Текст книги "Жизнь и приключения Андрея Болотова. Описанные самим им для своих потомков"

Вступление в Пруссию и тревога
Письмо 41-е

Любезный приятель! Пересказав вам в предследующих письмах всю историю нашего медленного и многотрудного похода чрез Польшу, приступлю теперь к описанию похода нашего Пруссиею, или самых наших военных подвигов. Расскажу вам, любезный приятель, как мы в неприятельскую землю вступили, как оною шли, как с партиями неприятельскими вели, так называемую, малую войну, а потом, как и со всею их армиею дрались порядочным образом. Однако, прежде самого приступления к сему описанию, не за излишнее почел я предпослать несколько слов об обстоятельствах, касающихся до наших неприятелей.

Как король прусский прежде упомянутым образом, ласкаясь надеждою победить цесарцев, всю свою силу употребил наиболее против оных, то относительно до прочих мест и земель своего владения и не оставалось ему другого, как прикрывать их небольшими только отделенными корпусами. Из всех оных, ни которая ему столько сумнения не наводила, как Пруссия. Отдаленность сего королевства от тех мест, где он сам обретался, и смутные обстоятельства, в которых находился он, будучи побежден цесарцами при Колине, преполагали ему препоны отправиться туда самому для защищения оного от войск наших, приближающихся к оному и готовящихся войтить в оное. Чего ради, против хотения своего, принужден он был вверить защищение и охранение оного старику, своему фельдмаршалу Левальду, дав ему столько войска, сколько ему оторвать только было можно, и число которого не простиралось даже и до 40 тысяч человек. С сею небольшою, однако из лучших старых полков состоящею армиею, расположился фельдмаршал Левальд, по возможности прикрывать Кёнигсберг, яко столицу сего государства, и для удобнейшего примечания движения наших войск, выступил еще в апреле из Кёнигсберга, и поставил армию свою лагерем между Тильзитом и Мемелем, а свою главную квартиру учредил в Инстербурге. Тут велел он всех конных и пеших жителей обучать ежедневно действовать оружием, а валы и рвы городские оправить, и первые установить пушками; а потом протянул из войск кордон от жмудских границ до самого Мемеля.

В сих распоряжениях состояли его первые приуготовления; но как скоро услышал он, что мы со всею армиею приближаемся к Пруссии со стороны Польши, то сие побудило его все войска свои соединить и собрать к Инстербургу, а Мемель, по отдаленности его, оставить на произвол судьбы, ибо оный от осады освобождать без обнажения внутренности государства было ему ннкак не можно. Однако отправил он в ту сторону корпус войска, под командою генерал-майора Каница, для удержания войск наших от дальнейшего проницания в Пруссию со стороны от Мемеля.

В сем положении дожидался он приближения наших войск; но не успели мы приблизиться вышеупомянутым образом к самым границам, как он, чувствуя себя слишком слабым для удержания стремительства многочисленной нашей армии, и боясь утеснен быть с двух сторон, то есть нами спереди, а корпусом генерала Фермора, взявшим уже Мемель, с бока, заблагорассудил податься со всею армиею своею еще далее назад и перенесть главную свою квартиру из Инстербурга в Велаву, куда возвращен был потом и корпус генерала Каница, который слаб был к удержанию шествия Ферморова. Однако Инстербурга и всей реки Прегеля совсем он не обнажил, а оставил тут славного полковника Малаховского с гусарами и другими легкими войсками, для примечания движения наших войск и обезпокоивания нас по возможности в походе.

В сихто обстоятельствах находилась Пруссия в то время, когда мы пришли к ее границам и готовились со всею армиею войтить в оную.

Первое вшествие наших передовых войск воспоследовало не прежде, как 20 числа июля, ибо в сей день отправлен был наконец наш авангард под командою генерала Ливена из Вербалова, и вступил в неприятельскую землю. Он, дошед до перваго прусского местечка, называемого Столупенен, отправил тотчас от себя для поисков и проведывания о неприятеле партию, состоящую в 300 человеках нарвского и рязанского гренадерских конных полков; да 180 чугуевских казаков, под командою рязанского драгунского полка майора Дела-Рюа. Но первый сей шаг был для нас весьма неудачен. Нашу партию, к стыду и бесславию нашему, неприятели разбили и сего может бы и не произошло, если б отправлен был с оною не француз, а россиянин; но его превосходительству, г. Ливену (нелюбившему всех россиян и дающему всякому чухне предо всеми ими преимущество, ибо он был самый тот, который прежде сего был в Ревеле и о котором упоминал я впереди), заблагорассудилось вверить столь важную комиссию господину французу, оправдавшему весьма худо его выбор.

Сей негодный офицер не успел отъехать от Столупян мили три вперед, как, не видя нигде неприятеля, наиглупейшим образом возмечтал себе, что его нет нигде и близко, и потому, расположась в деревне Кумелен, начал себе гулять и пмть, и не только сам, но дал волю в таковом же пьянстве и в других роскошах упражняться и всем своим драгунам, власно так, как бы были они в какой-нибудь дружеской земле и не имели причины ничего опасаться. Однако все они весьма в том обманулись. Вышеупомянутый храбрый прусский полковник Малаховский не успел узнать о вшествии наших войск, как в единый миг очутился уже тут со множеством черных и своих желтых гусар. Неожидаемый слух, что прусские гусары показались уже за деревнею, перетревожил наших пьянствующих и рассеявшихся по деревне и привел их всех в превеликое замешательство. Но покуда они сбегались и собирались, покуда второпях строились за деревнею, как вся неприятельская партия была уже перед ними. Наши казаки сделали себе честь и ударили с обоих флангов на неприятеля с превеликим и обыкновенным своим криком; но как нашли они тут не татар, а порядочных и храбрых гусаров, то сии оборотили их скоро назад, учинив по ним хороший залп из своих карабинов. Первая сия неудачная попытка драгун наших, которые и без того не очень храбры, так устрашила, что они, увидев, что неприятель скакал сам атаковать их с саблями в руках, так оттого испугались, что, не учиня ни одного выстрела, дрогнули и обратились в бегство. Тогда неприятели сели у них на плечах и гнали их чрез деревню Микулену более двух миль, рубя и коля оных и забирая в полон. Наконец подоспел к нашим сикурс и остановил неприятеля от дальнейшей погони.

В сей первой и неудачной для нас стычке побито было наших драгунов более 40 человек, также несколько казаков, а 26 человек взято в полон. С неприятельской же стороны, буде верить их реляциям, не потеряно ни одного человека, да и ранено только 3 да убита 1 лошадь.

Слух о сем несчастном приключении распространился тотчас у нас по всему лагерю. Все были крайне недовольны нашими драгунами, а г. майора ругали и бранили все без всякого милосердия. Он и получил за это достойное наказание. Его разжаловали в солдаты, и сковав велели судить, а вахмистра его команды, Дрябова, который оказал довольно храбрости и старался команду на побеге остановить и делал по возможности неприятелю отпор, пожаловали в поручики.

Но хорошо, когда бы тем все дело кончилось и вся проступка наша могла быть тем заглажена! Но не то, однако, воспоследовало. Помянутый случай, хотя с наружного вида и кажется ничего незначащим – ибо таковых маленьких стычек в войнах бывает бесчисленное множество, и они никогда не решают главного дела, и, по большей части, обращаются только обоим сторонам во вред и в отягощение – однако о сей стычке сказать того не можно, но она в особливости достопамятна тем, что произвела великие и страшные последствия, обратившиеся в несчастие многим тысячам народа. Ибо, во-первых, сделав во всем нашем войске великое о храбрости пруссаков впечатление, умножила тем в сердцах множайших воинов чувствуемую и без того великую от пруссаков робость, трусость и боязнь; во-вторых, вперила в неприятелей наших весьма невыгодное об нас и о храбрости нашей мнение, и ободрила их чрезвычайным образом; в-третьих, и что всего важнее и достопамятнее, подала к тому довод, что не только неприятельские войска, но самые прусские обыватели возмечтали себе, что все мы хуже старых баб и ни к чему не годимся. Почему ополчились уже на нас и самые их мужики, и начали стараться причинять нам повсюду вред и беспокойство, и к особливому несчастию оказали тому первый опыт в помянутой деревне Микулине; ибо, как наши, будучи гонимы пруссаками, чрез селение сие скакали, то жители тутошние, думая, что пруссаки их уже всех нас завоевали, от легкомыслия вздумали и сами помогать гусарам нас побивать, и стреляли по нашим из своих домов и окон, а сие и подало повод к тому, что как о сем донесено было нашему фельдмаршалу, то он, будучи разогорчен и раздосадован всем тем, дал то злосчастное повеление, чтоб впредь, ежели где подобное тому случится и обыватели поднимут на нас руку – не щадить бы и самих жителей и разорять селения таковые. Но таковое несчастное повеление не успело излететь из его уст, как тотчас нашими казаками, калмыками и другими легкими войсками употреблено было во зло. Они, будучи рассылаемы всюду и всюду для разведывания о неприятеле, не стали уже щадить ни правых, ни виноватых, но во многих местах, от жадности к прибыткам, начали производить великие разорения, и жителей не только из селений разгонять, но оных мучить, бить, грабить, дома их опустошать, а инде и сожигать, и такие делать злодейства, бесчеловечия и беспорядки, какие одним только варварам приличны, и кои не только влияли во всех прусских жителей величайшую к нам ненависть и злобу, но и покрыли нас стыдом и бесславием передо всем светом, ибо слух о сих разорениях и варварствах рассеялся тотчас повсюду, и везде стали почитать нас сущими варварами. Но сего было еще не довольно; но как разлакомившихся тем наших казаков после и унять уже не было способа, то учиненные ими разорения самим нам обратились после в существенный вред, и сделали то, что все предпринимаемые в сие лето и толь многочисленные труды приобрели нам только единое бесславие, а пользы не принесли ни малейшей.

Вот что может произвесть погрешность одного человека! Но я удалился уже от материи, и теперь время возвратиться к продолжению моей повести.

Наконец, 22-го июля, выступила и вся армия в поход и вступила в королевство Прусское. Вход в неприятельскую землю производил во всех нас некое особливое чувствование: «Благослови, Господи», говорили мы тогда между собою, имея под нами землю наших неприятелей: «теперь дошли мы наконец до прусской земли! Кому-то Бог велит благополучно из нее выттить и кому-то назначено положить в ней свою голову!» Мы нашли места сего королевства совсем отменными от польских. Тут господствовал уже во всем иной порядок и учреждение: деревни были чистые, расположены и построены изрядным образом, дороги повсюду хорошие, и в низких местах повсюду мощеные, а инде возвышенные родом плотин и усаженные деревьями. Одним словом, на все без особливого удовольствия смотреть было не можно. Сверх того, как тогда не делано еще было никакого разорения, то все жители находились в своих домах, и не боясь ни мало нас стояли все пред своими домами, а бабы и девки наполняли ушаты свежей воды и поили солдат мимоидущих. Одним словом, казалось тогда, что мы не в неприятельскую, а в дружескую вошли землю.

Первая наша станция в Пруссии была при помянутом прусском первом местечке или маленьком городке Столупенен. Мы шли туда хотя двумя дорогами, однако обе дивизии рядом, почему и стали лагерем в одну линию по обеим сторонам сего местечка, имея оное перед собою.

Не успели мы (23-го) приттить в сие место и расположиться тут дневать, как в последующий день сделалась у нас во всей армии первая тревога. В самый полдень это было, как забили у нас в полках везде в барабаны, и весь народ встревожился чрезвычайным образом. Всякий бросал все в чем упражнялся, одевался, хватал оружие и бежал перед фрунт, куда все полки были выводимы. Генералы разъезжали взад и вперед перед полками, а адъютанты и ординарцы, то и дело, что в ту, то в другую сторону скакали, и пыль стояла от них только столбом. Мы не зная для чего все сие делалось, и не имея о всех вышеупомянутых до прусской армии относящихся обстоятельствах, и о том, сколь она от нас далеко ни малейшего сведения, не иное что заключали как то, что конечно вся неприятельская армия шла нас атаковать и была уже очень близко; почему признаться надобно, что первый сей случай и приближение мнимой баталии наводило на всех на нас некоторый род робости, а особливо потому, что никто еще не видал никогда неприятеля, и на сражениях быть не случался. Нашему полку трафилось тогда стоять на самом почти правом фланге, и потому немного погодя подхватили с нашего и с некоторых других полков по нескольку сот человек, и при одном полковнике послали вправо за деревню с превеликою поспешностью. Нам казалось тогда, что тут-то конечно неприятель, и нам первым будет с ним драться, и как мне самому случилось быть в этой команде, то могу сказать, что я насмотрелся тут, коим образом не только такие молодые люди, каков был например я, но и самые старые солдаты оказывали робость, и так, что мы, офицеры, принуждены были их ободрять и побуждать к неустрашимости. Я не могу и поныне без смеха вспомнить, какую я играл тогда ролю. У самого меня на сердце было и так и сяк, и я думаю всякому можно б было из лица моего приметить, что оно было не на месте и что я сам сильно робел и трусил; однако совсем тем старался всеми образами то скрывать и принимая на себя вид геройства и неустрашимости, уговаривал и увещевал всячески солдат своих, чтоб они не робели и не трусили и дрались бы с неприятелем храбро. Словом, я читал им целые предики во всю дорогу, но ноги у самого едва иттить за ними успевали. Чего не делает новость случая и непривычка? Но что ж из всего того наконец вышло?

Мы, вышедши за деревню, которая называлась Петринатшен и лежала почти пред нашим фрунтом, не увидели никого перед собою, а одно только чистое поле и в некотором отдалении лес. Однако, как все к тому клонилось, чтоб прикрыть сию деревню и правый фланг нашей армии, и мы заключали, что неприятель конечно находится в лесу, то построились мы порядочным образом, приготовили ружья и патроны и стали дожидаться неприятеля. Но долго бы нам его дожидаться было, ибо неприятеля не было тут и духу и мы, простояв там до самого вечера, все глаза просмотрели. Наконец наступила уже ночь, и нас свели с сего места; но вместо того, чтоб отпустить в лагерь, отвели нас несколько назад и поставили опять на чистом поле для прикрытия правого фланга армии, где принуждены мы были простоять всю последующую ночь, которая нам весьма солона и первая была, которую я весьма беспокойно препроводил, ибо не успело смеркнуться, как надвинула преужасная туча и сделалась такая преужасная гроза, с превеликим дождем и бурею, что я редко такую в жизнь мою видывал. Почему легко можно заключить, каково нам было препроводить всю ночь не только без палаток, но и без епанеч, под дождем и бурею, и что всего досаднее, по пустому и без всякой нужды. Довольно, мы оставя тогда все чины хоронились под ящики и пушки и нам делали в том компанию и самые штабы. Со всем тем нас до самого света не распустили, и сие может быть произошло от того, что об нас совсем позабыли, ибо опасности никакой не было, и мы не могли после узнать отчего бы произошла вся сия тревога и замешательство, а думать надобно, что показались где-нибудь гусаришки неприятельские, посланные для подсматривания, а наши полководцы может быть думали, что и вся уже прусская армия идет нас разбивать и выгонять из королевства, ибо для маленькой партии не стоило бы того труда, чтоб всю армию тревожить и беспокоить.

Поутру, то есть 24-го июля, выступили мы со всею армиею далее в поход и шли полторы мили до одного прусского села, и расположились тут по горам и весьма неровным местам лагерем, и опять в сем месте дневали. Тут видели мы впервые еще жалостные следствия воины кровавой. Во всем селе не было ни одного человека, и все жители, разбежавшись, крылись в лесах, оставив домы и все имение свое на расхищение неприятелю. Село сие в самом деле было уже нашими разорено наиужаснейшим образом. Не было ни одного дома почти целого, в котором бы чего изрубленного, перебитого и переколотого не было, не осталось ни одного окошка и ни одной печи целой, власно так, как бы и самые сии бездушные вещи были неприятели и нам злодействовали. Что ж касается до прочих крестьянских пожитков, которых они с собою забрать не успели, то не было их и следов уже, а одни только перья и пух рассыпаны были на полу в избах, ибо и с наволоками постель их нашим расстаться не хотелось; но как перья никому были не надобны, то и валялись они везде по полам изб и комнат, и сие было общественно везде, где ни случалось быть таковым разорениям.

Зрелище таковое нас поражало и производило некоторое сожаление о самых неприятелях наших. Во всей армии говорили тогда, якобы причину к таковому опустошению подали сами прусские жители; что всем им манифестами от нашего фельдмаршала публиковано было, что они оставлены будут с покоем, если только сами не станут предпринимать никаких неприятельских действий, но что они слушались более своих войск, кои им велели при всяком случае нас тревожить и причинять нам всякий вред, а потому и стреливали самые мужики из лесов и из-за кустов по нашим солдатам, а особливо после последнего, и удачного для них шармицеля. Далее говорили, якобы от нашего фельдмаршала посылан был нарочный к прусскому главному командиру с требованием, чтоб такие наглости и беспокойства делать мужикам запрещено было, и что в противном случае учинено им будет за то достойное наказание. Но как от неприятелей запрещения сего сделано не было, то будто самое сие и подвигло нашего полководца наказывать их самому и стараться зло сие отвратить помянутыми опустошениями. Справедлива ли сия молва была или нет, того подлинно не знаю; а известно только то, что зло тем не уменьшено, а только еще более увеличено было.

26-го числа выступили мы опять в поход и дошли в сей день до прусского знаменитого и тутошнего околотка столичного городка Гумбинн, и став подле оного лагерем, отдыхали тут целых два дня, в которое время приводимы были к присяге все гумбинские жители. Который прекрасный городок, будучи и не укреплен и оставлен от своих без всякого прикрытия, покорился нам без прекословия, и прислал к фельдмаршалу предварительно своих магистратских членов с прошением, чтоб принять их в свое покровительство, а тоже сделали и некоторые другие ближние городки и местечки.

Как идучи от сего места далее вперед к городу Инстербургу, надлежало армии в одном месте проходить весьма узкую дефилею сквозь густой и большой лис и между гор, а получено известие, что сей узкий проход занят был неприятельскими гусарами, то 27-го числа ввечеру, после пробития уже зари, отправлена была, для осмотра и очищения сего узкого прохода, от армии знатная партия, состоящая в 300 человек гусар, 300 чугуевских казаков и 500 человек донских казаков, под командою генерал-квартирмейстера фон-Штофельна, да гусарского полковника Стоянова; а в подкрепление их велено было иттить бригадиру Демику с несколькими эскадронами кирасиров и других кавалериийских полков. Сия партия, приблизившись на рассвете другого дня к помянутому лесу, нашла действительно не малое число неприятельских гусар, под командою вышеупомянутого полковника Малаховского, и потому тотчас с ними и сразилась, и сие маленькое сражение было первое порядочное у нас с пруссаками. Пруссаки в своих реляциях писали, что с помянутым полковником было будто с небольшим сто человек гусар, и что он в ночь под сие число, отправившись из Гервишкеменя для рекогносцирования положения нашей армии, подъехал к нам меньше нежели на полмили, и что будто туман и темнота принудили его возвратиться назад своему посту, захваченному между рекою Писсою и Пичинским лесом, и что тут напали на него наши, гораздо с превосходнейшею силою, отчего и дошло до жестокой перестрелки, продолжавшейся целых два часа; но будто наконец он наших прогнал, но как-де они ретировались в лес, то далее гнать было не можно. К сему, по обыкновению своему, наибесстыднейшим и бессовестнейшим образом хвастать и лгать, присовокупляют они, что будто мы, кроме многих раненых и одного взятого ими в полон гусара, потеряли более 50 человек побитыми, а у них якобы побито и переранено было только несколько человек. Однако это совсем неправда и ложь их видна из самой их реляции, хотя они и старались прикрыть ее уверением о справедливости своих объявлений, и выхваляя особливо храбрости наших гусар и казаков. А в самом деле, как нам, почти самовидцам, довольно было известно, полковник Стоянов атаковал их с своими гусарами и казаками так храбро, что они, по продолжавшемся двухчасовом сражении и перестрелке, принуждены были обратиться в бегство и наша партия, недождавшись еще своего сикурса, не только их из помянутого дефиле выбила, но и гнала их более мили и даже за Инстербург, побив около 50 человек гусар с одним офицером и взяв в полон 1 гусара, 1 егеря и 2 вооруженных мужиков. С нашей же стороны убит 1 гусарский поручик, да 5 человек гусар; да ранено 1 казацкий хорунжий, 1 казак и несколько человек гусар.

Известие о получении сей первой небольшой над неприятелем выгоды ободрило много всю нашу армию. Все вообще радовались тому, что и пруссаки умеют бегать, и что минувший наш проступок был довольно заглажен. Далее расхваляем был генерал Штофельн за благоразумное распоряжение, а полковник Стоянов за неустрашимую храбрость; а говорили также, что при сражении сем находились и некоторые из господ наших волонтеров, а именно молодой граф Апраксин, граф Брюс, князь Репнин и барон Лопиталь, племянник французского посланника.

Между тем, как сие у нас впереди происходило, стояли мы с армиею спокойно при Гумбинах и отдыхали, что мне в особливости памятно потому, что я весь сей день упражнялся в переводе своей книги.

Таким образом, овладев вышеупомянутым тесным проходом, 29 числа выступила наша армия в поход, оставив в Гумбинах Низовский пехотный полк с больными, и перешед речку Нарп и дошед до упомянутого леса и деревни Станаитшен, расположилась лагерем.

Не успели мы к сему месту приттить, как от отправленного наперед авангарда получено известие, что неприятельская армия якобы вся строится за лесом в ордер баталии, и как сие сочтено было, что она хочет дать баталию или недопускать нас всею силою проходить сквозь помянутый тесный и длинный лес, то как скоро смерклось, ударен был генеральный марш и вся армия, оставив все обозы и для прикрытия оных несколько полков, пошла с артиллериею в ночь чрез помянутый лес. Мы с полком своим оставались тогда в арриергарде с обозом и с нетерпеливостию ожидали, что впереди с армиею воспоследует и не произойдет ли главной баталии или какого-нибудь важного сражения. Однако поутру услышали, что она прошла помянутый лес благополучно и без всякого помешательства и что кроме бывшей в лесу, у наших казаков с прусскими подъезжавшими для рекогносцирования армии нашей гусарами, небольшой стычки и в которой сии последние опять с уроном прогнаны, ничего не воспоследовало. Хотя пруссаки в объявлениях своих и о сем третьем случае хвастая немилосердно лгут, говоря, что они наших прогнали и урон имели небольшой, но можно ли тому статься, когда шла тут вся армия, а их тут только человек с двести с помянутым полковником Малаховским подъезжало.

Армия наша, прошед лес, не нашла пред собою не только всей неприятельской главной армии, но и никаких уже войск прусских, и тогда узнали, что вся молва об армии прусской была совсем несправедлива. А то хотя была и правда, что неприятельская пехота усмотрена была около тех мест строившеюся, но после узнали, что то был только небольшой деташамент, состоящий из некоторого количества прусской конницы и пехоты, который под командою генерал-майора Платена отправлен был от армии их вперед для примечания движения наших войск и для прикрытия Инстербурга, почему и стоял он до сего времени при сем городе. Но узнав о близком уже приближении нашей армии и почитая себя слишком слабым для удержания оной, собирался тогда отступать далее назад за Инстербург, и разорял мосты при сем городе чрез речки Аалруп и Инстер, а нашим передовым войскам показалось, что уже и вся неприятельская армия строилась в ордер баталии и готовилась к сражению, хотя оная была еще от нас за несколько верст расстоянием, и у ней и в уме и в помышлении еще того не было. А у нас-то трусости и боязни и Бог знает сколько было! Из чего означается само собою, что предводители наши имели о неприятеле и положении его армии весьма худое и недостаточное сведение.

Итак, поутру велено было и нам с обозами и арриергардом к армии следовать, и мы, прибыв к оной уже ночью, нашли ее стоящею версты за три от города Инстербурга в виду оного, и нас целый день на жару без палаток дожидавшеюся.

На сем переходе случилось мне еще в первый раз увидеть неприятеля, однако не живого, а убитого. В помянутом лесу то было, как сказали нам, что в стороне под кустом оного лежит тело. Все мы с превеликим любопытством поскакали оное смотреть. Но какое же жалкое зрелище представилось очам нашим! Человек сей был превеликого роста и с большими усами; лежал совсем обнаженный навзничь и от жара весь раздувшийся и отекший, как от водяной болезни; черви кипели у него под всею отдувшеюся кожею, так что без ужаса и внутреннего содрогания смотреть на него было не можно. Мы и подлинно принуждены были скоро отвратить наш взор и, вздохнув, ехать прочь, говоря друг другу: «Вот сим-то образом может быть случится где-нибудь и нам лежать под кустиком и преданным быть в жертву стихиям, зверям, птицам, червям и насекомым!» Но письмо мое уже велико. Время мне оное окончить и сказать вам, что я есмь и прочая.