, с перебоями жужжит и безжалостно выдирает клочки волос – все под ноль. Под тупыми ножами кривящиеся от боли орлы вмиг превращаются в общипанных воробьев, становятся еще более одинаковыми.

– Гы-ы… Ну у тя и рожа, брателло!

– Да ты на себя смотри, красавец, млин…

– Тебе подойдет кличка Черный квадрат.

– А тебе – Колобок! Я от бабушки ушел. Ха-ха…

В помойном, как называет его прапор, зале температура далеко не банная. Если б не горячая вода, почти кипяток, можно легко замерзнуть. Голыми ногами, быстро, как только можно, по холодному мокрому полу – здравствуй, грибок! – через пространство большого, вовсе не чистого помещения, мимо нелепых, как в морге, лавочек, обложенных дешевой, когда-то белой плиткой, во многих местах давно обломанной, отпавшей, а потому замененной на вовсе не белую – любую; вдоль стен, выложенных таким же невзрачным кафелем, щедро покрытых плесенью, мимо окон, до середины закрашенных белой краской, гостеприимно впускающих сквозняк, мимо всего этого и лучше всего с закрытыми глазами нужно поскорее пройти в парную. Здесь, спасибо тебе, банщик, по-настоящему жарко. Согревшись, парни выходят в зал, брезгливо морщась, мучаясь в догадках, кто перед ними пользовался этими серыми, из непонятного металла сделанными посудинами, берут в руки тазики, набирают воду и, стараясь не прикасаться к лавочкам, обливаются. Мыла нет, мочалок, может, оно и к лучшему, – тоже.

Через какое-то время дверь из предбанника распахивается, в ее просвете возникает знакомая физиономия прапорщика.

– Так, орлы, кончай хлюпаться! – не говорит, рявкает он. – Чего, как девки, намываетесь? Давай, на выход!

Салаги торопятся, нехотя выходят из скользкого зала, становятся в голопузую очередь. Кальсоны, «где желтое – там перед, где коричневое – зад», одной влажной, плохо простиранной кучей лежат тут же, на лавке. Передние, рассмотрев нижнее белье, удивляются: в ассортименте нет трусов. Как же без трусов, товарищ прапорщик? А так – без трусов, в армии носят кальсоны! Или ты не знал? Не знал, товарищ прапорщик. Здесь только одна пуговица на ширинке, все видно. А ты что, боишься, вывалится что-то? Ха-ха. Не потеряешь, не боись. Видно ему, понимаешь… Теперь до лета о трусах забудь, воин.

Кое-как напялив белье, воины по очереди подходят к каптерщику. Новенькая, ярко-зеленая и непривычно пахнущая форма уже готова, разложена по размерам.

– Голова? – старослужащие демонстрируют свою махровость, повидали службу, не вам, салаги, чета. – Чего глаза выпучил? Размер головы, спрашиваю.

– 56-й.

– 58-й тоже подойдет, – каптерщик с размаху насаживает на голову воина шапку, на два размера больше, чем тому нужно. Голова влетает в нее легко, нигде не задержавшись. Шапка виснет на ушах.

Портянки большинство из призывников видят впервые. С какой стороны к ним подходить, за какие концы брать, не имеет представления никто. Один из трех беседовавших в предбаннике солдат проявляет снисхождение: так, внимание, показываю один раз. Показал. Никто, конечно, ничего не запомнил, но это все же лучше, чем вообще ничего. Пробуют повторить, получается не очень. Ну, да ладно, нога в сапоге, а дальше будь как будет.