Текст книги "Будьте здоровы и держите себя в руках"

3. Последний звонок и первый стакан

Не могу вспомнить свой школьный последний звонок. Как-то он у меня слился с выпускным вечером. Какие-то танцы, много курили до головной боли, портвейн на веревочке затаскивали через окно в туалет и пили из горлышка. Потом непременно кого-то тошнило.

Вообще выпивать начали в классе девятом. Пили всякую гадость типа вермута, упомянутого портвейна и плодово-ягодного вина. Пили из майонезных баночек за спортивным залом, аппендиксом отходящим от основного здания школы и образующим укромный уголок. Конечно, выпивали не во время занятий, а вечером и не каждый день, так что не думайте обо мне уж очень плохо.

Как-то в школьном буфете мы взяли по стакану яблочного сока на перемене. На уроке мы были чрезмерно веселы и болтливы. На следующей перемене все сломя голову снова ринулись в буфет и выпили уже по два стакана яблочного сока, а некоторые по три. Буфетчица не могла понять, почему вдруг яблочный сок стал так популярен. А учителя в свою очередь не могли понять, что же случилось со школьниками. Учителя собрались в буфете и держали в руках уже пустые трехлитровые банки, строго глядя на криво наклеенные этикетки, на которых крупно было написано: “Яблочный сок”, а снизу мелко – “с вином”.

Видимо, поставщики и буфетчицы страдали близорукостью, и в таблице Сивцева – по которой проверяют остроту зрения, – где наверху две крупные буквы “Ш” и “Б”, наверное, видели только их.

Однажды нас всем классом повезли в планетарий, а мальчик по прозвищу Дёма за пять минут до того, как мы вошли в зал, выпил портвейна, и, думаю, много. Сейчас я понимаю, что у него была плохая наследственность. Его выжившая из ума бабка ходила по микрорайону, громко в голос без перерыва причитая: “Ой, мой зять водку пьет! Ой, мой зять водку пьет…” Нам казалось, что это одно слово. Бабку так и называли – “оймойзятьводкупьет”.

Так вот, когда свет в планетарии погас и на темном небе зажглись звезды, портвейн у Дёмы как раз всосался в слизистую желудка и начал постепенно поступать в кровь, а когда небо завертелось над нашими головами, голова у Дёмы закружилась. Держался он до последнего, но физиология есть физиология. Видимо, портвейн и планетарий – это гремучая смесь, и Дёму стало тошнить.

“Мальчику плохо, мальчику плохо!!!” – закричали учителя. Зажгли свет. Звезды погасли. И все уставились на бледного и несчастного Дёму.

Эту историю хотелось бы закончить словами: “Потом Дёма стал космонавтом!” Ну, врать не буду, потому что не знаю, кем стал Дёма, но точно знаю, что я стал врачом-психиатром и лечил разных больных – в том числе от алкоголизма.

Одно время я недолго подрабатывал преподавателем в медучилище. Был я тогда ординатором и преподавал психиатрию. И вот показываю я студентам, а точнее студенткам (в группе были одни девочки), медучилища больную синдромом Корсакова. Это когда при хроническом алкоголизме исчезает память на текущие события.

Я больную спрашиваю:

– Скажите, Мария Петровна, какое сегодня число?

Она мне отвечает:

– Сегодня 10 сентября.

Я ей:

– Нет, Мария Петровна, сегодня 31 мая.

Она:

– Как быстро летит время, доктор.

Я тут же снова задаю ей тот же самый вопрос. Она называет другое число.

Я ей:

– Нет, Мария Петровна, сегодня 31 мая.

Она:

– Как быстро летит время, доктор.

И так несколько раз. Потом поворачиваюсь к студенткам и говорю:

– Ну вот, это и есть синдром Корсакова.

Пауза. У всех студенток открыты рты. Вдруг одна мне тихо так говорит на ушко:

– Андрей Георгиевич, а сегодня не 31 мая, а 5 июня.

Да, как быстро летит время.

И последний звонок где-то далеко так, что и не слышно его, и в руках далеко не первый стакан.

Будьте здоровы и держите себя в руках.

4. Мой первый водитель

Моего первого водителя звали Леня. Леня был 20-летним, голубоглазым, стройным брюнетом невысокого роста. У него была своя машина “Тойота Корова” – так я услышал по телефону. “Корова” была старой, с правым рулем и с двумя дверьми. Леня купил ее за 300 долларов. Я недолго на ней проездил. Пожалел себя. Так как руль у этой машины был справа, мне все время казалось, что машину веду я, но почему-то без руля. И мне было страшновато.

Вскоре я купил свою первую машину – “Волгу” цвета морской волны.

Леня “подавал машину” вовремя. Приезжал он на ней из далекого Тушина, где жил со своей мамой и моей “Волгой” цвета морской волны. Леня всегда не то чтобы выходил – он выскакивал из машины, открывая дверь мне, членам моей семьи и всем, кого он возил вместе со мной. Мне было неудобно, и я сказал ему, что делать это следует только для женщин. Леня принял это к сведению сразу.

За рулем Леня сидел в рубашке и галстуке.

– Вот видишь, как хорошо одевается Леня, не то, что ты… – сказала мне как-то моя мама.

Я посмотрел на свои джинсы и свитер – действительно, все это выглядит как-то смешно.

– Мне кажется, Леня, что носить рубашку с галстуком каждый день при твоей работе не очень комфортно, особенно в жару…

Намек Леня понял правильно. Он был очень понятлив.

Первая вмятина появилась на “Волге” через месяц. Опустим здесь подробности той аварии, тем более что тогда меня не было в машине, – впрочем, как при второй, при третьей, при четвертой… Разумеется, Леня ни разу не был виноват. Мне казалось, что его голубые глаза не врали. Он вообще был очень трогательным. Рассказывал, как плакал, когда у него умер хомячок. Консультировался со мной, как ему бороться с дачным соседом-обидчиком, спилившим березы на их с мамой участке. Рассказывал, как они с мамой мыли щеткой несколько картошин, пропахших бензином.

Шло время. Леня начал мужать и полнеть. В ресторане, который я оформлял и в котором часто бывал по делу, Леня плотно ел – точнее, его кормили, даже без моей просьбы. Он сидел в окружении официанток, что-то им рассказывал, они внимательно слушали, подперев щечки руками, и уплетал котлеты. Это был уже другой Леня. Этот Леня уже не только не выходил из машины – он вообще перестал открывать дверь изнутри кому-нибудь из пассажиров. Включая меня.

Однажды “Волга” цвета морской волны сгорела у Лени под окнами. Сгорела вся. Почему она сгорела, осталось загадкой. Леня утверждал, что ее подожгли. Оставшийся корпус машины я отдал Лене. А тот решил сделать машину сам.

– Я ее восстановлю, Андрей Георгиевич, – гордо и самоуверенно сказал он.

Между тем надо было ездить. И я как патриот купил вторую “Волгу”, но уже черную. Налицо был явный мой рост. Через месяц на капоте новой машины появилась вмятина.

– Лыжи упали в гараже у друга и прямо на капот.

Эта фраза в качестве объяснения, брошенная летом невзначай, мне понравилась. И я, чтобы не разрушать этого шедевра, не стал интересоваться подробностями. Спокойно произнесенный Леней абсурд очень сочетался с его пиджаком с плеча писателя Владимира Сорокина, который подарил Лене наш общий друг. К этому времени Леня сильно раздался вширь. В машине он уже не поворачивал головы со стриженым, в складках затылком.

Как-то раз в “Шереметьево” он встретил меня на серебряном джипе.

– Леня, а где моя “Волга”?

– Отдыхает, Андрей Георгиевич. Она много работала, пусть отдохнет…

– А чей это “Джип”, Леня? – осторожно поинтересовался я.

– А, этот? – удивился он, – этот джип мой. Я его у друга купил. Ту, сгоревшую, “Волгу” сделал, продал и “Джип” купил.

Спустя неделю Леня уволился. Сам.

Черная “Волга” встала через несколько дней. Новый водитель в ней долго ковырялся.

– А что она у вас горела, что ли? – спросил он.

– А с чего вы взяли? – удивился я.

– Да много, Андрей Георгиевич, обгоревших деталей. Вот, смотрите…

И он выложил их на мой стол.

Вот такая история одного становления личности.

Ну, будьте здоровы и держите себя в руках.

5. Вот такое кино…

В детских воспоминаниях нет хронологии. Что за чем идет, совершенно непонятно. Да и не очень хочется в этом разбираться. Это кадры только твоего кино. Не склеенного. На монтажном столике. Кино без монтажа. Рабочий материал.

Люся

Жили мы тогда в огромной коммунальной квартире на Дом-никовской улице. Комната, которую мы занимали, была четырнадцатиметровой. И в ней обитали четыре человека. А в соседней комнате жила другая семья. С девочкой Люсей. Мне было пять лет, а Люсе – семь. Наших родителей не было дома. Мы играли в доктора. Отгадайте с трех раз, кто был доктором? Правильно, уже тогда, в пять лет, им был я, и по всем медицинским правилам я проводил внешний осмотр Люсиного тела. На самом интересном месте этого тела мною было обнаружено родимое пятно размером с тогдашнюю двухкопеечную монету. Потом вошел мой папа, и мы спрятались под круглый стол. Папа тактично вышел. Люся оделась и, краснея от стыда, убежала.

Удивительно, но эту родинку я запомнил на всю жизнь, и думаю, что о ней мало кто знает, ведь в переходном возрасте по понятным причинам эта родинка спряталась даже от самой ее обладательницы. Этого секрета, этой врачебной тайны я не открою никому – я же давал клятву Гиппократа.

Не волнуйся, Люся.

Пираты

Домниковка – так говорили все. Не Домниковская улица, а именно Домниковка. “Ты где живешь?” – “На Домниковке”.

Улицы этой давно уже нет. Все дома снесли. Кроме одного. Да, да, именно моего.

Потом эта улица называлась именем Маши Порываевой. Потом Новокировским проспектом. Теперь – проспект Сахарова. Разные времена – разные названия улиц. Ну а сейчас здесь стоят большие, бессмысленные дома. Бессмысленные, но с деньгами – все больше банки. Все больше офисы. Бессмысленные.

А дом мой почему-то остался…

Эта улица соединяла – теперь это делает проспект Сахарова – площадь трех вокзалов с Садовым кольцом. Кстати говоря, Домниковка до революции была известна как улица публичных домов. Их все снесли.

А дом мой остался… Маленький, странный и совсем другой среди этих больших, одинаковых зданий. Он в явном меньшинстве среди довольно агрессивного большинства.

Дом этот кирпичный. Крашеный кирпич. С белой кирпичной же отделкой. Он похож на старые корпуса психиатрической больницы имени Кащенко (теперь Алексеевской). За что я, видимо, эту больницу очень любил – да и люблю. Этот мой дом такая псевдоготика. Бывшая католическая гимназия – точнее, католическая гимназия была во дворе. А дом этот, где мы жили, был общежитием для гимназистов.

Коммуналка – это счастье! Счастливое коммунальное детство. Потому что все – твое. Весь коридор с четырнадцатью дверьми. Туалет на две кабины. Кухня с огромной чугунной раковиной и двумя кранами.

Я стою на скамеечке у этой чугунной раковины и тщательно мою руки.

– Андрюша наверняка будет врачом.

– Почему вы так думаете?

– Посмотрите, как он моет руки… Как хирург.

Хозяйки жарили треску. Это сейчас треска деликатес – а тогда она была плебейской рыбой. Запах ее расползался по коридору, проникал в комнаты через замочную скважину, а там уже в складки одежды. Все пахли жареной треской.

Мыться ходили в баню буквально напротив через дорогу. Зимой молодые дамы на абсолютно голое тело набрасывали шубы. Игриво хохотали. Все время хохотали.

Война закончилась. Сталин умер. Можно хохотать.

Я ходил в баню с папой смотреть “пиратов”. “Пиратами” были мужики с татуировками. “Смотри, смотри, папа, какой пират!.. С татуировками. Настоящий. Без ноги… А вон тот, смотри, без руки…” Когда “пираты” одевались, на лацканах их пиджаков были медали и ордена.

Мой папа “пиратом” не был. Ему повезло. Он прошел всю войну от и до. Через Сталинградскую битву, на Т-34.

Но я понял это много позже.

Демонстрация

В нашем доме были две лестницы. Одна – парадная. Она проходила в центре дома, с красивыми перилами, ажурными балясинами и широкими, каменными, стертыми ступенями – как во дворце.

В этом доме все было для меня.

По этой лестнице мне можно было спускаться на улицу только со взрослыми.

Вот мы с папой и мамой выходим на 1 Мая из парадного подъезда (так и говорили) и идем гулять – на демонстрацию.

Надо честно признаться, что демонстрации я очень любил. Я сидел у папы на плечах, и сверху мне все было видно. Я размахивал красным флажком. У него маленький, деревянный, круглый флагшток, к которому прибита красная тряпочка. На красной тряпочке нарисован ярко-желтый ромб. Внутри ромба была Спасская башня с часами. А внизу написано “СССР”. И от СССР расходились в разные стороны ветки дуба и лавра.

Были красные флажки с голубем мира и надписью “Миру – мир!” на фоне земного шара.

А были еще флажки с кремлевской звездой, и салютом, разлетающимся от нее во все стороны, и надписью внизу: “С праздником!”

Я бы ни за что не вспомнил этих подробностей, если бы этих флажков не было сейчас в моей коллекции старья и они не лежали бы передо мной.

А вот глиняную крашеную обезьянку на резиночке, с ручками и ножками из пружинок, я только помню. Обезьянки бились и не сохранились. Еще были шарики на резинке, как елочные игрушки. И “уди-уди”. Надуваешь через трубочку маленький шарик, а потом из него выходит воздух, издавая такой звук: “Уди-уди-уди”. На трибуне мавзолея стояли какие-то дядьки, и они мне махали рукой. А я им в ответ махал флажком. А потом, когда мы с папой и мамой ехали на метро домой, то встречали людей с гигантскими бумажными цветами.

А у бабушки Антонины Игнатьевны, папиной мамы, на Пятницкой нас уже ждал праздничный стол. С салатами и пирогами.

Когда я стал часто бывать в Венеции, я узнал, что там 1 мая тоже нерабочий день – праздник труда. И венецианцы ходят с большими бумажными цветами и гуляют семьями, и дети сидят у пап на плечах с маленькими итальянскими флажками.

Может быть, поэтому я так полюбил Венецию.

Парадный подъезд

Потолок парадного подъезда был весь в черных пятнах. Старшие “плохие мальчишки” подбрасывали горящую спичку вверх, намочив слюной противоположный ее конец, и спичка прилипала этим концом к белому потолку, сгорая и оставляя след, как черный, павлиний хвост. Я пробовал. Я тренировался. Я мечтал этому научиться. Ничего не получилось. Бездарь.

Секретики

Наш двор был замкнутый – стены со всех сторон. Как монастырский.

Землю подметали – то есть во дворе была чистая, черная, подметенная земля. Ни травинки. Из черной подметенной земли со следами от метлы росли деревья.

В этой земле мы делали секретики. В вырытую ямку клали цветочки, фантики, картинки. Накрывали эту красоту стеклышком и засыпали.

Где-то там во дворе до сих пор хранятся мои секретики. Приветики из второй половины 50-х.

С тех пор я, наверное, люблю подметенную землю и монастырские дворики.

Мушкетеры

Ну как, как в таком пространстве было не играть в мушкетеров?! Я был слугой Д’ Артаньяна Мустоном, или Мушкетоном.

“Андрюша, Андрюша! Ты, что, не слышишь, что тебя зовут?..” А кто это – Андрюша? Я же Мушкетон. Ах, да… Андрюша – это же я. Совсем забыл, как меня зовут.

Д’ Артаньян курил тайком за углом. “Хочешь попробовать, Мустон?” – “Нет, мама будет ругать”.

Телевизор

У нас телевизора не было. А у Степановых телевизор был. Степанов был парикмахер. Он ходил по коридору в шелковой пижаме, выпятив вперед живот, и всегда благоухал “Шипром”. Он был подстрижен под “бокс”. На стриженом затылке – две складки.

Я дружил с его сыном. У него был синдром Дауна. Он был намного меня старше. Но мы были как ровесники. В туалете мы брали крест от новогодней елки и носились с ним по коридору, изображая самолет. “Ры-ры-ры-ры” – это взлет. “У-у-у-у” – это полет. “И-и-и-и” – это посадка.

Вот у Степановых-то я и смотрел телевизор чаще всего.

Фильм “Поющая пудреница” – про то, как дети дружественной нам Чехословакии ловили шпионов, – я помню до сих пор.

Этим телевизором был “КВН”. С маленьким экраном. Поэтому к нему приставлялась линза – это был полый, округлой формы сосуд с выпуклой передней стенкой. Практически аквариум. Через маленькую дырочку, размером с копеечную монету, линза заполнялась водой или глицерином и затыкалась пробочкой из газеты. Маленькие кусочки газеты накапливались на дне линзы и, если линзу слегка задевали, поднимались вверх, напоминая молеподобных рыбок. Даже когда мимо телевизора проходили, то от колебания пола (линза крепилась к телевизору двумя толстыми пружинистыми проволоками) “рыбки” оживали. Поэтому “КВН” с линзой было интересно смотреть, даже когда он был выключен.

Такой же телевизор был и у моей бабушки Антонины Игнатьевны в большой трехкомнатной квартире на Пятницкой, где меня иногда оставляли. И где бабушка как-то заперла мою маму, беременную мной на шестом месяце, чтобы беременная мною мама не пошла на похороны Сталина, куда сильно рвалась. Несмотря на то что ее собственная мать была репрессирована и находилась в это время в Тюмени, а отец и вовсе исчез в 37-м году в подвалах Лубянки.

Спустя десятилетия я спросил маму, почему она так рвалась на похороны Сталина, и она ответила: “Я была дурой”.

А вот возвращение Юрия Гагарина, его улыбку и развязанный шнурок я смотрел тоже по телевизору “КВН” на Домниковке у соседей со смешной фамилией Разбегаевы. Девочка Мила не хотела есть кашу. Всю кашу из тарелки Мила переложила себе за одну щеку. И подпирала эту набитую кашей щеку рукой. Я смотрел то на Милу, то на Гагарина. Но даже Гагарин не смог заставить Милу проглотить эту кашу. Я ушел, не дождавшись начала Милиного процесса пищеварения.

Боря

День рождения Бори был 5 марта. И, когда умер Сталин, его родители очень расстроились. Не потому, что умер Сталин, а потому, что они подумали, что больше никогда не смогут отмечать дня рождения своего сына.

Боря мечтал стать художником – но был дальтоником и художником не стал.

Я тоже мечтал стать художником. Уже тогда. И в конце концов им стал.

Детский сад

Меня иногда отдавали в детский сад. Недалеко от дома моей бабушки, маминой мамы Зельды Израильевны. Я его, этот детский сад, ненавидел. В нем было что-то фальшивобольничное. Воспитатели ходили в белых халатах, но не были врачами. Врачи лечили, а эти – “не разрешали”. Я был мальчиком очень чувствительным к запахам – а пахло в детском саду подгоревшей молочной кашей и тряпками. Этот запах до сих пор вызывает у меня животную тревогу, и меня начинает мутить, как в детстве. По этой-то причине в детском саду я не мог ничего есть – то есть буквально ничего.

Я не мог есть селедку, из которой седые волосы торчали, как кости, а вокруг, словно море, лежало голубое пюре. Есть ЭТО я не мог, и меня водили с тарелкой к директрисе – толстой, в несходящемся халате тетке, которая должна была меня от селедки освободить. Она нависала надо мной и кричала: “Если ты не будешь есть ЭТО, то мы введем тебе пищу через зонд”. Я думал, что через зонтик, и не мог понять, как это возможно. Слово “зонд” я узнал позже, став студентом медицинского института.

Еще я не мог есть бутерброд с маслом. Он был для меня сущим кошмаром. На белый, мягкий кусок хлеба работники детского общепита клали кубик твердого, замерзшего масла. Дети должны были его сами намазать на хлеб. Сделать это было никак невозможно. Ножей детям не давали – видимо, боялись, что дети зарежут ими своих воспитательниц, и приходилось намазывать масло черенком алюминиевой чайной ложечки. Черенок гнулся, а твердое масло, вдавливаясь в мягкий хлеб, намазывалось на стол. Есть масло в таком виде я не мог. Тошнило. И тогда добрая воспитательница, следя за тем, чтобы каждый ребенок получил свою дозу полезного продукта, бросала мне кубик сливочного масла с уже прилипшими к нему крошками хлеба в горячий чай (кофе, какао) и размешивала этой самой алюминиевой ложечкой. Вся поверхность горячей жидкости покрывалась желтыми островками масла. Воспитательница ждала, пока при ней, давясь, я выпью эту гадость.

Я не мог есть ни бледных котлет – которые я прятал в кармашках штанишек, а потом на прогулке выбрасывал в урну, за что не раз был наказан, – ни молочного супа-лапши с желтой, противной пенкой. Но при этом я был упитанным, мордастым и щекастым мальчиком. Секрет загадки природы прост: бабушка. Она забирала меня из ненавистного детского учреждения, и мы садились на ближайшую лавочку в Останкинском парке так, чтобы никто нас не видел. Она доставала из сумки ванильные во влажной бумаге сырки с изюмом и калорийные булочки. И все это я уминал тут же.

Калорийная булочка… Сегодня булочка с таким названием обречена на провал, но тогда… Тогда советские граждане должны были питаться хорошо – а значит, калорийно. Булочка была темно-коричневой. Блестящей и пупырчатой от черного изюма. Но на разломе она была светло-желтой и пахла!.. Господи, как она пахла!

Художница

Иногда меня оставляли и у этой бабушки. Она жила на проспекте Мира, тоже в коммуналке, но маленькой – с двумя соседями. Одна ее соседка была очень курящей художницей и работала у себя в комнате, не выпуская папиросу изо рта. Комната пахла красками, табачным дымом и духами “Красная Москва”. Художница носила китайский халат с драконами на спине, ярко красила губы и была без ноги.

Ногу она потеряла на фронте.

Расписывала она подносы.

Смерть

Мальчик из соседнего подъезда там, на проспекте Мира, мой ровесник, попал под поезд. Железная дорога была тут же рядом. Он лежал в маленьком гробу, а вокруг стояли любопытные дети. Дети не плакали. Дети разглядывали мертвого мальчика. Это была моя первая встреча со смертью. Голова мальчика была зашита толстыми нитками.

На следующий день его мама ходила по двору и раздавала детям из кулька конфеты “Подушечки”. Розового цвета. Конфету я взял, но съесть не смог. Я незаметно ее выбросил. Конфет “Подушечки” я никогда не ел.

Метро

Когда мы переехали из коммуналки в центре Москвы в хрущевку, меня, девятилетнего мальчика, вдруг охватила дикая тоска по моей малой родине. По Домниковке. Была зима. Никому ничего не сказав, со станции метро “Проспект Вернадского” я отправился на станцию “Красные ворота”. Я гулял в своем дворе, забыв, что живу теперь в другом месте – точнее, в другом мире. Спохватился я, когда уже стемнело. В метро валенки без галош, как губки, впитывали лужи.

Лужи в метро, между прочим, собирали так: мраморный пол посыпали опилками, а потом лысой, без щетины шваброй в форме буквы “Т” с большой горизонталью собирали пропитанные грязью опилки.

Но мне луж хватило.

Дома меня наказали. Но именно с этой первой самостоятельной поездки в метро я почувствовал себя значительно взрослее.

Вот такое кино получилось. Если хотите, монтируйте его сами. А я потом с удовольствием посмотрю. На большом экране.

Будьте здоровы и держите себя в руках.