Текст книги "Похищение Европы"

Жить в неведении приятно, но иногда смертельно опасно…

Одна моя знакомая древняя старушка, человек образованный и ироничный, изредка приходившая в себя после долгих приступов маразматического забытья, заметила как-то с добродушным смешком:

– Каждый день для меня теперь дар божий. Всё, что ни есть – новости. Нет ничего надоевшего, кроме щепоти ежедневных лекарств. Радостно и легко от свежести новостей. Главное, не замечаешь, когда они становятся уже несвежими, потому что ничего не запоминаешь из вчерашнего дня. И о последствиях ничего не знаешь. Наступает очередное утро и опять делается страшно интересно и легко. Воздушно, просто… Жить в неведении и есть истинное счастье. Жаль, что познаем его только в глубокой старости. И в детстве так же… Каждый день удивляет и радует.

Глубокая мысль. А еще говорят о старческом слабоумии!

С момента похищения Казимирова мы пребывали в неведении обо всем, что нас ожидает. Кто-то скажет – это преждевременное слабоумие, а кто-то – это счастье не ведать о последствиях и радоваться сегодняшней удаче. Ведь живет человек по существу одним днем, потому что им все и может завершиться.

Понимал двусмысленность нашего положения один лишь Ленчик Казимиров. Поэтому и решил тянуть с ответом.

Утром следующего после похищения дня я зашел в коридорчик перед дверью подвала и обнаружил сладко дремлющего на стуле Геродота Ивановича Боголюбова. Он по-детски невинно причмокивал губами и странным образом поводил пальцами рук. Голова его была откинута назад. Наверху также сладко вповалку спали Рубинчики и Эдит. Мне с трудом удалось уснуть на веранде. Утро выдалось прохладное, и я крепко продрог. Немного попрыгал на месте, разминаясь, потом растер лицо ледяной водой из серебристого металлического бачка над раковиной и спустился в подвал. Тогда я и застал там невинно спящего Геродота.

Я осторожно вынул у него из кармана ключ от замка (он даже не пошевелился) и, соблюдая все предосторожности, свойственные тюремщику, отпер дверь. Тут же щелкнул выключателем, яркая лампочка вспыхнула.

Ленчик уже не спал. Он сумел привалиться спиной к стене, несмотря на связанные за спиной руки, и теперь, щурясь от света, с внимательным любопытством смотрел на меня.

– Я хочу пить и… в уборную, – сказал он.

Я на секунду вернулся в коридор, взял глиняный горшок, приготовленный заранее, и внес его в камеру Казимирова. Он усмехнулся.

– Это пить или?..

– И то, и другое, – съязвил я и тут же устыдился. Все-таки надсмехаться над узником так же подло, как и над инвалидом.

Я придавил Казимирова к полу и одним движением снял с него путы. Тут же быстро отошел в сторону.

Ленчик размял руки и, кряхтя, с большим трудом поднялся.

– А бумага?

– А дезодорант не требуется?

– Это для вас… потом. А бумага для меня. Мы же европейцы, цивилизованные люди.

Он посмотрел на меня так выразительно, что я понял его последнюю фразу как не очень уверенный вопрос.

Я громко крикнул в сторону двери:

– Геродот Иванович! Ау!

Буквально через пару секунд в дверь заглянула всклокоченная голова Боголюбова. Он никак не мог сообразить, где находится и как сюда попал я и этот полный, бледный мужчина. Потом, видимо, память все же вернулась, и Геродот неопределенно кивнул не то мне, не то ей, памяти.

– Сходите, будьте так любезны, наверх к Рубинчикам и попросите у них рулон туалетной бумаги… и еще захватите стакан холодной воды. Пить ему надо…

Голова Геродота мгновенно исчезла. Мы стояли с Ленчиком в небольшом помещении его камеры и разглядывали друг друга.

– Это вы дали мне по башке? – спросил наконец Казимиров беззлобно.

– Я.

– Профессионально. Вы бывший мент?

– Почти.

– Значит, чекист?

– Почти.

– Значит, военный? Спецназ? Разведка?

– Сообразительный.

– Как вас называть?

– Хороший вопрос. Другой бы спросил: «как вас звать».

– Я не другой.

– Зовите меня Энтони.

– О’ кей, Энтони.

Он потряс в руке горшком и с кривой усмешкой опять взглянул на меня. Я согласно кивнул и пошел к выходу. В этот момент в дверь опять заглянул Геродот. Он протянул рулон розовой туалетной бумаги с голубыми цветочками на тисненом поле. В другой руке он держал кружку с водой.

Я взял все это у него и, пригнувшись, поставил на пол, между дверью и Ленчиком.

– Если вздумаете, когда я вернусь, вылить мне на голову все, что вы вчера накануне похищения съели и выпили, то я привяжу вас задницей к горшку и оставлю в таком неприличном для европейца виде на все время заточения. Поверьте, я это сделаю.

– Не буду. Не волнуйтесь. Я на идейного борца с терроризмом не очень похож, – Ленчик нагнулся над рулоном и хмыкнул: – Веселенькая. Но безвкусная. Дешевка.

Мы вышли с Геродотом и прислушались. Ленчик не обманул нас – он действительно с трудом утерпел до утра.

За ночь Ленчик, видимо, не только терпел, но и сосредоточенно думал. Потому что после утреннего моциона, заключавшегося в очищении организма, употреблении стакана холодной воды, трех бутербродов с довольно приличной вареной колбасой и выхлебывания кружки черного кофе с сахаром, он, неожиданно довольный собой, иронично уставился на нас с Эдит и с Геродотом.

Ленчик вальяжно сидел на старом матрасе, привалившись полной спиной к стене. На губах его блуждала та самая ироничная улыбка. Это только теперь я понимаю, чему усмехался этот сообразительный «перец». Он предполагал, и в этом я теперь совершенно убежден, что за него будет биться не столько банк (даже напротив!), сколько та, что зависела от него, а именно – его законная супруга, «наркоша» Тамарка Кукунина из города Поскудина. Знал он и о том, что ее лос-анджелесский приятель, сильно пьюще-поющий Вова Круглый, в прошлом и в настоящем обычная подмосковная шпана из города Млынина, был законченный ублюдок. Вову когда-то буквально носили на руках его расписные млынинские кореша за умение часами мрачно хрипеть в мощный микрофон грозные песенки типа «Не забуду мать родную» или «Постели мне, мент, белую дорожку». За эту луженую глотку в свое время они могли порвать любую другую. Причем, Вовина мужественная, по некоторым понятиям, внешность не отвечала истинному состоянию его души. Он был трусоват, подвержен приступам меланхолии, переходящей в длительную депрессию, а в самые ответственные моменты Вова Круглый мог вдруг стать истеричным паникером и даже, в конечном счете, предателем. Мог и влипнуть в какую-нибудь мерзкую историйку и дать деру, исчезнуть надолго. Вова не любил и не умел возвращать долги. Как-то так получалось, что те, кому он должен, сами становились в этом виноватыми. Их жестоко прессовали его млынинские приятели, а порой дело доходило и до крови.

За случайное участие не то в грабеже, не то в разбое крутого певца и народного барда Вову Круглова долго разыскивали на родине. Но он сумел слинять в Штаты через Украину. В Киеве у их банды оказались свои люди в Раде, а те имели таких же своих людей чуть ли не в Конгрессе. Во всяком случае, очень уж многозначительно намекали именно на это. Вову переправили сначала в Нью-Йорк, а потом в Лос-Анджелес, где он и продолжал самозабвенно хрипеть про «мать родную» и про «белую дорожку» в одном кавказском ночном клубном ресторане. Это тоже Млынинцы утрясли. В обмен на Вову в Останкино, в ресторан, за которым приглядывали его кореша, пристроили ныть со сцены любовницу владельца того лос-анджелесского кабака. Девушка была совершенно бездарная, тупая до неприличия, но с очень сочной фигурой. Тоже, кстати, явление не всегда приличное…

В лос-анджелесском кабаке Круглый в одну из своих самых пьяных творческих ночей познакомился с Тамаркой Кукуниной, которая жеманно представилась ему вдовой банкира Казимирова. Потом она созналась, что вдова она, мол, весьма относительно, так как банкир для нее как мужчина давно уже издох и живет по сей день исключительно в качестве «дойного быка». Это страшно понравилось Вове. Он сообщил млынинским приятелям о Ленчике, и те каждый месяц являлись к последнему за круглой суммой для его брошенной и униженной супруги Тамары Федоровны. Казимиров посчитал более безопасным установить с диковатыми млынинцами нечто вроде «некоммерческого партнерства» и отдавать на содержание несчастной супруги довольно «конкретную» сумму. Млынинцы в ответ на это гарантировали, что обратно в Москву Тамарку не пустят. Позже он узнал, что до Тамарки и ее хриплого друга доходила ровно половина выделяемой им суммы. Остальное в виде комиссионных оседало в «общаке». В эти годы о млынинцах, как об одной из самых крутых и отвязных банд, в газетах и по «ящику» усиленно распространялись жутковатые легенды. Это шло им только на пользу.

Деньги, отдаваемые им Ленчиком, делались из левых банковских операций, которых у этого прохиндея было великое множество. Три дня в месяц он «честно» (если только вообще был способен на что-нибудь честное!) работал на сосланную им в Америку скандальную жену. Это Казимиров и называл отступными. Отдавал он их всегда в последний понедельник месяца.

А вот похищен он был как раз в пятницу, накануне.

Так что Ленчик не сомневался, что искать его, «дойного бычка», будет не столько банк или органы, сколько Тамарка со своим певуном и с его жадными корешами из Млынино. А эти, как криво усмехаясь, рассуждал Ленчик – зверье беспощадное. Он им нужен, как их собственный финансовый ресурс. Они не привыкли отказывать себе в удовольствиях. Тем более, если вытащат его из подвала, заломят такую цену, что выкуп, требуемый престарелыми похитителями, покажется просто стоимостью трамвайного билета.

С одной стороны, сразу отдать деньги похитителям дешевле, а с другой – обидно. Почему он, финансист и хитрован, должен платить каким-то пенсионерам, а не деловым ребятам, пусть и с мордами, больше похожими на бультерьерские, чем на человеческие!

И потом, Тамарка в любом случае закатит истерику, а ее недоумок Вова мрачно споет что-то вроде «Отдай свой чемоданчик» и вместе со всей шайкой заявит о своей бесспорной, с точки зрения их воровского закона, доле.

– Живем по понятиям, – скажет бард и многозначительно закатит глупые зенки. – Вся страна дышит одним воздухом, а тут на тебе – в гробу мы вас всех видали!

Леню-Европу в банде, разумеется, уважали и ценили, но разрушать годами устоявшиеся правила, никто не позволит, потому что сначала дай одному палец, потом другому, а так ведь и всю руку отхватят. В натуре! И из-за кого! Из-за пенсионеров каких-то убогих! Им как раз о боге думать пора, а они чего учудили, падлы! А как же общак? А авторитет? Что и откуда будут брать млынинцы, чтобы занести паханам в администрацию? То есть нужным и по-своему хорошим людям. Нет! Такое позволить нельзя. Даже Лене-Европе. Дурной это прецедент!

Мало, что ли, уже было разборок? Пальбы вам мало? Так это мы со всей душой! Хлоп и ваша не пляшет.

Эти насчитают пенни за задержку, за беспокойство, за «напряг» и тому подобное. Так что, платить придется дважды. Даже если его чудом каким-то выручат банк и менты, результат будет тот же.

К утру Ленчик Казимиров твердо решил, что платить пенсионерам ему совершенно не выгодно. Надо каким-то образом дать знать о себе Тамарке и покончить со всем этим. А у пенсионеров еще можно отобрать и все их квартиры, и вот эту дачку с подвальчиком, и вообще все, что найдут. С паршивой овцы, как говорится… А им и одной общей могилы на всех хватит!

Так кто у кого в заложниках?

Вот эта веселая мысль и была выложена кривой ухмылкой на хитрой, не в меру упитанной роже Ленчика, когда он после утреннего моциона вальяжно восседал на матрасе, привалившись спиной к стене.

А мы, наивные и оттого твердые в своем решении, да к тому же чувствующие себя хозяевами положения, приступили к переговорам.

Ранней электричкой вдруг приехала Паня с полусонным котярой Моцартом в старой хозяйственной сумке. Это было так же неожиданно, как и появление в гараже, в момент похищения, воинственных Рубинчиков.

Я всплеснул руками, увидев ее на пороге дачи.

– Еле нашла! – сказала запыхавшаяся Паня, пряча глаза. – Рубинчики объясняли как-то путано… Но я все же сумела, как видите…

– А как же ваш пост в Москве! Мы же должны знать все, что происходит!.. – возмутился я.

– Не ворчи! – заступилась за мать Эдит. – Мама все равно бы не усидела одна.

– Мне хочется взглянуть в его подлые глаза! Хотя бы раз! – высокомерно вскинула Паня голову, чувствуя поддержку дочери.

Взглянуть в «подлые глаза» узника захотели все разом – и Паня с Эдит, и Геродот, и Рубинчики, и даже Моцарт. Так что в душном подвале, освещенном обнаженной стоваттовой лампой, собрались все похитители и, конечно, я. Мы, шумно дыша, вошли в тесную камеру нашего узника и, толпясь, остановились перед мирно дремлющим Ленчиком. Он после утреннего моциона и, видимо, принятия окончательного решения, что с нами со всеми делать, решил все же передохнуть.

Казимиров открыл сначала один глаз, потом другой.

Первым, кого он увидел, был Моцарт. Рыжий кот стоял прямо перед ним, распушив хвост и подняв его трубой к потолку. Кончик хвоста нервно подрагивал. Ленчик вздрогнул, потом поднял взгляд выше.

– О! – сказал он вдруг радостно. – Вся шайка в сборе. Бить будете?

Мы молчали. С угрозой выдвинулась вперед только Роза Карловна. Думаю, она считала, что полноценные переговоры с мерзавцем следует начинать именно с этого – с побоев. Но я предостерегающе поднял руку.

– Вы должны всем этим людям довольно серьезную сумму. Пока деньги к ним не вернутся, вы будете находиться здесь – на воде и сухарях, – сказал я ледяным тоном. – И это не всё, Казимиров.

– Вот как! – Ленчик усмехнулся и, кряхтя, попробовал принять сидячее положение. – Вы опять меня связали. Что за переговоры со связанными руками. Развяжите!

Мы переглянулись с Эдит, она кивнула, поджав губы, и я, нагнувшись, снял с его рук веревки. Ленчик потер кисти и с удовольствием развалился на матрасе. Кот на всякий случай отодвинулся подальше. Казимиров подпер голову ладонью и с искренним любопытством стал нас разглядывать.

– Так что я вам еще должен? – спросил он наконец, выделяя это свое наглое «еще».

– Вы должны отказаться от претензий на квартиру Боголюбовых, – спокойно ответил я.

– Ого! – Ленчик разлегся удобнее. – Ого, говорю!

– Что значит – ого! – истерично вскрикнула залившаяся густой краской Паня. В ее глазах уже давно поблескивали горячие слезинки.

– Ого – значит «ого!» – спокойно ответил Казимиров. – Лично я на вашу халупу не претендую. Это претензии банка. Вы остались должны ему за управление вашими же активами… Проценты выросли, вот и придется теперь…

– Какими активами! – взорвалась Эдит, и я ухватил ее за плечи, чтобы она тут же опять не кинулась на Ленчика. – Это ты, толстая гадина, втравил отца в свои авантюры! Активы какие-то дурацкие придумал! А теперь еще все на свой смердящий банк сбрасываешь?!

– Я ничего не сбрасываю, – так же уверенно парировал Ленчик. – К тому же, никого и никуда не втравливал. Ваш батюшка, Эдит Ивановна, за мной хвостом ходил – дай заработать, дай заработать! Вот так же, как за вашим котярой его хвост ходит. Клянусь! Я его предупреждал, а он все свое… С Рубинчиками, между прочим, он меня и познакомил. Я о них до этого почти ничего не слышал, можно сказать. Знал только, что есть такие где-то в Госконцерте… от своего папаши еще… Ну, видел один раз там, в коридоре… сто лет назад… Израиля Леопольдовича… Он тогда важный был! Вот и все дела. В церковь идите и через бога с батюшки своего покойного спросите… Или в синагогу.

Вот это он напрасно сказал!

Под низким потолком дико взвыл Геродот и, смертельно побледневший, прыгнул на лежащего Ленчика. Тот вскинул руки, но Геродот, куда меньший по размерам, проскользнул между ними и заколотил сухими своими кулаками его по груди и бокам. Я схватил Геродота за ноги и потащил на себя.

Жутко заверещал Моцарт, обнажив мелкие острые, как иглы, зубы. Мгновение, и он запрыгнул Ленчику на плечо. Гибкое тело кота изогнулось в пружинистую дугу. Оказавшиеся вдруг длинными, лапы мелко задрожали. Тут же кот зачем-то пометил вонючей струей опрокинутого на спину ученого-экономиста и первого вице-президента банка. Может, пробу ставил…

Мне удалось справиться с ними, с Геродотом и с Моцартом, лишь с помощью Эдит. Она, правда, попутно крепко двинула носком туфли Ленчика в бок. Более всего я боялся, что расправу учинят и Рубинчики, и даже Паня. Но они почему-то растерялись и теперь стояли безучастно.

Все драчуны тяжело дышали, а Геродот все еще низко рычал, извиваясь в моих руках. Тихо, но очень грозно бурлил своей звериной утробой кот.

– Если вы меня убьете, то ничего не получите… Никогда! – с горькой обидой в голосе заявил Казимиров. Он потирал ушибленный бок и локоть, косился с ужасом в глазах на Моцарта.

– А, может, действительно… – раздался сухой голос Розы Карловны, – грохнем его? Убьем то есть… Мы с Изей даже готовы отказаться ради этого от своей доли.

Я сначала хотел возразить, но, взглянув на вдруг побледневшего Ленчика, окончательно понял, что с Розой Карловной можно идти в разведку. Ее глаза смотрели строго и умно.

– А это мысль! – сказал я. – Но решать вам. Моей доли тут нет и быть не может. Я – лишь идейный борец с фекалиями.

Ленчик сделал попытку приподняться, но Эдит вдруг решительно поставила ногу ему на вздымающуюся грудь и тот замер в испуге. Я мягко отстранил Эдит в сторону, потом резким движением перевернул тяжелое тело Казимирова и тут же, одному мне известной петлей, опутал его руки за спиной.

– Лежите тут тихо, а то еще кляп пристрою в пасть, – сказал я строго, – а мы пойдем наверх и посовещаемся. Суд присяжных должен окончательно решить вашу судьбу. Быть или не быть! Вам – быть или не быть. Интересно знать, много ли наворованного вы с собой в могилу утащите?

Мы, так же толпясь и толкаясь, просочились в узкую дверь, и Геродот, убедившись, что выскользнул и Моцарт, с силой ее захлопнул. Он пристроил щеколду, а я навесил замок.

Сначала все стали метаться по единственной большой комнате на первом, надподвальном этаже дома, которая по первоначальной задумке Рубинчиков когда-то должна была играть роль традиционного дачного салона. Эдакая отрада для интеллигентных городских болтунов, опьяневших от вольного, барского воздуха тихого Подмосковья.

Теперь же тут бушевали душевные бури в узкой груди Израиля Леопольдовича, прыскали горячие слезы из глаз Пани, пузырилась пена на губах Геродота и густо пунцовела Эдит. Похитители причитали нестройным хором, совершенно не внимая друг другу. Наш узник в подвале все, конечно, слышал. Что он об этом думал? Скорее всего, пересматривал свой первоначальный план, сухо анализировал ситуацию и готовился к защите.

В креслах мрачно сидели только я и Роза Карловна. Неожиданно она ударила ладошкой по подлокотнику и громко произнесла:

– Замолчите все! Что вы тут развизжались?

Наступила мгновенная отрезвляющая тишина.

Роза Карловна поднялась, оправила платье на бедрах и обвела всех строгим, ледяным взглядом.

– Сейчас нужно решить два вопроса, – сухо продолжила она. – Первый: следует ли убить Казимирова прямо сейчас или подождать, пока расплатится. Второй: кто исполнит приговор?

После этого она прямо посмотрела на меня. Я впервые за долгие годы покраснел.

– Послушайте, мадам, – сказал я, чуть откашлявшись, – не знаю, что вам тут обо мне напели (и я выразительно стрельнул взглядом во вздрогнувшую Эдит), но убивать я не нанимался. Это не по моей части… теперь. Во всяком случае, не в этих обстоятельствах…

Как бы в доказательство своего миролюбия я подхватил Моцарта, грозно зашипевшего, и с содроганием погладил по крупной голове с маленькими острыми ушками. Моцарт оттолкнулся от меня мягкими лапами и прыгнул на стол, тут же выгнулся в дугу и сладко потянулся.

Роза Карловна холодно кивнула будто не мне, а рыжему коту.

– Ну вот, со вторым вопросом уже более или менее какая-то ясность. Теперь мне понятно, что на Энтони в этом деле рассчитывать не приходится. Думаю, Паня тоже не сумеет. И Геродот… Это не в их стиле. Хотя у них-то куда больше ответственности за всё! По наследству… так сказать… от Ивана Ивановича.

Израиль Леопольдович при этих словах быстро закивал. На его лице отразилось какое-то глубокое чувство, похожее на наслаждение болью, от которого ни одно лекарство не спасает. И не надо!

Роза Карловна упрямо продолжала:

– Остаемся только мы двое – я и Эдит Ивановна, потому что и мой Изя на такое не способен. Что скажете, милая моя Эдит?

Милая моя Эдит стояла около окна, сжимая у груди кулаки, все еще пунцовая, разгоряченная путающимися мыслями.

– Молчите, Эдит Ивановна? Ну, молчите, молчите… Стало быть, я остаюсь в одиночестве. Так вот, я готова сделать это в любую минуту. Хоть немедленно! Дайте топор… Веревки, ножа не надо. Он визжать станет, а я не переношу шума. Топором легче и быстрее.

Я был обескуражен. В подвале я подумал, что Роза Карловна предложила остроумный ход в психологической атаке на Лёнчика, но никак не казнь. А оказалось, что с ней не в разведку надо идти, а прямо к эшафоту.

– Вот что, – я резко поднялся, – тут действительно необходима ясность. Для того чтобы лишить жизни Казимирова, вам, Роза Карловна, нужно будет сначала убить меня. А это не так просто, как разрубить на куски связанного человека в подвале. Уверяю вас. Так что второй вопрос снимается с обсуждения окончательно.

Роза Карловна, как мне показалось, оценивающе посмотрела на меня, мол, справится ли с несвязанным и здоровым мужчиной. Потом кивнула своим мыслям и гордо вернулась в кресло.

– Однако же, – я почувствовал, что самое время вернуть себе командование на взбунтовавшейся шхуне, – первый вопрос, поставленный мадам Рубинчик, не так уж и бесперспективен. Хотя форма его тоже несколько настораживает. Мы ведь не собирались казнить негодяя. И не договаривались об этом заранее. Наша задача была и остается следующей: получить похищенное у вас обманом, предъявить мерзавцу некоторые компрометирующие его документы, которые заставят его в будущем молчать обо всем, что произошло, и отпустить на все четыре стороны. Нет, тут я не прав. Не отпустить, а подвезти его прямо к дому, чтобы ему потом не пришлось выдумывать, как и откуда он приехал.

Я задумчиво прошелся по комнате. Все молчали, переваривая мои слова. Я украдкой оглядел лица и понял, что внес некоторую успокоенность в ряды своей буйной команды. Лишь Роза Карловна сидела по-прежнему холодная и сухая. Ее супруг постреливал глазами то в нее, то в меня. В них уже была несмелая надежда на примирение сторон. Ему не хотелось искать топор и с трепетом ждать, пока Роза Карловна рассчитается с Ленчиком в подвале.

– А поэтому, – заключил я еще тверже, – поставить первый и единственный в этом случае вопрос следует так: как донести до Казимирова мысль, что его жизнь в опасности и что в случае отказа удовлетворить наши… то есть ваши… требования его непременно убьют. Он не должен сомневаться в этом, а значит, обязан видеть единственный выход в выплате своего подлого долга. Это надо умело разыграть… без всякой фальши. Но никаких мокрых дел! Ни при каких обстоятельствах!

Паня шумно выдохнула и впервые за все время успокоено улыбнулась:

– Энтони… Антон Анатольевич! Вы умница… Я верю в вас, мой дорогой… Эдит! Он умница! Вот видишь… Я всегда тебе говорила – не следует спешить с выбором, все само придет…

– Что придет, мама! – возмутилась Эдит и отвернулась к окну. Она все еще пылала.

– А то и придет! – Паня выскочила на середину комнаты. – Я согласна!

Геродот мрачно покачал головой и сел на табуретку в углу комнаты. Моцарт запрыгнул к нему на колени, подставив себя под ласки проверенного существа, а не такой случайной личности, как я.

Коты тем и свободолюбивы, что сами выбирают, кому их ласкать, а от кого терпеть притеснения. Я их и недолюбливаю потому, что чувствую: они претендуют на мою власть, на человеческую. Она ведь у нас как устроена? Высшее существо казнит или милует, а остальным, признающим его право на это, как нечто священное, оставляют лишь страх перед его выбором.

– Хорошая мысль! Здравая мысль! – весело вскинулся Израиль Леопольдович, имея в виду мое последнее предложение. – Розочка, согласись и ты! Это куда лучше, чем топором… И потом… я не помню, где он. Ну, честное слово! Клянусь!

Рубинчик сложил на груди сухенькие ручки и извиняющимися глазами стал подобострастно буравить ледяное лицо супруги.

Роза Карловна медленно поднялась и сказала негромко:

– Нет. Я с этим не согласна. Но подчиняюсь общему мнению. Хотя… имейте в виду… вы можете всегда на меня рассчитывать.

Она повернулась к мужу и строго добавила:

– Изя, не морочь мне голову. Топор на чердаке.

Я усмехнулся и устало вернулся в кресло. Теперь надо было обсудить, как выстроить сценарий запугивания Ленчика. Чтобы без фальши и без крови.