Текст книги "Москва под ударом"

2

Накануне еще неполезных вкушений своих он пытался просунуться в спор: под окошко; стояли там – Клоповичен-ко, печник и рылястый мужик; топорищем с размаху при-кряхтывал он по тесине; печник лякал пальцами глину.

И – слышалось:

– Долго ли будем хворать – от своего от хвоста? Это выслушав, Грибиков – дергом: за форточку:

– Ладно, – ужо тебе будет, – сказал он себе.

И подвыставил ухо; к нему приложился, чтоб голос услышать:

– Полено к полену…

Рылястый мужик положил свой тяпок топором на тесину:

– И будет…

Нос выставил Грибиков:

– Кто бы?…

– Костер тебе!…

Старою шамою он – к мужичку: сверху вниз:

– Ты что знаешь?

Поскреб безволосье куриною лапой.

– Я?

– Ты!…

– Я… которое – знаю, которое – нет… Кекал Грибиков:

– Вот и не знаешь. И сфукнул в кулак.

– Я то знаю, что валятся, точно в помойную яму, в нас всякие дряни…

Шипнул как на печке кусочек коровьего масла:

– В большую, брат, яму, – побольше и хламу… Ответил плёвом.

____________________

Подпахивал ямник, к которому шла в подчепечнике старая: с грязным ведром; раздавалось:

– Буржуй щеголял лошадьми!

– В щеку бил!

– Чертопханил.

– Кокошил…

– Куражился.

Грибиков лез из окошка глистой. Агитировал Клоповиченко:

– Когда забастовка, то липнет буржуй с поцелуями; ты его в – губы, он – щеку, не губы, подставит.

Не выдержал Грибиков:

– Умокичение! Гадил глазами.

Печник остроумничал и лякал пальцами с мокрою глиной:

– Буржуй из яйца, из печеного, высидит цыпу: зажарит – да сам же и слопает.

Грибиков – дернулся:

– Мир сотворили, да вас не спросили. Отплюнулись; и – продолжали свое; меж собой.

– Цыпу лопаешь?

– Хворостом брюхо напхай, – такой урч!

– Едим с урчами!

Грибиков сверху рукой гребанул:

– Оттого ты урчишь, что горшок каши слопал – роташку поджал: стал роташка полоской.

Не слушали:

– Едак восстанешь.

– Давайте же вместе урчать: урч подымем такой, от которого город провалится.

Грибиков трясся костлявым составом, свой палец в них тыкая:

– Можно сказать, – он шипел, как вода, пролитая на печь, – из болота вольно орать чорту.

– Сам чорт!

– Против явности спорите.

– Сам против явности сел: с сундучищами. Грибиков тут поперхнулся простуженным кашлем, схватясь за грудашку; и – сплюнул:

– Не плюйся!

– Ты что?

– А ты что?

– Я-то – то… Ты-то – что?

– Ты не чтокай!

– Шаров на меня не выкатывай. Сверху грозил им рукою:

– Трень-брень, – малодошлый работник, а – тоже вот… Чуть он не выскочил из-за окошка:

– С подшипником сделал – что?… А?

Ему – взлаем:

– Рабочий закон защищаю от хапов.

– Правов не имеешь!

– Сын курицын: шкуру содрать!

– С самого-то уж содрана: ходишь без шкуры. Два пальца поставил:

– Моя шкура, – пальцы согнул, – хоть не черного соболя.

Третий свой палец просунул меж ними:

– А все же – своя она. Кукиш показывал:

– На!

И захлопнул окошко.

Ушел к Телефонову: вместе ходили куда-то.

____________________

Наутро шпичок появился; в Бутырках уселся Анкашин Иван; Николай Николаевич Киерко либо обмолвился – в жужелжень миший.

– Павко [21]21
  Павко – южнорусское «паук» (примеч. А. Белого).


[Закрыть] – давит мух.

И понесся летком в тепелке налетевшем, рванувши белье на веревках; столб пыли – за ним; был – во всюдах: Пар-фен Переулкин, Ивавина, Пэс, Твердисвечкин, Сергей Свистолазов, Денис Котлубанин, – с ним вместе.

Затылки чесали на дворике:

– Ясный донос!

– Кто бы мог?

– Не попакин ли?

– Он – и не нашинский; он – и не вашинский.

– Пашинский он: Пашин-прачкин.

– Его бы и сфукнуть.

А Грибиков кушал грибочки; и – охал, должно быть, от боли: на дворик – не шел; занавесил окошко; стал – шамой; стал – бабой.

Рвалась паутина над злой моркотой переулочной.

3

Фольговой Тихон Задонский – облещивал: венчиком; Грибиков зло одеяло откинул:

– Мой чашки!

– Поставь самовар! Переклейные стены отвесили задрани.

– Не шабалдашничай!

– Гнид не дави.

Потащился по комнате чортовой курицей – в тени: изъянить лицом; сел – на кованец, в угол: выглядывать в кухоньку, взором следя, чтоб хозяйство держалось в исправности карликом Яшей, который треньбренькал лоханями грязными, или, раструживая свою руку, приклепистый гвоздь забивал, или громко лучиной дрежжал, или, в угол забившись, в дыре носовой ковырялся спринцовкою.

Дни-денски слышалось:

– Живо!

– Не спи!

– Не скули!

– Не вихляйся!

Висел над ним Грибиков, дергаясь грызиной:

– Чорта пусти себе в дом, – так не вышибешь лбом.

И куриною лапою скреб безволосье, роташку поджавши, в подшипниках серых.

– Живешь – шаром-даром. Попреком укалывал.

– Деньги – плачу.

– А чьи деньги?

– Не ваши!

На это – не знал, что ответить (действительно, карлик исправно платил); и, схватясь за спадавший подштанник, некстати язвил он:

– На шее-то – жабры.

Не жабры, а – железы шейные: вспухли!

– Вздул жабры!

Как будто со зла это карлик вздул жабры: болезнь раздувала.

– Ты чашку смотри не разбей: я целкач заплатил.

– Разобью, – заплачу.

– Какой ферт: деньги счетом, не чохом даются. Таскался за карликом.

– Я – не чихаю…

– Еще бы чихал: небось – нечем чихать… Возьми швабру…

А то, отозвав к подоконнику, где в паутине повесился жирный паук, заставлял с ним играть в свои козыри, чтобы обыгрывать; если увидит мастичную карту у карлика, то – гонит в кухню; а сам принимается в тенях изъянить лицом, фукать в руки, на палец смотреть, его нюхать.

Честит Вишнякова:

– Чего финтифантит!

– Зафокусил!

– С чортом дерется за грешников!…

– Тьфу.

– Вот как черти его, щелкоперенку этого, проволокут кочергами…

– Лоскутник!

Раз карлик обиделся:

– Что вам такого лоскутник наделал? Он мухи не тронет.

– Чаи мои пьет!

– Вы же сами поите его.

За глаза – то и ce: а завидит под окнами юрк Вишнякова, – так:

– Ставь самовар.

– За баранками сбегай-ка!

Сообразивши все это, построгает пальцем подпёк бородавки, на палец посмотрит, понюхает палец; и – лезет в постель: шебуршать с простыней.

4

К Вишнякову нельзя подойти со словесными едами: шею протянет; и – бросится, точно гусак, – под животики – ижицей, ликом своим – продрежжать вразумительно: и – оставалось: подслушивать около двери – о чем бишь.

О жизни полезной.

Притом: видно сразу, что – швец очень дельный; словами строчит, точно шапкой двоих накрывает; за словом не лезет: словами, как спичкою, – шаркнет, чиркает.

Свет высекается!

Этот тщедушный уродец, бывало, появится, юркая вздергом горба; и – картузик долой; кресты – в угол: Задонскому; прыгает глазками:

– Силе Мосеичу, яко достойному…

Два свои пальца – в кармашечек: за табаковкою:

– Честь и хваление. Нюхает, сделавшись морщиком:

– Пчх.

– Будьте здоровы.

– Спасибо!

И нос очищает платком своим красным; а «ижицу» -прямо в живот: с табаковкой:

– Чихните-с!

Прочоха – дождется: с прочохом – поздравит. Потом уж затворятся. Грибиков – к двери:

– Не пейте, – отеческим голосом громко дрежжит Вишняков.

– Этим чортовым зельем спалите утробу.

На блюдечко дуются губы, означив над скулами всосы:

– Бог шлет вам деньжат, – ерзнет задом – чорт -дырку.

И чешет по воздуху отеческим голосом:

– В чортову дырку деньжата профукнете. Будто читает Псалтирь.

И – просунется Грибиков:

– Верно!

На карлу рукой гребанет:

– Ты-то!

Жалится едко на карлика:

– Якает целыми днями про нос. И – под двери.

Портной заюрзикает задом; глазами добреет:

– Про нос вы оставьте, пожалуйста: зря… Оно – верно: со свищиком ходите.

Дует на блюдце.

– Кого чорт рогами под бок, – чашку донышком вверх, – не пырял?

И на блюдце поставит.

– А нос, – ну, конечно: пером его тронешь, – щекотно: а вы, можно прямо заметить, бабацали носом по жизни; и вы же остались без носа…

Юродит словами с болезненным, строгим лицом:

– А вы так не горюйте: кто – ходит без носа, кому – послан горбик.

Задумается:

– Еще хуже пред райскою дверью при носе остаться! Моргнет:

– Коль душа уцелела, так нос еще вырастет, может, с аршин у нее: во какой!

Он покажет рукой.

– Вы без носа, а «о н»? – без души.

– Это кто же за «он»? – беспокоится Грибиков.

– Он потащил вас на дело – срамное, кровавое; руки в крови у «него»: вы ж болезнью своей мыли кровь… Даже, можно заметить, – душа у вас есть… Кто же с прибылью?

Дернет рукою шпинечек бородавки:

– Я так полагаю, что – вы!

– Не пойму я, – о чем они это, – понюхает Грибиков. Пахнет придухою, кашей, портным.

– Что ж, – без носа… Носами не всем щеголять: – неприятно и сухо дрежжит Вишняков, – щегольство одолело: а вошка – рвет рот свой, до правого уха – заела!

Не выдержит Грибиков: сунется:

– Ты – поучись у него: это – правильно. Схватится он за подштанники:

– Вошка – заела: за-ее-ла! Грозит двумя пальцами.

5

Веяло летними цветнями: дул тепелок: блекотала листва; завихорились пыли и прахи; подбросились ветки, подбросились листья; над ними вдали – солносядь; накитаяло Небо: кенаровым цветом и тихостью синей; означились грусти; пробрызгались травы слезистым бериллом; жара оседала мутнеющим сгаром; пожухли окрестности: стены и крыши.

В открытом окошечке из самоварной трубы вылетали в нахмур красноглазые искры.

Окно распахнулося; в вечер уставились две головы: одна – черной наклейкой дыры носовой, а другая – шпинечком бородки: она показала до правого уха разорванный рот: и – дрежжала под облако:

 
Если так, смири волненья:
Сердца пыл и сердца глод…
 

Карлик «Яша» подтягивал:

 
Ты – у дьявола во власти!
Ты – погиб во цвете лет:
Человеческие страсти –
Бесполезный пустоцвет.
Зрей, как для употребленья
В огороде корнеплод.
 

Голосами слилися: под облаком:

 
Будь зерном цветов нежнейших,
Жив – землей, росой – омыт:
От твоих плодов дальнейших
Будет с пользой кто-то сыт.
 

____________________

– Негодяи!

– Поют…

– Этот Яшка, – со сватом…

– К княжне, стал быть, сватают.

– Тоже, – нашла…

– Женишишечка!

____________________

 
Всем оказывая помощь,
Удаляйся ты от зла, –
Поливаемая овощь
Для небесного стола.
 

 
Как иной какой кузнечик,
С пользой сев на огурец, –
Будешь милый человечек:
Не какой-нибудь шельмец.
 

И окошечко захлопнулось: медистым вечером; звездочка, ясочка, теплилась, точно в зыбели младенец; подпахивал ямник.

Когда уже смерклось, из желтого домика вышел портной Вишняков: – и пополз в переулок; казалось, – ползет по земле: а живот провисал между ног: и под небо взлетела ужасная задница.

Голову гордо закинув, пошел вдоль заборов.

Увидевши это явленье природы-насмешницы, можно бы было, пожалуй, упасть на карачки с тоски за судьбу человека: но, поговорив с получасик с «явленьем» – отнюдь не кунсткамеры, – и веселей, и бодрее глядели на жизнь, потому что с достоинством, с грацией даже портной Вишняков через жизнь проносил подпрыг зада.

Сперва – ужасались.

Потом – удивлялись.

Уже лиловатого вечера грусть означалась над крышами зеленорогой луной – со звездой впереди, с ослепительным, с белым Юпитером; дом черноокими окнами молча вгляделся во все, заливаясь слезами оконного отблеска; загро-зорело: деревья, дичая нашоптом, бессмыслились; пагубо-родное что-то закрыло луну черно-желто-зеленою лапою; вспыхом шатнуло деревья; и тьма зашаталася: падая, выбросились за фасадом фасад, треснув черными окнами, черным подъездом, подъездным уродом, с пропученным зонтиком. И поднеслась на мгновение белая плоскость стены с четко черченым черным изломом под небо взлетевшего зада: судьба человека, которого мучила жизнь.

Таки и «я»: выпирается под небо: под небом каменный ком, завалившись, ему угрожает упадом

____________________

Надвинулась туча; под ней все смирнело; казалося, что красножалая молнья прожалит -

– вот, вот -

– все -…

И раздается громовое:

– «Tap -

– тар -

– ррыы!»

6

Парило.

Все-то профессор вертелся во сне, бормотуша:

– Анализ Проверченки на основании тщательного звукового состава… дает.

Завертелся:

– Проверченко – множество смыслов: он – метаморфоза их всех.

Привскочил:

– Да-с!

– Нет форм!

– Только – формы движения!… Вновь завалился:

– Сегодня – коробка, а завтра, – а завтра, – вскосма-тился он, – «каппа» какая-нибудь!

Эта чушь донимала: вертелся с таким впечатленьем, что все – переверчено, изверчено: странно винтило в спине: он увидел: подушка – проверчена.

Верченко!

– Вертится: верно – кубарь.

Не кубарь!

– Дырку вертит он: шило!

Не шило!

– С Верчонком своим.

– «Не „Верчонок“, а – „Софочка“: правду открыла:

– Счета проверяет.

– Бухгалтер!

Бухгалтер, Пров Ерченко, – не пожелал проверять: непроверченко. «П» же «Роверчен и К°» Поль Роверчен – на острове Капри имел свою виллу; владения «К°» оказались – заборами вблизи Баку; был на них – черной краскою выведен вскрик:

– Проверьянц.

За заборами ж – только пески.

Проверьянц – забурил: фонтан нефти поднялся под небо:

– Проверченко – нефть: дело ясное! Встал Гераклит: поучал:

– Так текучая жидкость, ища себе выхода, одолевает все косности твердого тела: и так: рациональные ясности форм распадаются в пламенных верчах текущего: метаморфоза Проверченки – шило, бухгалтер, кубарь и Верчонкин приятель – есть знак, что Коробкин отправится в Каппадокию.

Профессор, жестоко смеясь, попытался смутить Гераклита:

– Вы что же-с, – гидролог?

И – знал он прекраснейше: во времена Гераклитовы гидрологический – да-с – институт еще не был открыт; Гераклит не смутился: ни капельки!

– При изучении жидкого или же газообразного тела должны мы воспользоваться (вы читали Эйнштейна?) – системой текучих осей; вся система вселенной Ньютона разложена в параллелограммы, сведенные к непеременным осям, объясняющим нам неподвижную форму; Проверченко в ней проверяет коробки; коробки завертятся – в «каппе»: ступайте-ка – в Каппадокию вы!

«Каппа» – Коробкин.

____________________

С открытием этим проснулся: открытие – чушь! Заморел от жары он сегодня за чтением «Математик амюзабль».

Клюнул носом: пошел, раскачавшися левой рукою, – сложить свои плечи в подушки: хотелося – сгаснуть, исчезнуть, не быть: вместо сна – началось это все: в голове завертелось: подушки – вертелись: желудок шалил эти дни (с молока); он – икал и отрыжку имел; прилив крови давал себя знать; и – шумело в ушах.

Все же – нечего делать: безделье!

В Москве он трудился дненощно; сидел над бумагами; здесь же, на даче, два пальца свои подоткнув под очки, он садился на лавочку, в солнце уставясь, драл до крови руки, которые Наденька мазала маслом гвоздичным; а то комары донимали; иль, взяв разрезалку, излистывал и перелистывал «Математик амюзабль»; под кустом бузины; или, сев биквадратиком пред муравьиного кучею, тыкался в кучу.

Он весь обвисал парусиной, коричневолобый, обжаренный солнцем; нестриженой бородой густопсел под природой; все – пил молоко; и читал Уильки Коллинза.

____________________

Надя с серебряной песней увиделась – промельком: в синей кофтенке, расплесканной в ветре, в ажурных чулочках; и глазки сощурила мило, на – «папочку»; бурно возливость выказывал у подоконников: хлопотуном озабоченных мух защемляя и бегая пальцами за длинноногой караморой.

«Папочку» в эдаком виде заставши, от смеха кри-вулькою сделалась:

– Что это вы?

– Так себе…

– За караморой гонитесь.

– Длинные ноги какие.

Карамора оторвалася, оставивши ногу меж пальцами.

– Будет вам!

Заворкотушила; и, раздуванчиком юбки развеявши, громко в ладоши захлопала:

– В лес! Потащила его:

– Погоди, мой дружок, где-то тут, – суматошился он, – котелок, в корне взять…

Котелок захватил: носил в городе шляпу годами он: а, уезжая в деревню, он вырыл из рухляди свой котелок, о нем вспомнив, – изорванный, рыжий; и старый.

– Надели бы шляпу…

Профессор, надвинув на лоб котелок, взявши зонт дождевой, хотя в небе не виделось облак; довольный собой, с себя снял котелок, осмотрел его, снова надел.

– Превосходный убор головной, – говорил рационально.

И, выхвативши носовой свой платок из карманчика, по сапогу запыленному бил, подняв ногу (дурная привычка платком носовым чистить ноги).

7

Сырело и мглело.

Подсосенки, сосенки, малый сосняк; серо-розовый зяблик упархивал в иглы; придуха; елушником пахло: Надюша визжала арфичными звуками и нагибалась к лиловым, к еловым, к уже набухающим шишкам.

– Сосновые шишки, – не шишки: сушишки!

– Как так?

– А еловые шишки – лиловые шишки; так гладкая шишка – елшишка; а эта вот, – и показала она шишку с коричневым, гладким, сплошным, золотистым загаром, – ершишка: заёршилась.

Эти слова ему были приятны:

– Дочурочка!

В шишку он внюхался: шишка – смолистая; шишка – душистая; Наденьке очень полезно вдыхать этот воздух: сухой ведь плеврит!

Поскользнулся: рассклизился широкошляпный подъяб-лочник под башмаком; синестволыми соснами бор засмолел и нахмурился: сучник – прямой, строевой; и лиловая баба с белясым оплечьем в передник сушняк набирала.

Профессор устал: он уселся со вздиркой мохров прямо в мох, – на карачки; и – тыкнувши в мох карандашик, на Наденьку вздернулся:

– Да!

– Что вы там? '

– Добродетельный очень мураш.

Красно-карий мураш, встав на задние лапки, вертел двумя усиками. Оттащила:

– Опять!

Точно он собирался писать сочинение: «Жизнь муравьев».

Открывалася им синемилая даль; открывалась дачами дачная местность, откуда вечернее облако, темный моргач, повисало, на молоньях, под вечер ясно-лиловою глыбой себя выявляя; для уха открылся дударь: провещался рожком; и – закрылся для глаза: протменьем; протменье – шло облаком пыли, из центра которого слышались щелки бича, густой мык:

– Говоря рационально – что там?

– Стадо.

Надя цветы собирала, Ивана Иваныча нежно склоняя к цветам:

– Львиный зев…

Он очки наставлял:

– Да-с – прекрасно, прекрасно.

Процвет луговой; сарафанчик: такой надуванчик.

– Вот кашка.

Очки наставлял он на кашку.

– Прекрасная-с!

– Знаете? Травку показывала.

– Это что же?

– Трава валерьянова. Цветоуханно!

– Ты, – спешно достал свой платок, – там… – И бил по носику запыленному им, пыль счищая, – гуляй себе… Ну, -…

Посмотрел на часы:

– Мне – пора-с.

– ?

– Я к Никите Васильевичу. Задопятов поблизости жил.

Кувырки своим носом пуская, он несся в полях – за сквозным мотыльком; завертел черным зонтиком.

____________________

Скрылась с серебряной песенкой в зелень, жидневшую солнечную желтизною, вспугнув синезобую птичку: колечко играло сквозь зелень лиловою искоркой с пальчика: две горихвосточки вспышками красно-оранжевых хвостиков из-за шиповничьих зарослей яро бросились за мушкой – у пруда с бутылочно-цветной водой, отражающей сумрак оливковых рощ: ликом, ясным, как горный хрусталь, – отразилась она: развевалась на плечике густоросль мягких, каштановых прядей.

И – бросила камушек.

Отблеск серебряный тронулся; пруд – передернулся: блеснью излива; и – зеленоного стрельнула лягушка: туда пузыречек серебряный глюкнул из глуби; паук водяной, неподвижно распластанный, – прочь устрельнул: под купальню, пропахшую очень горькой ольхою и плесенью.

8

Хлюпали ноги мохнаем; пошел – мокрозем; места – топкие; фикал болотный кулик; сине-ртутной водицей болотце блеснуло из рясок и аэров с мельком раскромсанных мошек; парок: подтуманило; села кривулькой: бочок поднывал; у села Пересохина (с непросыхающей лужею), где тупоуглые домики криво валились промшелыми крышами, – выбралась у коноплянников; здесь неискосный лопух расширялся вполроста.

Вдруг стала: прислушалась.

Явственно кто-то, как щепкое дерево, задроботал – очень тоненьким, чтеческим голосом:

– Этот лопух называют еще «чумный корень», а ягоды – нет у него.

И ответило: хрипом и гнусами:

– Много ли ягод: две-три; и – обчелся! Приблизилась Наденька.

– Много ли ягод? Ну, это – напрасно вы; всякая ягода есть: голубика, крушина, дурман, волчья ягода… все это – ягоды…

Наденька видела – нет никого: лопухи; лопухи помолчали: и вдруг, почти рядом качнулся без ветра стареющий зонт лопушиный под небо – представьте – с немецкою песней:

 
Es Säuseln die Linden
Und seufren herum:
«Warum warst du blinde,
Warum warst du dumm?»
In Sünde und in den
Genuss gehn wir ab
Zum Sinken, zum Findcn
Den traurigcn Grab [22]22
  Es sаuscln die Linden
  Und seufzen herum.
  «Warum warst du blinde,
  Warum warst du dumm?»
  Jn Sünde und in den
  Genuss gehn wir ab
  Zum Sinken, zum Finden
  Den traurigen Grab.
  Построчный перевод А. Белого:
  Липы шепчутся и вздыхают кругом:
  «Почему ты был слеп и глуп?»
  В грехе и наслаждениях идем мы ко дну,
  Чтобы найти печальную могилу.


[Закрыть]
 

Дроботало, как щепкое дерево, кучка больших лопухов:

– Етта правильно, что вы поете.

– Майн готт!

– Извините-с, – о чем тут поется?

– О том, что «я» наше и слепо, и глупо…

– Я, я, – заперечил лопух, – полно якать: оставьте, пожалуйста, вы ваши «яшки»; без «яшек» живете; и так «Яшей» стал божий раб, Людвиг Августович; вы живите себе, как живет шелкопряд: он – летает себе, с дружкой любится.

Продребежжало весьма назидательно:

– Коли со свищиком ходите, – плюньте; что свищик, что прыщик: телесности; умственной жизнью живите, раздумывайте о прекрасных твореньях природы; прядите, скажу, свою мысль, как, опять – шелкопряд; своей жизнью разводит он шелк; ну и вы – разводите. Гнусило:

– Свинья я!…

– А будьте хотя бы свиньею, – прошаркало словом, как спичкой, – полезна свинья: она кормит нас мясом; и даже свиная щетина идет по разборам: на щетки, на кисти… Так прямо с щетинистым рылом в пушные ряды не войдете, – и вдруг лопухи разлетелись.

В разрыв лопухов протянулось худое лицо с бороденкою клинышком, с темными всосами щек, с двумя ухами, как у летучих мышей; улыбнулось нечищеным, желто-коричневым зубом, свой рот разорвавши до правого уха.

И – юностно выговорило:

– Очищайтесь: отмойтесь.

Кричало в лопух; и лопух – прогнусил:

– О, майн готт!

– «Бох» или «готт»: все – одно, что природа… Затеяли дело хорошее: предупреждением чистосердечным помочь; а зачем на попятную вы? Это даже престранно; приехали, можно заметить, – и за обратный билет заплатили, а – чем дело кончилось? Сели в лопух.

– О, майн готт, – тут полицию впутают…

– Вы – без полиции: чистым манером – на дачку, да и… «Так и так: соблюдите бумаги!…» А вы – вот заякали: сели в лопух…

Тут Надюша – увидела: под лопухом застарелым сидел прирученною жабой, смотря во весь рот пред собою – представьте же – «Яша», карлишка, который напротив них жил в телепухинском доме: в Москве.

Как попал он сюда?

Голова, помолчав, задрежжала в разроет лопухов:

– Есть немецкие песни про всякую – скажем – божественность?

– Как же…

– А вы б, – как в природе мы, – спели бы песню свою: ну, про самую эту – божественность.

Карлик подумал; и вдруг – загнусавил:

 
Die Glöckelein singen
Aus Ewigkeit Gruss
Und fröhlich dir bringen
Den himmlischen Kuss.
 

 
Die Seele entbindet
Ihr himmlischen Flug
Das Herzelein findet
Im Zeben sich Klug.
 

 
Die Sonne trompetet
Im himmlischen Blau:
«О, jauchze, qerettet
In wonniger Au!» [23]23
  Die Glöckelein singen
  Aus Ewigkeit Gruss
  Und frölich dir bringen
  Den himmlischen Kuss.
  Die Seele entbindet
  thr himmuschen Flug.
  Das Herzelein findet
  In Leben sich klug.
  Die Sonne trompetet
  Im himmlischen Blai:
  «O, jauchze, gerettet
  in wonniger Au!»
  Построчный перевод и примечание А. Белого:
  Колокольчики из вечности поют привет тебе и приносят радостно небесный поцелуй; душа развертывает небесный полет; сердечко умнеет для жизни, солнце трубит в небесной голубизне: «О, ликуй, спасенный в душистых сенях».
  Стихотворения принадлежат Л. А. Кавалькасу.


[Закрыть]
 

Он и гнусом, и хрипом выкрикивал в небо: но вдруг голова, увидавши Надюшу, как мышечка, носиком ерзнула, палец ко рту приложивши; и – шэсть: под лопух; никого: лишь – разроет лопухов.

Лопухи шепепенили.