Текст книги "Солдаты"

– А если б помер? – не выдержал Сергей.

– Ну, помер бы и помер, в тот момент мне все по барабану было.

– Очень странные понятия. А какие еще были? Из самых особенных.

– Ну, какие… Прием новичков в хату, например. Это не то, что тебя здесь в роте приняли, там по-другому было.

– Да если бы не вы, кто знает, как бы здесь обернулось. Ну, давай-давай, рассказывай. Интересно!

– А чё рассказывать? Заходит новичок в хату, ему на пороге белое чистое полотенце постилают. И смотрят, как он отреагирует. Если наступит на него – обвинят в неуважении. «Ни фига, наглый, на белое полотенце грязными башмаками! Мы его только что постирали». Если переступит – тоже неуважение, мы старались, типа, готовились к встрече, а ты так братву унижаешь. Короче, хоть так, хоть эдак по башке новенький получал. И били знатно, со знанием дела.

– Ну а как нужно было сделать, чтобы было правильно, чтобы, то есть, не получить?

– Правильно нужно было отшвырнуть ногой полотенце в сторону и показать на шконку, на которой хочешь устроиться: это – мое место! Типа.

– Да, веселая у вас там жизнь была…

Андрей Календеев в компании сыктывкарцев был, кажется, самым покладистым. Нет, конечно, он вовсе не был смиренной, как они выражались, овцой или еще хуже – чмошником, имел в себе стержень. С Календеевым они сошлись на гитаре. Сергей играл много лучше, показал несколько новых аккордов, пару трюков, помог подобрать песни Макаревича, которые Андрюха знал наизусть. Сергею тоже эти песни нравились, не в последнюю очередь потому, что Макар не боялся, хоть и косвенно, но все же апеллировать к Богу: (и Бог хранит меня), задавался вопросами о будущем – (что же будет с миром через двадцать лет) – и пел про три окна, одно из которых выходило в поле, которое по описанию очень напоминало рай. Так, во всяком случае, виделось Сергею.

Кроме гитары, Календеева интересовал потусторонний мир, и он почему-то решил, что Сергей в его поисках самый лучший помощник. В какой-то степени это, конечно, было так, но поначалу возникали недоразумения. Андрей спрашивал о гадании на картах, Сергей отвечал: это – грех. Андрей интересовался вызыванием духа умерших, Сергей снова отвечал: это – грех.

– Да что это у тебя все грех да грех! – возмущался Календеев. – Объясни мне в конце концов, что в таком случае вообще не грех.

– Все, что связано с Богом, – не грех, Он и Его повеления – святы, – отвечал ему Сергей. – А то, о чем спрашиваешь ты, Бог как раз запрещает. Все, что запрещает Бог, – грех.

– Но ведь если ты веришь в Бога, то должен верить и в духов умерших, – не унимался Календеев.

– Верить в то, что дух человека не умирает после смерти, и обращаться к духам за помощью – не одно и то же, – возразил Сергей.

– Не, ну, понятно, что есть светлые силы, есть и темные. А ты, вообще, сталкивался с какой-нибудь из этих сил?

– Было дело…

– Расскажи, а! – попросил Андрей.

– Я как-то несколько лет назад пытался описать этот случай в письме, – вспомнил Сергей. – Слушай, а давай я об этом рассказ напишу. И тебе память будет, и я навыки обновлю.

Через пару недель Календеев получил тетрадь, в которой Сергей написал свой рассказ.

Рассказ первый. Встреча в сарае

До моего двенадцатого дня рождения оставалось два месяца. Я почему-то всегда очень ждал своих именин. Сейчас не так. И вот на время летних каникул отправили меня родители к родственникам в деревню. Там было весело, ребят много, мне это нравилось. Однажды затеяли игру в прятки. Кто бы мог подумать, что такая простая забава станет для меня причиной соприкосновения с потусторонним миром.

А дело было так. В разгар игры решил я спрятаться в старом сарае. В нем было немного сена, утвари всякой, мусора и еще много разного хлама. Мрак покрывал бо́льшую часть постройки. Забежал я в сарай и нашел себе уголок в темноте. К моей радости, там валялась то ли куртка, то ли плащ, чем я и поспешил себя накрыть. Для пущей надежности. Накрылся, притих, сижу…

Вдруг слышу: шаги. Причем как-то сразу недалеко от меня. Будто кто-то все это время рядом стоял, ждал, пока я хорошенько спрячусь, а потом дал о себе знать. Ну, думаю, проморгал, когда водящий к сараю пробирался. Теперь надо сидеть тихо. Шаги между тем спокойно и размеренно приближались ко мне. На детские, ребячьи, они явно не были похожи. Пока я терялся в догадках, кто бы это мог быть, шаги остановились прямо возле меня. Я затаился пуще прежнего и даже дышать перестал. Появилось какое-то предчувствие, что это что-то непростое, необычное. Мне стало страшно.

Мой страх оправдался. Уже в следующее мгновение то, чем я укрылся, начало вдруг на меня давить. Причем не просто так, как кто-то двумя руками давит на определенные точки, а сразу на всю площадь куртки равномерно, будто материя пластилиновой стала и начала сжиматься. Куртка придавливала меня к земле каждым своим сантиметром с одинаковой силой. И сила эта была нечеловеческая.

Уже через малое время мне стало больно. Мое положение – а сидел я на корточках – было крайне неудобным для того, чтобы сопротивляться такому давлению, грудная клетка прижалась к коленям, и я не мог нормально дышать. О том, чтобы сбросить с себя куртку, не могло быть и речи, я чувствовал на себе огромную силу. Мне было ясно, что куртка настолько равномерно давить не может. И даже несколько рук не смогут. Я стал судорожно размышлять, что могу предпринять в этой ситуации. И тогда в помутневшем сознании блеснула мысль: молиться!

Когда мое тело уже, казалось, совершенно было прижато к земле, я начал шептать: «Отче наш, сущий на небесах!..» Благо, я знал эту молитву наизусть. Но, вопреки моим ожиданиям, с началом молитвы давление еще более усилилось. Из последних сил я продолжал шептать: «Да святится Имя Твое…» Когда же дошел до слов: «Но избавь нас от лукавого», – сила, давящая на меня, вдруг резко, с каким-то даже шумом, наподобие ветра, отхлынула. Давление прекратилось, и я снова обрел способность нормально дышать. Будто из-под воды вынули. Что-то невидимое постояло возле меня еще какое-то время, а потом так же ровно, как пришли, шаги начали удаляться. Вскоре все стихло.

Не помню, сколько я просидел под курткой. Боялся пошевелиться. Потом, сориентировавшись в пространстве и попробовав вспомнить, где примерно в сарае расположены двери, резко скинул с себя куртку и пулей вылетел на свет. Ребята меня давно потеряли и стали уже волноваться, куда это я пропал. А я и до сих пор не знаю, что или кто это был, ибо ни до, ни, слава Богу, после того со мной ничего подобного больше не случалось…

VII

«Завтра тебе письмо будет», – время от времени говорил Сергею сослуживец, распределенный после обязательной в таких случаях проверки в политотдел. И если он говорил, что будет письмо, то назавтра точно Сережа получал весточку из дома.

Письма приходили всегда запечатанные, и если бы не загадочная фраза сослуживца, то и не додумался бы Сергей никогда, что перед выдачей их кто-то прочитывает. Благо, присылаемые родными деньги оставались в конверте. Отправляемые солдатом письма родным и друзьям проделывали тот же путь, только в обратном направлении, поэтому в них можно было писать лишь то, что пройдет цензуру. Иначе письмо могло «потеряться». Хотя что запрещенного мог написать военный строитель, работающий на возведении ледяного дворца спорта?..

Политотдел воинской части располагался на верхнем этаже рядом стоящего пятиэтажного здания. В бинокль из его окон хорошо просматривались окна казарм ВСО-386, поэтому дежурные офицеры нередко убивали время, наблюдая за жизнью солдат. Стоило сержантам устроить духам репетицию «отбой/подъем», как из политотдела тут же раздавался звонок: что у вас там за ска́чки в третьей роте?

Но на этом контроль над солдатами не заканчивался. Политруков интересовало абсолютно все: как проводит свободное время личный состав; качественно ли и достаточно ли долго идут строевые занятия; отдают ли и с должной ли выправкой солдаты офицерам честь; есть ли порядок в солдатских тумбочках и у каждого ли воина имеется собственная зубная щетка; кто и куда ходит в увольнение и с кем возвращается…

На ночь в отделе оставался дежурный офицер. Для этой миссии из состава отбирались самые подкованные и политически надежные. Помимо всего прочего, дежурный должен был организовать уборку помещения, поэтому каждый вечер, после ужина, в политотдел отправлялось отделение солдат, выбранное на усмотрение командования. Командование, впрочем, усматривало всегда молодых. То есть, духов.

Второе отделение второго взвода, в котором тянул службу Сергей, как-то по-особенному приглянулось дежурным офицерам. Когда сержант давал команду взять ведра с тряпками и выходить на улицу строиться, воинам уже было ясно, куда и зачем они направляются. Нельзя сказать, впрочем, что для них это было большим расстройством – все какое-то разнообразие, тем более что уборки в политотделе было немного, люди там работали серьезные, сильно не мусорили. Да и вообще в этом помещении все было по-другому, не так, как в солдатской казарме, по-культурному, что ли: добротные, тяжелые шторы на окнах, ковровое покрытие на полу, заглушающее любые звуки и даже шаги; столы, шкафы – все было особенным и вовсе не казенным. В комнате отдыха стоял катушечный магнитофон «Ростов-102», большая редкость даже на гражданке, не то что в армии. А этажом ниже располагался актовый зал, в котором стоял бильярд и красовался настоящий черный рояль.

Сослуживцы были вовсе не в восторге от того, что почти всегда Сергея сразу забирал к себе на беседу дежурный офицер, ведь долю работы «выпавшего» воина приходилось выполнять кому-то из них. Запрещать не запрещали, конечно; солдат – существо бесправное, зовут на беседу – значит, надо идти, но втихую таки возмущались.

Вот и сегодня товарищ капитан, фамилии которого Сергей не знал и знать не мог, вежливо пригласил солдата в чей-то уютный кабинет. Все кабинеты в это время были свободны. Солдат повиновался, робко прошел за ним. Элегантный, в тщательно подогнанной по фигуре форме, до блеска начищенных сапогах дежурный офицер прошелся по комнате, посмотрел в окно, слегка отодвинув штору, оглянулся на Сергея, «проходи, присаживайся, солдат», затем налил себе из кофейника соблазняюще пахучий кофе, с нескрываемым удовольствием сделал осторожный глоток и задумчиво как-то, будто с собой рассуждая, произнес:

– О тебе тут разговоров много ходит. Умный, говорят, начитанный, удар держать умеешь, убеждения свои отстаивать…

– Насчет умного – это явное преувеличение, конечно, – возразил Сергей. – Читать люблю, да, отец с детства любовь к книгам привил. И еще Библия. Я думаю, что чтение этой книги развивает кругозор. Даже не думаю – убежден в этом.

– А у тебя есть Библия в казарме? – будто невзначай спросил офицер.

– Нет, – ответил Сергей, а потом добавил: – Пока… нет.

– Ну, хорошо, – слегка приподнялся на стуле капитан, – говорят, ты еще и в спорах поднаторел.

– В благоприятной среде, наверное, вырос, – улыбнулся Сергей. – В церкви, в которой я был до армии, много молодежи и все любознательные. Где-то с 14-летнего возраста участвовал во многих беседах, позже – в диспутах. На самые разные темы. Мы старались не быть слепо верующими, хотелось исследовать, любили рассуждать, обосновывать свою точку зрения. В этих беседах я и поднаторел, как вы сказали.

Капитан любил пофилософствовать. Такие люди убеждены, что любого оппонента в два счета могут перетянуть на свою сторону, заставить усомниться в своих убеждениях, а то и вовсе загнать в тупик. Вот и капитан, похоже, решил за каких-нибудь полчаса убедить баптиста отказаться от дремучей веры.

– Ну, хорошо, солдат, начнем с простого. Скажи, что тебе дает твоя вера?

– Как что? – с готовностью ответил солдат. – Вера – это вообще, как вы знаете, сильнейшее оружие. Все, чем обладает человечество: великие открытия, значительные достижения – все достигнуто благодаря вере.

– Неужели? – делая вид, что удивлен, поднял брови капитан. – И какие же, по-твоему, достижения достигнуты благодаря вере?

– Революция, например. Великая и социалистическая. Большевики в ее преддверии были в абсолютном меньшинстве, как вы знаете. И разве не вера привела их к осуществлению задуманного?

– Хм, – сделал еще один глоток из чашечки капитан, – ну-ну, продолжай.

– То же самое можно сказать о победе в Великой Отечественной войне. До Сталинграда враг дошел, Москву без бинокля рассматривал, Ленинград в кольцо взял – и в это самое время лозунг: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!» Разумного основания этому утверждению нет. И не было. Единственное объяснение – вера.

– Не вера, а уверенность! – выпрямил спину капитан и оглянулся почему-то на зашторенное окно. – Уверенность в своей правоте, молодой человек. Наше дело правое – это верно! И никак иначе.

– Уверенность – это не более чем наивысшая степень веры, – парировал Сергей. – Так что в жизни людей, в том числе считающих себя неверующими, имеют место и вера, и надежда. Просто предмет веры другой, вот и все…

– А чем, по-твоему, надежда отличается от веры? Вот вы, баптисты, верите, а мы, атеисты, надеемся. Слышал песню, наверное: «Надежда – мой компас земной»?

– Приходилось.

– Хотя мне вот, честно говоря, не совсем понятно отличие веры от надежды. Что скажешь?

– Надежду от веры, на мой взгляд, отделяет очень тонкая грань, и вообще, надежда имеет много признаков, присущих вере. Если вера в человеке ослабевает или даже полностью угасла, то у него остается надежда. Так что, видимо, веры вам все же маловато, раз о надежде поете.

– Веры в светлое будущее у нас хватает.

– Вот видите, вы говорите: «веры»!

– Ну, пусть будет вера. Неважно. Главное, что светлое будущее неизбежно наступит. Все люди нашей великой страны будут жить в достатке и пользоваться благами.

– А мы свою надежду вообще не связываем с благами. Суть христианства не в том, чтобы получать или непременно стремиться к благу, а в том, чтобы максимально отдавать. Надежда – это непоколебимость веры в Бога, упование на Него, не зависящее ни от благ, ни от каких-либо других обстоятельств. Апостол Павел говорил, что мы «хвалимся и скорбями, зная, что от скорби происходит терпение, от терпения опытность, от опытности надежда, а надежда не постыжает…»

– Хм… Интересно ты говоришь, «максимально отдавать». А не является ли этот тезис бунтом против установленного Богом порядка творения? Ведь, если допустить, что это Он сотворил человека, то сделал Он его именно получающим?

– Может, и смелый, конечно, тезис, но я именно так воспринимаю христианство. Господь сотворил нас по образу и подобию Своему, и уже поэтому только мы не могли быть сотворены получающими. Скорее всего, грех сделал человека потребителем, эгоистичным и самолюбивым…

– А вот уж нет! – не дал закончить Сергею капитан. – Если творение не получает, то оно уже не творение, а творец. И получение далеко не эквивалентно потребительству, эгоистичности и самолюбию. Почитай твою Библию, Бог и сотворил человека, чтобы давать ему. Или не так? Вы же сами говорите, что получаете от вашего Бога благословения: наслаждаетесь благодатью молитвы, получаете наставления, обличения. Через проповеди, песни ваши и прочее. Так ведь все это – получение! Таким образом, отказ от получения не что иное, как бунт против Творца, препятствующий творению исполнить то, для чего оно, собственно, создано.

– Христос, служа людям, показал пример, как нужно давать, а не получать. Он умыл ноги Своим ученикам…

– Ты так говоришь, будто омовение ног не может быть получением, – снова перебил солдата офицер. – По большому счету, человек, умывающий ноги ближнему, делает это больше для себя. Он самоутверждается через это: «Смотри, какой я хороший!» Так что где-то глубоко в душе он эгоист. Самая красивая, на первый взгляд, черта – не более чем замаскированный эгоизм. Совсем без эгоизма нельзя, и желать себе добра – это нормально.

– Неужели вы думаете, что каждый раз, делая добро, люди обязательно преследуют цель получить награду? Человек ведь может делать добро, совершенно не думая при этом о себе.

– В том-то и дело, что не может! Иначе бы люди просто не знали, что делать. Отключить голову и делать добро возможно разве что безумному. А там, где включается разум, включается и выгода. Для каждого действия необходима энергия, и эту энергию может дать только наслаждение. При этом наслаждение может быть как возвышенным – сознание сделанного добра, умиление молитвы, снятие груза греховности, – так и низменным. Злорадство, например, насыщение. Сам же ваш Христос сказал: «Блаженнее давать»! Это самое и подчеркивает, что дающий дает ради своего блаженства, наслаждения, словом, ищет выгоду.

– «Блаженнее давать» вовсе не означает, что каждый раз, делая добро, человек делает это ради душевной выгоды. Конечно, она может быть следствием доброго поступка, потому что есть духовные законы, но это еще не значит, что в момент совершения доброго поступка он думает: «Вот сейчас я помогу несчастному и получу за это вознаграждение в виде умиротворения и покоя в душе».

– Потребительское получение от духовного отличается тем, что одни получают земное вознаграждение, а другие – духовные блага, – будто в подтверждение своим словам, капитан, повертев чашку в руках, с удовольствием сделал еще один глоток кофе.

– А разве движущей силой, или энергией, как вы это называете, не может быть желание переродиться в образ Христов и стать подобным Ему во всем?

– А-а-а, значит, все-таки желание движет! А коль скоро это желание, то и исполнение этого желания является благом, наслаждением.

– Люди могут делать добро просто потому, что это правильно, и при этом совершенно ничего не получать взамен. Даже в качестве подарка для разума, который, по-вашему, включает выгоду и жажду наслаждения. Согласен, что, отдавая, человек в конечном итоге, получает. В этом и секрет истины. Но ведь в понимании современного человека омовение ног ученикам никоим образом не является получением. Так же, как и многие не смогут понять, для чего мать Тереза тратит свою жизнь на служение нищим, больным людям. Для нормального, по вашим понятиям, человека это жертва, а никакое не приобретение.

– О, а ты и о матери Терезе знаешь. Откуда, интересно?

– Фильм видел.

– Фильм? Закрытый просмотр? Интересное дельце! Ну да ладно, об этом как-нибудь в следующий раз… А ты никогда не задумывался над тем, что чувство сострадания – это всего-навсего страх перед перспективой оказаться на месте страдающего? Посмотри внутрь себя. Сострадание нельзя испытывать по отношению к тому, на чьем месте нельзя оказаться. Вот не испытываешь ведь ты сострадания к демонам, которым, по-вашему, уготован ад.

Капитан не скрывал удовольствия. Кажется, он пробил брешь в обороне Сергея. Глубоко и манерно затянувшись сигаретой, он подытожил:

– Конечно, никто не думает, что, делая добро, получает наслаждение. Как никто не думает получить наслаждение, поедая, например, окорок, – он просто ест его, чтобы насытиться, скорее, подсознательно ощущая, что это приятно. Так и делающий добро делает его, чтобы насладиться. Пусть даже неосознанно, нет разницы. Точнее, разница в форме, но не в сути. Неужели ты думаешь, что при совершении доброго поступка человеком может двигать только переполняющее его чувство сострадания, а не мысли о себе?

– Во всяком случае, я хочу так сострадать и верю, что на это способны другие.

– Ну вот видишь, снова «хочу»! Хочешь получать от своего Бога и прикидываешься сострадательным. Ладно, подумай на досуге и не забивай себе голову сказками о жертвенности. Пойдем лучше вниз, там моя подруга уже должна прийти, она на рояле классно играет…

Время, отведенное на уборку, еще не вышло, поэтому офицер, проявив милость, пригласил закончивших мыть полы солдат в актовый зал. Звуки рояля слышны были уже на лестнице – девушка, хорошая знакомая капитана, так, во всяком случае, он ее представил, играла какие-то сложные вариации. Играла эмоционально, с удовольствием, явно демонстрируя мастерство. Солдаты неслышно вошли в зал, аккуратно расселись на стульях.

Сережа закрыл глаза, ему представился длинный коридор музыкальной школы, в которой он учился, показалось, что даже воздух ее ощутил. Ряд дверей с обеих сторон узкого в шаг прохода, будто клавишами нарезаны на стенах, за каждой дверью музыка: за одной кто-то пилит на скрипке, за следующей фортепиано разливается в гаммах, из-за третьей слышен аккордеон, далее класс сольфеджио…

Мама рассказывала, что запел он очень рано. Еще не ходил, а вот вдруг взял и повторил услышанную мелодию. С музыкой и рос, музыкой был наполнен их дом. Долгими зимними вечерами всегда было чем заняться, устраивали чемпионаты в настольный хоккей, резались в морской бой. Но когда отец был дома, если рейс выпадал недальний, он возвращался пораньше, отгонял грузовик «на базу», добирался на автобусе домой, – вот тогда вечер был обязательно музыкальным. Пели много и в удовольствие, и все вместе, и соло, и дуэты. Отец, обладатель сочного баритона, регентовал в церковном хоре, мама в этом же хоре исполняла партию сопрано.

Недостатка в песнях не было, христианская музыка – тысячи песен. На любой вкус и настроение. Сопровождал на пианино либо сам отец, либо кто-то из детей. Играли практически все, уже в начальных классах детей отдавали в музыкальную школу. На разные инструменты. Сережа выбрал кларнет. Гитару и пианино освоил сам. Азы попросил показать старших, дальше подбирал самостоятельно, пальцы до волдырей – инструмент имелся не самого лучшего качества, толстый гриф, грубые струны.

Играть хотелось, поэтому на струны не очень-то обращал внимание. Все, что касалось гитары, захватило его, он старался бывать везде, где мог научиться чему-то новому. А потом дома репетировал, мурлыча себе под нос мелодии. Позже к гитаре остыл, увлекся фортепиано. И тоже – дни напролет импровизации, спасибо маминому терпению, ей это бесконечное музицирование приходилось слушать.

И все же кларнет был его главной любовью. Пришла она не сразу, первое время даже прогуливал уроки – маршрут автобуса, на котором нужно было проехать всего две остановки, был кольцевым. Делал свой круг автобус примерно за 50 минут, по времени как раз длительность урока. В автобусе ехать интересно, а если еще удастся занять место у переднего окна, то удовольствие двойное.

Толстые трости, купленные в магазине «Мелодия», звучать не хотели, получалась не гамма, какое-то змеиное шипение, слюни во все стороны. Гаммы целыми нотами – пытка, играть не хотелось. Потом учительница, требовательная немка Эльвира Петровна, пошла на хитрость, предложив ему новенькую импортную трость, которую где-то «достала по блату». Неожиданно появился звук, кларнет, оказывается, мог еще и звучать. С навыком рос интерес. Так мало-помалу инструмент его влюбил в себя.

«Серега, про тебя в газете написали», – бросила между делом как-то его одноклассница в школе. Перед этим он победил в музыкальном конкурсе, на котором по случаю присутствовал корреспондент областной газеты. Сережа дома эту газету разыскать не смог, попросил девочку принести, и на следующий день заметку читал весь класс…

Подруга капитана закончила играть. В наступившей тишине кто-то начал аплодировать. Солдаты подхватили, им было приятно поощрить красавицу, да еще с гражданки.

– Товарищ капитан, разрешите, я тоже что-нибудь сыграю, – робко спросил Сергей.

– Еще и играть умеешь?

– По сравнению с тем, что мы сейчас слышали, у меня не игра, а так… бряцание по клавишам, – улыбнувшись, ответил солдат.

– Ну, это не тебе решать, – изобразил строгость капитан. – Садись, играй.

Сергей сел за рояль, обветренными руками слегка коснулся клавиш. Будто целую вечность не играл – за четыре месяца службы пальцы огрубели. Он не сразу решился начать, но потом с чувством все же заиграл. Это была его любимая песня «Великий Бог, когда на мир смотрю я…». Мелодия заполнила зал, в котором ничего подобного, по всей видимости, никогда не звучало, она очень глубоко, и это было заметно, коснулась слушающих. А может, этого просто очень хотелось Сергею, ведь он, в отличие от них, знал еще и слова этой песни. «Тогда поет мой дух, Господь, к Тебе, – звучало в разуме играющего солдата, – как Ты велик, как Ты велик».

На мгновение исполнителю показалось, что он не в актовом зале политотдела, а в родной церкви – еще немного, и зал подхватит мелодию, запоет вдохновенно стройными голосами.

После заключительного аккорда в зале еще какое-то время было тихо.

– Что это за мелодия, ты знаешь? – обратился, наконец, капитан к своей девушке.

– Впервые слышу, – ответила она, – но я почувствовала, что солдат играет не просто музыку, а мелодию, которая для него очень дорога…

Предпенсионный майор Катков нечасто баловал роту визитами. Появлялся всегда неожиданно. Снова шабашку, небось, где-то нашел, кривились солдаты. И, как правило, не ошибались. Они считали, и, наверное, не без основания, что он на них зарабатывает, находит подряды и эксплуатирует вверенную ему роту для выполнения работ. Денежки – в карман. Дальше слухов дело, конечно, не шло. Не пойман, как говорится, не вор. И все же в неурочное время работать не очень хотелось.

В этот раз нужно было «помочь» разгрузить уголь. Взвод пришел с ночной смены и после развода, согласно распорядку дня, должен был лечь спать. Когда же солдаты выстроились на взлётке и уже должна была прозвучать команда «Отбой!», нарисовался Катков.

– Отставить отбой! Выходи строиться на улицу.

То ли котельная, то ли непонятно какая фабрика находилась в двух кварталах от части. Но воинов волновало другое: в казарме рабочей формы нет, вся на местах работы, в вагончиках; в чистом х/б кидать уголь – значит, потом отстирывать форму. И самим отмываться, баня и смена нижнего белья еще только через три дня.

Пришли на место. «Стойте здесь, можете пока покурить, я сейчас», – Катков исчез в проеме покосившихся ржавых ворот. Через несколько минут не вышел – вылетел. Строиться, в расположение, шагом марш. Никто ничего не понял, у майора никогда не было осечек с «помочь», а тут такое. Оказалось, замкомроты, давно мечтавший занять его место, позвонил в политотдел и «сдал» коллегу. Солдатам в тот день удалось поспать, а майора вскоре как-то тихо и незаметно спровадили на пенсию…