Текст книги "Рыба для президента"

Полковник закивал и наколол на вилку мелкий огурец. Он уже было сунул его в рот и даже громко хрустнул, но замер с раздутой щекой, когда Власин твердо сказал:

– Но это не все. Моя главная задача, то есть второй вопрос, ради которого я здесь, это оказание всемерной помощи и обеспечение секретности при добыче государственного подарка от имени всей нашей… то есть вашей… Сибири президенту де Голлю.

Полковник Белов быстро и по возможности тихо прожевал огурец и проглотил его, нервно поиграв острым кадыком.

– Что это будет за подарок, то есть дар… нам пока не известно. Первому секретарю областного комитета партии даны все необходимые полномочия и по зволены любые инициативы. Нам приказано помочь ему в этом важном державном деле обеспечить безопасность, сохранность и, повторяю, секретность.

Привыкшие к загадочности в речах начальников, в намеренной недосказанности, интриге, офицеры тем не менее были приятно польщены, что именно им выпала честь слышать все это недосказанное, интригующее и загадочное. Хотя, конечно, им и предстояло искать невесть что, да еще не зная где! Таких «особых» заданий еще не бывало. Хотя, казалось, они уже давно должны были привыкнуть искать это самое «невесть что» и «не зная где». И что самое главное, ведь находили же!

«Вот, – подумали они, – как, оказывается, работают в Центре. Вот, выходит, в чем наша сила! В безопасности, сохранности и секретности. И не важно, чего именно! Главное, вовремя распознать врага и быстро, тихо, без шума ликвидировать его! Или, по крайней мере, надежно спрятать. Благо, тайга большая, страна бескрайняя…».

– И последнее. Как можно скорее я должен увидеться с вашим Первым. И все с ним оговорить, до мельчайших подробностей. Попрошу, товарищ полковник, быть там со мной. На правах хозяина и главного, можно сказать, действующего лица.

Полковник кивнул и схватился за пустой граненый стакан. Это вышло от неловкости перед подчиненными – им, старым волкодавом, командовал столичный щенок. И он, полковник Ким Белов, должен вытягиваться в струнку и брать под козырек!

Власин стушевался и вдруг по-мальчишески виновато и наивно улыбнулся.

– Выпьем? За дружбу! – сказал он, и все с облегчением вздохнули.

Саша Власин неожиданно почувствовал усталость. Будто целый день носил за плечами тяжелый рюкзак, полный ненужных и неудобных вещей.

Глава 12

Первым секретарем обкома в Томске в те годы был Егор Лигачев, ставший спустя много-много лет известным всей советской, горько и беспросветно пьющей стране. Правда, тогда, в шестидесятые годы ушедшего XX века, его называли Юрием, а иногда Георгием. Одни говорили, что карьеру ему сломал Брежнев, сослав в заштатный Томск после скандала с хрущевской отставкой, другие, в основном его помощники, клялись на Уставе партии, что чуждый аппаратным баталиям, скромняга сибиряк Юра Лигачев сам напросился в Томск. Очень уж ему хотелось вкусить забытой сибирской «свежатинки», а не глотать сухой столичный эрзац. Он вроде бы возжелал реальной, живой работы, пусть и вдали от Центра, вместо унизительного ожидания кары в Москве за то, что был замечен когда-то Никитой Хрущевым. Каждый день обмирать от страха и, главное, от раскаяния невесть перед кем и невесть почему! Врагу не пожелаешь, а уж себе тем более.

Рассказывали, будто Юрий, он же Георгий, он же Егор Лигачев происходил из семьи не то староверов, не то молокан. В семье под запретом были многие губительные для человечества удовольствия, в том числе «вино», как называли когда-то все спиртное. Порубленные в дальнейшем по всей стране виноградники стали завершающим аккордом семейного воспитания Юрия Лигачева.

Но тем не менее именно Лигачев втянул, пусть и немаленький, но все же провинциальный Томск в общий советский индустриальный цикл, благодаря чему город занял в нем весьма заметное место. Ну кто мог рассчитывать, что здесь, поблизости, забьют нефтяные фонтаны или что город превратится в мощный студенческий, университетский центр, и даже Академия наук откроет в нем свой филиал! Но самое главное, что предпринял первый секретарь, – это окончательное и заслуженное внесение Томска в секретный реестр городов, работающих на глобальные оборонные заказы.

До «эпохи» Лигачева город если и посещали известные личности, то только в кандалах. Тот самый год, когда разворачивались интересующие нас события, стал переломным для нового первого секретаря обкома. Приезд в Томск высоких гостей означал бы продвижение своих людей в Центр, а значит, реванш за потери, понесенные не то по вине Никиты Хрущева, не то по вине Леонида Брежнева.

Не успел Лигачев сюда угодить, как судьба предоставила ему неожиданный шанс поправить свое положение. И упустить его Юрий, он же, Георгий, он же Егор, ну никак не мог! И потом, разве это шло во вред его области? Да нет же! Все к лицу, все по уму, все на пользу!

Конечно, мы могли бы скрыть его имя и просто назвать, скажем, «Первым секретарем» или каким-нибудь там «Петровым-Ивановым-Сидоровым». Но к чему лукавить! Кому положено и где положено, знают, что областью тогда командовал именно Лигачев!

С тех пор минуло много лет. Подробности истории забыты, многое додумано, спрятано. Поэтому, восстанавливая события, мы позволяем себе собственные оценки, а иной раз, даже нескромно претендуя на художественность (а это все же не обязывающий к строгой документальности жанр), ради «красного словца» что-нибудь да привираем. И потом мучаемся, мучаемся нечистой совестью…

В неприкосновенности оставлены лишь имена одного француза (де Голль), пяти русских (Косыгин, Семичастный, Горбачев, Лигачев и Ленин) и одного американца (Линдон Джонсон), а все остальные персонажи, хоть и существовавшие в действительности (даже более того, многие, слава богу, здравствуют до сих пор!), приобрели вымышленные имена и в некоторых, частных случаях, вымышленные биографии. Не потому, что их собственный жизненный путь или прошлое их предков хуже выдуманного нами, а потому как негоже выставлять на белый свет то, что тебе не принадлежит и к чему ты не только не приложил руки, но и не смеешь даже прикоснуться из соображений высоконравственных и моральных. Но на истинный характер событий (в коих мы довольно точно осведомлены!) это не влияет. Даже в самой малой степени!

Кое-что, преломленное сознанием автора, подано даже, следует сознаться, аполитично. Что поделаешь, это качество приобретено в последние десятилетия. Оно придает легкость и независимость. Но, правда, не способствует карьере. Попробовал бы хоть один из участников тех далеких «свершений» оказаться аполитичным! О! Это была бы совсем другая история, которая, возможно, вынудила бы нас добраться вместе с героями аж до Колымского края… Лучше уж остановиться в междуречье Оби и Енисея.

Пусть уж все будет как есть. Де Голль-то был! Косыгин был! Лигачев был! И обкомы все были – большие и малые, то есть коммунистические и комсомольские. Областное управление КГБ СССР было. И начальник там какой-то был, и секретарша, наверное, тоже! И ненцы были, и шаман… И гигантская рыба резала холодную воду острым носом. Было все это! Клянемся на любом Уставе! И прячем стыдливо глаза…

Артур Петров стоял перед Первым ни жив ни мертв. Он затравленно хлопал глазами на Лигачева и нервно сглатывал слюну. Тот долго рассматривал невысокого паренька и задумчиво потирал подбородок. Наконец обнял Артура за плечи и подвел к кожаному дивану. Толкнул его, дождался, когда Петров провалится между двумя упругими подушками, и сел в кресло напротив.

– Ну, товарищ Петров, вы, значит, и есть тот самый… Егорыч?

Артур кивнул и быстро заморгал.

– Наслышан, наслышан о ваших подвигах!

– Я больше не буду! – выдавил из себя Артур. – Признаю вину.

– Какую вину? Не знаю никакой вины! Это не тебя ли прозвали «осетровым начальником»? Или врут?

– Меня, меня. Так я ведь не хотел! Он ведь визигу прямо заживо хотел того… проглотить. Умер бы в мучениях…

– Это ты о чем?

– До вас тут… гостя из Москвы принимали, рыбачили мы вместе. Так тот гость осетра разделал и хотел визигу съесть, не рубленую. Я у него ее изо рта вот этими пальцами вытащил. Больше не буду, честное комсомольское, то есть партийное! Клянусь матерью! Ей-богу! Ой, чего я это говорю! Бога-то нет!

– Нет? Ты точно знаешь?

– Точно! Все говорят…

– Ну-ну! Если говорят, стало быть, нет! Вот и не божись, коммунист Петров!

– Виноват! Не повторится!

– Ты что ж думаешь, я тебя для этого вызвал?

Артур вжался в черные подушки дивана и обмер. Он неопределенно закивал, на глазах выступили слезы.

– Задание для тебя есть. Государственной важности! Секретное! – Лигачев заулыбался. – Да ты расслабься. Чаю хочешь?

Артур покачал головой. Он не то что капельку чаю не смог бы проглотит, а и дышал-то с трудом, будто на грудь ему положили бетонную плиту.

– Ну, как знаешь! Так вот, товарищ Петров, если справишься, поедешь в Москву. Учиться в Высшую комсомольскую школу. Может, там и закрепишься! Сам понимаешь, Москва.

Лигачев тяжело вздохнул и с тоской посмотрел куда-то в глубь кабинета. Там на стене рядом с портретом Ильича висел новенький портрет Брежнева – дежурная атрибутика партийного идолопоклонства. Лихой бровастый мужик, улыбчивый, здоровый, прямо кровь с молоком, взирал со стены на Егора Лигачева и Артура Петрова. По всему чувствовалось, авторы самой идеи портрета нового вождя на этом не остановятся. Партия и ведомая ею страна явно готовились начать восхождение к самому высокому регистру идейно-политической кантаты, чтобы уже через несколько лет оглушить народ таким мощным «произведением», что все последующие годы, вплоть до нынешних, станут его резонирующим пространством и даже предметом зависти нынешних вождей и их администраций.

Первый секретарь махнул рукой и строго посмотрел в глаза Артуру Петрову.

– Понимаешь, о чем я?

– Понимаю… Государственное задание. Я готов! Всем сердцем! Всей душой!

– Какой такой душой? Если Бога нет, то и души, выходит, нет! Опять божишься?

Первого забавляла растерянность Егорыча. Он любил запутать собеседника, посмеяться над ним, а потом, широко улыбаясь, свести все к веселой шутке – «по-ленински». В партии ходили легенды о добром лукавстве покойного вождя и, чем крупнее был руководитель, тем смелее, развязнее он копировал Ильича. Младшие товарищи практически воспитывались на таких маленьких частных представлениях и еще в большей степени проникались высокой патетикой связи не только времен, но и «избранных» наследников с их идейным отцом.

– Ей-богу, нет! – выпалил Егорыч.

Лигачев захохотал и погрозил Егорычу пальцем. Тот заерзал и стал тихонько, почти беззвучно, хихикать. Вот, мол, как поддержал шутку! Вот я какой свой, какой понятливый!

Первый вдруг посерьезнел. Егорыч поперхнулся и окаменел в неудобной позе – чуть склонившись набок, вытянув шею и упершись руками в бедра.

– Вот что, Петров, – сказал наконец Первый, – к нам едут большие гости. Тебе, должно быть, известно. А если нет, то слушай, запоминай и не вздумай где-нибудь болтать! Тебе, можно сказать, государственная тайна доверена.

Егорыч побледнел и сглотнул слюну. Всем своим видом он показывал, что является человеком понятливым и скромным. Он даже отчетливо кивнул головой в знак того, что ему все ясно.

Тем временем Лигачев продолжал:

– Товарищу Косыгину мы подарок сами подберем. А вот президенту Франции генералу де Голлю, Шарлю, подарок добудешь ты.

Егорыч широко раскрыл глаза:

– Я? Да как же! У меня же нет ничего! Только… только шкаф зеркальный достали. Могу, конечно, если партия прикажет…

– Не пори ерунды! У него, у Шарля этого, знаешь, сколько таких зеркальных чудищ дома! Ему твой шкаф нужен как зайцу апельсины! Рыбу ты ему привезешь! Да самую большую, какая водится в Оби! Понял?

– Уху, что ли, варить будем? Извините, конечно…

– Какую к черту уху! Живого осетра! Чтобы метра три длиной, да на тонну весом.

– Как же на тонну! Нет такого!

– Врешь! Есть. Рассказывали мне…

– Да ведь я… это… по мелочи… только.

– Прошло время мелочиться! Государственное задание, партийное поручение – вот так! И попробуй не выполнить!

– Когда надо-то?

– Три дня тебе на все. И не возражать! Удивить надо гостя. Вот, мол, как у нас! Не то что у вас! Это вам не капитализм какой-нибудь, а, можно сказать, без пяти минут коммунизм. Где еще такие рыбины могут водиться? А? В СССР! И ракеты, и все прочее…

– Что же он с этой рыбкой-то делать будет?

– А что пожелает! Хочет, съест без соли, а хочет, домой, в Париж свой, в эпицентр разврата, отвезет. А мы поможем. Проси, что хочешь, коммунист Петров! Самолет? Будет тебе самолет. Грузчиков, охрану? И это пожалуйста! Большое дело сделаешь, большую дорогу тебе… на все четыре стороны! Ну, чего молчишь, что твоя рыба? Осетровый начальник!

Егорыч внутренне собрался, усилием воли подавил в себе ужас и хрипло произнес:

– Будет исполнено, товарищ Первый, – он помолчал немного и уже чуть развязно, так, как обычно делал на рыбалке с именитыми гостями, заговорил: – Самолет понадобится. Это точно! «Антонов», из маленьких, но не очень… Сосуд из титанового сплава метров на пять длиной и полтора метра в диаметре. С крышкой, как для домины, для гроба то есть. И чтоб не подтекал. В нем рыбину и повезем. Водой сосуд заполним и повезем! Ихтиолог один у нас тут есть. Тоже бы командировать в мое распоряжение неплохо. У них, у ихтиологов, ружья такие имеются… с сонными пулями. А то ведь не удержать рыбу-то!

Первый тем временем быстро что-то записывал в блокноте.

– Все?

– Нет, товарищ Первый, не все!

– Что еще?

– Два ящика водки.

– А это зачем? – спросил он сурово. При нем о спиртном никто не смел и рта раскрыть.

– Ненцы народ на это слабый, податливый. Несмышленые, понимаешь… – залебезил Петров, пожалев уже, что зря затеял разговор насчет водки. – Они ведь только и могут, рыбку эту отловить. Больше некому! А водку проклятую… ну ее к лешему! Пусть сами пьют.

– Ну ладно, – смягчился Первый, – так и быть! Но, гляди, только для ненцев, ради дела государственной важности. Теперь все?

– Теперь все, товарищ Первый, – выдохнул Егорыч.

Лигачев поднялся, подошел к столу и нажал на кнопку. Дверь из приемной приоткрылась, вошла секретарь, которую Егорыч от волнения даже разглядывать не стал. Он попятился к выходу и краем уха уловил требовательный голос Первого:

– Пиши приказ. Начальнику авиахозяйства, на завод номер… заведующему областного торга, ректору университета….

Циркуляр пошел по инстанциям со скоростью звука. Через четыре часа все, включая огромный тяжелый контейнер, самолет, водку, ихтиолога и грузчиков, были готовы в путь, за четыреста километров от Томска, на берега Оби, где все еще резала холодные воды гигантская рыба.

Тогда и сумел через заезжего геолога сообщить шаману Петрову коммунист Петров о важном правительственном задании, прося его о помощи и суля все блага советской цивилизации. Кстати, в том, что это единственная цивилизация на всем белом свете, Егорыч не сомневался ни минуты, как и шаман в отношении собственного племени. Вносил сумятицу в сознание двух Петровых лишь приезд французского гостя: откуда он-то взялся? Должно быть, там одни дикари, прячущиеся за случайными научными успехами, и удивить их можно уж точно тем, что не удивительно и даже обыкновенно для племен двух Петровых – самой что ни на есть простой гигантской рыбой. После срочного секретного известия от Артура Петрова шаман и встретился на берегу реки с председателем ненецкого охото-рыболовецкого хозяйства Лисьим Глазом.

А еще, перед самым отлетом на Обь, позвонил по домашнему телефону Егорычу майор КГБ СССР Александр Васильевич Власин. Егорыч уже почти собрался и прозрачно намекал жене, что вот-вот придется все распродавать, включая зеркальный шкаф, и собираться в столицу, в Москву. Жена охала, ахала. В этот момент и ожил телефон в прихожей. Соседи все выставили головы в приоткрытые двери и со жгучим любопытством стали прислушиваться. Еще бы! Они переполошились еще когда щуплый Артур Петров среди бела дня ворвался в дом и наорал на жену:

– Собирай в дорогу! На рыбалку! Государственное задание. Полчаса на сборы! Самолет под парами стоит. Не гляди на меня, как солдат на вошь! Шевелись! И никому ни слова!

А спустя десять минут майор Власин представился в черную телефонную трубку:

– Майор КГБ Власин. За вами вышла машина. Спускайтесь к подъезду. На задание вас буду сопровождать я.

Глава 13

Когда машина с чекистом Александром Васильевичем Власиным и ихтиологом Иваном Яковлевичем Деревьевым была уже почти у подъезда Петровых, когда два самых доверенных пилота легкомоторного самолета АН-2 Федор Водкин и Антон Суздальцев разогревали свою маломощную, но надежную машину, когда на борт в спешном порядке грузили огромный загадочный контейнер, еще не остывший от сварки, когда три до удивления трезвых грузчика из центрального универмага (Гендос, Толян и Серый) прятали под брезентовые мешки в хвосте летательного аппарата два ящика чистейшей водки и сами располагались в жестких креслах салона, в городе зрели события, которые были способны сорвать все грандиозные политические планы не только местного обкома, но и самого ЦК.

Причиной назревающего безобразия стала Наденька Горностаева, соблазнительная секретарша начальника областного УКГБ. Обдумывая наряд на предстоящий бал, она под величайшим секретом сообщила своей однокласснице Оле Воробьевой, младшему товароведу центрального универмага, о скором приезде в город высоких гостей. Наденька разболтала государственную тайну не по злому умыслу, а будучи в отчаянии оттого, что в ее гардеробе не оказалось подходящего к случаю наряда: что-то уже надевалось раньше и не подлежало повторной демонстрации в том же обществе, что-то (о, ужас!) стало тесно, а что-то умудрилось за какие-то полгода выйти из моды, то есть «морально устареть». Было принято единственно правильное решение – срочно приобрести новый наряд. Да такой, чтобы ни у кого, даже у супруги Первого! Даже у жирной Лильки, жены полковника Кима Белова!

В таком деликатном деле помочь могла исключительно Воробьева, работающая в отделе спецзаказов, который, судя по всем приметам, был секретным предприятием, то есть особо важным объектом. Была здесь, кроме всего прочего, и продуктовая база с разными там деликатесами, даже названия коих не каждый знал, а уж отведать никак не мог. Исключение составляли те немногие, кто занимал особое положение в городе или области.

Но Наденьку Горностаеву на этот раз интересовало, можно сказать, нечто куда более возвышенное, чем даже самые что ни на есть деликатесные деликатесы. В запертом за семью замками главном складе ломились полки от крепдешиновых, бостоновых и шерстяных отрезов, шалей газовых, капроновых чулок, обуви различной. На вешалках-плечиках, в легких марлевых мешках висели десятки, а может, сотни платьев и костюмов на все мыслимые и немыслимые случаи жизни. Вещи эти шились мастерами, даже не подозревавшими, что где-то на планете, в далеком Советском Союзе, есть город Томск, в нем – центральный универмаг, а в этом универмаге – специальный, строго охраняемый склад. Впрочем, у этих платьев, костюмов, юбок, брюк, кофточек эксклюзивных авторов, скорее всего, никогда и не было. Возможно даже, в Париже многие из этих «шедевров» продавались бы на ежегодных распродажах, а некоторые достались бы кому-то в качестве благотворительной помощи.

И все же сохраняется вероятность, правда весьма умозрительная, что каким-нибудь нарядом из спецсклада Томского центрального универмага не погнушалась бы, скажем, избалованная утонченная дама из рода лондонских или парижских Ротшильдов. Возможно даже, два прекрасных отпрыска этих враждовавших тогда ветвей одного и того же рода выцарапали бы друг другу глаза за него, и он, этот наряд, костюм или платье, стал бы еще одним поводом для войны двух родственных домов. Возможно, конечно, возможно! И даже более того! Узнай они о тайном складе в Томске, непременно прислали бы сюда своих опытных агентов, а может быть, и сами прилетели бы спецрейсами и стучались бы в отчаянии в тяжелую дверь, обитую жестью, с неугасающей желтой лампочкой над ней. И если бы в руках у них не оказалось заветной бумажки-пропуска, или, как его еще называли «спецталона» за подписью управляющего делами обкома, то старший кладовщик Кузьма Измайлович Свешников ни под каким видом не пустил бы сюда ни своих, ни чужих. Пусть походили бы империалисты по всем четырем этажам центрального универмага да попримеряли бы на себя разные там «польты» с неуклюжими воротниками из русского зверя «цегейка», да набивные платки, да ситцевые платьица местного пошива, да валенки с галошами, сапоги резиновые и ботинки «прощай молодость»! То есть те самые изделия отечественной легкой промышленности, которые предназначались всем и каждому в огромной советской державе, у кого на руках не было заветного спецталона.

Другое дело, если у тебя в руке зажата заветная бумажка. А в ней должно быть написано что-нибудь эдакое:

«Платье жен. – две шт., костюм муж – одна шт., Костюм жен., летний – одна шт., сезонный – две шт., полуботинки муж. – одна пара, туфли женские – две пары, рубашка мужская, белая – одна шт., блузка женская, набивной расцветки – одна шт., зонт импортный – одна шт., чулки капроновые, женские – три пары».

Вариации могли быть разные, но обладатель именной бумажки-пропуска мог рассчитывать только на то, что разрешил приобрести и «носить на здоровье» обкомовский завхоз. Не все удостаивались такой чести, лишь избранные. Кузьма Свешников, таким образом, был как бы смотрителем аристократического клуба Томской области, куда без особого распоряжения даже Ротшильдов ни за что не впустили бы. Впрочем, Ротшильдов, наверное, впустили бы. Иностранцы все же!

Но ни эти самые Ротшильды, в Лондоне и Париже, ни Рокфеллеры, ни Ханты, ни Дюпоны даже не догадывались о существовании строго секретного склада в центральном универмаге сибирского города Томска. Потому что это был один из тех государственных секретов, одна из тех деликатных тайн, разглашение которой могло повлечь непредсказуемые последствия, способные затронуть самую сущность высоконравственной, справедливой и живородящей социалистической идеи.

Надя же Горностаева, в силу своего служебного положения, об этом складе знала. Конечно, она могла обратиться напрямую к Свешникову, строгому лысому старику, но за это обязательно получила бы нагоняй от полковника Белова. Потому что Кузьма Измайлович непременно донес бы на Горностаеву обкомовскому завхозу, то есть управляющему делами, а тот, в свою очередь, не преминул бы заметить полковнику, что «некоторые его подчиненные и даже почти родственники, нарушают протокол». «Социализм – это, прежде всего, учет, а значит и контроль», – говаривал покойный классик и лукаво усмехался со своих многочисленных портретов. Завхоз спецраспределителя, посему, был тем самым социалистическим учетно-контрольным органом, своего рода пограничным столбом между общей бесхозяйственностью и частной неумеренностью.

Горностаева на этот раз в обед не поехала на «конспиративную квартиру» с Беловым, а, сославшись на неотложные дела, прибежала к подруге, благо центральный универмаг располагался совсем недалеко от областного управления КГБ.

В это же время Артур Петров все еще потел в кабинете Первого секретаря и божился в том, что нипочем никому не расскажет о партийном поручении. Но накануне их встречи Первый уже успел заручиться необходимой поддержкой у «органов», то есть у Кима Белова, и даже договориться, что ценный подарок будет охранять и доставлять в Томск «московский товарищ». Артур Егорыч Петров об этом еще ничегошеньки не знал, он еще даже не успел к тому времени предложить свой зеркальный шкаф в подарок французскому президенту, зато Наденька Горностаева уже шептала Ольге Воробьевой на ухо в универмаговской служебной столовой:

– Представляешь, подарок президенту готовят! Прямо из тайги, из самого ее сердца, можно сказать.

– А что за подарок-то? – полюбопытствовала Воробьева.

– Да тихо ты. Это ж тайна… государственная! – зашептала Наденька.

– Да я ж никому не скажу! Сама понимаешь, мы тут тоже при деле, при государственном! Как что, ты сюда, а как ничего, так тайна… государственная! – надула губки Воробьева и искоса взглянула на Горностаеву.

– Да не обижайся ты, подруга! Тебе скажу. Только я точно не знаю, честное слово! Краем уха слышала. Будто в тайгу летят на специальном самолете. Не то рыбу какую, не то зверя ищут. Да какая разница! Я к тебе по другому делу… то есть по тому же, но только с другой стороны.

– А что за зверь-то? – настаивала Воробьева, будто и не слышала последних слов Горностаевой.

Она привыкла, что подруги ее разыскивали по одной и той же причине, связанной с ее особым положением в городе. Тем более что это «особое положение» ярко отражалось на всей ее одежде и даже на ежедневном столе.

– Откуда я знаю! Тигр, медведь! А может и не зверь вовсе! Это нам неведомо. Ольга, Оленька! – взмолилась Горностаева. – Мне вот так нужен наряд, вечерний! Чтоб прямо импортный, чтоб вот… чтоб все упали! – Надя провела ладонью по своей шейке, показывая до какой степени ей необходим новый наряд, и даже прослезилась.

– Чего это он тебе понадобился так вдруг? Замуж, что ли, выходишь?

– Вот еще! Замуж!

Она задумалась, говорить ли о предстоящем бале, но так и не выдумав ничего более убедительного, чем правда, сказала, понизив голос и опустив скромно глаза.

– Бал будет. С французским президентом и с московским начальством. Очень нужно! Очень!

– А я?

– Что я?

– На бал приглашение сделаешь?

– Так ведь мне самой… делают.

– Знаю я, кто тебе делает. Твой Кимушка!

– Откуда тебе известно?

– Толя Костин, шофер его, говорил.

– Ну гад!

– Не гад, а мой жених!

– С каких это пор?

– С прошлой среды.

– Вот как! И что же, свадьба назначена?

– А как же! На осень. – Воробьева приосанилась и победоносно посмотрела на подругу.

– Да черт с вами! Все равно его скоро уволят!

– Это за что?

– Болтает много!

– Ты чего приперлась-то?

Разговор принимал для Горностаевой нежелательный оборот. Наденька немедленно решила для себя – или Толик Костин или новый наряд! Необходимо срочно сделать выбор.

– Ладно тебе, Олька! Выходишь за него, и выходи! Мы ж подруги…

– У тебя, чего, с ним было?

– У меня?! С ним?! Скажешь тоже! Вот дура-то!

– Уж больно ты рассердилась, когда узнала о нашей свадьбе.

– Глупая ты, Олька, я просто… просто… беспокоюсь… о тебе.

Воробьева недоверчиво посмотрела на Горностаеву, но увидела только широко открытые влажные серые глаза, в которых было столько чистосердечной любви и откровения, что она окончательно уверовала в то, что у Надьки «что-то было» с ее Толиком.

– О себе беспокойся! – процедила сквозь зубы Воробьева и поднялась, чтобы уйти.

Но Надя схватила ее за руку.

– Да подожди ты! Черт с ним, с твоим Толиком! Ты мне с платьем-то поможешь?

– А талон из обкома?

– Нет у меня никакого талона. Ну Оленька, – взмолилась Горностаева, – ты же все, все можешь!

– А приглашение на бал?

– Только для тебя! Без него, без Костина. Там Белов будет. Представляешь, увидит своего шофера! Скандал.

– Идет. Но если соврала… забудь сюда дорогу! Поняла?

– Ты что, подруга! Когда это я тебе врала?

И на Олю Воробьеву посмотрели все те же широко открытые влажные серые глаза, источающие откровение и первозданную честность.