Текст книги "Запретная правда о русских: два народа"

Одни и те же слова русского языка имеют для них разный смысл. Одни и те же события осмысливаются не просто по-другому, а в других категориях.

Для барина убийство Петра III – сугубо политическое деяние, совершенное пусть и незаконно, но правильными людьми и с правильными целями. Для мужика на первый план выходит не политика, а семейная сторона преступления: жена мужа убила. Новиков передает разговор некоего помещика с кучером.

– Екатерина – великая государыня!

– Эх, барин… Так если всякая мужа убивать станет – и людей вообще не останется…

Судя по разговору, отношения барина и мужика достаточно дружеские. Но оценки… оценки событий абсолютно различны.

Не говоря о том, что совершенно различен житейский опыт, даже материальная культура дворянина – и всего остального народа. Дворянин и крестьянин – люди одного народа, но вместе с тем люди разных цивилизаций. И ничего с этим никак нельзя поделать.

Любой дворянин психологически ощущал себя человеком из другого мира, случайно заброшенным в Россию. Но, конечно же, эта отдаленность имела свои разные степени.

Консерватор на то и консерватор, чтобы признавать мир таким, каков он есть. Князь Щербатов вовсе не считал мужиков ровней, но ему и в голову не приходило их переделывать и перевоспитывать.

К тому же консерваторы – люди жизнелюбивые. Для них имеет значение все чувственное, эмоциональное: песня девушек вечером, пылящее сельское стадо, веселый шум престольного праздника, садящееся за пруд солнце. Все это хочется сохранить.

Консерватор еще и семьянин. Завести гарем… Гм…

Очень многие русские офицеры хорошо знают и уважают своих солдат. Очень многие помещики находятся в прекрасных отношениях со своими крестьянами, и даже считают их в чем-то лучше «своего брата» – например, честнее в денежных расчетах.

Чем прогрессивнее человек, чем более «передовые» у него убеждения – тем последовательнее он отказывает туземцам, в первую очередь крестьянам, именно в праве на бытие. На то, чтобы быть такими, каковы они есть. Они «неправильные» уже тем, что туземцы.

Чем «прогрессивнее» барин, тем в большей степени крестьяне для него – только некий материал для выработки будущего человека – русского европейца. Эти туземные люди – как бы и не совсем люди. Не ровня в экономическом или социальном смысле – но не только. Подлинно человеком для него является только «свой» – европеец, прогрессист, книжник, духовно живущий в мире красивых абстракций.

Раз так, то и крестьяне для него – не личности со своими желаниями и чаяниями, не люди, хотя бы в чем-то такие же, как он сам. А орудия труда или удовлетворения его желаний.

Кошкаров, может быть, «по-своему» и образованный и, может быть, даже добрый человек. Но крепостные для него – в лучшем случае заготовки людей. Сама мысль, что эта «заготовка» обладает собственными желаниями и волей, ему непонятна и неприятна. Он и подумать не желает о том, что Федор и Анфимья могут любить друг друга и стремиться к счастью так же, как люди его круга.

Известно много случаев гибели помещиков от рук крестьян. Типичных причин две – истязания людей, которых мужики просто не выдержали. И нарушения помещиком правил, незыблемых для крестьян. Чаще всего речь шла об отнятии жены у мужа или о принуждении к сожительству. Во втором случае все помещики были очень передовые люди. Как Струйский с его домашним тиром и неплохой типографией.

Последствия бесправия

Влияние крепостного права, чудовищного бесправия, фактического рабства нескольких поколений на народный характер великороссов практически не изучено – видимо, уж очень болезненная это, неприятная тема. У меня по этому поводу нет никакой строгой научной информации, только такие же рассуждения, которые может проделать любой из читателей. Поделюсь только одним наблюдением, которое уже невозможно повторить: деревня, о которой я расскажу, находилась в зоне заражения, образовавшейся после чернобыльского взрыва. Но в 1981 году, до Чернобыля, на юге Брянщины, в этом углу РСФСР, зажатом между Украиной и Белоруссией, было и густое население, и множество деревушек, близко расположенных друг от друга.

Эта деревушка (называть я ее не буду) состояла из двух очень непохожих частей. На одном берегу тихой речки – крепкие добротные дома с кирпичными завалинками, большими садами, с погребами, в которые спускаешься по лестнице, а внутри горит электричество. Дома эти были построены совсем не «по-деревенски», а состояли из нескольких комнат, устроенных совершенно «по-городскому».

А на другом берегу речки, в другой части той же деревни, дома – кособокие развалюхи, среди неряшливых огородов, и на всем, что я видел в этих домах, лежала печать убожества, неаккуратности и нищеты. Эта часть деревни до 1861 года была «владельческой» и принадлежала нескольким помещикам. А «за рекой» жили свободные, государственные крестьяне.

– С тех пор все так и сохранилось?!

– Ну что вы… В 1943 году вся деревня сгорела. Через нее три раза проходил фронт. Во всей деревне два дома остались стоять, и то обгорелые…

Вот так. Дома сгорели, трижды фронт проутюжил деревню. А психология осталась, и потомки свободных и крепостных (в четвертом поколении!!!) отстроили свои дома так, как заложено в их сознании и подсознании.

Глава 3
ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ, КАК И БЫЛО СКАЗАНО

Растет на чердаках и в погребах

Российское духовное величие.

Вот выйдет, и развесит на столбах

Друг друга за малейшее отличие.

И. Губерман

Одни интеллектуалы разумом пользуются, другие разуму поклоняются.

Г.К. Честертон

Разночинцы

Весь XVIII и XIX века растет число дворян – самого что ни на есть ядра «русских европейцев»… Если в эпоху Петра их всего порядка 100 тысяч человек, то к началу XIX века дворян по крайней мере тысяч 500, а к началу XX столетия в империи живет порядка 1300 тысяч лиц, официально признанных дворянами. Если в 1700 году на 1 дворянина приходилось примерно 140 худородных русских людей, то к 1800 году уже только 100–110 человек, а в 1900 г. – 97–98 человек. Если брать только русское население, то к 1900 году на 1 дворянина приходилось примерно 50 человек.

Государство не хочет расширения числа привилегированного сословия; тем более не хочет этого само дворянство. Но государство чересчур нуждается в чиновниках, офицерах и солдатах, Табель о рангах перекачивает в дворяне все больший процент населения.

За время правления Петра число чиновников возросло в четыре раза (при том что население в целом сократилось на 25 %); со времен Петра ко временам Екатерины число чиновников выросло минимум в три раза, при росте населения вдвое, а с 1796 года по 1857-й число чиновников выросло в шесть раз (при росте числа населения за те же годы в два раза). И далеко не все из этих новых чиновников угодили в дворяне.

Изначально правительство желало, чтобы не слишком многие попадали из недворян в дворяне. Оно хотело, чтобы производство из недворян в дворяне оставалось возможным, но было бы не системой, а редким исключением.

Об этом совершенно открыто говорится в Указе Петра от 31 января 1724 г.: «В секретари не из шляхетства не определять, дабы не могли в асессоры, советники и выше происходить».

Екатерина II Указом 1790 года «О правилах производства в статские чины» повышает чины, дающие право на потомственное дворянство, – теперь такое право дает лишь VIII ранг, для производства в который к тому же дворянам-то надо служить всего 4 года, а вот недворянам надо прослужить 12 лет в IX классе.

Павел I Указом от 1787 года «О наблюдении, при избрании чиновников к должностям, старшинства и места чинов» подтвердил те же правила, при всей его нелюбви к начинаниям матери.

И дальше все время, всю историю Российской империи шло повышение класса, дававшего право на потомственное дворянство.

Николай I заявлял буквально следующее: «Моей империей правят двадцать пять тысяч столоначальников», и ввел «Устав о службе гражданской», законы 1827 и 1834 го дов, которые определяли правила поступления в службу и продвижения по лестнице чинов. По этим законам для дворян и недворян сроки прохождения по лестнице чинов были разные, а потомственное дворянство давал уже не VIII, а V класс.

При Александре II, с 1856 года, дворянином становился только достигший IV класса, – а ведь этот класс жаловал только лично царь. В 1856 году вводится даже особое сословие «почетных граждан» – выслужившихся чиновников; людей вроде бы и уважаемых, но как бы все-таки и не дворян… В результате если офицеров-недворян и в XIX веке немного, порядка 40 % всего офицерства, то в 1847 году чиновников с классными чинами было 61 548 человек, а из них дворян – меньше 25 тысяч человек.

А есть же еще внетабельное чиновничество – низшие канцелярские служащие, не включенные в табель и не получающие чинов: копиисты, рассыльные, курьеры и прочие самые мелкие, незначительные чиновники. Их число было треть или четверть от всех чиновников. В их рядах дворянин – исключение.

«В результате к началу XIX века сформировался особый социальный класс низшего и среднего чиновничества, в рамках которого фомы опискины воспроизводились от поколения к поколению» [21. С. 29].

В 1857 году 61,3 % чиновников составляли разночинцы. Впервые неопределенное слово «разночинец» употреблено еще при Петре, в 1711 году. В конце XVIII века власти официально разъяснили, кто они такие – разночинцы: в их число попадали отставные солдаты, их жены и дети, дети священников и разорившихся купцов, мелких чиновников (словом, те, кто не смог закрепиться на жестких ступеньках феодальной иерархии). Им запрещалось покупать землю и крестьян, заниматься торговлей. Их удел – чиновничья служба или «свободные профессии» – врачи, учителя, журналисты, юристы и так далее.

Само правительство Российской империи создало слой, расположенный ниже дворянства, но обладающий многими его привилегиями – пусть в меньшем объеме. Со времен Петра III чиновник имеет право на личную неприкосновенность – за любую провинность его не выпорют. Он может получить паспорт для заграничного путешествия, отдать сына в гимназию, а в старости ему дадут ничтожную, но пенсию. И уж конечно, с самым зашуганным Акакием Акакиевичем полиция будет говорить совсем не так, как с нечиновным, неслужилым.

Чиновник может быть очень беден, может прозябать в полном ничтожестве, если сравнить его с богатеями и важными чинами; но все же и он – какой-никакой, а винтик управленческого механизма огромной Российской империи, и все понимают, что он все же не какой-то там.

Служилый люд бреется, одевается в сюртуки, и уже по этим признакам – «русские европейцы».

Казалось бы, это – про служилых, а разночинцы – это и врачи, и учителя, и артисты. Но правительство пытается распространить свои «чиновничье-мундирные» привилегии и для тех, кто по самому смыслу своей деятельности должен был иметь независимый статус.

Павел I ввел почетные звания манфактур-советник, приравненные к VIII классу. «Профессорам при академии» и «докторам всех факультетов» давались IX чины – титулярного советника. Чин невысокий… Помните известную песню?

 
Он был титулярный советник,
Она – генеральская дочь.
Он робко в любви объяснился,
Она прогнала его прочь.
 
 
Пошел титулярный советник
И пьянствовал с горя всю ночь.
И в винном тумане носилась
Пред ним генеральская дочь [22. С.575].
 

Ученых вообще ценят невысоко, даже Ломоносов лишь под конец жизни получил от Екатерины II чин V класса – чин статского советника.

Но и они ведь тоже все бритые, все в сюртуках и в рубашках европейского образца, все могут внятно произнести «тетрадь» и «офицер», вполне правильно.

Так что дворяне-то они вовсе не обязательно дворяне, эта верхушка купечества, или окончившие гимназии, университеты, институты… Всякий служилый и всякий образованный традиционно, со времен Петра – «европеец» по определению. Правительство пыталось, чтобы каждый в этом кругу имел понятный для всех и однозначный ранг, поставить их, так сказать, в общий строй, сделать как бы чиновниками Российской империи… по ведомству прогресса.

Мундиры в XVIII веке носили даже члены Академии художеств – так сказать, служители муз. А уж для гражданских (!) чиновников существовало 7 вариантов официальных мундиров: парадный, праздничный, обыкновенный, будничный, особый, дорожный и летний – и было подробное расписание, который в какой день надо надевать. Императоры лично не гнушались тем, чтобы вникать в детали этих мундиров, их знаки различия, способы пошива и ношения.

Не меньше внимания и к способам титулования.

К лицам I–II классов надо обращаться ваше высокопревосходительство; к лицам III–IV – ваше превосходительство. К чиновникам с V–VIII рангами – ваше высокоблагородие, и ко всем последующим – ваше благородие.

К середине XIX века окончательно определяется, что высокопревосходительствами и превосходительствами становятся в основном потомственные дворяне. Бывают, конечно, и исключения, но на то они и исключения, чтобы случаться очень редко. Разночинцы доползают в лучшем случае до высокоблагородия, и то не все, только если повезет.

Люди свободных профессий

Как ни старается правительство, ему не удается создать стройную феодальную иерархию, где всегда понятно – кто выше кого. Жизнь усложняется и никак в эту иерархию не втискивается. Адвокатов, врачей, артистов, художников, литераторов часто называют «люди свободных профессий» – они могут работать и по найму, и как частные предприниматели, продавая свои услуги.

В Европе люди этих профессий осмысливают себя как особая часть бюргерства. В России их пытаются сделать частью государственной корпорации. Сами же они осознают себя особой группой общества – интеллигенцией.

Интеллигенция

Писатель Петр Дмитриевич Боборыкин жил с 1836 по 1921 год. За свою долгую, почти 85-летнюю жизнь он написал больше пятидесяти романов и повестей. Его хвалили, ценили, награждали… Но его литературные заслуги напрочь забыты, а в историю Боборыкин вошел как создатель слова «интеллигенция». Это слово он ввел в обиход в 1860-е годы, когда издавал журнал «Библиотека для чтения».

Слово происходит от латинского Intelligentia или Intellegentia – понимание, знание, познавательная сила. Intelligens переводится с латыни как знающий, понимающий, мыслящий. Словом интеллигенция сразу стали обозначать как минимум три разные сущности.

Во-первых, вообще всех образованных людей. В.И. Ленин называл интеллигенцией «…всех образованных людей, представителей свободных профессий вообще, представителей умственного труда…. В отличие от представителей физического труда» [23. С. 309].

Если так, то интеллигентами были цари, воины и жрецы в Древнем Египте и Вавилоне, средневековые короли и монахи, а в Древней Руси – не только летописец Нестор, но и князья Владимир и Ярослав. А что?! Эти князья уже грамотные, знают языки, даже пишут юридические тексты и поучения детям.

Тем более интеллигенты тогда Петр I, все последующие русские цари и большинство их приближенных. В XVIII–XIX веках к этому слою надо отнести всех офицеров и генералов, всех чиновников и священников…

Сам Владимир Ильич с такой трактовкой не согласился бы, но так получается.

Во-вторых, в число интеллигентов попали все деятели культуры, весь слой, создающий и хранящий образцы культуры.

Очевидно, что творцы культуры совершенно не обязательно входят в этот общественный слой, и приходится создавать словесные уродцы типа «дворянская интеллигенция», «буржуазная интеллигенция» и даже «крестьянская интеллигенция». Ведь Пушкин и Лев Толстой – творцы культуры, но к интеллигенции как общественному слою никакого отношения не имеют. А поскольку такого общественного слоя нет ни в одной другой стране, то и Киплинг, и Голсуорси, и Бальзак, в точности как Пушкин и Лев Толстой, в одном смысле интеллигенты, а в другом – вообще не имеют к интеллигенции никакого отношения.

Известно письмо Пушкина знаменитому профессору Московского университета, историку и публицисту Михаилу Петровичу Погодину, а в письме есть такие слова: «Жалею, что вы не разделались еще с Московским университетом, который должен рано или поздно извергнуть вас из среды своей, ибо ничего чуждого не может оставаться ни в каком теле. А ученость, деятельность и ум чужды Московскому университету» [24. С. 361].

Пушкин в роли гонителя интеллигенции?!

Поди разберись…

В-третьих, интеллигенцией стали называть «общественный слой людей, профессионально занимающийся умственным, преим. сложным, творческим трудом, развитием и распространением культуры» [25. С. 311].

Это определение понять уже несколько сложнее… Действительно, какой труд надо считать в достаточной степени сложным и творческим? Кого считать развивателем и распространителем культуры?

По этому определению можно отказать в праве называться интеллигентами Пушкину и Льву Толстому – для них гонорары были только одним из источников дохода. Профессионалы – но не совсем…

Или можно исключить из числа интеллигентов инженеров: решить, что они не развивают культуру.

Словом, это определение открывает дорогу какому угодно произволу. Не зря же появились упомянутые сочетания типа «дворянской интеллигенции», «феодальной интеллигенции», «технической интеллигенции» или «творческой интеллигенции». В общем, нужны уточнения.

Есть и еще кое-какие трудности…

Первое: далеко не все, кого готовы были считать интеллигенцией сами интеллигенты, так уж хотели к ней относиться. Например, в 1910 году студенты Электротехнического института сильно подрались со студентами Университета – не желали, чтобы их называли интеллигентами. «Мы работаем! – гордо заявляли студенты – будущие инженеры. – Мы рабочие, а никакая не интеллигенция!»

Второе: в интеллигенцию постоянно пытались пролезть те, кого туда пускать не хотели: скажем, сельские акушеры, фельдшера, телеграфисты, машинисты, станционные смотрители (в смысле – которые на железной дороге). А что?! Работа у них такая, которой надо еще научиться, умственная работа; кто посмеет сказать, что это работа не творческая и не сложная?! К тому же они живут в самой толще народа, мало от него отличаются и, наверное, несут в него культуру.

Правда, интеллигенция, имеющая высшее образование и живущая в городах, относится к этой интеллигенции сложно… Еще сложнее, чем относилось дворянство к интеллигенции, – то есть сильно сомневаются и в ее культурности, и в ее отличиях от народа… Если они и признают эту интеллигенцию, то с оговорками: мол, это «сельская интеллигенция» или «местная интеллигенция». Мне доводилось даже слышать о «железнодорожной интеллигенции».

А сомнения такого рода не способствуют консолидации сил и объединению всего общественного слоя.

В-четвертых, интеллигенцией часто называли некий слой «борцов с самодержавием».

Интеллигенцией очень часто называли себя именно те, кто посвятил себя «построению нового общества», «разрушению старого темного мира», «борьбе с угнетением», «борьбе за трудовое крестьянство» и так далее. Сейчас в России эта категория людей ассоциируется больше всего с марксистами и социал-демократами. Но в России было полным-полно и народовольцев, из которых плавно выросли эсеры, и анархистов разных направлений, и националистов от русских черносотенцев до украинских сторонников Петлюры или Пилсудского.

То есть идейно эта группа невероятно разнообразна и текуча. Все время возникают новые партии и партийки, какие-то группочки и группки, отпочковываются «направления» и создаются «учения»… Но в главном эта категория очень похожа… В каждом «учении» и «направлении» считают правыми только себя, и не только правыми, но попросту единственными порядочными, честными и приличными людьми. Фразы типа «Каждый порядочный человек должен!» или «Все уважающие себя люди…» (после чего высказывается невероятнейший предрассудок) – это только внешнее проявление их невероятной, неприличнейшей агрессивности.

Каждый «орден борцов за что-то там» предельно агрессивен и по отношению ко всем другим орденам, и ко всем, кто вообще ни в какой орден не входит. Каждый орден считает интеллигенцией себя, и только себя… В крайнем случае, других идейно близких, но вот отнеси к интеллигенции того, кто вообще не «борется», – это свыше их сил!

Эти «ордена борцов» и создали дурную репутацию и слову «интеллигенция», и всякому, кто захочет себя этим словом определить. Как раз те, кого «орден борцов» охотно взял бы в качестве своего рода живого знамени, – известные и знаменитые, тот самый «культуроносный слой», начинают открещиваться от интеллигенции.

Стало широко известно, что знаменитый поэт Афанасий Фет завел себе привычку: проезжая по Москве, он приказывал кучеру остановиться около Московского университета и, аккуратно опустив стекло, плевал в сторону «цитадели знаний». Вряд ли тут дело в особой «реакционности» Фета или в его мракобесии. Скорее получается так, что, с точки зрения Фета, как раз Московский университет и был рассадником мракобесия…

Но самое масштабное открещивание российских интеллектуалов от интеллигенции связано со сборником «Вехи», происхождение которого таково: издатели заказали статьи об интеллигенции нескольким самым известным ученым и публицистам того времени. Подчеркну еще раз: все будущие авторы «Вех» – это люди известные, яркие, к фамилии каждого из них прочно добавлено слово «известный» или «выдающийся». Высказывания авторов «Вех»: С.Н. Булгакова, М.О. Гершензона, А.С. Изгоева, Б.А. Кистяковского, П.Б. Струве, Н.А. Бердяева – это голос тех, кого «авангард революционных масс» очень хотел бы считать «своими». Но кто с плохо скрытым отвращением «своими» быть не захотел. Цитировать «Вехи» не буду, отсылая заинтересовавшихся к первоисточнику [26]. Почитать же «Вехи» очень советую – впечатляющая книга, и желания называться «интеллигентом» сразу становится меньше.

В-пятых, интеллигенцией стали называть тот самый общественный слой русских европейцев, возникший еще в XVIII веке: ниже дворянства, но несравненно выше народа.

Самому «слою» это определение очень понравилось.

Можно ли назвать шибко творческим труд копииста или даже коллежского асессора, чина VIII класса; много ли развивал и распространял культуру зубной врач или гинеколог в городе Перемышле или в Брянске – судите сами. Но как звучит!

В дальнейшем мы будем говорить об интеллигенции только в одном значении слова: как о социальном слое.

Так вот: интеллигенция с самого начала очень четко осознавала и оговорила во многих текстах, что она – никак не дворянство! Это было для интеллигенции крайне важно!

Но точно так же интеллигенция знала и то, что она – никак не народ. Она болела за народ, хотела его просвещения, освобождения и приобщения к культурным ценностям…

Но сама интеллигенция – это не народ, это она знает очень точно. Раньше, еще в XVIII веке, существовала формула, вошедшая даже в официальные документы: «дворянство и народ». Теперь возникает еще «интеллигенция и народ».

Рост числа интеллигенции

По переписи 1897 года интеллигенция в Российской империи насчитывала 870 тысяч человек. Из них 4 тысячи инженеров, 3 тысячи ветеринаров, 23 тысячи служащих в правлениях дорог и пароходных обществ, 13 тысяч – телеграфных и почтовых чиновников, 3 тысячи ученых и литераторов, 79,5 тысячи учителей, 68 тысяч частных преподавателей, 11 тысяч гувернеров и гувернанток, 18,8 тысячи врачей, 49 тысяч фельдшеров, фармацевтов и акушерок, 18 тысяч художников, актеров и музыкантов, насчитывалось 151 тысяча служащих государственной гражданской администрации, 43,7 тысячи генералов и офицеров.

В аппарате управления промышленностью и помещичьими хозяйствами трудились 421 тысяча человек.

Впрочем, далеко не все чиновники и тем более военные согласились бы называть себя интеллигенцией.

К 1917 году, всего за 20 лет, численность интеллигенции возросла в два раза и достигла полутора миллионов человек. Интеллигенция была крайне неравномерно распределена по территории страны. В Средней Азии на 10 тысяч жителей врачей приходилось в 4 раза меньше, чем в Европейской России. Плотность интеллигенции сгущалась к городам, но Петербург и Москва уже не играли той абсолютной роли, что в начале – середине XIX века.

Среди сельских учителей число выходцев из крестьян и мещан к 1917 году по сравнению с 1880-м возросло в шесть раз и составило почти 60 % всех сельских учителей.

Интеллигенция в других странах

Вообще-то, слово «интеллигенция» в Европе известно, но только одна страна Европы использует это слово в таком же смысле: это Польша. Там даже такие известные люди, как пан Адам Михник или пан Ежи Помяновский, называют себя интеллигентами.

То есть некоторым – понравилось быть интеллигентами: тем «прогрессивным» и «передовым», кто призывает к «очистительной буре» и к «построению светлого будущего». Француз Жан-Поль Сартр и американский еврей Говард Фаст называли себя интеллигентами.

Другие, как Герберт Уэллс или Томас Веблен, говорили об особой роли интеллигенции в мире. Якобы она идет на смену классу капиталистов, и в будущем умники, ученые интеллектуалы оттеснят буржуазию от власти, станут правительством мира. Для них слово «интеллигенция» тоже оказалось удобным.

Во время беседы с Гербертом Уэллсом товарищ Сталин разъяснил, что «капитализм будет уничтожен не «организаторами» производства, не технической интеллигенцией, а рабочим классом, ибо эта прослойка не играет самостоятельной роли» [27. С. 271].

С чего Сталин взял, что рабочий класс играет именно что самостоятельную роль – особый вопрос, и задавать его надо не мне.

Но со всеми интеллигентами разъяснительную работу провести не удалось. Избежал ее потомок выходцев из России, американский физик Исаак (Айзек) Азимов. В своих фантастических книгах он создавал мир будущего, где все события и перспективы сосчитаны, учтены и управляются с позиций разума невероятно умными учеными [28].

Но, конечно же, абсолютное большинство европейских интеллектуалов становиться интеллигентами и не подумает. У них в отношении этого слова преобладает недоумение: они понимают, что их интеллектуалы и русские интеллигенты – не совсем одно и то же. Вот выразить, в чем различие, – это сложнее. Британская энциклопедия определяет интеллигенцию так: «Особый тип русских интеллектуалов, обычно в оппозиции к правительству».

Во всей Европе, а потом и во всем мире слово «интеллигенция» применяется в основном к странам «третьего мира» – к странам догоняющей модернизации. Так и пишут: «интеллигенция народа ибо», или «интеллигенция Малайзии». Там и правда есть интеллигенция, очень похожая на русскую! Как русская интеллигенция была не буржуазной, а патриархальной – так и эта патриархальна.

Но самое главное, как и русская интеллигенция XIX века, интеллигенция в Малайзии, Нигерии, Индии и Индонезии – это кучка людей, вошедших в европейскую культуру. Они – местные европейцы, окруженные морем туземцев. Их еще мало, общество остро нуждается в квалификации и компетентности – поэтому каждый ценен; эти люди занимают в обществе важное, заметное положение. Но в целом положение это двойственное, непрочное. Всякая страна «догоняющей модернизации» находится в эдаком неустойчивом, подвешенном состоянии: уже не патриархальная, еще не индустриальная.

В еще более расколотом состоянии находятся те, кто стал анклавом модернизации в такой быстро изменяющейся стране. Ведь раскол проходит по их душам. Они и европейцы и туземцы – одновременно. Европейцы – цивилизационно; туземцы – по месту своего рождения, по принадлежности к своему народу.

Как и русская, всякая местная интеллигенция бушует, подает кучу идей, политиканствует, пытается «указывать правильный путь». Ведь путь страны еще не определился, неясен, и есть куда прокладывать курс.

В середине – конце XX века во многих странах происходит то же, что происходило в России столетием раньше.

Интеллигенция и дворянство

Еще в начале XIX века существовал только один слой русских европейцев. В середине XIX века их два, и они не особенно нравятся друг другу. Дворяне считают интеллигенцию… ну, будем выражаться обтекаемо – считают ее недостаточно культурной.

По достаточно остроумному определению камергера Д.Н. Любимова, интеллигенция – это «прослойка между народом и дворянством, лишенная присущего народу хорошего вкуса».

А.К. Толстой попросту издевался над интеллигенцией, в диапазоне от сравнительно невинного:

 
Стоял в углу, плюгав и одинок,
Какой-то там коллежский регистратор.
 

И вплоть до «…мне доставляет удовольствие высказывать во всеуслышание мой образ мыслей и бесить сволочь» [29. С. 362].

Как говорится, коротко и ясно.

Интеллигенция не оставалась в долгу, обзывая дворян «сатрапами», «эксплуататорами», «реакционерами» и «держимордами», причем не только в частных беседах, но и в совершенно официальных писаниях. Что «Пушкин не выше сапог» гражданин[5]5
  А как прикажете его называть? «Господином»? Ну, какой он, Святая сила с нами, господин?! Товарищем?! Крыса на помойке ему товарищ. Приходится так вот, несколько протокольно.


[Закрыть] Писарев заявлял, что называется, «на полном серьезе». Ведь Пушкин – дворянин и не отражал чаяний трудового народа.

Во время похорон А. Некрасова его сравнили с Пушкиным… Мол, он в некоторых отношениях был не ниже. И тут же – многоголосый крик: «Выше! Он был намного выше!» Еще в 1950—1960-е годы можно было встретить стариков из народовольческой интеллигенции, которая ни в грош не ставила Пушкина, но обожала Некрасова и постоянно пела песни на его стихи.

Новое раздвоение сознания

И при всем этом на интеллигента – русского европейца тут же обрушивается та же раздвоенность сознания, что и на дворянина. Он тоже привыкает ругать страну, от которой родился и которую любит, служить тому, к чему относится с иронией.

Но у интеллигента появляется еще одно «раздвоение»: он – европеец, но он – недавний потомок туземцев. На интеллигента распространяются почти все привилегии дворянства – но у него есть не очень отдаленные предки, на которых эти привилегии вовсе не распространялись.

Интеллигент вполне искренне чувствует духовную родину в имениях старого дворянства, восхищается гением великих писателей с историческими фамилиями Толстой, Пушкин и Тургенев. Мы – русские европейцы, и история всех русских европейцев – наша история. Мы незримо присутствуем и при спорах Ломоносова с Байером, и на собрании первых выпускников Царскосельского лицея…

Но!..

Все мы рано или поздно очень жестко осознаем это но: часть истории русских европейцев протекала без нас и наших предков. Ломоносов ругался с Байером, лицеисты кричали «виват» и пили шампанское – а наши предки в это время были туземцами. Может быть, они и принимали происходящее с ними как норму, как нечто естественное. Но мы-то не можем считать чем-то естественным ни парад-алле женихов и невест, строящихся по росту, ни борзого щенка у женской груди.

Попробуйте представить свою прапрапрабабку выкармливающей этого щенка или что ее порют все на той же легендарной барской конюшне. Лично у меня получается плохо: начинает кружиться голова.