Текст книги "Будьте здоровы и держите себя в руках"

10. Моя премьера

Пик моей любви к театру падает на мой пубертатный период. То есть на переходный возраст. Попросту – на половое созревание.

На совершеннолетие мама подарила мне билеты в Театр на Таганке. И десять дней я ходил туда и сидел на одном и том же месте в третьем ряду. Один.

Я вообще любил ходить в театр один. Не хотел его, театр, делить ни с кем. Чистый эгоизм. Я даже второй билет частенько продавал. У театра. Ну, скажите на милость, не скотина?..

Правда, несколько раз я приглашал на спектакль свою одноклассницу Олю Петухову.

Отступлю… У меня, надо сказать, школьные любови, да и несколько последующих, были с птичьими фамилиями. Перепелкина – это начальная школа, Голубева и Петухова – это средняя, ну, и потом еще была, недолго, Куропаткина. Она улетела в жаркие страны навсегда. Это уже институт.

Но вернемся в театр. Вот сижу я в зрительном зале рядом с Петуховой и думаю только о ней и о том, что у меня чудовищно урчит в животе. И у нее тоже. Такой у нас возникал голубиный диалог. Чувство неловкости заполняло весь зал. А наше совместное урчание, как мне казалось, заглушало актеров. Так что спектаклей, на которые я ходил с Петуховой, я не помню. Ни одного.

Свой восемнадцатый день рождения я отмечал сначала дома с родителями – с тортом и с бокалом шампанского. Я сидел за столом как на иголках, стараясь ничем себя не выдать, чтобы не обидеть родителей. А в это время в общежитии Второго медицинского института уже были накрыты столы с портвейном, водкой, колбасой, салатами и винегретом.

Я не заставил себя ждать.

Свет в моем сознании выключился довольно рано – как будто перегорела лампочка. Советский портвейн сделал свое черно-красное дело.

Проснулся я с раскалывающейся на части головой в комнате общежития на диванчике. В висках моих стучали слова, причем произносил их мой хриплый голос – типа “под Высоцкого”.

 
Быть иль не быть – вот в чем вопрос.
Достойно ль
Смиряться под ударами судьбы
Иль надо оказать сопротивление…
 

Ну, конечно же, конечно… Накануне я смотрел в Театре на Таганке “Гамлета”. Это была премьера.

О ужас!.. Вспомнил… Фрагменты… Осколки…

Я пьяный носился по коридору, полуголый, прижимаясь к стене, и орал:

 
Быть иль не быть – вот в чем вопрос.
Достойно ль
Смиряться под ударами судьбы
Иль надо оказать сопротивление…
 

А пьяные друзья и подруги пытались меня поймать.

И вот я лежу на диванчике. Мои индийские джинсы, купленные за целых 10 рублей в общежитии Плехановского института, с вывернутыми карманами, как… ну, как уши, были надеты на голое тело. Трусов не было.

 
Быть иль не быть – вот в чем вопрос.
Достойно ль
Смиряться под ударами судьбы,
Иль надо оказать сопротивление…
 

Мой друг Миша, уже вам знакомый, лежал и стонал на соседней кровати.

Рано утром с готовыми разорваться головами мы выходили из общежития в солнечный, воскресный, июньский день, не предвещавший нам никакой радости. Вдруг крик сверху заставил нас остановиться и задрать еще целые головы. Из окна на 12 этаже радостно кричала, размахивая над головой моими трусами, наша боевая подруга. “Нашли! Нашли!..” – “Бросай!”

И она бросила. И они полетели. Большие, семейные, красные в белый горошек. Они летели, как бумажный змей, подхватывая воздушные потоки. Парили, как загадочная красная птица. И приземлились… на вытянутый прямоугольный козырек над входом в общежитие. Козырек этот, между прочим, находка и гордость архитекторов 70-х – смелость и свобода их архитектурной мысли.

Дальше мы с Мишей долго пытались залезть на этот козырек.

 
Быть иль не быть – вот в чем вопрос.
Достойно ль
Смиряться под ударами судьбы,
Иль надо оказать сопротивление…
 

Потом злую толстую сонную комендантшу мы уговаривали дать нам лестницу, а она допрашивала нас: “Зачем?” – “Да на козырек залезть, вот зачем”, – отвечали мы. – “На козырек?” – это она, выпучив глаза.

 
Быть иль не быть – вот в чем вопрос.
Достойно ль
Смиряться под ударами судьбы,
Иль надо оказать сопротивление…
 

Мы наврали про кошелек – мол, его из окна бросили.

Надо сказать, что трусы эти мне были очень нужны. Ну, представьте себе, как бы я объяснил маме, где они, куда я их дел. Я был хорошим сыном.

Домой я пришел пай-мальчиком, в трусах, но с недетским запахом перегара.

Вот такая была у меня премьера “Гамлета” в Театре на Таганке.

А театральная программка этой премьеры у меня хранится до сих пор. В семейном архиве. В отличие от красных в белый горошек трусов.

 
Быть иль не быть – вот в чем вопрос.
Достойно ль
Смиряться под ударами судьбы,
Иль надо оказать сопротивление…
 

Будьте здоровы и держите себя в руках.

11. Парикмахерские ситории

Я сидел в зале ожидания в парикмахерской и смотрел, как стригут моего внука Егора. И вот я, бритоголовый (брею я голову обычно через день; когда солнце и хорошее настроение, то каждый день; когда пасмурно снаружи и внутри – раз в три дня), наблюдал за тем, как сыплются волосы моего внука, как их сметают в кучку и отправляют в мусорное ведро, полное чужих волос. Маленький Егор сидел, зажмурившись, и непрерывно шмыгал носом. У него непроходящие сопли.

История первая

У моего сына в детстве были непроходящие сопли.

Я однажды положил его в детское отделение ЛОР в одну московскую городскую клинику. Она располагалась за забором психиатрической больницы имени П. П. Кащенко, в которой я тогда работал.

Мне было удобно навещать сына по несколько раз в день. В белом халате я пролезал в дырку в заборе родной психиатрической больницы и оказывался на территории больницы другой – не психиатрической.

Моему сыну делали многочисленные проколы гайморовых пазух. Он очень страдал. В палате, где он лежал, было много несчастных сопливых детей.

Однажды я его в палате не застал. Мне сказали, что у него поднялась температура и его перевели в бокс.

В боксе лежал грустный, бледный, худой, сопливый мой сын.

Я пытался всячески его веселить. Что-то ему рисовал, рассказывал, сочинял на ходу.

Он ни на что не жаловался. Только на то, что сильно чешется голова. Вечером четвертого дня пребывания в боксе мои нервы не выдержали. После своей работы, поздним зимним вечером под расписку я забрал своего сына с высокой температурой домой.

Я нес на руках одиннадцатилетнего мальчика, замотанного в больничное одеяло. Было холодно, ветрено, одиноко и тяжело. Я шел к дороге, где идут машины.

Машин, как назло, долго не было – но какую-то мне удалось поймать.

Дома выяснилось, что у сына вши. Моя жена, врач-дерматолог, это определила сразу. По-научному называется это “педикулез”. Тогда, в конце 80-х, педикулез начал шагать по стране. Сегодня в школе это обычно.

Забавно… Я узнал, что селфи способствует распространению вшивости. Дело в том, что, фотографируясь, дети плотно прижимаются друг к другу головами и вши перепрыгивают из одного леса волос в другой. Вши любят селфи.

Стриг сына я сам. Получилось очень плохо. Голову ему обработали специальным раствором. В школу, когда он выздоровел, с такой головой идти было нельзя, и мы с ним пошли в парикмахерскую.

“Сами стригли?” – спросила парикмахерша. “Да, – ответил я. – Попробовал, но не получилось… Исправьте, если можно…”

Я оставил сына в кресле, а сам сел в холле. Парикмахерша позвала меня минут через двадцать. “У него были вши?” – спросила она. Потупив взор, я промолчал. Мне было стыдно. “Сказали бы, я хоть инструменты взяла бы другие, чтобы потом их обработать, а теперь мне работать нечем…”

Мне стыдно до сих пор.

История вторая

Мой рано полысевший, еще на фронте, папа, которого другим я не знал и потому считал, что лысый – это красиво, как-то… (Кстати, когда я работал психиатром, у меня был пациент, который начал лысеть и перестал разговаривать со своим лысым отцом: мол, ведь отец знал, какая меня ждет судьба… Зачем тогда рожал?) Так вот, мой папа дал определение, не помню кому, “парикмахерский мальчик”, то есть аккуратный, застегнутый, глаженый. Произнес он это с легким пренебрежением.

Я никогда не хотел быть “парикмахерским мальчиком”. В студенческие годы у меня была челка до бровей и большие бакенбарды, но военная кафедра безжалостно уничтожала эту растительность на корню. Как-то подполковник Медведовский дал мне всего 20 минут на то, чтобы я добежал до парикмахерской: “Все убрал с лица! А то челка, как у этих, ну, как их… завывающих на английском… Бакенбарды, как у Пушкина… Усы, как у «Песняров»! И вернулся на экзамен! Иначе!..”

Когда я ворвался в парикмахерскую, вид у меня был такой, что меня пропустили без очереди. Стригла меня парикмахерша месяце на девятом беременности. Она быстро вошла в мое положение…

Я добежал.

Я вернулся ровно через 20 минут, мокрый от пота, с прилипшими к лицу, шее и спине волосами.

Я беспрерывно чесался…

Но экзамен героически сдал.

История третья

В Египте – уже с лысиной – я пошел в местную парикмахерскую, чтобы голова и шея загорели. Я снял очки – и что со мной творили египетские парикмахеры, не видел. А стригли меня двое. Тонкие и ухоженные пальцы что-то делали с моей головой, бровями, усами. Когда я надел очки, то увидел в зеркале идеал восточного мужчины. Сросшиеся, густые брови превратились в две тонкие, аккуратные дуги (“полумесяцем бровь”), а густые, залихватски закрученные усы – в щеточку волос над губой. Я был в шоке. Я превратился в индийского актера Раджа Капура. Только две недели отдыха впереди (все отрастет) и отсутствие рядом знакомых, кроме жены (которая узнала и приняла меня с трудом), утешали.

История четвертая

Как-то я по блату пошел в парикмахерский салон. Причины было две. Первая – не сидеть лысым в очереди, вторая – это важное событие в моей жизни, связанное с выходом на сцену в большой аудитории за престижной наградой.

В общем зале модного салона стригли мужчин и женщин вместе. Разврат. Мне мыли голову, закинув ее назад, между двумя длинноволосыми красавицами – длинноногой блондинкой и длинноногой брюнеткой. Унижение. Потом каждый мой волос мастер стриг ножницами, чуть не измеряя его, волос, линейкой, оставляя ровно три миллиметра. Через полтора часа позора мне был выставлен счет. Трудно поверить, но денег мне не хватило. Стыд. Благо парикмахер был поклонником моих карикатур и простил мне долг. Благородство. Это был мой последний визит к цирюльникам. Дальше в ход пошла бритва. Нет, не по горлу или вене, – безопасная, по намыленной голове.

История пятая

Мой друг Слава эмигрировал в Израиль давно – чуть меньше тридцати лет назад, как только у него родился сын. А дочь у него родилась уже там.

В Москву он приезжал один раз – на традиционный школьный сбор. Типа 30-летия окончания школы. Было это в начале 2000-х. Моя жена, между прочим, в это время уехала со своей подругой в Арабские Эмираты, то есть к врагам. Это я так, просто забавный штрих.

Сын жил со своей будущей женой отдельно. Квартира была пуста. Я показывал Славке новую страну с гордостью и радовался, что у нас так много надежд. Много ресторанов и много продуктов в магазинах. Мол, “не хуже, чем у вас”.

Я хотел вызвать у своего друга ностальгические чувства. Садист. И, кажется, вызвал.

А живу я недалеко от Нового Арбата. В один из дней Слава зашел в парикмахерскую “Чародейка”, которой сейчас нет. А в Советском Союзе она была очень знаменита.

Надо сказать, что у моего друга очень густые и чуть вьющиеся темно-рыжие волосы.

Дело в том, что он стригся в этой парикмахерской всю свою жизнь. Его привел туда первоклассником отец – известный московский адвокат. Так они и стриглись – отец и сын – у одного и того же мастера. Их парикмахерша все о них знала. Все, что происходило в их семье. Слава стригся у нее перед всеми своими значительными событиями.

И вот он входит в зал и видит, что его мастер стоит около того же кресла. Кого-то стрижет. А она в свою очередь видит Славу в зеркало. И – не поверите – узнает его. Она бросает недостриженную голову клиента и бежит к Славе со слезами на глазах и распростертыми объятиями.

Стоит ли говорить здесь, что Слава у нее подстригся. В последний раз. В смысле – у нее в последний раз. Так как больше он в Россию не приезжал.

Рано утром в день его отъезда в дверь квартиры настойчиво позвонили. Накинув халат, я спросил: “Кто?” “Милиция!” – был мне ответ. Я открыл дверь. На пороге стояли три автоматчика. “Почему ваш сын не является в военкомат? Вот повестка, распишитесь…” На самом деле в военкомат мой сын являлся. На автоматчиков я наехал и их отчитал. Я мог тогда себе это позволить, потому что тогда меня еще все узнавали.

Ностальгия, чуть было зародившаяся в душе моего друга, тут же улетучилась. Со спокойной совестью – типа правильно сделал, что уехал из этой страны, – с головой, стриженной в московской “Чародейке”, мой друг возвращался на свою новую родину.

Будьте здоровы и держите себя в руках.

12. «Бильжо – козел»

Так на моей желтой папке из кожзаменителя крупно написал черной шариковой ручкой мой одноклассник Миша Балтабаев.

С этой папкой под мышкой я ходил в школу и в ней носил учебники. Папка была новая, купленная моими родителями к началу учебного года.

Здесь, наверное, читателю необходимо объяснить, что такое папка. Папка – это такой футляр на молнии, который несли под мышкой. Она могла быть кожаной (дорогой), матерчатой (совсем дешевой) и, как у меня, из кожзаменителя. В нее каким-то удивительным образом помещались все учебники. Папка – это был школьный стиль того времени. С портфелями ходили только круглые отличники.

Не то чтобы ко мне в классе плохо относились, напротив, меня любили. Да, собственно говоря, в этой надписи не было ни капли агрессии – и ни капли смысла. Так, глупая шутка. Впрочем, что-то там было связано с моей школьной любовью, и, возможно, Миша так выразил свое отношение к моим чувствам. А может быть, он ревновал.

Одноклассники, немного посмеявшись, решили, что “козел” как раз Миша Балтабаев и есть.

Придя домой, я выложил из папки все содержимое, то есть учебники, тетради, дневник, и попытался, пока родителей не было дома, уничтожить лапидарное утверждение Балтабаева. Я мыл папку мылом, тер содой, замачивал в стиральном порошке. Но… это было чудо отечественной химии, которой недаром гордилась наша страна. Желтый цвет папки становился ярко-оранжевым, а известная надпись становилась еще чернее и толще. “Бильжо – козел” – было еще и вдавлено в кожзаменитель, как золотое, в данном случае черное, тиснение на хороших книжных изданиях.

Удивительно, но я совсем не расстроился из-за произошедшего. Просто было жалко испорченную вещь и немного неловко перед родителями, что кто-то считает их сына козлом, – хотя бы и всего-то один человек. А вдруг придется доказывать родителям, что это не так?

Было какое-то недоумение и чувство несправедливости.

Так я и проходил с этой папкой весь учебный год. Сначала, когда шел в школу, следил за тем, чтобы эти два слова были повернуты к моему туловищу, а потом стал про это забывать, привык и не обращал на сомнительное утверждение Балтабаева никакого внимания. Мои одноклассники тоже привыкли. Не к тому, что Бильжо – козел, а к этой надписи, то есть не к ее содержанию, а исключительно к форме.

Иногда, влезая в Интернет, чтобы посмотреть важные новости, я просматриваю и комментарии к моим постам. Кого-то я “жгу” (бедные); кого-то просто радую; кто-то где-то меня видел, что вполне естественно; кто-то меня критикует (пускай). Но почему без всяких аргументов, иногда вновь возникает знакомое с детства “Бильжо – козел”?

Миша Балтабаев начеку.

Будьте здоровы и держите себя в руках.

13. Про дежурства вообще и в частности

Давненько я не был дежурным.

А здесь попросили подежурить. Неважно, где, зачем и по какой причине. И я стал дежурным на несколько часов.

Еще было такое противное слово и, наверное, есть – “дежурант”.

Дежурство – это всегда большая ответственность. Быть дежурным приятно, потому что ТЫ временно главный среди своих. Можно же чуть-чуть потешить свою гордыню.

Быть дежурным тревожно, потому что если что-то не так, то ТЫ отвечаешь. ТЫ же главный среди своих. ТЫ несешь ответственность. ТЕБЯ всегда могут спросить: “Ты дежурил?”

Быть дежурным интересно, потому что дежурства часто дарят встречи с неожиданным.

Дежурства – это всегда маленькие приключения.

Когда дежурство кончается, становится, безусловно, легче. Но и немного жалко, что оно кончилось.

Дежурства всегда запоминаются именно потому, что это необычные дни жизни.

Начинается все со школы – с нее вообще все начинается. На рукаве красная повязка с одним словом – “дежурный”.

“Бильжо, почему тряпка сухая?” – и ты бежишь с сухой “меловой” тряпкой в туалет. С тряпки сыплется мел, и ты тоже весь в мелу. В школьном коридоре тишина. Из классов через дверь доносятся голоса учителей. В туалете ты полощешь тряпку под струей холодной воды. С тряпки стекает белая, как молоко, жидкость. Потом эту тряпку ты выжимаешь. А руки вытираешь о школьные брюки. Обо что же еще? В день дежурства это приходилось делать много раз. Потом кожа на пальцах рук становится сухой и шершавой.

На первом курсе медицинского института дежурства были страшными. И очень неприятными. Даже не знаю, рассказывать ли вам об этом? Ладно, расскажу. Слабонервные могут этот кусочек текста пропустить. Можно начать читать с абзаца, который начинается со слов, для части читателей, возможно, знакомых: “Когда я работал психиатром…” Для остальных расскажу.

В обязанности дежурных (их было двое и всегда юноши) входила доставка трупа в анатомический театр. Дежурные должны были спуститься в подвал, в котором в ванных с формалином лежали эти самые трупы. Запах ел глаза и нос. Ни смотреть, ни дышать было невозможно. Дежурные должны были достать труп из ванной, положить его на носилки и нести. Наверх. По крутой лестнице. Это было особенно ужасно. Труп все время съезжал с носилок вниз. Если ты шел сзади, то пятки трупа были прямо перед твоим носом. Потом труп укладывали на секционный стол. Студенты собирались вокруг, и начиналось спокойное занятие. Это было, надо сказать, суровым испытанием. Сейчас я, уже много чего повидавший, не смог бы его пройти. Я и тогда-то был чувствительным мальчиком, а сейчас… Сейчас мальчиком быть перестал, конечно, но в смысле чувствительности ситуация, кажется, значительно усугубилась.

“Когда я работал психиатром в маленькой психиатрической больнице”, я дежурил в приемном покое и по больнице. Это два разных типа дежурств.

Немного отвлекусь… Как-то жарким летом на Тверской, а тогда это была улица Горького, во внутреннюю, нежную часть левого предплечья меня укусила злая московская оса. Боль была такая, что я на доли секунды отключился. Я вообще не понял, что произошло. Просто как будто выключили свет – то что называется “потемнело в глазах”.

Когда пришел в себя, себя я обнаружил держащимся за фонарный столб. Рука стала отекать на глазах – как в мультфильме. Через несколько секунд это была уже не рука, а какая-то розовая докторская колбаса – за 2,20.

На следующий день я дежурил в приемном покое – той самой маленькой психиатрической больницы. Рукава у халата были закатаны. Мне так было легче. И вот в приемный покой поступает чемпионка мира по художественной гимнастике (в прошлом) в состоянии острого психомоторного возбуждения. Она была крайне агрессивной – что-то кричала и ложиться в больницу, естественно, не хотела никак. Справа и слева от нее стояли санитары. На всякий случай. Я чемпионку мира всячески уговаривал остаться у нас в клинике и полечиться. Ну или сделать хотя бы укол. Она не соглашалась ни за что. Тогда санитары взяли ее за руки, и тут она как-то невероятно прогнулась и сделала какой-то необыкновенный чемпионский поворот, потом какой-то немыслимый шпагат и укусила меня во внутреннюю, нежную часть правого предплечья. Больно было так, что я на некоторое время отключился. В глазах стало темно. Как будто выключили свет. Когда я пришел в себя, чемпионка мира уже притихла – и даже с любопытством посмотрела на следы своих зубов, которые оставила на моей руке. Оттуда сочилась кровь.

Коллеги мне наложили повязку, и я продолжил свою дежурство.

Потом все врачи, которые со мной работали, еще долго спрашивали меня – ерничая, конечно, – чей укус приятнее: московской злой осы или чемпионки мира по художественной гимнастике?

Ночью, во время обхода, эту чемпионку я проведал. Точнее, она требовала, чтобы к ней пришел “тот самый доктор”. Она уже была спокойнее. Поинтересовалась, как моя рука. И посоветовала, не без иронии, сделать мне йодную сеточку.

Сливочное масло во многом было опосредованным мерилом в служебных отношениях. Тому, кого больше любит повариха, она клала больше сливочного масла и сахара в чай.

Дежурному врачу, который снимал пробу на пищеблоке (это была его обязанность), масла клали столько, что каша или пюре плавали в нем.

Когда дежурил я, то, к ужасу работников пищеблока, отношения со мной у них не складывались никак. “Язык масла”, а заодно и “язык сахара”, исчезал. Я предупреждал сразу: “Каша – без масла. Чай – без сахара!” На пищеблоке меня никто не мог понять.

Почему-то именно масло во времена дефицита любили воровать. Именно за маслом пристально следили. Оно было символом… А вот чего – непонятно.

Закладка масла в больнице имени П. П. Кащенко была серьезная и пафосная процедура. Так и говорили – “закладка масла”.

На большой тележке три пациента в байковых пижамах в сопровождении двух сотрудников пищеблока вывозили огромный куб сливочного масла килограммов, наверное, на сто. Впрочем, может быть, мне так казалось. Этот куб масла взвешивали в присутствии дежурного врача с точностью до грамма. Записывали вес в специальную тетрадь, а потом большим ножом или струной резали на кубики поменьше, и эти кубики бросали в чаны выше человеческого роста с кашей или пюре.

Врач должен был присутствовать при этом до тех пор, пока масло не растает.

В то самое дежурство я ушел чуть раньше окончания этого таинства. Мутило. Но пришлось вернуться за забытой ручкой. Врачу без ручки никуда.

Я застал следующую картину: на борту чана висела повариха, а сверху торчали только ее ноги и розовое, толстое, с начесом белье. Огромным половником она пыталась выловить из каши уже не кубик, а шарик масла – так как у кубика грани уже оплавились. Увидев меня, бедная работница пищеблока испугалась и чуть не упала и не утонула в этом чане, наполненном рисовой жижей.

Слава Богу, все обошлось, а то мне пришлось бы спасать повариху от неминуемой и глупой смерти.

А я вряд ли на это решился бы.

Как-то дежуря по все той же больнице имени, между прочим, Петра Петровича Кащенко, я обнаружил, что в санаторном отделении пропали две напольные китайские вазы. То есть только что я проходил по коридору отделения и вазы были, а через двадцать минут иду обратно, а ваз нет. Ночь. Часа два. Я звоню в отделение милиции.

– Здравствуйте, это дежурный врач по больнице имени Кащенко Бильжо Андрей Георгиевич.

– Дежурный слушает. Лейтенант милиции Иван Петров. Чем могу помочь?

– Понимаете, товарищ лейтенант, у нас в отделении пропали две напольные китайские вазы. Очень ценные.

– А что вы хотите, чтобы мы сделали?

– Нашли эти вазы!

– Как?

– Пришлите милиционера с собаками, – говорю я.

– Доктор, вы сошли с ума! – это он врачу-психиатру. – Собаки в это время спят!

Скажу сразу для тех, кто волновался за вазы, – они нашлись. Были спрятаны на больничной помойке. Но, наверное, у многих возник вопрос: откуда в психиатрической больнице вообще могли оказаться напольные фарфоровые китайские вазы. Не врет ли автор? Нет, автор не врет.

Дело в том, что психиатрическая больница имени П. П. Кащенко была построена до революции, в 1875 году по приказу московского градоначальника Николая Александровича Алексеева. Крупные суммы на строительство больницы внесли Боткин, Третьяков и многие другие меценаты. Однако недостающие – и немалые – деньги внес сам московский городской голова. Вот так!!!

Кстати, убил его из пистолета душевнобольной прямо в его собственной – Алексеева – приемной. Последними словами градоначальника была просьба никак не наказывать убийцу.

Больница потом носила имя Николая Александровича. Его она носит и сейчас.

А в честь Петра Петровича Кащенко называлась она в советские годы.

Так вот, и китайские напольные вазы, и мебель xix, а то и xviii веков, включая напольные часы с боем, – все это находилось в санаторном отделении больницы. Эти вещи перенесли из административного корпуса. Во времена СССР они были на строгом учете, и унести их домой или на дачу какому-нибудь медицинскому чиновнику было невозможно. Сегодня, когда воруют все и составами, и уже нет самого санаторного отделения, нет той мебели и тех напольных китайских ваз, я думаю, уж лучше бы их тогда на моем дежурстве сперли больные.

Будьте здоровы и держите себя в руках.