Текст книги "Солдаты"

VIII

Капитан Ложенко, сменивший майора Каткова на посту, вряд ли мог похвастаться уважением со стороны личного состава. К тому же он в полной мере давал повод для такого к нему отношения – в его характере присутствовали все необходимые для этого качества. Во-первых, был капитан отменным сплетником, во-вторых, имел привычку язвить и подтрунивать над недостатками подчиненных, в основном физическими. Не брезговал делать это и за глаза. Кроме всего прочего, командир роты практически все прощал любимчикам и снимал три шкуры с тех, кого по тем или иным причинам невзлюбил. Причины его расположения или ненависти могли быть весьма неожиданными.

Наибольший же грех капитана, по мнению солдат, заключался в том, что всякий раз, когда он заступал дежурным по части, у них заканчивался любой, даже самый редкий и краткий покой. Ложенко делал все возможное, чтобы его воинам служба не казалась медом. Конкурсы – на самую чистую тумбочку, на самую быстро и аккуратно заправленную кровать, на самые чистые сапоги и лучшую строевую песню – следовали один за другим как из рога изобилия даже в тех случаях, когда дежурство капитана выпадало на выходной или праздничный день. «У солдата, как у бабы, не должно быть свободного времени. Когда оно у них появляется, они начинают думать. А когда они начинают думать, то начинают дуреть», – любил повторять капитан.

Полученная от солдат кличка Лажа, основанная, конечно, на фамилии, но все же имеющая отношение к не совсем военному портрету офицера, стала своеобразным отмщением подчиненных за сравнения с бабой. Сальные шутки, вполне в духе «погоняла», звучавшие в спину офицеру, дополняли акт возмездия и касались, прежде всего, его женской фигуры, равно как и не менее женского голоса. Огромных же размеров зад командира роты вообще стал притчей во языцех.

Ложенко и вправду был человеком довольно полным. Чтобы не сказать больше. Круглое, как мяч, упругое пузо выпирало в одну сторону, а знаменитая противоположная часть тела – в другую. Относительно маленький рост предательски подчеркивал изгибы фигуры, обтянутая портупеей, она напоминала значок параграфа – §. Особенно обострялась вся эта прелесть, когда капитан шагал мимо комбата на плацу, отдавая честь и стараясь тянуть носок. «Его классная попа отстает ровно на полчаса», – гоготали солдаты. Когда же Лажа стоял – воины предпочитали говорить «стояла» – перед высшим начальством по стойке смирно, во всей его осанке просматривалась такая бездонная порция сервильности, настолько нескрываемое желание прогнуться, угодить, что подчиненные не могли уже более сдерживать свою фантазию и давали волю шуткам, которые в приличном обществе и повторить стыдно.

– Рота, строиться! – едва влетев в расположение, скомандовал капитан Ложенко. Ротный просто сиял от счастья по никому пока не известной причине.

– Смотри, какая радостная сегодня Лажа, – шепнул Сереже Семягин.

Капитан и правда возбужденно суетился: пулей выбегал из канцелярии, несся вниз по лестнице, не касаясь ступеней, забегал в штаб, что-то там выяснял, обсуждал, возвращался в роту и снова выбегал, и снова несся. Дело оказалось в том, что на субботу для офицеров запланирован показательный урок – в актовом зале нужно будет исполнить постановку «Как правильно проводить политзанятия с личным составом». И вот, роль учителя доверили ему, капитану Ложенко. Значит, он, а не кто-нибудь другой, будет красоваться перед высокой аудиторией с указкой в руках, водить ею по политической карте, блистать знаниями в вопросах международного положения, просвещать личный состав по поводу вражьего окружения самой миролюбивой страны в мире и попутно демонстрировать искрометное красноречие.

Сию радостную весть он и огласил онемевший роте. Понятно, добавил ротный, что мне нужно отобрать восемь самых способных солдат, которые будут изображать класс, активно участвовать в занятиях, и, главное, правильно отвечать на мои вопросы.

Семягин, русский из Татарстана, был выбран капитаном первым.

– Только смотри, не вздумай шуточки там свои острить, – грозно предупредил Ложенко.

Санька только улыбнулся в ответ.

Следующим, на кого указал капитанский перст, оказался стоявший рядом с Семягиным Сережа:

– Вы, солдат, тоже пойдете.

– Так я ж политически безграмотный, товарищ капитан, – возразил Сергей.

– Вот как раз и подтянем! – обрубил его Ложенко.

Остальных капитан выбирал долго, сомневался, отменял уже принятые кандидатуры, снова их возвращал. Ему очень хотелось, чтобы и национальности разные были, и звания воинов не только рядовые. Мешал, конечно же, диалект – азербайджанцы, татары, узбеки говорили с большим акцентом, выражались неправильно, путали слова, коверкали падежи и склонения. Чуть лучше на их фоне выглядели тувинцы. Задача оказалась непростой. Но Ложенко не из тех, кто сдается…

Уже сидя на сцене актового зала вместе с другими солдатами, Сергей понял, для чего он понадобился капитану и каким образом тот собирался его «подтягивать». Излучая улыбку, тщательно выбритый, густо пахнущий дешевым одеколоном ротный говорил о нежелании могущественной Страны Советов ни с кем воевать, о коварстве кровожадного Запада, о том, что, если понадобится, комсомольцы – военные строители – возьмут в руки автоматы, винтовки и пойдут проливать кровь… Исключение составляют разве что неблагонадежные воины. Да вот хотя бы один из здесь присутствующих. Баптист. Пацифист. Разве можно на него положиться?

По всей видимости, в план урока этот пассаж не входил, Ложенко явно импровизировал, что, впрочем, не помешало ему войти в кураж: он смаковал учительскую роль, любовался собственным исполнением. Воспитание баптиста на показательном уроке, тем не менее, в планы командования не входило. Сидящие в зале офицеры почувствовали неловкость, притихли, напряглись, перестали шуршать конспектами и, кажется, вообще двигаться. Воцарилась тишина, в которой звучал лишь голос капитана:

– Ну кто, скажите мне, кто пойдет с таким человеком в разведку?

Получив в ответ все ту же тишину, он хотел уже было сам ответить на поставленный вопрос – сказать, что, разумеется, никто не пойдет, но тут, неизвестно кто его дернул за язык, прозвучал голос Семягина:

– Да я лучше с ним пойду, чем с вами!..

Короткая фраза затрещала в тишине, слова, казалось, заполнили весь зал. Их смогли расслышать даже сидевшие на последних рядах. Воздух наэлектризовался. Такого оборота «учитель» не ожидал. Хуже всего было то, что увлеченный своим выступлением, капитан не уловил, кто именно произнес криминальную фразу. Она была произнесена совсем тихо. Санек, конечно, и сам испугался, но, к счастью, ротный так и не смог вычислить нарушителя, а потому сделал вид, что слов этих попросту не услышал.

Мероприятие, в общем и целом, прошло успешно. Командование похвалило офицера, хотя слегка и улыбалось при этом.

– Так, все в ленинскую комнату, – скомандовал Ложенко, едва участники показательного урока вернулись в расположение.

Вошли, расселись за парты. Широко расставив ноги, ротный железным взглядом уперся в солдат. От любезности, изливаемой несколько минут назад в актовом зале, не осталось и следа.

– Кто?! Кто у нас тут такой остроумный? – капитан скользил глазами по лицам подчиненных. – Вычислю этого говнюка – сгною на гауптвахте, не вычислю – накажу всех. Вы, товарищ солдат, – обратился он неожиданно к Сереже, – не могли не слышать этих слов. Вам нельзя обманывать, и поэтому вы должны ответить мне на вопрос: знаете ли вы, кто произнес эту пакость со сцены?

– Знаю.

– Так назовите его! – обрадовался капитан.

– Не назову, – спокойно ответил Сережа.

– Это то есть как, не назову?! – сорвался на визг ротный.

– Вы же сказали, что со мной в разведку никто не пойдет. Так вот я и хочу вам доказать, что товарищей я не предаю, стало быть, в разведку со мной идти очень даже можно.

– Ах ты скот богомольный! – взбесился капитан. – Надежного, значит, из себя корчить будешь! Ладно, я тебе устрою разведку. Я вам всем… Так, встать, всем встать! Смирно! По два наряда вне очереди. Каждому! И на неделю на плац, снег чистить…

Чистить плац муторно. Он большой, бескрайний. Сначала надо лопатами пройти его вдоль и поперек, сгребая снег в аккуратные сугробы по периметру. Затем освобожденное пространство подмести метлами, чтобы снега вообще не осталось. После этого штыковыми лопатками, а где необходимо, и ломом выдолбить те места, в которых снег успел притоптаться к асфальту. Это место нужно заново подмести. Чтобы все идеально, чтобы все чисто, иначе, когда батальон выбежит на зарядку, он притопчет снег еще сильнее, значит, на следующее утро работы будет больше.

Кроме всех удовольствий, нужно было вставать не в 05:20 утра, как все, а на час раньше. Штрафников будит дневальный. Они привычно откидывают одеяла, отчаянно ныряют в холодный, в среднем плюс 17°С, воздух казармы и, шаркая тапочками, плетутся в умывальник. Там еще прохладней, в туалете оконные рамы негерметичны, часто открываются форточки, здесь дежурный обычно курит. Холод настойчиво пробирается под рубаху, брызгает на зубную щетку ледяная вода. Начинается новый длинный день…

Сослуживцы на Саньку злились. Провокацию устроил он, а отдуваться всем. Сдавать его, конечно, никто не собирался, но для порядка немного побурчали. К счастью, погода выдалась благоприятной, работы на плацу было не много. Осталось время даже на перекур. Насадив солдатские варежки на острие лома и опершись на него рукой, рядовой Гасанов затянулся папиросой и мечтательно произнес:

– Когда я буду дэмбелем, то никто миня не заставит работать. Ваапще на все забью, даже палец, как гаварица, трогать не буду.

Семягин прищурился в улыбке:

– Какой такой палец, братишка, ты не будешь трогать?

– Ну или как там правильна? Паслёвица есть…

– Палец о палец не ударю? – попытался угадать Сережа.

– Точно! Вот я и говорю: палец трогать не буду.

Санек Семягин любил считать шаги. Ему вообще нравилось считать. Все подряд. Но шаги – особенно. В детстве он точно знал, сколько шагов от подъезда дома до крыльца школы. Позже подсчитал, сколько их от остановки троллейбуса до массивных дверей речного училища. Любой предмет способен был свести Санек к количеству шагов. У него даже поговорка любимая с ними связана была: «Пятилетка – шаг к коммунизму! Семь километров осталось…»

Два года в строю – раздолье для шагосчета. С утра: «Шагоммм… арш!» В столовую, на строевую, на развод – утренний и вечерний – и даже в кино. Всюду «арш», только успевай считать.

Два года в строю – не просто констатация факта. Целая философия. Два года – это не мало. 730 дней. Семьсот тридцать. Дней. Ходить в строю – дело тонкое, мелочей всяких масса. Это тебе не просто так по асфальту сапогами шлепать. Попробуй разгадай ребус: «Правое плечо вперед!» Что это? Почему вперед и почему именно плечо? Плечи в строю у всех одинаковые, форма, сапоги, цель – все одинаковое. И походка, значит, одинаковой быть должна.

Идет, к примеру, гражданский человек по улице и не подозревает, насколько он свободен в своей ходьбе: захотел – замедлил шаг, захотел – быстрее пошел, пожелал – направо, восхотел – налево. Лужу, опять же, обошел или вообще остановился… В строю все по-другому. Идти можно только так, как все. «Все» – это те, кто в строю. И только туда, куда все. Шаг вправо, шаг влево – почти побег, прыжок на месте – провокация. Да еще в ногу к тому же, в ритм: «Р-р-раз, раз, раз, два, три…»

Через несколько месяцев хождения строем меняется психология. И если случится солдату пройтись по улице в одиночку, он вдруг обнаруживает, насколько утратил способность ходить свободно. Чего-то ему не хватает в простой прогулке. Недаром военный патруль без труда вычисляет в толпе переодетого в гражданку срочника. У него взгляд другой, походка другая, шаги он будто считает: раз, два, три…

Психология. Отпечаток строя отражается не только в походке. Солдат идет в ногу со строем, разворачивается в ногу, останавливается в ногу: «Стой, раз, два!» «Воин не должен думать, он приказы выполнять обязан! А думает за него командир». И так во всем. В строю солдат не личность, не человек. Спокойно может старшина сказать взводу, попавшему волей случая с ним в трамвай: «Товарищи солдаты, занимать сидячие места вам не положено. Сиденья предназначены для людей». Попробуй остаться человеком в строю.

Санек призвался из Чистополя, был он одним из немногих русских в довольно большой группе татар, с которыми, впрочем, не очень дружил. До призыва парень работал на теплоходе – ходил, как он выражался, по Каме и Волге. Воспоминаниями, кажется, только и жил. Помимо того что Санек любил считать шаги, он обладал еще и искрометным юмором – в армейском однообразии хорошая шутка одно из немногих удовольствий, которому можно предаваться безнаказанно. В пределах, конечно, разумного. Семягин этой безнаказанностью пользовался мастерски.

Семягин не сразу понял разницу между «служить в армии» и «два года в строю ходить». Служить, оказывается, можно и водителем – баранку крутить, почти привольная жизнь, только и всего, что в форме; или на точке там какой-нибудь – сам себе режиссер, на вахте или в столовой. А вот в строю, это – да, армия. Служба вне строя – не служба.

Вот и считал он – благо, любил это дело, – сколько шагов от казармы до столовой. А потом складывал посчитанное в расстояние, которое его рота проходила за день. Высчитал, сколько за два года километров в строю намотает. Сколько уже прошел и сколько еще осталось. «Раз, р-р-раз, раз, два, три…»

Стройбат в представлении большинства людей – некий балаган, в который собирают всех, кто по тем или иным причинам не попал служить в строевые. А потому стройбат и не войска вовсе. Так думал Семягин, когда из-за опоздания на отправку призывников в качестве наказания отправлен был горбатиться в стройбат. То ли представления оказались неверными, то ли он в какой-то не тот стройбат попал, но реальность оказалась другой. Разве мог себе представить Санек службу в батальоне, солдаты которого пять дней в неделю пашут на стройке, а в оставшиеся два дня испытывают на себе все тяготы, как говорится, и лишения воинской службы: строевая подготовка, впрочем, строевой они занимаются и в рабочие дни, – полчаса до развода с утра и полчаса вечером, перед ужином, смотры, стрельбы, марш-броски, на лыжах и без них, учебные занятия по боевой и физической подготовке, противогазы, разборка-сборка автоматов, окапывание, метание гранаты, занятия по политической подготовке, генеральная уборка помещений и территории… Благо, в этом списке есть просмотр кинофильма в субботу и иногда поход в цирк или театр – по праздникам.

Отсутствие «бардака», по мнению Семягина, выражалось еще и в том, что воинам категорически запрещалось ушивать форму. Независимо от срока службы. Еще им нельзя было расстегивать воротник, сгибать бляху и кокарду, набивать каблуки на сапогах или собирать голенища в гармошку. Кроме того, честь отдавать нужно было каждому военному, пусть даже и рядовому, за 5–6 шагов до встречи с ним переходя, по уставу, на строевой шаг. Попробуй пройди, едва махнув рукой! Непременно получишь взыскание. Причем, этого же требовали и от офицеров. Таким образом, Санек никак не мог понять, куда он попал: два года в строю, это ж с ума сойти можно, и беготня в противогазе с автоматом по выходным – это что вообще?!

Этими и другими размышлениями он делился с Сережей, отмывая сапоги после очередного марш-броска, который, благодаря весенней распутице, оказался наименее приятным. Х/б предстояло тоже стирать, а шинели – чистить. Нет, брат, ты скажи, возмущался Санек, в стройбат мы с тобой попали или почему? Уже руки до колен вытянулись от лома с киркой, так еще и автомат с долбаным ОЗК в придачу на выходные всуропили. Ни напиться, ни в самоход сходить, ни сбежать никуда. И это называется стройбат, млин косой…

Чай и чай – два разных чая. Назвать чаем жидкость, которую пили солдаты, можно было, конечно, с большой натяжкой. Чифирь – так было бы и точнее, и правильнее. Вы еще чифирь не видели, говорили прошедшие малолетку заполярцы, они, собственно, и приучали сослуживцев к этому искусству. Учиться, впрочем, было несложно: в банку – пол-литровую, литровую, двух– или даже трехлитровую – наливалась вода из-под крана, в воду опускался самодельный агрегат, состоящий из двух лезвий и двух спичек между ними, туго прижатых друг к дружке и скрученных нитками, к каждому лезвию прикреплялся провод, другой конец которого втыкался в розетку. Назывался сей прибор грустным словом «мутило». Трехлитровая банка закипала в течение пары минут. Правда, свет во всей казарме на это время тускнел. «Опять эти отморозки чай варят», – говорили в такие моменты офицеры и бежали по этажам проверять роты.

В закипевшую воду высыпалась заварка, от полпачки до пачки, в зависимости от размера банки, и когда чай заваривался, его аккуратно, без марли, разливали по стаканам. Пить напиток полагалось исключительно с конфеткой карамелькой. Вприкуску. Почему? Никто не знает. Так повелось.

* * *

Никто, казалось, не мог себе даже представить, что в эти края когда-нибудь придет весна. Что-то новое, едва уловимое появилось в воздухе. Незаметно перестал скрипеть, а потом сразу как-то беспомощно обмяк, почернел снег. Веселей запели птицы, солнце вначале стало прогревать оконные стекла, а потом и уличный воздух. На дорогах и тротуарах проступил, прорвался наружу потрескавшийся, дымящийся асфальт, а местами черные дыры оголившейся земли, обнаружились прошлогодние, прилипшие к ней окурки «Беломора» и палочки от «Эскимо», потекли, зажурчали в просевшие колодцы ручьи.

Для военнослужащих весна и осень особенно важны, для молодых солдат – вдвойне. День приказа министра обороны делает «духов» – «молодыми», «молодых» – «черпаками», «черпаков» – «дедами», «дедов» – дембелями. Первые полгода самые сложные, самые страшные. Когда они заканчиваются, это, разумеется, праздник. До прибытия молодого пополнения все остается, тем не менее, по-прежнему. И все же весенним воздухом вчерашним «духам» дышится легче.

Пасмурным вечером 27 марта в расположение не вбежали, а, скорее, ворвались деды из четвертой роты. Вбежали с определенной целью. Вышел приказ министра обороны СССР об увольнении в запас. «Духов», к которым относилась вся третья рота, полагалось сегодня произвести в «молодые». Восемнадцать ударов бляхой ремня по мягкому месту – именно столько оставалось духу до дембеля.

Деды забежали с уже намотанными на правую руку ремнями, начали вылавливать «гасящихся» от них по углам салаг и «принимать». Семягину не повезло больше всех: два огромных чирья вынашивал он терпеливо и бережно; сидели они аккурат на пояснице и были предметом страха, чтобы не сказать паники. Страх был от того, что ремень Саня не мог затянуть, как то полагалось духу. Иначе нарывы жутко болели. А чтобы не болели, нужно было ослабить ремень – и именно это в свою очередь было недопустимо.

Семягин уже неделю удачно избегал всех посягательств на свои чирьи. Бояться было чего, ведь последствия дедовского гнева или командира отделения за расслабленный ремень были непредсказуемыми. В конце концов в своей роте ему удалось как-то решить вопрос – уговорить всех заинтересованных потерпеть его наглость, пока чирьи не сойдут. Но откуда же это было знать ворвавшимся в роту дедам? Встретившийся одному из них на пути Санек вызвал крайнее негодование: «Это что еще за форма одежды?! А ну иди сюда, воин». Подошедший Семягин ничего не успел объяснить, старослужащий взял его за ремень, и пристально смотря в глаза, поднял так, что ноги солдата почти оторвались от пола.

В глазах Санька потемнело, вся спина после такого приема в «молодые» моментально оказалась залитой кровью и гноем. Когда дед почувствовал что-то «не то», было поздно – Семягин потерял сознание от боли. Опущенный снова на пол, он просто упал. «Зато чирьи быстро заживут, – смеялся он чуть позже, стирая форму. А потом по обыкновению подался в философские размышления:

– Вообще, говорили, что дедовщину победили. Где, в каком месте ее победили? Как били нас, так и бьют, как унижали, так и продолжают! Где справедливость, товарищи комсомольцы и беспартийные? Куда смотрит партия?

– Тихо ты, не шуми, – останавливал его Сережа. – Особенно про партию. Не забывай поговорку, что и у стен есть уши.

Майор Шепилов долго присматривался к Сергею. Замполит строительного отряда, правая рука комбата, был человеком в возрасте и исполнял свои обязанности по убеждениям. Что называется, не за страх, а за совесть. Его речи на торжественных собраниях, посвященных советским праздникам, были всегда грамотными, тщательно, до каждого слова выверенными, горячими и яркими. Майор любил красиво строить предложения и даже в простой беседе старался не допускать ошибок. К прямым обязанностям замполита относилась работа с такими воинами, как Сергей. «Тебя в штаб вызывают, к Шепилову», – передал ему как-то приказ замполита дежурный по роте.

Спустился. В штабе торжественно тихо. Постучался в обитую мягкую дверь: разрешите?

– Проходите, товарищ солдат, присаживайтесь, – майор Шепилов никогда не изменял своей манере общаться. – Давно хотел познакомиться с вами, но то я занят, то у вас дела, – пошутил.

Сережа, приличия ради, улыбнулся. Смешно, дескать.

– Ну-с, с чего начнем?

– Вам виднее, товарищ майор.

– Замечательно! А знаете, что? Расскажите-ка немного о себе: в какой семье выросли, кто повлиял на ваши убеждения, какие у вас увлечения, интересы…

– Думаю, вряд ли сообщу вам что-то новое, все, что я могу о себе рассказать, вы, скорее всего, уже знаете.

– И все же?

– Родился и вырос в семье верующих в Бога родителей. Папа – шофер, мама – домохозяйка. Образование 10 классов, люблю музыку, играю на трех инструментах, с 13 лет пою в церковном хоре, музыкальная школа и победы на областных конкурсах за спиной. На учете в детской комнате милиции не состоял. С советскими законами разногласий никогда не было. Не привлекался, если вас это интересует…

– Отлично! Скажите, а… вот ваши убеждения. На них кто повлиял больше: родители? секта? что-то другое?

– Все вместе, товарищ майор, и родители, и, как вы ее называете, секта, и что-то другое.

– Понимаю-понимаю, – подчеркнуто участливо смотря на Сережу, повторил майор. – А почему именно они повлияли? Ведь вы же и в школе, говорите, хорошо учились. Разве ваши приятели школьные, учителя, комсомольцы не повлияли на вас?

– Повлияли, но… в обратную сторону. Понимаете, жизнь комсомольцев… Как бы это сказать. Все, что они по комсомольской линии делали… Словом, даже не пытались скрывать, что настоящие интересы у них другие. В отличие от них, мои родители и верующие люди, с которыми я сталкивался, всегда жили так, как проповедовали. Это убеждает лучше всяких слов. К тому же в какой-то момент во мне родилась вера. Я на самом деле убежден, что Бог есть, я верю в Него! И верю Ему…

– Ну, хорошо, а вот вы сказали: «что-то другое». Это что? Что или кто еще повлиял?

– Наблюдения элементарные повлияли, товарищ майор. Разве не чудесен мир, в котором мы живем? Ученые только пытаются открыть его, а ведь он существует и функционирует без сбоев. Неужели такой сложнейший механизм мог создаться сам собой из ничего?

– Это понятно, – перебил солдата майор, – я другое имел в виду. Иностранные проповедники, западная литература, например?..

– Ах, вот вы о чем, – улыбнулся Сергей. – Боюсь, не смогу вас ничем порадовать. Единственной книгой, изданной на Западе, которую я держал в руках, была Библия. Но текст в ней одинаков во всем мире, к тому же в русской Библии Синодальный перевод, так что только и всего в ней западного, что она отпечатана где-то там. И проповедников не слышал заморских. Нет, это точно не повлияло.

– А западный мир вам интересен? Ну, так… в принципе?

– В принципе, я о нем ничего не знаю. Разве что на уровне читателя журнала «Крокодил». А так как-то не попадал он никогда в круг моих интересов. Думаю, если и мог бы мне быть чем-то интересным, то, наверное, только в плане посмотреть. Хотелось бы увидеть те знаменитые места, которые изучали на уроках географии. В остальном… – Сережа на секунду задумался, – вы знаете, я очень люблю свой город, мне дороги места, в которых я вырос, и конечно те, в которых до армии, спасибо маме с папой, успел побывать…

– В Москве были?

– Да. В шестилетнем возрасте в первый раз.

– Интересно вы говорите: «В первый раз». Значит, не однажды были? А еще где?

– Северный Кавказ, Черное море, Молдавия, Алма-Ата, Новосибирск… Ах, да, Узбекистан и Киргизия еще.

– Немало для молодого человека. Зажиточные у вас, стало быть, родители.

– Скорее трудолюбивые. А еще честные и непьющие. Это, согласитесь, тоже многого стоит.

– Соглашусь, пожалуй. Но путешествие все же дорогое удовольствие. Питание, билеты, проживание, – не унимался майор.

– Проживание для нас везде бесплатно.

– Это как? – брови офицера взлетели вверх.

– Очень просто. В любом городе есть христиане-баптисты. Единоверцев они принимают у себя бесплатно.

– Но вы же не можете со всеми ними быть знакомыми.

– В этом нет необходимости.

– ?!

– Согласно учению Христа, мы, верующие, все друг другу братья и сестры. Приезжаешь в дом молитвы в новом городе, в конце собрания передаешь привет от своей церкви – и будь уверен, что получишь много приглашений на ночлег. Иногда даже обиды бывают: «почему не к нам».

– М-да… Интересная практика, – майор о чем-то подумал секунду, а потом подвел итог беседы: – Ну что, товарищ солдат, значит, Родину вы у нас любите, западной пропагандой не напичканы, родители у вас приличные, осталось убедить вас принять присягу.

– Разве я плохо служу без нее?

– Служите хорошо, в том-то и дело. Но формально можете отказаться выполнить какой-либо приказ. Закон есть закон. Я уж не говорю, что с вашими данными вы – готовый сержант.

– Меня это не привлекает. Я лучше буду просто солдатом.

– Без присяги вы не солдат.

– Солдат. Но немного другой.

– Ладно, закончим пока что на этом. Идите, служите… другой солдат.