Текст книги "Мойте руки перед бедой"

Андрей Бронников
Мойте руки перед бедой

Вместо предисловия

История театра «Но» насчитывает около пятисот лет. Главное его отличие заключается в ношении масок исполнителями представления. Маска здесь – особая моральная ценность, раскрывающая зрителю характер героя, его переживания и человеческие качества. Сам актёр остаётся второстепенным демонстратором, лишь озвучивая мысли действующего лица. Скрываясь под маской, он оставляет свои истинные чувства и эмоции невидимыми для зрителя. Само слово «но» переводится с японского, как «умение», «мастерство».

Представление длится до пяти часов, и состоит из нескольких драматических частей. Канонический спектакль завершается пьесой «о демонах». Героем драмы всегда становится личность легендарная или мифическая: божество, мудрый старец, доблестный воин. Имя его фактически имя-символ.

Между пьесами даются фарсовые представления «кёген», материал для которых черпается из жизни и быта, становясь объектом юмора или даже сатиры. Традиционно принято считать кёгэн второстепенной частью спектакля «Но», поскольку он призван заполнять паузы между драмами.

Трагическое и комическое в театре «Но» существуют не сливаясь, но прекрасно уживаясь в совокупности образуя на сцене удивительную по цельности и глубине картину «страстей человеческих».

(частично материал взят из монографии Н. Г. Анариной «Японский театр «Но»)

«…скажу истинную правду, не трогайте веру в человечестве, она его спасает, без веры он зверь, не глумитесь над его святыней, не разжигайте в нём огонь негодования. Это опасная игра с огнём, может произойти пожар… Доброжелатель».

(из анонимного письма Ленину в марте 1921 года)[1]1
  Стилистика неизвестного автора сохранена (прим. автора)


[Закрыть]

1

Однажды ранним утром, точно в пять часов десять минут в полном соответствии с отрывным календарём «Время навсегда», когда предрассветная свежесть серебристой росой только оседала на не успевшую остыть за ночь придорожную траву, дневное светило лениво выглянуло из-за горизонта, и его лукавый взгляд первым лучом упал на, изнурённую от бессмысленной человеческой суеты, землю.

Солнечный первенец сверкнул на позолоте куцых, без крестов, куполах заброшенной церквушки, заодно испугал стаю жирных чёрных галок, затем, пронизав сонную берёзовую рощу золотистыми нитями, упал в густой черёмуховый куст. Несколько мгновений утренний озорник осматривался, словно решая куда отправиться, а затем, подпрыгивая в разбитой колее просёлочной дороги, выбрался на тёплую и пыльную улицу небольшого посёлка. Весело пробежался вдоль обветшалых покосившихся домиков и растеряно замер перед старинным трёхэтажным каменным зданием.

Красный изъеденный дождями и ветрами, кирпич больничного корпуса местами выкрошился, особенно на углах возле помятых и ржавых, украшенных жестяными силуэтами гарпий, водосточных труб. Окна первых этажей были грубо замалёваны серой краской, а некоторые из них прятались за металлическими кованными решётками. На втором этаже окна закрасили только наполовину, а на третьем их просто занавесили плотными белыми шторами. Массивные резные двери парадного входа усугубляли и без того унылый вид некогда помпезного фасада. Справа от низкого, в несколько ступеней, широкого крыльца криво висела облезлая табличка с названием учреждения: «НИИ психического здоровья».

Внезапно набежали грозные тучи и явно намеревались обрушить на землю холодные дождевые струи, пугая и озаряя округу грохотом и вспышками праведного гнева. Светлый лучик поспешно свернул за угол и устремился в поисках убежища от надвигающейся грозы. Сквозь узкую пешеходную арку здания он проник в небольшой внутренний двор.

Дорожки в скромной парковой зоне были тщательно подметены, а каменные бордюры аккуратно побелены известью. Возле каждой скамейки стояли жестяные урны в виде пингвинов. Благоухали пышные кусты сирени, что было редкостью для этих мест в это время года.

Лучик, на мгновенье забыв о надвигающемся ненастье, с любопытством огляделся, а затем не спеша приблизился к постаменту, на котором возвышался гипсовый бюст неизвестного человека. Мемориальная надпись давно разрушилась и ясности в определении личности увековеченного героя внести не могла.

Удивительно, но у подножья этого неухоженного памятника позабытому герою в грязных стеклянных банках стояли живые цветы. Тут же возвышалась бронзовая ханукия[2]2
  «Ханукальный светильник» – светильник, который зажигают в течение восьми дней праздника Ханука.


[Закрыть], которая соседствовала с облезлым фотографическим портретом рок-музыканта Бориса Гроховского и парой помятых ирисок на блюдце.

За долгие годы своего незавидного существования бюст не раз и не два подвергался ремонту. Его то и дело подмазывали гипсом, восстанавливали нос, уши и подбородок, покрывали бронзовой краской. Затем подкрашивать перестали, и лицо неизвестного героя постепенно стало походить на физиономию больного ветрянкой. При этом реставраторы напрочь забыли о ремонте надписи. В результате первоначальные черты героя были утеряны, а имя его окончательно кануло в лету. После всех метаморфоз, казалось бы, единственная достопримечательность не только лечебного учреждения, но и всего поселка должна была потерять свою мемориальную ценность. Но не тут-то было! Памятник тщательно оберегался, и охранялся местным отделом культуры, в котором о личности изображённого тоже имели весьма приблизительные сведения.

Среди жителей поселка периодически вспыхивали яростные споры по этому поводу. Одни утверждали, что памятник был поставлен первому главному врачу больницы доктору Коткинду, другие говорили, что это есть никто иной, как известный большевик – революционер, а третьи настаивали на личности Самуила Маршака.

Версий возникло великое множество, поэтому обитатели поселения даже намеревались провести референдум, чтобы утвердить истинное имя увековеченного героя. Голосование состоялось, но члены общества любителей эпоса «Пополь – Вух»[3]3
  Книга-эпос месоамериканской культуры, памятник древней индейской литературы.


[Закрыть], несогласные с результатами, подали в суд, и нескончаемые тяжбы продолжаются до сих пор. Члены общества Красного Креста предложили провести второй тур выборов, но стороны конфликта опять-таки не смогли решить вопрос минимального порога прохождения в следующий тур. Руководство посёлка в эти споры не вмешивалось, справедливо считая это неотъемлемым процессом истинной демократии и подтверждением наличия свобод на подведомственной им территории.

Дебаты на эту тему ведутся с той или иной степенью активности и теперь, но вопрос с местом поклонения решился сам собой. На седьмое ноября здесь митингуют люди с кумачовыми транспарантами в руках, в День независимости активные граждане произносят речи и поют гимн, в очередную годовщину основания лечебницы медицинский персонал и больные восхваляют научное светило доктора Коткинда. Поговаривают даже, что в ночь на Рош а-Шана[4]4
  Еврейский Новый год


[Закрыть] здесь появляются неизвестные личности в тёмных одеждах и штраймлах[5]5
  Головной убор хасидов


[Закрыть].

Погода окончательно испортилась, и, чтобы укрыться от дождя, у солнечного луча оставалось всего лишь несколько минут. Он выскочил из внутреннего двора и стремглав помчался вдоль окон больницы, чтобы попытаться проникнуть внутрь помещения. Наконец, сквозь узенькую щель между рамами лучик проскользнул почти никем незамеченным в полутемную комнату.

Только старый и мудрый таракан, который сидел на плинтусе и внимательно наблюдал за происходящим обратил, внимание на этот визит. Увидев солнечный луч, он сердито пробурчал в усы нечто невнятное, затем хмыкнул и бодро засеменил в сторону прикроватной тумбочки, где со вчерашнего дня оставалось немного хлебных крошек, а также засохший кусочек плавленого сырка. Таракан приоткрыл дверцу, проворно юркнул внутрь, и вскоре оттуда послышалось негромкое чавканье. Луч, между тем, уже незаметно для всех окружающих выскочил за дверь и помчался в подвал.

За окном оглушительно громыхнуло, и тяжёлые капли дождя ударили в окно. До подъема оставалось несколько минут. В палате царила сонная тишина, но четверо её обитателей, давно привыкших к строгому больничному распорядку дня, уже не спали. В шесть часов из чёрной тарелки громкоговорителя должен был раздаться бой курантов и зазвучать гимн.

Так и случилось, но после боя курантов в палате неожиданно возникла томительная пауза. Все четыре пациента в недоумении продолжали лежать на кроватях. Привыкнув выпрыгивать из постелей при первом же аккорде гимна, теперь они оказались в крайне затруднительном положении. С одной стороны, по времени подъем уже состоялся, а с другой – команды для этого не прозвучало. Лица их в настоящий момент вдруг приняли облик маски японского театра «Но» – «Биккуримэн» – удивления.

Таракан, уже было собравшийся после сытного завтрака покинуть тумбочку, заподозрил, что снаружи происходит нечто ужасное, попятился и поплотнее прикрыл скрипучую дверцу. В этот момент из динамика раздался непонятный шум, скрип кровати, а затем долгие и громкие ругательства начальника службы безопасности и агитации больницы, отставного военного Корнея Куроедова. Из его пространного монолога следовало, что радиомеханик Рюкин проспал и не запустил вовремя запись гимна, но микрофон оказался включён. Впрочем, о последнем событии оба действующих лица не ведали.

«Что, паскуда, проспал? – орал диким голосом Куроедов. – Включай, мерзавец, музыку!» Лицо разгневанного мужчины приняло облик маски «Сусаноо – микото» – бога грома и ветра.

Неожиданно гимн грянул, но даже его первые аккорды не смогли остановить крики Куроедова и только временами заглушали его голос. Однако начальник безопасности упорствовал. «Союз нерушимый…» – величаво звучали мужские голоса академического хора. «…Козёл ты бодливый…» – хриплым баритоном продолжал ругаться Куроедов. «Да здравствует созданный волей народов…» – торжественно воспевали родное государство хористы, но начальник безопасности успевал в короткую паузу вставить очередное недружественное обращение к радиомеханику: «…рожает таких вот уродов». Казалось, что он соревнуется с исполнителями гимна, противопоставляя славословию маты, и даже одерживает победу. Впрочем, иногда он повторялся.

Не обращая внимания на торжественные аккорды, Куроедов продолжил ругань: «Ты где этот гимн откопал? – вопил он, не слушая ответного лепета Рюкина. – Почти десять лет как с тоталитаризмом – коммунизмом покончили, а ты никак забыть его не можешь, скотина! Всё никак свой Советский Союз забыть не можете, быдло! Нарожали идиотов. Новая власть вас просила об этом?» Кто и кого может «нарожать» в психиатрической лечебнице оставалось неясным.

Наконец, зазвучали заключительные слова песнопения, и тут невольные слушатели неожиданного радиоспектакля, включая умудренного жизнью таракана, вздрогнули от страха. Им всем одновременно показалось, что текст был кощунственным образом извращён:

 
Партия Ленина – сила народная
Нас к торжеству коммунизма везёт!
 

Это показалось ужасным, но не далёким от истины. Апофеозом импровизированного радиоспектакля стал грохот падающей аппаратуры, а затем всё стихло. Вероятно, Куроедов свою ругань сопровождал энергичными и неконтролируемыми движениями рук, в результате чего случайно задел микрофон, а тот упал и выключился.

В гробовой тишине тоскливо скрипнула кровать. Семен Семенович Свистунов сел на постели и сунул жилистые ноги в тапки, но вставать не стал. «Ну, что, дураки? Испугались?» – ехидно обратился Свистунов к соседям по палате, старательно приглаживая вздыбленные жиденькие вихры на макушке. Больные виновато заулыбались, мгновенно поменяв маски «Биккуримэн» на «Ко-омотэ» – молодой застенчивой девушки. Действительно, оказаться пусть даже невольным свидетелем подобного инцидента грозило неприятностями. Обычно в это время заглядывал дюжий санитар, чтобы проверить, как проходит побудка, но такового не случилось.

Следом за Свистуновым поднялись со своих кроватей ещё два обитателя палаты № 2 первого общепсихиатрического отделения. Четвёртый жилец вставать не спешил. Он спал или только делал вид, укрывшись одеялом с головой.

Каждый из пациентов больницы имел свою историю болезни, которые хранились в сейфе главного врача. Все кроме Семёна Семёновича. Точнее, таковую имел и Свистунов, но она была выдумана, чтобы Семён имел основание находиться в лечебнице официально.

Дело в том, что его появление здесь было достаточно необычным. Он не поступил сюда в карете скорой помощи и не пришёл сам, и даже не был доставлен представителями силовых структур – Свистунов жил тут всегда. За исключением десятка лет, когда он служил в Вооруженных силах, после чего вернулся в родные края.

Раньше на месте хозяйственных построек располагалась скромная усадьба Свистуновых. По мере расширения владений НИИ психического здоровья родительский дом снесли, а всех его обитателей поселили в одной из палат лечебницы. Постепенно все родные Семёна умерли, а он так и продолжал жить здесь уже долгие годы. К тому же и масок он не носил. У Свистунова оставались друзья в уцелевшей части посёлка, и это сильно облегчало ему жизнь. Изредка приносили продукты, курево, которое он выменивал на конфеты, сообщали последние новости.

Без диагноза и лечения в больнице нельзя было находиться, поэтому главврач придумал ему диагноз, заполнил историю болезни, и на основании этого отдал распоряжение принять его на полное содержание. Было даже назначено лечение, и Семёну как положено выдавались таблетки белого цвета.

Свистунов достал из тумбочки зубную щётку, сунул её, как курительную трубку в рот, взял помятый тюбик, перекинул через плечо несвежее полотенце и, не торопясь, направился в санузел. Это было единственное место, которое не запиралось ни днём, ни ночью, однако горячую воду после отбоя отключали, чтобы обитатели не могли злоупотреблять душем.

Семён Семёнович, шаркая по грязному кафельному полу, спустился в подвал. Санузел был общим на весь корпус и располагался в подвальном помещении. Немногочисленные тусклые засиженные мухами лампочки едва освещали стены узкого коридора, тоже облицованные керамической плиткой темно – коричневого цвета, а пол и вовсе утопал в кромешной тьме. Двигаться приходилось почти на ощупь. Свистунов запнулся в полумраке о жестяное ведро и чуть не упал. Выругался сквозь зубы, пнул его ещё раз и отворил дверь в туалет. В воздухе резко пахло аммиаком.

Полчаса назад несколько чугунных унитазов «чаша Генуя» с трудом выдержали натиск десятков упругих струй, и брызги, казалось, ещё висели в воздухе едкой взвесью. Привычный ко всему Семён ничего этого не заметил, с удовольствием справил малую нужду, а затем склонился над раковиной, чтобы умыть лицо и почистить зубы. Несколько минут Свистунов яростно работал щёткой, набрал в рот воды из крана и сплюнул, затем сунул тщательно вымытый зубной инструмент в рот.

Облегчившись и взбодрив себя холодной водой, Семён Семёнович окончательно пришёл в благостное настроение и направился в палату. Перед уходом он подобрал опрокинутое давеча ведро, вернулся и поставил его в простенок между душевыми кабинами и металлическим шкафом, в котором хранился инвентарь санитарки-уборщицы тети Фроси.

За те тридцать минут, что Свистунов отсутствовал, в палате произошли некоторые изменения. Один из обитателей, очевидно, уже умчался на завтрак, стремясь оказаться первым в очереди. Бося, маленький и толстый человечек с добрым выражением лица и холодными глазками, сидел на кровати и пытался натянуть пижамные штаны на толстый зад. Левый глаз его слегка косил, но так как он был постоянно прищурен, то косоглазия заметно не было.

Черты его лица обладали удивительной особенностью. Когда Бося держал голову прямо, то казался абсолютным романтиком и мечтателем, но стоило ему чуть опустить лицо вниз, как в глаза бросался только широкий лоб, и его обладателя можно было принять за великого мыслителя. Если же Бося немного запрокидывал голову назад, то жесткий подбородок и тонкие губы придавали ему вид диктатора и палача.

Именно так знатоки японского театра «Но» описывали маски, созданные выдающимися мастерами, которые силами своего удивительного таланта придавали им волшебство и необъяснимую магию. Актёры в свою очередь оживляли их на сцене великолепным исполнением ролей гротескных пьес. Зритель очаровывался масками, удивительной игрой участников представлений и верил в полную нелепицу артистического действа. Впрочем, восточные сочинители умели вкладывать двойной смысл в свои, на первый взгляд, абсурдные произведения.

Имени этого неординарного человечка никто не знал и не помнил, поэтому звали его только по прозвищу – Бося. Он имел, как и все больные историю болезни, но диагноза там написано не было, только симптомы. Даже заграничные медицинские светила, которые имели с ним постоянную связь, не могли определить его хворь.

Дело в том, что Бося умел моментально запоминать огромные куски текста любой сложности и так же легко воспроизводить, однако смысла их он не понимал. Потенциально для спецслужб Бося мог представлять определённую ценность, именно поэтому на его истории болезни стоял гриф «совершенно секретно». Среди своего окружения «магнитофонный гений» слыл шизофреником. Частенько, к месту и не к месту, он говорил много умных и полезных вещей, но, порой, не мог ответить даже на самые элементарные вопросы.

Вот и сейчас Бося очень искусно, как пламенный оратор, воспроизводил на языке индейцев-киче эпос «Пополь – Вух», услышанный им в прошлом году на праздновании бога кукурузы Хун Хунахпу. В остальном Бося был вполне нормальным человеком и в быту никак не проявлял своей странной особенности. Он был чрезвычайно неряшлив, капризен и постоянно голоден.

Четвёртый обитатель палаты Сергей Ильич по прозвищу Полковник все также лежал в постели, но уже пьяный. Этот персонаж практически не менял масок и носил почти всегда одну и ту же – «Сёдзё» – большого любителя сакэ.

«Ну, понесло», – выразил свое недовольство Полковник в адрес «магнитофонного гения», сел на кровати и энергично потер ладонями помятое лицо. Затем открыл дверцу тумбочки и радостно произнёс, обращаясь сидевшему внутри таракану: «Аркадий, ты ещё тут? Уже позавтракал? Ну, тогда посторонись».

Взволнованный Аркадий на всякий случай тут же забился в дальний угол тумбочки, а её хозяин достал обкусанный плавленый сырок и початую бутылку с разведенным спиртом, который иногда по старой дружбе подгонял ему бывший собутыльник, а ныне сильно пьющий санитар со медицинского склада лечебницы. Стакан, как всегда, стоял на полу возле кровати. Сергей Ильич поскрёб обтянутую тельняшкой грудь и затем аккуратно наполнил гранёную посудину до краёв. Приложил стакан к губам, резко запрокинул голову и крупными глотками опорожнил его. Понюхал сырок, отломил маленький кусочек и забросил в рот. По выражению лица Полковника крепость напитка определить было невозможно: спирт он пил, как воду и воду, как спирт, чуть оттопырив мизинец.

Неожиданно Сергей Ильич резко упал возле кровати на четвереньки и с трудом вытащил из темноты баян. Затем присел на постель, ловко надел ремни музыкального инструмента, растянул меха, пробежался пальцами по кнопкам и натужно хриплым голосом заорал песню Юрия Антонова: «Эх, любовь, ты любовь, золотая лестница. Золотая лестница без педрил…». На этом выступление доморощенного музыканта закончилось. Полковник с шумом сдвинул меха, баян страдальчески охнул и вновь исчез под кроватью.

«Ну, всё, хорош, – сердито скомандовал Семён Семёнович, взмахнул рукой и таким же командирским тоном продолжил. – На завтрак шагом марш!». Не сомневаясь, что его распоряжение будет исполнено, первым вышел из палаты. Вслед за ним, дружно надев маски «Кодзару» – маленькой обезьянки, безропотно потянулись и все остальные обитатели. Даже Полковник облачился в такую же маску, но прихватил свою любимую, Сёдзё-большого любителя сакэ, с собой.

Дверь хлопнула и в опустевшей палате наступила тишина. Жалобно скрипнула дверца тумбочки. Это таракан осторожно покинул своё убежище. Затем Аркадий внимательно осмотрелся по сторонам и, быстро перебирая лапками, помчался на исходную позицию под плинтус. Казалось, что утренний инцидент прошёл бесследно, и жизнь в больнице нормализовалась, не успев измениться.

2

Недавно отремонтированная столовая располагалась в полуподвальном помещении хозяйственного корпуса, куда можно было попасть только по длинному переходу из любого отделения больницы. Построена она была несколько позже главного корпуса, но не настолько, чтоб уж очень отличаться от прочих зданий медицинского городка. Такие же толстые кирпичные стены, высокие и узкие окна, давно некрашеная покрытая жестью двускатная крыша, помятые водосточные трубы. Тяжеловесная архитектура, характерная для конца девятнадцатого и начала двадцатого веков, была отличительной чертой всего больничного ансамбля.

Внутреннее убранство производило ещё более тягостное впечатление. Косметический ремонт проводился очень редко и частями. Порой можно было увидеть в начале коридора свежеокрашенные стены – облезлые, и выцветшие в другом его конце. Замазанные краской окна почти не пропускали света, и лампы дневного освещения, едва справляясь с сумраком, не выключались круглосуточно. Потемневшие сводчатые потолки терялись в недрах черной бесконечности.

Убогость внутреннего интерьера в некоторой степени компенсировалась практичностью и продуманностью планировки. Все небольшие кабинеты были отведены для медицинского персонала, зато палаты могли вместить сразу до десятка больных. Просторные холлы давали возможность пациентам общаться и приятно проводить время перед испорченным телевизором под сенью многолетних фикусов в кадках. За общением, не вмешиваясь до поры, внимательно следили дюжие санитары.

В больнице имелась даже общественная баня-сауна, которая находилась в отдельном флигеле, но вход туда разрешался только по специальным пропускам, бланки для которых закончились ещё несколько лет назад. Вот только мрачные коридоры да процедурные кабинеты, больше похожие на пыточные, портили впечатление.

Семён Семёнович, шаркая тапочками, разглядывал щербатый пол в полумраке перехода. Вдали светился вход в столовую. Сзади плелся Бося и что-то бубнил себе под нос. Сергей Ильич вприпрыжку догонял соседей по палате. Он несколько отстал, задержавшись в палате для переодевания, и теперь дефилировал в полосатых брюках, перепоясанных узким ремнем. На его лице теперь красовалась маска «Дзико» – лисы. Впрочем, на это никто не обратил внимания.

При входе компании в пищеблок им встретился грузный мужчина. Тёмные курчавые волосы и такая же окладистая борода выдавали в нём иностранца. Костюм – тройка лишь подчеркивал его высокое положение в обществе, а большой живот, на котором едва сходилась жилетка, усиливал это впечатление. Мужчина посмотрел на Босю тёмными огромными на выкате глазами и трубно произнёс:

– Господа, не будете ли вы столь любезны, указать мне дорогу в кабинет заместителя главного врача. Я, видите ли, братцы, заблудился.

Психические больные растерялись и оробели. Однако это не распространялось на Семёна Семёновича. Он так живо и доходчиво растолковал незнакомцу несколько вариантов путей движения к цели, что теперь уже мужчина растерялся и оторопел. Тогда Свистунов кашлянул и проговорил:

– Милостивый государь, наиболее простой и понятный путь лежит через главный вход больницы. Для этого вам необходимо сейчас покинуть помещение вот через эти двери, – Семён указал на замызганный хозяйственный выход пищеблока. – Затем двигайтесь вдоль кирпичной стены и через некоторое время вы увидите центральное парадное.

– Премного вам благодарен, – так же изыскано откликнулся незнакомец, чуть поклонился и пошёл к дверям. Свистунов, как ни в чём не бывало, двинулся дальше. Спутники Семёна восхищенно смотрели на него даже с некоторым благоговением.

– Ну что встали, дураки? – прикрикнул на приятелей Свистунов и те, по-прежнему демонстрируя маски «Кодзару», гуськом послушно двинулись за ним. Через несколько минут они вошли в столовую, а в это же время в главном корпусе на третьем этаже незнакомец в сопровождении двух чиновников вошёл в кабинет одного из самых влиятельных лиц НИИ психического здоровья.