Текст книги "Симфония"

На заигрыванья Вечности обманутый пророк горделиво отмалчивался. Поднимал бобровый воротник.

Это не была жена, облеченная в солнце; это была обманная сказка. Но отчего ее образ жёг огнем Сергея Мусатова?..

Он шептал: «Не надо, не надо!» А за ним тащился бродяга и, затаив смрадное дыхание свое, старался запустить руку в карман Мусатова.

Десять лет боролся бродяга с капиталом; регулировал собственность и неоднократно побывал в кутузке.

А уже был вечер. Москвичи безобразничали вовсю.

В ночлежных домах толклись хитровцы и золоторотцы.

В балаганах бряцали бубны, и размалеванный паяц выбегал на холод корячиться перед собравшимся людом, зазывая в притон ломанья.

Это веселье отличалось от истинного, которое гармонично, как настроенный оркестр… Здесь же попались сухие щепки.

Кто-то бил в турецкий барабан, и карусель дико вертелась, сверкая огненными полосами кумача, мишурным золотом и цветными лампочками.

Деревянные львы раздирали свои рты, а на них сидели верхом картузники, грызущие подсолнухи.

Загородные рестораны мерцали зловещими сотнями, стараясь газом и электричеством прикрыть свою мертвенность.

В театре Омона обнаженные певицы выкрикивали непристойности.

Ужасное омертвление повисло над городом. Факелы ужаса и бреда мерцали по обеим сторонам тротуаров.

Лихорадочное движение не закрывало ужаса, еще более обнаруживая язвы.

Казалось, мстители шумели над городом своими невидимыми крыльями.

Ждали утешителя, а надвигался мститель…

Озаренный фонарными огнями пророк все еще шатался по улицам.

Он зашел в ресторан, чтобы потопить в вине сосущее горе.

Это он делал в первый раз. Вспоминал брата Павла. Глотая замороженное шампанское, он восклицал в отдельном кабинете: «Не надо… Не надо… Куда мы летим? «Не пора ли остановиться?..»

Был концерт. Пел Шляпин. Он пел о судьбе, как она грозит.

Вызывали Шляпина. Говорили о Шляпные. Выходил Шляпин на вызов.

Закручивая каштановые бакенбарды, выступал в антрактах багровый Небаринов, раскланиваясь с присутствующими, припоминая отсутствующих.

Аристократическому старичку улыбалась очаровательная сказка, словно была она ангелом, а зала – царствием небесным.

Так стоял высокий, седой Кандиславский, с черными усами, а здесь толстый кентавр вел под руку изящного брюнета с закрученными усами сквозь культурные толпы, а кругом шептали: «Смотрите, вот идет известный писатель Дрожжиковский!»

Шелестели шелковые платья.

Но все уселись по местам, и вышла певунья, осыпанная бриллиантами.

Слушала сказка певунью, утомлялась жизненной суетой.

Сегодня был официальный обед, а вчера приемное утро, а вот сейчас она могла не улыбаться, но фантазировать.

Певица, сверкая бриллиантами, в пении вытягивала шею и выводила: «Гдее жее тыы, раа-даасть быы-лаааа-аа-ааа-аа-аая?.. Ах, иистаа-мии-лааась устааа-лаа-яя».

Неподвижная, как изваяние, она стояла в черном клобуке, и в воздетых руках виднелись вечные четки.

Бледно-мраморное личико застыло в бесслезном рыданьи. Как и сказка, она скучала под безлунным небом.

Обе томились, обе скучали, обе ткнулись к безмирному.

У обеих было одно горе.

Ветер, проносясь над тихой обителью, колыхал металлические венки на засыпанных снегом могилах. И венки шелестели: «Где же тыы, раа-даасть быы-лааа-аа-ааа-аа-яяя?.. Ах, иистаа-мии-лааась устааа-лаа-яя!..»

Пьяный и красный, он уплатил по счету и, слегка пошатываясь, вышел из ресторана.

Образ жены, облеченной в солнце, смеялся ему в лицо. Он слышал знакомое слово: «Мы с мужем одеваем ее мальчиком…»

Тут поскользнулся пьяный Мусатов и полетел вверх пятами, пародируя европейскую цивилизацию.

Поднимаясь, отряхивался от снега и шептал: «Куда мы летим… Не надо, не надо!»

Поднимал бобровый воротник.

А над ним нависала мертвенность, раздавался шум невидимых крыльев.

Раздавались мстительные крики.

Они указали ему на открытую дверь. Он внял их совету.

Не вините его, почтеннейшие! Они сами ему нашептывали: «Здесь разрешишь свое недоразумение».

И он вошел в проклятое место, и задремавший швейцар не осведомился, что ему нужно.

Они указали на дверь, а на двери они приколотили дощечку с надписью.

Над столом спускалась висячая лампа, какие бывают во всяком казенном заведении.

На столе стоял графин и стакан.

На полу сидел красноносый, рыжий толстяк в белом колпаке и нижнем белье.

Он поднимал указательный палец и внятно читал лекцию невидимым.

«Положим, у меня в распоряжении металлическая труба.

«Я вбиваю ее в землю, покрыв печной заслонкой отверстие. Я привожу болванов и, сняв перед их носом печную заслонку, обнаруживаю дыру».

Безбровый толстяк, окончив свою лекцию, самодовольно осматривался. Но тут с шумом распахнулась дверь. Оттуда выскочил худой кривляка с нависшими, черными бровями, грозовым взором и всклокоченной шевелюрой.

Он был в нижнем белье и на босу ногу. Он закашлялся, как чахоточный, увидав вошедшего Мусатова. Он подскочил к кряхтящему толстячку и шепотом велел ему молчать.

На что босоногий лектор возопил гласом велиим: «Петруша, разреши мне выкрикнуть еще только один ужасик!»

«Вы, вероятно, явились выведывать тайны, милейший мой: я к вашим услугам». С этими словами он усадил Мусатова и сам уселся перед ним, прижимая руку к груди, чтобы сдержать свой сухой кашель…

«Сюда редко заходят. Я нахожу это непростительным легкомыслием: то обстоятельство, что вы видите нас, делает вам, сударь, честь…

«Ну-с?.. Что скажете?»

К тому времени оторопелый Мусатов, понявший, в чем суть, вопросил: «Какие величайшие истины в мире?»

«Все утончается, дифференцируясь…»

«Я это сам хорошо знаю», – заметил разочарованный Мусатов, отчего кривляка вдруг пришел в неописанный восторг.

«Неужели? – кричал он, – вы дошли до этого!»

«Конечно: у нас это знает любой гимназист четвертого класса».

«Уж не знаете ли вы и того, что все возвращается?» – вопил ломака с пояснительными жестами.

«Как же, знаю и это, – досадовал Мусатов, – и не за этим пришел…»

«В таком случае мне больше нечему учить вас, ученейший», – визжал Петенька, корча злорадную гримасу, всплеснув руками в притворном изумлении…

«Пожалуй, сообщу вам тайну тайн, чтобы вы успокоились: тайн нет».

Висячая лампа коптила, как во всяком казенном заведении. Смрадная копоть заставляла чихать Мусатова.

Мусатов окончательно огорчился ломакиной ложью и, ударив по столу кулаком, неожиданно для себя громыхнул: «Не проведете, голубчики!»

Пьяный и наглый, он напоминал теперь своего брата, Павла.

«Ты не смеешь не верить, – зашелестел Петр, как осенний ветер, наклоняя грозное лицо свое к лицу Мусатова, обрызгивая его слюной, как дождем: – Потому что я – сущность, вещь сама по себе!»

Залпом выпил Мусатов несколько стаканов воды, схватил себя за голову и горел, как в лихорадке; в ушах его раздавались слова заговорившего толстячка: «Положим – стоит африканская жара… Я раздеваюсь донага и валяюсь на муравьиной куче… Множество маленьких насекомых впиваются в мое тело!»

Толстяк ползал по полу и хохотал, хохотал до упаду.

«Неужели мне открылся мир четвертого измерения?» – думал Мусатов, ужасаясь устройством этого мира, а сущность вещей в образе Петрушки подсказывала: «Да, да, да, да, да! Миллион раз да! Это – так называемый мир четвертого измерения!.. Дело в том, что его не существует вовсе… Люди исколесили три измерения вдоль и поперек. Они все узнали, но не угомонились, узнавши. Подобно горьким пьяницам, им нужно все больше и больше водки, хотя водка-то вышла и бутылка пуста… Ну, вот они и придумали у себя за стеной какое-то четвертое измерение… Ну, вот они и колотят в стену, желая пробить брешь в это четвертое измерение… Пусть поберегутся! – орал он так, что стены дрогнули, и при этом блеснули белые зубы его и белки глаз. Пусть поберегутся, сотому что Мститель жив… Чу! Над нами шум зловещих крыльев, точно над Гоморрой в день ее гибели!»

«Но за стеной есть что-нибудь?» – шептал Мусатов, помертвев.

«Такая же комната, с такими же обоями, как во всяком казенном заведении, с таким же чудаком, который, бия кулаком в стену, воображает, что за стеной есть что-то иное… Пусть побережется, потому что Мучитель, как огромный, мохнатый паук, расставляет сети безумцу, чтобы насладиться воспламененной кровью его!»

Так сказав, Петр нахмурил свои нависшие брови, и зеленые молнии с ужасающей яростью заблистали в диких очах. Но он быстро погасил эти огоньки, закатил глаза и казался потухшим вулканом.

Мертвенно-бледный, сидел в глубоком безмолвии.

«Ну, а смерть?» – вопрошал Мусатов.

«Смерть – это перевод жильца из комнаты № 10000 в комнату № 10001, если на то имеются надлежащие бумаги», – сказал грозовой Петр, очнувшись, восстав из мертвых.

Висячая лампа медленно потухала, когда лакей во фраке принес господам по стакану чаю с баранками.

«Может быть соединение между Западом и Востоком?»

И ему в ответ Петр-Гроза: «Какое тут соединение: ведь Запад смердит разложением, а Восток не смердит только потому, что уже давным-давно разложился!»

«Но кому же улыбается будущее?»

Тут произошло маленькое затруднение: сущность вещей схватилась руками за свои сползающие кальсоны и присела от изумления; потом, стуча рукой по высокому лбу, качала укоризненно головой: «Эхма!.. Что ж ты, батенька?.. Проник в наши тайны, а не знаешь азбучной истины!»

Потом она вылила графин холодной воды на голову Мусатову, приговаривая: «А негр?.. А негр?»

«Так негр», – сказал пророк совершенно упавшим голосом, оправляя волосы, мокрые от воды.

«Негр, негр! Конечно, негр!.. Черномазый, красногубый негр – вот грядущий владыка мира!»

Тут Мусатов уронил голову на стол и замер в порыве пьяного отчаяния.

Забавный толстяк читал новую лекцию невидимым.

«Я разрезаю живот… Вытаскиваю и прочищаю кишки… Отрезав нужный мне кусок кишки, я сшиваю отрезанные концы,

и дело в шляпе», – восторженно закончил он свою лекцию, а уже его попирал босоногий Петр, шепча лихорадочно: «Опять за старое, седой греховодник!»

Но толстяк жалобно умолял: «Голубчик Pierre, разрешите мне выкрикнуть еще только один ужасик!»

На что Петр сказал в каком-то буревом затишье, не предвещающем ничего хорошего: «Молчи, и не обнаруживай старые язвы!»

Но этого уже не слышал Мусатов, сбегая с лестницы.

Он шептал: «Что это, Господи? Что же это такое?»

Он чуть не сшиб с ног черномазого негра, который гордо шел вдоль освещенной улицы в изящном цилиндре и с иголочки одетый.

Любопытный негр посмотрел по сторонам и нагло думал: «Где же Москве до Чикаго!»

Под влиянием этой гнусной мысли губастая рожа улыбалась.

И над этим Содомом слетались грозные коршуны на смрадную падаль, радуясь желанному омертвению.

А босоногие чудаки после ухода Мусатова мирно сидели за столом. Каждый помешивал ложечкой в стакане с чаем.

Над их головами образовалась странная особенность: это была пара настоящих рожек, выросших Бог весть почему и откуда…

Толстый говорил худому: «А ты искусник, а ты обманщик, а ты лгун, Петенька?»

При этом он хихикал.

Но его веселья не разделял Петр, ворча: «Пожалуй, он догадается, в чем сила… Ведь они – хитрые…»

Мне кажется, что вы увидели бы, господа, двух, которые сидели на могилах.

Оба были высоки, худы и сутулы; борода одного развевалась по ветру, а из-под черных, точно углем обведенных, ресниц грустно смотрели серые глаза.

Другой был в зимнем картузе и золотых очках.

Один сказал другому: «Мне, Барс Иванович, все-таки жаль Мусатова, несмотря на его гордыню и самонадеянность!»

А другой закричал: «Ээ! Да нельзя же, Вла-ди-мир Сер-ге-е-вич, спускать им всякую нелепость!

«Ведь мусатовские выводы – это выводы сапожника!»

Быть может, это мне показалось, господа, и среди могил стояла только тоскующая красавица в бесслезных рыданиях, с вечными четками и в черном клобуке…

Ночью все спали. Бедные и богатые. Глупые и умные. Все спали.

Иные спали, скорчившись. Иные – разинув рты. Иные казались мертвыми.

Все спали.

И уже белый день сердито просился в окна. Казалось, что это был новый призыв к переутомленным. Побуждение к новому ломанью.

Утром звонил колокол, потому что окончилось веселье и надвигалось великое уныние.

На рынках продавались сушеные грибы, и была мягкая слякоть.

С крыш капала сырость. Зловещее небо грозилось туманной весной.

В кабинете сидел знаменитый ученый, развалясь в кожаном кресле, и чинил карандаш.

Белые волосы небрежно падали на высокий лоб, прославленный многими замечательными открытиями в области наук.

А перед ним молодой профессор словесных наук, стоя в изящной позе, курил дорогую сигару.

Знаменитый ученый говорил: «Нет, я не доволен молодежью!.. Я нахожу ее нечестной, и вот почему:

«Во всеоружии точных знаний они могли бы дать отпор всевозможным выдумкам мистицизма, оккультизма, демонизма и т. д. Но они предпочитают кокетничать с мраком…

«В их душе поселилась любовь ко лжи. Прямолинейный свет истины режет их слабые глаза.

«Все это было бы извинительно, если бы они верили в эти нелепости… Но ведь они им не верят…

«Им нужны только пряные несообразности…»

Молодой профессор словесных наук, облокотись на спинку кресла, почтительно выслушивал седую знаменитость, хотя его уста кривила чуть видная улыбка.

Он возражал самодовольно: «Все это так, но вы согласитесь, это эта реакция против научного формализма чисто временная.

«Отметая крайности и несообразности, в корне здесь видим все то же стремление к истине.

«Ведь дифференциация и интеграция Спенсера обнимает лишь формальную сторону явлений жизни, допуская иные толкования…

«Ведь никто же не имеет сказать против эволюционной непрерывности. Дело идет лишь об искании смысла этой эволюции…

«Молодежь ищет этот смысл!»

Знаменитый ученый грустно вздохнул, сложил перочинный ножик и заметил внушительно: «Но зачем же все они ломаются! Какое отсутствие честности и благородства в этом кривляньи».

Оба они были не правы.

В чистенькой комнатке протоиерея, отца Благосклонского, золотобородый пророк разливался в жалобах.

Сюда он прибежал бледный и растерянный, и батюшка Иван держал его холодные руки.

«Что это, батюшка, что это такое? Это не было ни сном, ни действительностью?

«Сердце мое кровью обливается, и я весь горю огнем!»

Тихо склонялся белый священник над головой ужасающегося. Ласкал своим синим взором, взором ребенка.

Молча гладил его золотые кудри, сердце аскета болезненно сжималось от этой старческой ласки.

А ласковый батюшка вопрошал шепотом: «Сильно ли ты любишь ее?»

И – растерянный ребенок – он поверял батюшке свои обманные грезы, как другому ребенку, старому и невинному.

На дворе была тающая слякоть, и от пасмурных туч лицо священника казалось морщинистым и желто-зеленым.

«Но что же это такое было вчера? Кто они? Неужели наяву происходят такие ужасы?»

Тут батюшка весь понурился, точно уличенный в провинности. Казалось, он был обвит чуть видным, туманным флером.

Наконец, он сказал, тряхнув кудрями, безнадежно махнув старенькой рукой: «Не пытайся углубляться, вопрошая, что сие?

«Все бывает… Но об этом нужно молчать…

«Разве я не вижу, что все мы летим куда-то с головокружительной быстротой!

«Разве я не понимаю, что это означает!

«Вот и сейчас: разве ты не видишь, что между нами есть что-то наносное, вредное, ужасающее!»

Аскет посмотрел на понурый образ старика, подернутого туманным флером; старик тревожно схватился за шейный крест.

Посмотрел кругом золотобородый и понял, что не все было, как следует.

Они молча взглянули друг на друга, и Сергей Мусатов прошептал: «Так и наплывает… Так и наплывает отовсюду!»

Они молча перекрестились, и батюшка прочитал: «Да воскреснет Бог!»

Потом усадил отец Иван Сергея Мусатова и тихонько вел речь об общих тайнах:

«Теперь, когда ты в несчастье, а душа твоя сгорает от любви, они кружатся над тобой невидимым облаком, ужасной тучею, вгоняя в отчаяние, развертывая свиток ужаса…

«Люби и молись: все побеждает вселенская любовь!»

Немного сказал Иоанн о вселенской любви, ничего не принимая и не отвергая, но от этих слов повеял белый ветерок, разогнал ужасную стаю.

Вместе с белым батюшкой они стояли на тающей мостовой, повитой мрачным туманом.

Батюшка отправился служить вечерню, а Мусатов нанял извозчика и поехал домой, намереваясь уложиться и сегодня же вечером укатить к брату, Павлу, сгорающему от пьянства в деревне.

На перекрестке двух улиц извозчик остановился, потому что развернулась похоронная процессия.

Везли усопшего столоначальника в последнее убежище.

Скончался Дормидонт, раб Божий, после непродолжительной, но тяжкой болезни.

Так проходило гробовое шествие, которое открывал служитель похоронного бюро без шапки.

Он держал в своих руках маленький образ, обернутый белым полотенцем.

День угасал, как печальная свеча.

«Мне скучно… Эта жизнь меня не удовлетворяет…

«Я улыбаюсь, как кукла, а душа просит того, чего нет, но что могло бы быть, да не вышло».

Сказка разрыдалась у окна, поднося к синим очам надушенный платочек.

И молчал поникший кентавр, в огорчении кусая ногти.

Он делал все зависящее, чтобы развлекать любимую жену.

А она рыдала у окна, шепча: «Скучно, скучно!» Машинально смотрела, как на улице дворники счищали грязную слякоть.

На улице зажгли фонарь… И вот сверкнула в чудных волосах ее бриллиантовая звезда…

И она походила на священное видение.

День угасал, как печальная свеча.

Вдоль снежных равнин протянулся рельсовый путь, Вдоль рельсов бежал поезд.

В вагоне было холодно. Мусатов сидел, закутавшись в шубу.

Перед ним возникала сказка. Она язвительно смеялась ему в лицо своими коралловыми губами, а он шептал: «Люблю…»

За перегородкой в соседнем отделении говорили двое.

Один кричал: «Не говорите… Мы кое-что знаем, кой-чего ожидаем… Интересуемся Евангелием…»

Другой возражал: «Чепуха…»

Мистические выходки озлобили печать. Либералы, народники и остатки былых марксистов, соединившись, разгромили своих малочисленных противников, опираясь на общественное мнение.

Одна статья обратила на себя внимание, и автор ее стал популярен.

Она была озаглавлена: мистицизм и физиология… И мистики не нашлись, что возражать.

До того огорчились они, узнав о бегстве Мусатова из Москвы, видя угасание новоявленной звезды.

Один только Шиповников, санкт-петербургский мистик, поднял брошенную перчатку и ответил заметкой, которая начиналась и оканчивалась словами: ну так что ж?

Приходили новые времена.

Новые времена не приносили новостей. Бог весть затем волновались.

Над Москвой чуть было не разразилось ужасное бедствие.

С товарным поездом приехала в Москву старушка. Выйдя на площадку с корзиной в руке, она остановила обер-кондуктора и вытащила из корзины черного петуха.

На вопрос изумленного кондуктора, что это значит, ответила: «В прошлом году некто видел соя: отверзлись в церкви трижды Царские врата, и выходили трижды оттуда петухи: белый, красный и черный.

«Белый означал урожай, красный – войну, а черный – болезнь.

«Мы ели хлеб, мы дрались с желтым монголом, а теперь мы будем умирать…»

Вредная старушка была удалена из Москвы, а про петуха забыли.

Он стал бегать по Москве, и с тех пор начались чумные заболевания.

Но энергичные меры пресекли ужас.

Вечером была заря. Небо было малиновое… Беспредметная нежность разливалась по всей земле.

На Воронухиной горе стоял некто спокойный и знающий, подняв воротник ватного пальто: на нем была надета фуражка с кокардой.

Он смотрел на фабрики и огороды, расстилавшиеся перед его взором, и была такая сила в этом взоре и такая вера в этих чертах, что, казалось, – умерли страхи.

Кончик его носа слегка покраснел от холода, и он сказал: «Так, Господи! Я вижу Тебя».

Он пошел на чашку чаю к старушке Мертваго,

У старушки Мертваго сидел отец Иоанн. К ней позвонили.

К ней пришел ни старый, ни молодой, но пассивный я знающий. Она представила гостя отцу Иоанну, приветливо заметив: «А вот Алексей Сергеевич Петковский… Вы о нем уже не раз слышали, батюшка».

И батюшка смеялся, и батюшка протягивал гостю своя старые руки, радостно замечая: «Побольше бы нам таких!»

У старушки Мертваго они сидели с батюшкой за круглым столом. Самовар шипел и бросал теплый пар им в лицо.

В окно было видно, как темнело синее небо и потихоньку высыпали бриллианты звезд.

Старушка Мертваго наливала им чаю, и они тихо беседовали между собой.

Отец Иоанн говорил: «Это была только первая попытка… Их неудача нас не сокрушит… Мы не маловерны, мы многое узнали и многого ждем…

«Они стояли не на истинном пути. Они погибли… Мы ничего не выводим, ни о чем не говорим… Мы только ждем, Господи, Славу Твою.

«И разве вы не видите, что близко… Что уже висит над нами… Что недолго осталось терпеть… Что нежданное близится…»

И на это собеседник отца Иоанна ответил, допивая вторую чашку чаю: «Так, Господи! Я знаю Тебя…»

И они молчали… И они молча слушали вечное приближение… И, казалось, – что-то летело с шумом и пением…

И, казалось, – где-то за стеной близились чьи-то шаги…

И старушка Мертваго тоже молчала, тоже слушала вечное приближение, перемывая чашки.

А уже была ночь… Высыпали бриллианты звезд.

Млечный Путь спускался ниже, чем следует. Сиял белым туманом, невозвратной мечтой и прошлой юностью.

А в палисаднике дерева, воздымая костлявые руки свои под напором свежего ветерка, ликовали и кричали нараспев: «Се же-ни-ни-ииих гря-де-т в поо-ллуу-ууу-ууу-нооо-щиии!»

И опять была юная весна. Внутри обители высился розовый собор с золотыми и белыми главами. Кругом него возвышались мраморные памятники и часовенки.

Шумели деревья над одинокими покойниками.

Это было царство застывших слез.

И опять, как и год тому назад, у красного домика цвела молодая яблоня белыми, душистыми цветами.

Это были цветы забвения болезней и печалей, это были Цветы нового дня…

И опять, и опять под яблоней сидела монашка, судорожно сжимая четки.

И опять, и опять хохотала красная зорька, посылая ветерок на яблоньку…

И опять обсыпала яблоня монашку белыми цветами забвения…

Раздавался визг стрижей, и монашка бесцельно сгорала в закатном блеске…

И опять, и опять между могил ходила молодая красавица в весеннем туалете…

Это была сказка…

И опять, и опять они глядела друг на друга, она и монашка, улыбались, как знакомые друг другу.

Без слов передавали друг другу, что еще не все потеряно, что еще много святых радостей осталось для людей…

Что приближается, что идет, милое, невозможное, грустно-задумчивое…

И сказка, как очарованная, стояла среди могил, слушая шелест металлических венков, колыхаемых ветром.

Перед ней раскрывалось грядущее, и загоралась она радостью…

Она знала.

Огоньки попыхивали кое-где на могилах.

Черная монашка зажигала огоньки над иными могилками, а над иными не зажигала.

Ветер шумел металлическими венками, да часы медленно отбивали время.

Роса пала на часовню серого камня, там были высечены слова: «Мир тебе, Анна, супруга моя!»

1901 г.