Текст книги "Жизнь и приключения Андрея Болотова. Описанные самим им для своих потомков"

Оно началось в начале восьмого часа, когда уже солнце было довольно высоко, и сиянием своим, при тихой погоде, наипрекраснейший день производило. Первый огонь начался с неприятельской стороны, и нам все сие было видно. Пруссаки шли наимужественнейшим и порядочнейшим образом атаковать нашу армию, вытягивающуюся подле леса, и пришедши в размер, дали по нашим порядочный залп. Это было в первый раз, что я неприятельский огонь по своим одноземцам увидел. Сердце у нас затрепетало тогда, и мы удивились все, увидев, что с нашей стороны ни одним ружейным выстрелом не было ответствовано, власно так как бы они своим залпом всех до единого побили. Пруссаки, давши залп, не останавливаясь, продолжали наступать и, зарядивши на походе свои ружья и подошед еще ближе к нашим, дали по нашим порядочный другой залп всею своею первою линиею. Тогда мы еще больше удивились и не знали что делать, увидев, что с нашей стороны и на сей залп ни одним ружейным выстрелом ответствовано не было. – «Господи, помилуй! что это такое?» говорили мы, сошедшись между собою и смотря на сие позорище с своего отдаленного холма – «живы ли уже наши, и что они делают? Неужели в живых никого не осталось?» Некоторые малодушные стали уже в самом деле заключать, что наших всех перебили. «Как можно, говорили они: – от двух таких жестоких залпов и в такой близости кому уцелеть?» Но глаза наши тому противное доказывали. Как скоро несколько продымилось, то могли мы еще явственно наш фрунт чрез пруссаков видеть; по отчего бы такое молчание происходило, того никто не мог провидеть. Некоторые из суеверных стариков помыслили уже, не заговорены ли у наших солдат уже ружья; но сие мнение от всех нас поднято было на смех, ибо оно было совсем нескладнейшее. Продолжая смотреть, увидели мы, что пруссаки и после сего залпа продолжали наступать далее, и на походе заряжали свои ружья, а зарядив оные и подошед гораздо еще ближе, дали по нашим третий преужасный и препорядочный залп. – «Ну! закричали мы тогда, теперь небойсь, в самом деле наших всех побили!» Но не успели мы сего выговорить, как к общему всех удовольствию увидели, что не все еще наши перебиты, но что много еще в живых осталось. Ибо не успели неприятели третий залп дать, как загорелся и с нашей стороны пушечный и ружейный огонь, и хотя не залпами, без порядка, но гораздо еще сильнее неприятельского. С сей минуты перестали уже и пруссаки стрелять залпами. Огонь сделался с обеих сторон беспрерывный ни на одну минуту, и мы не могли уже различить неприятельской стрельбы от нашей. Одни только пушечные выстрелы были отличны, а особливо из наших секретных шуваловских гаубиц, которые по особливому своему звуку и густому черному дыму могли мы явственно видеть и отличать от прочей пушечной стрельбы, которая, равно как и оружейная, сделалась с обеих сторон наижесточайшая и беспрерывная.

Теперь вообразите себе, любезный приятель, сами, каково нам было смотреть на сие кровавое зрелище, ибо я тогдашних душевных движений пером описать не в состоянии. Мы все, то есть штабы и офицеры, собравшись кучками, смотрели на сие побоище и только что жалели и рассуждали, ибо самим нам ничего делать было не можно. Нам хотя все происхождение было видимо, но мы стояли так далеко, что до неприятеля не могли доставать не только наши ружья, но и самые полковые пушки. Итак, мы принуждены только были поджав руки смотреть, и находясь между страхом и надеждою, ожидать решительной минуты. Но скоро лишились мы и того удовольствия, чтоб все происхождение видеть; от беспрерывной стрельбы дым так сгустился, что обеих сражающихся армий нам было уже не видно, а слышна только была трескотня ружейной и звук пушечной стрельбы. Самые только кончики сражающихся линий или фрунтов были нам несколько видным и представляли зрелище весьма трогательное. Оба фрунта находились весьма в близком между собою расстоянии и стояли в огне беспрерывном. Наш, во все время баталии, стоял непоколебимо, и первая шеренга, как села на колени, так и сидела. Прусский же фрунт казался в беспрестанном находится движении: то приближался он несколько шагов ближе, то опять назад отдавался, однако дрался не с меньшим мужеством и твердостию, как и наши, и сие продолжалось так беспрерывно.

В сие-то время имели мы случай всему тому насмотреться, что в таких случаях происходит, и можно ли описать жалкое то зрелище. Позади обоих фрунтов видимо было множество народа разные предметы представляющего: иной скакал на лошади, везя, бессомненно, какое-нибудь важное приказание, но будучи прострелен, стремглав с оной летел на землю; другой выбегал из фрунта и, от ран ослабевши, не мог более держаться на ногах, но падал; там тащили убитого начальника, инде вели под руки израненного; вдруг оказывались во фрунтах целые проулки, и вдруг они опять застанавливаемы были; по одиночке во фронте убиваемых за дымом не можно было так явственно видеть, как прочих. Но как изобразить суету и смятение прочих, за фрунтом находящихся? В каком это различном движении были они видимы: многие разъезжали на лошадях, поощряя воинов и развозя им нужные повеления; другие скакали по фрунту сзади; третьи от фрунта назад. Инде вели взводами подмогу, там тащили пушку, инде патронный ящик на себе; в ином месте побиты лошади под ними и должно было их распрастывать и выпрягать; инде бегал конь, потерявший своего всадника; инде летел всадник долой с убитого коня, и так далее. Одним словом, все представляло плачевное и нежному сердцу чувствительное зрелище, и мы, видя все сие, не могли довольно насмотреться, толико было оно для нас любопытно и поразительно.

– Хорошо, скажете вы, любезный приятель, было вам смотреть, когда до самих вас не доходитло дело, и вам случилось стоять в столь блаженном и таком месте, в каком всякой бы во время баталии охотно стоять согласился. Конечно, хорошо! ответствую, и мы жребием своим могли быть весьма довольными. Я прибавлю к тому, что мы сверх того еще имели и некоторый род военного увеселения, а именно, перед самый нашим полком или, паче сказать, перед самою моею ротою, на самой высоте того холма, на котором мы стояли, трафилось поставленной быть у нас целой колонне артиллерии, состоящей более нежели из двадцати больших пушек, гаубиц и единорогов. Сия, прикрывающая наш корпус, батарея была во все продолжение баталии не без дела. С нее то и дело что стреляли по неприятельской второй линии, и кидали из гаубиц бомбы, как в нее, так и в обе деревни, кол пруссаками были заняты, и мы не могли довольно навеселиться зрелищем на хороший успех пускаемых к неприятелю ядр и бомб. Многие ядра, попадая в самую доль фрунта неприятельской второй линии, делали превеликие улицы, равно как и бомбы повсюду великое замешательство производили. Обе деревни обратили мы тотчас в огонь и пламя и выгнали тем неприятелей, в них засевших. Но ни которая бомба так нас не увеселила, как одна, брошенная из гаубицы. Мы увидели, что около одной лозы, стоящей между обеих деревень, собралось множество прусских офицеров из второй их линии, смотреть, так же как и мы, на происхождение баталии. Сих смотрителей захотелось нам пугнуть, и мы просили артиллерийского офицера, чтоб он постарался посадить в кружок к ним бомбу. Он исполнил наше желание, и выстрел так был удачен, что бомба попала прямо под лозу и, не долетев до земли на сажень, треснула. Какую тревогу произвела она в сих господах прусских командирах! Все они бросились врознь; однако трое принуждены были остаться тут навеки.

Вот, любезный приятель, не сущий ли досуг нам был сим образом забавляться в такое время, когда прочие гибли и умирали. Но что ж нам было иное делать? Однако постойте, может быть и до нас скоро дойдет дело. Я еще не все пересказал.

Пруссаки, может быть наскучивши претерпевать от нашей батареи столь великий урон, вздумали и сами завести против нас несколько больших пушек и поунять наши игрушки, но, по несчастию их, имели в том успех не весьма хороший. Несколько больших пушек увязили они в болоте и не могли выдрать, а которые завезли и поставили, так и те не могли нам как-то вредить; ни то причиною тому было то, что они принуждены были стрелять несколько на гору, не то расстояние для них было слишком далеко, но как бы то ни было, но ядра их нам не вредили. Некоторые из них перелетали выше фрунта, и нам один только их звук был слышен; а большая же часть ложилась не долетая далеко до того места, где мы стояли, так что мы сему тщетному неприятелей наших старанию только что смеялись.

Но все сии шутки едва было не обратились нам в важность. Мы, смотря вышеупомянутым образом, как на продолжение баталии, так и на стоящих против нас позадь деревень неприятелей, того и не видим, что у нас на левом крыле, которое от нас за пригорком было не видно, делалось, как вдруг затрещал в другом, подле нас в леве стоящем полку, мелкий ружейный огонь. – «Ба! что это такое? вздрогнувши говорили мы: – не неприятель ли уже тут?» И дивились, не понимая, откуда бы ему взяться, потому что нам все почти поле видно было, и мы никакой атаки на себя не приметили, да для вышеупомянутого болота почитали и за невозможное. Но совсем тем, не успели мы собраться с мыслями, как кричали уже нам, чтоб мы оборачивали фрунт наш назад. Сие нам и того еще чуднее показалось: мы обернулись, но никого перед собою не увидели, кроме нашей конницы, которая позади нас в разных местах была построена. – «По своим, что ли нам стрелять?» смеючись говорили мы. Однако ожидали с нетерпением, что будет. В левой стороне у нас, где огонь показался, слышен был превеликий шум и стрельба, а не менее того и на стоящей против нашего полка батарее сделалось превеликое замешательство. Тут поднялся вопль: «Сюда! сюда! ворочай!.. Картечи! картечи!» И не успели всех пушек повернуть влево, как изо всех из них и бывших тут единорогов, дали преужасный залп и произвели огонь наижесточайший. Нам хотя вовсе за пригорком было не видно по ком они стреляли, но только могли мы заключать, что неприятель близко. И тогда-то, надобно признаться, что дух наш начал несколько тревожиться; повсеместный шум, разнообразный крик и вопль, звук стрельбы из пушек и мелкого ружья, скачка командиров и подтверждения, делаемые всем, чтоб были готовы, заставляли нас думать, что приходит уже и до нас очередь драться и, по примеру прочих, умирать, и приближение толико страшных минут производило натурально некое внутреннее в сердцах содрогание.

Но как письмо мое уже велико, а рассказывать о баталии сей еще много, то отложив остальное до предбудущего, сие сим кончу сказав вам, что я есмь и прочая.

Баталия
Письмо 47-е

Любезный приятель! Начиная читать письмо сие, не обманитесь и вы также в ожидании своем, как обманулись мы в ожидании нашем в тот пункт времени, на котором я мое предследующее письмо кончил. Мы думали тогда бессомненно, что через минуту схватимся с неприятелем и будем иметь кровопролитное дело; однако в том ошиблись; воспоследовало совсем не то, а столь же знало ожидаемое и нами тогда, сколько бессомненно теперь вами, а именно, что весь вышеупомянутый и толико страшный шум, вопль и звук стрельбы, так много нас перетревоживший, вдруг исчез и, против всякого чаяния и ожидания, утих совершенно. Вы удивитесь сему, но не в меньшее удивление пришли и мы тогда, как по прошествии нескольких минут, вдруг оружейный огонь утих, а немного погодя и из пушек стрелять перестали, и начали их по-прежнему становить и ворочать. Одним словом, самый шум начал мало-помалу утихать, и нам опять оборотиться приказали. Мы дивились всему тому несказанно, и не понимая, что бы это значило, спрашивали едущих с левого фланга и видевших все происходившее, о причине и насилу могли проведать следующее:

На самом левом фланге нашего корпуса стояли наши донские казаки. Сии с самого еще начала баталии поскакали атаковать стоящую позади болота неприятельскую конницу. Сие нам тогда же еще было видно, и мы досадовали еще, смотря на худой успех сих негодных воинов. Начало сделали было они очень яркое. Атака их происходила от нас хотя более версты расстояния, но мы могли явственно слышать, как они зашикали – «ги! ги!» и опрометью на Пруссаков поскакали. Мы думали было сперва, что они всех их дротиками своими переколят, но скоро увидели тому противное. Храбрость их в том только и состояла, что они погикали и из винтовок своих понукали, ибо как пруссаки стояли неподвижно и готовились принять их мужественным образом, то казаки, увидя, что тут не по ним, оборотились того момента назад и дай Бог ноги. Все сие нам было видно; но что после того происходило, того мы не видели, потому что казаки, обскакивая болото, выехали у нас из глаз. Тогда же узнали мы, что прусские кирасиры и драгуны сами вслед за ниши поскакали и, обскакивая болото, гнали их, как овец, к нашему фрунту. Казакам некуда было деваться. Они без памяти скакали прямо на фрунт нашего левого крыла, а прусская конница следовала за ними по пятам и рубила их немилосердым образом. Наша пехота, видя скачущих прямо на себя и погибающих казаков, за необходимое почла несколько раздаться и дать им проезд, чтоб могли они позади фрунта найтить себе спасение. Но сие едва было не нашутило великой шутки. Прусская кавалерия, преследуя их поэскадренно, в наилучшем порядке, текла как некая быстрая река и ломилась за казаками прямо в нашу пехоту. Сие самое причиною тому было, что от сего полку началась по ним ружейная стрельба; но трудно было ему противиться и страшное стремление сей конницы удерживать. Передний эскадрон въехал уже порядочным образом за казаками за наш фрунт, и рассыпавшись рубил всех, кто ни был позади фронта. Для сего-то самого принуждено было оборотить наш фрунт назад. Но все бы сие не помогло и пруссаки, въехавши всею конницею своею в наш фланг, смяли бы нас всех поголовно и совершили б склонявшуюся уже на их сторону победу, если бы одно обстоятельство всего стремления их не удержало и всем обстоятельствам другой вид не дало. Батарея, о которой я выше упоминал, по счастию, успела еще благовременно повернуть свои пушки, и данный из нее картечный залп имел успех наивожделеннейший, ибо как ей случилось выстрелить поперек скачущих друг за другом прусских эскадронов, то выхвативши целый почти эскадрон, разорвала тем их стремление и скачущих не только остановила, но принудила опрометью назад обернуться. Те же, которые вскакали за наш фрунт, попали как мышь в западню. Пехота тотчас опять сомкнулась, и они все принуждены были погибать наижалостнейшим образом. Наша кавалерия их тут встретила и перерубила всех, до единого человека. Таким образом кончилось это дело наивожделеннейшим образом.

Таковые-то происшествия были на нашем левом крыле. Теперь обратимся, любезный приятель, к средине и посмотрим, что-то с теми делалось, которых давеча оставили мы между собою сражающихся. Тут, по справедливости, было самое главное дело и сражение наигорячайшее. Однако, что собственно тут, так и на правом фланге происходило, того точно, за отдаленностию и за дымом, нам самим видеть было не можно. Я упомянул уже выше сего, что нам видны только были концы обоих фрунтов, и что касается до них, то стояли они неподвижно и перестреливались ровно два часа с половиною, власно как вкопанные, чему мы очевидные были свидетели.

Вот все то, что я мог во время продолжения баталии сам видеть. – Теперь опишу вам то, чего я видеть не мог, и что мы после узнали.

Неприятель главную свою атаку вел в два места, а именно: против обеих прогалин или входов в наш крепкий лагерь. Видно, что хотелось ему застать нас еще в лагере и не выпустить на поле ни единого человека, что потому наиболее заключать можно, что у убитых прусских офицеров найдена потом диспозиция и приказы, в которых предписываемо было, чтоб солдаты рубили наши рогатки. Вследствие чего атака его и ведена была как на главный вход, так и на правое наше крыло, где, как я прежде упоминал, также небольшая прогалина находилась. По счастию, сие последнее место успели наши занять еще заблаговременно. Храбрый полковник Языков со своим первым гренадерским полком заступил сие место и выдерживал все жесточайшие неприятельские нападения наимужественнейшим образом. По счастию случились тут старинные рвы и каналы, которые служили нашим почти вместо ретраншамента, и делали великую подмогу. Одним словом, сколько неприятель ни усиливался, и сколько ни старался продраться сквозь сие место и сбить с места, но не имел успеха. Наши устояли до самого конца баталии и хотя не малый урон претерпели, однако не потеряли сего толь важного для неприятеля места.

Но не с столь хорошим успехом дрались наши на левом фланге или паче в средине, куда ведена была от неприятеля главная его атака. Я уже выше упомянул, что неприятель так неприметно к нам подкрался, что нашим не было времени вывесть порядочным образом полки и построить против него линию, но принуждены уже были, кое-как продираясь сквозь тесноту обозов, иттить по рядам, и фрунт подле леса вправо кое-как строить и вытягивать. Одним словом, наши тянулись еще и старались, как можно более вытянуться, чтоб множайшее число полков могло уместиться и стать к обороне, как неприятели, подошед уже довольно близко, помянутый первый залп по них дали; что на оный с нашей стороны не было ответствовано, тому причиною было то, что наши шли и тянулись по рядам и видя, что еще пули неприятельские нас не вредили, не почли за нужное остановиться и к ним фрунт оборачивать, но как всякая минута для нас дорога была, то старались только как можно далее вытянуться. Тоже самое произошло и при вторичном неприятельском залпе, которым хотя несколько человек у нас и переранило, но как для нас важнее всего было, чтоб вытянуть фрунт далее, то мы и на оный не ответствуя, продолжали все-таки тянуться. Но как неприятели в третий раз уже залп дали, тогда уже не было возможности более иттить и оттерпливаться. Пули их уже гораздо наших цеплять начали, и для того принуждены уже наши были остановиться и показать им лицо, также и то, что и у нас не хуже их ружья и пули водятся, и тогда-то начался с обеих сторон тот огонь неугасимый, о котором упомянул я уже выше.

Теперь надобно мне вам, любезный приятель, сказать, что сей огонь хотя был с обеих сторон наижесточайший, однако не с равными преимуществами. Неприятели имели несравненно более выгод, нежели наши. Их атака ведена была порядочным образом, лучшими полками и людьми, и по сделанной наперед и правильно наблюдаемой диспозиции. Артиллерия действовала их как надобно, а весь тыл у них был открыт и подкреплен второю линиею и резервами, из которых им ничто не мешало весь урон в первой сражающейся линии того элемента награждать и наполнять новыми и свежими людьми, а таким же образом имели они желаемую способность снабжать дерущихся нужными припасами и порохом. Что касается до наших, то они всех сих выгод, по несчастию, не имели, ибо, во-первых, диспозиции наперед никакой не было сделано, да и некогда было делать, а всем сам Бог управлял и распоряжал. Во-вторых, людей с нашей стороны было гораздо меньше, нежели с неприятельской. У них дралась целая линия, а у нас насилу только одиннадцать полков могли вытянуться, и сим принуждены были за все, про все ответствовать. К вящему несчастию и сии немногие люди связаны были по рукам и по ногам; ибо, во-первых, не было с ними нужной артиллерии, кроме малого числа полковых пушек и шуваловских гаубиц. Самых сих орудий, на которые вся армия наибольшую надежду полагала, не случилось более трех или четырех на сражении, и что можно было из них сделать, когда большую половину их ящиков и снарядов за лесом провезти было не можно? Во-вторых, прижаты они были к самому лесу так, что позади себя никакого простора не имели. В-третьих, помочи и на место убитых свежих людей в дополнение получить было неоткуда; большая часть армии была хотя не в действии, но стояла за лесом, и в таких местах, откуда до них дойтить было не можно. Самых нужных патронов негде было взять, как они потребовались. При таких предосудительных и смутных обстоятельствах, чего иного можно было ожидать кроме несчастия! Ах! оно и действительно уже начиналось и, конечно б произошло и совершилось, если бы сам Бог не восхотел нас явно помиловать и победу из рук неприятелей показавши вырвать. Храбрые наши полки стояли сперва, как непреоборимая стена, твердо; они отстреливались сколько было силы от неприятеля и целые два часа удерживали его наглость и стремление. Но что было, наконец, им делать, когда большая часть из них была побита и переранена. Ряды стали уже слишком редки, а дополнить их было некем. Офицеров всех почти они лишились; а что всего паче, не имели наконец более и пороха, как единого и последнего средства к обороне. В сей крайности находясь, подвинулись они несколько ближе к лесу, но тем дело еще пуще испортили. Неприятели, увидев сие и почтя ретирадою, бросились с наивеличайшим жаром и смешали их совсем с грязью. Весь край леса наполнился тогда стоном и воплем раненых и умирающих, и обагрен кровию побитых. Не было уже тогда возможности помочь чем-нибудь командирам и предводителям. Добродетельный и прямо усердствующий генерал-аншеф Василий Абрамович Лопухин, бывший по несчастию командиром сей дивизии, сколько ни напрягал сил своих, возбуждая и уговаривая солдат к храброй обороне, но не был более в силах учинить малейшее вспоможение. Самого его, многими ранами израненного и обагренного кровию, волокли уже в полон прусские гренадеры, и сорвали с него кавалерию, и конечно бы увели, если б не увидели сего несколько человек наших гренадеров: сии, несмотря что сами погибали, восхотели спасти любимого ими генерала. Ничто не могло удержать стремительства их. Как львы вырвали они его из челюстей змеиных, но ах! едва уже почти дыхание имеющего.

При таких обстоятельствах легко можете заключить, что погибель наша, власно как на волоску уже висела. Пруссаки смяли уже весь наш фрунт совершенно, и в некоторых местах ворвались уже и в самые обозы. Тут сделалось тогда наиужаснейшее смятение и белиберда. Все кричали: «прочь! прочь! Назад, назад обозы!» Но что некуда было им деваться, того никто не помнил. С одной стороны крутейший буерак, а с другой стороны река заграждала путь во все стороны. Самой армии Бог знает куда бы ретироваться можно было, а чтоб обозы конечно все пропали, в том и сомнения нет. Одним словом, победа неприятелями получена была уже наполовину, и если б еще хотя мало-мало, то бы разбиты были мы совсем, к стыду неизреченному.

Теперь, надеюсь, нетерпеливо хотите вы ведать, каким же чудным образом мы не только спаслись, но и победу одержали? Сего, ежели прямо рассудить, мы уже сами почти не знали, сам Бог хотел нас спасти. Все состояло в том, что стоявшие за лесом наши полки, наскучивши стоять без дела, в то время, когда собратия и товарищи их погибали и услышав о предстоящей им скорой опасности, вздумали пойтить или может быть посланы были, продираться кое-как сквозь лес и выручать своих единоплеменников. Правда, проход им был весьма труден: густота леса так была велика, что с нуждою и одному человеку продраться было можно. Однако ничто не могло остановить ревности их и усердия. Два полка, третий гренадерский и новгородский, бросив свои пушки, бросив и ящики патронные, увидев, что они им только остановку делают, а провезть их не можно, бросились одни, и сквозь густейший лес, на голос погибающих и вопиющих, пролезать начали. И, по счастию, удалось им выттить в самонужнейшее место, а именно в то, где нарвский и второй гренадерский полки совсем уже почти разбиты были и где опасность была больше, нежели в других местах. Приход их был самый благовременный. Помянутые разбитые полки дрались уже рука на руку, по одиночке, и не поддавались неприятелю до пролития самой последней капли крови. Нельзя быть славней той храбрости, какую оказывали тогда воины, составляющие раздробленные остатки помянутых полков несчастных. Иной, лишившись руки, держал еще меч в другой и оборонялся от наступающих и рубящих его неприятелей. Другой почти без ноги, весь изранен и весь в крови, прислонясь к дереву, отмахивался еще от врагов, погубить его старающихся. Третий как лев рыкал посреди толпы неприятелей его окруживших и мечем очищал себе дорогу, не хотя просить пощады и милости, несмотря, что кровь текла у него ручьями по лицу. Четвертый отнимал оружие у тех, которые его, обезоружив, в неволю тащили, и собственным их оружием их умертвить старался. Пятый, забыв, что был один, метался со штыком в толпу неприятелей и всех их переколоть помышляя. Шестой, не имея пороха и пуль, срывал сумы с мертвых своих недругов и искал у них несчастного свинцу, и их же пулями по их стрелять помышляя. Одним словом, тут оказываемо было все, что только можно было требовать от храбрых и неустрашимых воинов.

В самую сию последнюю крайность и показались им в лесу помянутые два полка, им на помощь поспешающие. Нельзя изобразить той радости, с какою смотрели сражающиеся на сию помощь, к ним идущую, и с каким восхищением вопияли они к ним, поспешать их побуждая. Тогда переменилось тут все прежде бывшее. Свежие сии полки не стали долго медлить, но давши залп, и подняв военный вопль, бросились прямо на штыки против неприятелей, и сие решило нашу судьбу и произвело желаемую перемену. Неприятели дрогнули, подались несколько назад, хотели построиться получше, но некогда уже было. Наши сели им на шею и не давали им времени ни минуты. Тогда прежняя прусская храбрость обратилась в трусость, и в сем месте, не долго медля, обратились они назад и стали искать спасения в ретираде. Сие устрашило прочие их войска, а ободрило наши. Они начали уже повсюду мало-помалу колебаться, а у нас начался огонь сильнее прежнего. Одним словом, не прошло четверти часа, как пруссаки во всех местах сперва было порядочно ретироваться начали, но потом, как скоты, без всякого порядка и строя побежали.

Всего вышеупомянутого происшествия нам издали и за дымом не можно было видеть, однако мы смотря, не спуская глаз, на самый конец правого их фланга, явственно могли видеть, как начинало оно колебаться и терять прежнюю свою позицию. Оно было последнее, которое приступило к ретираде, и в прочих местах неприятели давно уже бежали, а оно все еще стояло и перестреливалось. Но увидев бегущих своих товарищей, не захотело и оно долго медлить. Какое приятное и восхитительное для воина представилось тогда зрелище! Сперва подвинулся их фрунт шагов пять назад, там еще более, там еще далее и двигался час от часу скорее. Нам это все было видно, и мы, находясь между страхом и надеждою, не хотели верить глазам своим. «Ретируются никак? говорили мы друг другу: о, дай Бог, чтоб наши прогнали!» Но скоро радость наша была совершенная. Мы увидели весь их фрунт в совершенное бегство обратившийся и закричали все: «Слава Боту, слава Богу! Наши взяли, наши взяли!» и били в ладоши.

Тогда в единый миг радость разлилась по всей нашей армии и казалось, что она у всякого воина написана была на глазах. Всякий спешил сказывать о благополучии своем другому, несмотря, что тот сам тоже видел, и тотчас разлился по всему войску некий приятный и тихий шум. Чрез минуту потом закричали наши командиры: «ступай! ступай! ступай!» и мы все, как стояли, так и бросились. Нельзя никак изобразить того восхищения, с каким бежали мы тогда в погоню за неприятелем, или паче спешили занимать его место. Не было тут уже нам никакой невозможности. Мы шли прямо чрез кустарник и чрез болото, и я не ведаю как уже мы продрались. Каких и каких проказ не происходило тут во время сего пролазывания! Иной, с радости бежавши без памяти, попадал вдруг в колдобину и уходил по пояс в тину; другой, споткнувшись за кочку, летел стремглав и растягивался в тине и в грязи, и в ней как урод гваздался, иной зацепливал платьем за кусты и не мог освободиться, он рвал его не жалея, что испортится. Иному прутьями лицо и глаза все выстегало; иной, попавши в тину, не мог ног своих выдрать и просил помощи. Но все сие хорошо и ладно быть казалось. Мы пробежали смеючись и хохотав сквозь сие дурное место, и одно только то слышно было: «ступай! ступай! братец! Слава Богу, наши победили!»

Совсем тем будучи в густом кустарнике, при всей своей радости помышляли мы и о том, чтоб вышедши и из оного не наткнуться на неприятеля. «Кто знает, говорили некоторые: – не стоит ли еще его вторая линия на месте и не остановила ли она бегущих?» Но статочное ли дело, чтоб сему быть! Пруссаки как ни хвастают в реляциях своих, что они порядочно ретировались, но порядка тут и в завете не раживалось. Они пропали у нас в один миг из вида, и все поле было ими усеяно. Мы, вышедши из кустарника своего на поле, не увидели из них ни одного человека, а стояли только одни брошенные их пушки и лежали подле них убитые артиллеристы и другие воины.

Прибежавши наконец на то место, где стояла их вторая линия, велено было нам остановиться и выровняться с прочими полками, строившимися тут в одну линию, и не успела вся армия из-за леса выбраться и построиться в одну линию, как закричали «ура!» и шляпы вверх бросили. О! какое это было радостное для нас позорище! Многие от радостных слез не могли промолвить слова, так чувствительно это всякому воину.

Сим образом кончилась славная наша апраксинская и первая баталия с пруссаками. Небу угодно было даровать нам над неприятелем нашим совершенную победу, и мы не могли довольно возблагодарить оное за то, а особливо узнав, в какой опасности находилась вся армия и сколь малого недоставало к тому, чтоб ей совершенно разбитой, и нам вечно тем стыдом покрытыми быть, что одна почти горсть пруссаков в состоянии была разбить толь многочисленную армию, какова была наша. И подлинно ежели рассудить, то победа сия одержана была не искусством наших полководцев, которого и в помине не было, а паче отменною храбростию наших войск, или наиболее по особливому устроению судеб, расположивших все обстоятельства так, чтоб самая храбрость наших воинов была уже принужденною и они по неволе принуждены были драться до последней капли крови, когда им ни бежать, ни ретироваться было не куда. Но как бы то ни было, но мы победили, и победу получили совершенную; а чтоб вы, любезный приятель, могли яснее все происхождение сей баталии видеть, то изъяснил я вам всю ее в посылаемом при сем рисунке, (смотри рисунок 3-й позади книги[115]115
  Рисунка этого однако нет в подлинной рукописи Болотова. M. C.


[Закрыть]) а о том, что воспоследовало после, равно как и о прочих обстоятельствах до сен битвы относящихся, сообщу вам в письме последующем, а теперешнее сим окончить, скажу, что я есмь навсегда ваш и прочая.