Текст книги "Гулливер и его любовь"

Андрей Бычков
Гулливер и его любовь

Часть 1

1

Негр сидел, упираясь мизинцем в стекло. Такси тронулось и поехало. Евгений посмотрел ему вслед. Теперь он стоял, засунув руки в карманы.

Манекены на улицах, манекены в витринах, нарисованные гуашью глаза.

«Ман Рей фотографировал таких еще в двадцатых…»

Москва, высвеченная в неон, модная, иностранная, вся в рекламе с призрачными огнями автомашин. И на фоне заката, черным, сталинские высотки.

Он вынул Pall Mall и закурил. Мимо спешили подростки. «I hate myself and I want to die[1]1
  Я ненавижу себя и хочу умереть (англ.)


[Закрыть]» – было написано у одного из них на спине. Другой подросток кричал, выбрасывая пальцами «козу»: «Банчило, так это же наш бабл![2]2
  Банчило – торговец наркотиками, бабл – деньги; жаргон (прим. автора)


[Закрыть]»

Он наступил на отброшенный снег, вспоминая негра в фиолетовой беретке, его вывернутый мизинец с длинным ногтем, странный взгляд и то, как тронулась кабина, исчезая среди мириадов других кабин. Загорелась реклама «Night club», фиолетовым золотом рассыпалась неоновая жар-птица. И на низкой деревянной тележке к нему подкатила красивая молодая женщина без ног, жалостливо заглядывая в глаза.

«Как попросит, так и дам».

Она что-то бессмысленно промычала, он промолчал и она покатилась дальше, нагибая свою маленькую спину с коротким грязным рюкзачком.

«Вот она, твоя последняя любовь», – усмехнулся он, словно бы бросая ей вслед золотые монеты – пфенниги, шиллинги и рубли.

Когда она скрылась из виду, он щелчком выстрелил сигарету. Окурок полетел по огненной дуге и разбился на искры о лобовое стекло проносящегося мимо автомобиля. Евгений запахнул полы своего замшевого плаща и двинулся дальше.

2

Так он и шел – немолодой уже человек с опытом разочарований и тоски, исполненный чувств несовершенства мира.

Мир давно уже разъезжался по швам и смысл его Евгению по-прежнему не был ясен. Последняя попытка – разбогатеть, играя в «Форексе» на разнице валют. А все вопросы о смысле пора растворять в интернете, просто набирая в «искалке». Так, вместо Бога там можно найти адреса многочисленных религиозных конфессий и сект, а вместо любви – брачные объявления или мэйлы проституток с откровенными иллюстрациями: сиськи-письки с наезжающими на них штативами, неожиданный ракурс, удачное и смелое освещение, и, конечно же, непрерывное совершенствование качества переданных в электронном виде фотографий.

В переходе играли рок. Кого-то били по лицу, но вмешиваться не хотелось. Да и не время было вмешиваться.

Контрабасист пел, лабая по струнам всей пятерней, пристукивая кедами по кафельной плитке. «Don’t leave me baby, don’t leave[3]3
  Не оставляй меня, детка, не оставляй (англ.)


[Закрыть]». Лицо шло на удар в каком-то слепом экстазе и разбивалось вдребезги. Контрабасист идиотически, радостно улыбался, глядя проходящим мимо в глаза и некоторым даже недвусмысленно подмигивал.

Евгений вдруг ощутил к нему зависть. И даже к тому, кто теперь сидел, пьяно смеясь и рыдая в углу, размазывая кровавые сопли.

– Э-ээ, ты чё? – наклонился контрабасист к какой-то пьяной девчонке, отставляя в сторону свой инструмент. – Вальты прилетели? Чё, катют, гуляют? – он взял у нее бутылку и отхлебнул. – Да плюнь ты, щелкни носом и скажи ей своей депрессии, я сделаю из тебя алмаз. Да, из соплей своих алмаз, из говна своего алмаз! Во, посмотри на меня. Вот они мы, новые герои – насмешливые и прозрачные! Да во Колян…

– Ка-акой ещ-ще, блин, Кол-лян? – попыталась подняться она.

Контрабасист кивнул на парня с разбитой мордой и усмехнулся торжественно:

– Из него сделали Ника. И Ник теперь будет отражать солнце. Был Колян, а стал Ник. Поняла, нет? Вот так, поняла? – он снова хлебнул. – Жрать витамины – а, бэ, цэ, дэ и е-двенадцать. Ха-ха! Слышь, – он вдруг наклонился и понизил голос, – у меня винт – суперский, всего пятьдесят баксов за дозу…

Евгений вдруг отчетливо увидел его руку. Желтоватые мозоли на подушечках пальцев, блестящие с металлическим налетом ложбинки от струн, как будто они, эти пальцы собирались что-то зажать сейчас и на лице этой девчонки, извлекая какой-то новый, раньше неслыханный звукизвлекая какой-нибудь иво ое —. Он отвернулся и пошел дальше.

Шуршащие шины автомашин. Гудение громадного безличного механизма. Реклама – мерцание прославляющих себя стен.

Он усмехнулся:

«А Ник теперь отражает солнце… Колян там по старой русской привычке все ссал в себя, срал, как водолаз, зато Ник будет сгонять вес на тренажере, и париться в сауне. Колян этот, наверное, вечерами все еще пытался читать Бердяева или Леонтьева, зато Ник уж точно будет обсуждать в ток-шоу Дерриду. Колян Ника, конечно, ненавидит. А Ник Коляна презирает. Но ведь так только до тех пор, пока они не догадаются, что баян-то[4]4
  Шприц; жаргон (прим. автора)


[Закрыть] у них общий».

Он нащупал и сжал в кармане денежные купюры, теплые от своего же собственного тепла.

«Как это сказано у Беньямина – капитал освобождает не желания, капитал освобождает лишь сам себя?».

И вспомнил бродягу, которого видел пару дней назад в вагоне метро. Тот откровенно ворочал рукой в своем мелком кармане, прижимаясь к какой-то пьяной девке. Их искривленные гримасой сладострастия лица. Рай, проступающий на брюках бродяги грязным и мокрым пятном.

«А теперь, Чина, чтобы опрокинуть всеобщее», – подумал, вынимая купюры, и остановил желтое с шашечками такси.

Авто поплыло среди других авто.

«Когда-то, Чина, купив мотоцикл, старый четырехцилиндровый «Харлей Девидсон», и, едва выехав со двора, я хотел сразу же разогнаться… И было что-то неумолимое и даже издевательское в том, как, зажатый со всех сторон, я уперся в заднее крыло какой-то «волги», и потащился за ней, отставая даже от пешеходов…»

Проститутки стояли на Тверской, но он решил взять после Водного, там, на троллейбусной остановке. Евгений знал этот поворот.

«После Водного, – сухо усмехнулся он сам в себе. – Пока не мелькнет опора моста. После железной дороги надо постараться стать адекватным, чтобы не ошибиться в выборе…»

Он откинул голову на подголовник и закрыл глаза.

3

– Остановите вот здесь.

Машина затормозила. Вращая ручку, он опустил стекло. Девочки стояли, кто игриво, кто нагло предлагая себя. Почти незаметные жесты. Было что-то зловещее в этом укрупненном, замедленном, как на экране, мгновении, когда ничего еще не было.

«Ты уже знаешь и в то же время не знаешь. Соблазн воображений. Невинная и изначально порочная свобода выбора… Ну же, почему ты сейчас-то не можешь стать хоть ненадолго насмешливым и злым? Возвеселиться духом и телом, раз никакой любви больше нет».

– Что хочет господин?

«Господин…» – он усмехнулся, разглядывая их.

«Почему невозможна жизнь без пизды? Почему нельзя самому себе засунуть? Изогнуться, изощриться и стать наконец самодостаточным. Как андрогин. Или как тот бомжара… А все эти анютины глазки, кошки, собаки… Может быть, взять вон ту, будет скулить… довести до изнеможения… Тогда уж лучше вот эту – заколоть ее в ее же сало. Или ту, – он продолжал разглядывать их как в кино, – почти ребенок, Дюймовочка. Надевать, поддерживая одной рукой, пространно прохаживаясь по комнатам, и дирижируя другой. Задумчиво вслушиваясь в то, как она визжит… Музыка Гайдна… Да, надевая, натягивая до конца, пока она не разорвется от своего же визга. А зачем ты полезла на этот железный крест?.. Или вон ту… Удмуртка… Просто прибить к стене, широко раскинув ей ляжки, чтобы никогда не смогла сдвинуть обратно. Никогда… Наказанная своим удмуртским богом».

– Вы как? Остановились или как?

Он вздрогнул. Спросил:

– Сколько за час?

– Это зависит от желаний, – хрипло усмехнулась одна. – Классика, анал, госпожа…

– И от территории, – добавила другая.

Он посмотрел на эту другую. Длинные женщины – иногда и с ними можно протягивать. Но у этой совсем не было груди. Он представил себе это плоское протянутое наслаждение.

«Хотя и плоские иногда могут складываться в зигзаг. Но эта – вряд ли… В ее глазах – тоска».

Евгений хотел было уже повернуться к шоферу и сказать: «Поехали дальше». О, это «поехали дальше»! Да, не останавливаться. Но тогда это будет просто смешно. И рано или поздно придется, как тот бомжара…

И тут он заметил, увидел этот ненавидящий взгляд, взгляд, исполненный ненависти и презрения.

Она шла от машины сутенера, шла не спеша. Такси стояло здесь уже давно и она могла подумать, что торг окончен. Высокая блондинка с короткой стрижкой, какие-то странные, слегка водянистые, замершие глаза, резко обведенные фиолетовой тушью… В кончиках тонких мелко дрожащих пальцев она держала погасшую сигарету. И в этой ненависти, с какой она на него посмотрела, он прочел… что он прочел?

Она остановилась за спинами других, медленно поднесла сигарету к губам, едва справляясь с почти незаметной дрожью, хотела затянуться и вдруг отбросила. Как будто того, чего не было, и в самом деле нет.

«А будет только то, что будет», – подумал он, вглядываясь в ее длинный и острый ноготь. И неслышно она словно бы сказала только ему одному:

«Я же знаю, что ты любишь боль».

«И отчаяние», – также неслышно усмехнулся и он.

«Так я доставлю тебе эту радость».

Его коснулось предчувствие каких-то запретных наслаждений. И он ощутил в себе желание.

Подошел сутенер с лицом палача, наклонился и что-то сказал ей на ухо. Она усмехнулась, слегка прогибаясь в спине, словно бы для него и только для него, обнажая какую-то свою особенную тайную порочность. Неожиданно резко выпрямилась и, вдруг, как будто бы его и не было, повернулась и пошла вслед за сутенером к его заляпанному грязью «бээмвэ».

И тогда он торопливо и громко ее окликнул.

4

Он давно уже хотел сыграть в эту игру. Оставить какую-нибудь издевательскую записку. «Не ищите меня, поставьте Мусоргского «Ночь на Лысой Горе»». Вот такой финал, когда стихает бесовщина и все становится так чисто и так ясно. Ведь рассвет должен быть тих. Он любил слушать эту пьесу один, лежа на диване, когда Чины не было дома. Бегство от известного – он все еще помнил эту формулу Кришнамурти. Хотя… хотя все чаще сомневался. Прекрасная ложь чудака, и нет иного пути, как растворяться и растворяться, пока не станешь совсем прозрачным. Так, что через тебя станет просвечивать… что? Ну, например, новый мобильный телефон, инструкцию к которому он как-то, матерясь, изучал целых два дня…

Сейчас он вспомнил, как они курили с Чиной в комнате, его последняя попытка «стать реальным». Он даже позволил ей включить телевизор, последняя попытка стать, как все. В отличие от него Чина не испытывала отвращения к телевидению и даже иногда находила его остроумным. В тот раз он хмыкнул что-то на свой лад, что да, мол, телевидение тоже своеобразный буддизм, просто каждый принимает свои каналы. Она засмеялась: «Но выигрывает лишь тот, кто сумеет вовремя переключиться». Он лежал на спине, мелькание розового и голубого на лице лежащей рядом с ним его женщины. Шла реклама легендарного суперсовременного (так было сказано) спектакля по легендарному роману. Но для него реально было лишь лицо Чины, в этих бликах – розовых, зеленых и голубых. Он видел: ее лицо устремлено в экран. Она вдруг сказала, что когда-то давно она уже видела этот спектакль и что он ей не понравился. Ей понравилось лишь то, что в одном из эпизодов актер съел настоящую мышку, но потом у рабочих сцены Чина узнала, что мышка была ненастоящая, она оказалась сделанной из пастилы на кондитерской фабрике «Большевичка». Глядя на лицо Чины и слушая этот ее рассказ, он беззвучно рассмеялся. Ну да, тот самый, когда-то легендарный, в давние еще времена театр. И этот, до сих пор почему-то так любимый всеми проститутками роман с бессмертным эпиграфом из Гете: «Я тот, кто вечно хочет зла и вечно совершает благо». Он повернул голову и вдруг увидел подушку, на которой лежала его голова, не выдержал и рассмеялся. «Почему ты смеешься? – с любопытством спросила Чина. – Я, как всегда, сказала что-то не то?» Он не мог сдержать своего восторга. Но как ей это объяснить? Сказать: «Эта подушка… эти отсветы на твоем лице… телевизор… эта реклама, и эта рассказанная тобой история… и даже этот твой вопрос…» Нет, в чем-то Кришнамурти все-таки прав. Только… только если бы вот так, как сейчас, было всегда. «Нет, все то, все то», – ответил он, прижимаясь к ней, целуя ее в живот и соскальзывая все ниже и ниже…

– Не надо, – сказала проститутка, останавливая его за виски.

– Я просто хотел…

– Не надо, – повторила она.

Евгений поднял глаза и посмотрел ей в лицо.

«Слишком много человеческого».

Он понял, что и он ее пожалеет. Ведь он, похоже, и в самом деле все себе лишь придумывает.

– Я надену сама. Ты не возражаешь?

Он невинно кивнул. Она как-то странно, как ему показалось – стыдливо, разорвала фольгу, достала и зачем-то послюнявила.

– Ты, что, в первый раз?

– Нет, это примета.

– Что еще за примета? – усмехнулся Евгений.

Она помедлила.

– Я тебе потом скажу.

Взяла его член и стала аккуратно накатывать латекс кондома, пока не раскатала совсем. Осторожно расправила волосинки.

Он не любил презервативы. Но ведь все вокруг кишит болезнями. Весь мир – сплошная зараза, с которой надо поддерживать равновесие. Они не трогают тебя, а ты их. Или все-таки хочешь попробовать? Как будто за этим касанием из бездны засветится странный свет…

Но ведь однажды он уже ходил сдавать анализы в Габричевского. Навстречу по улице почему-то часто попадались старухи и он боялся, что и в кабинете его встретит одна из них. Старуха-смерть встретит его в кабинете и возьмет пробы из его священного мочеиспускательного канала. Но когда открылась дверь, он увидел очень красивую молодую женщину с поразительно бледным лицом. Она подчеркнуто вежливо и доброжелательно его опросила. Он также вежливо, с интеллектуальным оттенком, ей все рассказал. Как будто бы это был коллоквиум по средневековой стилистике. Этот его абстрактный монолог об абстрактном кризисе. Она вежливо поддерживала разговор, мягко переводя его на инфляцию, он почувствовал себя на своем коньке, хотел было уже рассказать про «форекс» и вдруг заметил у нее на столе роман Каннингема «Часы». Тогда он почему-то спросил, не боится ли она читать эту книгу и что она думает о миссис Деллоуэй? Она не ответила, он почувствовал себя идиотом, не признаваясь себе, что эта женщина-доктор с бледным красивым лицом нравится ему все больше и больше. А она уже одевала белые резиновые перчатки, и наконец сказала, отвечая на его вопрос, что однополая любовь это прежде всего любовь к самому себе. И теперь ее руки уже держали две пробирки с двумя длинными спицами, острые концы которых были упрятаны в мягкие тампоны – тонкий и толстый. Он попробовал возразить, что Деллоуэй все же любила мужчину, но женщина-доктор уже приглашала его жестом за ширму, где стояло, раскинув свои клешни, блестящее гинекологическое кресло. «Нет-нет, – вежливо усмехнулась она. – Просто приспустите белье». Он пробормотал нечто нечленораздельное. «Давайте», – вздохнула она и длинными красивыми пальцами аккуратно взяла головку его члена.

И ввела… Эту первую спицу. Тонкий тампон. Боль была резкая, разрывающая, как будто «нарезали резьбу». Он чуть не закричал. «Ну-ну», – ласково сказала женщина-доктор…

– Э-ээ, куда ты улетел? – засмеялась проститутка.

Латекс сморщился и обвис.

– Ненавижу презервативы.

– Расслабься. Ты, по-моему, слишком серьезно ко всему относишься.

– С чего ты взяла?

– Иди сюда, – она неожиданно стянула кондом. – Не бойся, у меня там все чисто.

И, быстро наклонившись, взяла его, опустившийся было, член в рот. Евгений вздрогнул и закрыл глаза.

«Горячее… нежное и горячее… словно бы путешествующее по огромной горе… Странно, однако. Это… и в чужую голову».

Он все же поймал себя в себе как животное. И слова и образы исчезли.

Вместе с этой поимкой вернулось наконец и его веселое зло. С нарастающим и нарастающим азартом он стал вжиматься в ее большие растягивающиеся губы. И, останавливаясь у самой грани, вышел, чтобы завершить в пизду…

Потом, когда все было кончено, он все же спросил:

– Ты… уверена, что у тебя там все чисто? – спросил он все же ее, когда они уже поджидали сутенера, который должен был снова отвезти ее на угол.

– Да, я недавно сдавала анализы в Габричевского…

«В Габричевского!»

Он всегда удивлялся совпадениям, пытаясь прочесть в них знаки судьбы.

– …и после этого ты первый, – продолжила она с легким презрением. – А у тебя?

– Можешь не сомневаться, – он посмотрел ей в глаза, вспоминая залеченный антибиотиками хламидиоз. – А ты, что, хотела бы заразиться?

– Что за дурацкий вопрос?

Он налил ей еще вина.

– А какие обычно задают клиенты?

– Они обычно интересуются, было ли и нам хорошо, – усмехнулась она.

– Ну… и?

– Это моя работа. Налей еще.

Он налил ей еще вина. Белого вина, сделанного из черного винограда. Сказал:

– М-да-с…Как это у Годара: «Вы любите работу или вы любите работать?» Знаешь, кто такой Годар?

– Знаю, кто такой Годар, – передразнила она, разглядывая этикетку.

Он подлил и себе.

– Мне показалось, что там, на углу, в твоем взгляде было много ненависти.

– Твой любимый фильм – «На последнем дыхании»?

Она продолжала невозмутимо разглядывать этикетку.

– Ты слишком образована для своей роли.

Она вдруг спокойно посмотрела ему в глаза:

– Если честно, то в этой роли я делала это в первый раз.

– Зачем? Из-за денег?

Она отвела взгляд и покачала головой из стороны в сторону.

– С некоторых пор я ненавижу мужчин.

Он медленно поставил бокал.

– Кажется, я догадываюсь, почему.

Она молчала. И он вдруг почувствовал, что начинает задыхаться.

– Тебя предали.

Девушка не отвечала. И он продолжил, обращаясь теперь словно бы даже и не к ней:

– Я знаю этих мастеров самообмана… ты любишь его, а он любит ее, а вместе вы любите одну и ту же иллюзию, с которой рано или поздно надо… кончать.

Он нервно засмеялся и вдруг почувствовал в себе какой-то обвал, обнажение чего-то другого, словно бы эти слова, наконец, освобождали проход.

– К чему ты клонишь? – подозрительно спросила она.

Он задержал дыхание:

– У японцев, знаешь… Мужчина и женщина…

Хотел сдержаться, убеждая себя, что это ложь, то, что он так хочет ей сейчас сказать. Нет, даже не ложь, а безумие. То, что он ей сейчас скажет.

Она неестественно щелкнула зажигалкой и закурила.

«Pall Mall».

Он тоже достал и закурил Pall Mall, еще одна попытка стать наконец конкретным, при всем его безразличии к курению.

– Мы курим одни и те же сигареты, – он лихорадочно подбирал слова, втайне надеясь, что она все же не заметит его дрожи.

Она медленно выпустила дым.

– Ты хотел сказать что-то другое. У японцев мужчина и женщина … что?

И тогда, вновь отдаваясь какому-то тайному мучительному и одновременно сладострастнейшему пороку, он продолжил:

– Мы могли бы встретиться еще раз… Еще один раз.

Она замерла. Ему показалось, что он видит, видит ее насквозь и знает, что проникает и что уносит ее все дальше и дальше.

– Не бойся, я бы обо всем позаботился.

Раздался длинный и резкий звонок, и они оба вздрогнули, словно бы обнаруживая себя опять в кинозале после того, как кончилось это какое-то безумное и завораживающее кино. И так хочется остаться там, «на экране», не видеть и не слышать того, что – здесь. Хлопанье откидных сидений, обыденные голоса. «Тебе понравилось?» «Мне – да. А тебе?» «А мне – нет». Как будто они что-то крадут у тебя. А ведь это твое и только твое. То с чем расстаешься, в надежде когда-нибудь встретиться.

Оказываясь вдруг за одним столом с сутенером, которому он отсчитал еще тысячу, словно бы за ту вторую, еще не начатую серию. Хотя сутенер и не настаивал.

Потом, проводив их до двери…

«Все же у него лицо палача…»

… он снова вернулся в свою комнату с неубранной постелью, вспоминая ее запах, ее пизду и свои слова. На столе, где все еще стояла бутылка Шабли, два бокала и на блюдечке черный шоколад, он заметил сложенный вчетверо листок. Это был номер ее телефона. Только номер телефона, без имени.

5

««Форекс» как система одиночества. Да, Чина, наверное, я всегда мечтал остаться один. И начать все сначала. Ибо смысла продолжать нет. И я по-прежнему состою из одних начал. Иллюзия как будто тебе по-прежнему двадцать. Проклятье неверно понятых афоризмов. «Быть человеком броска, а не пиршества, его эпилога». Или еще, из того же автора: «Как корабль, неспособный закрепить паруса…» А лучше вот это, из другого: «И кого вы не научите летать, того научите быстрее падать»».

Он засмеялся и запустил Интернет. Соединился с дилинговым. Вышел на Forexworld. Завис и выругался:

«Надо было разоряться на Reuters».

Наконец, выбрав валютную пару, фунт к доллару, открыл недельный и дневной графики, определил линии поддержки и сопротивления. Тренд[5]5
  Тенденция; биржевой сленг (прим. авт.)


[Закрыть] был по-прежнему «медвежий».[6]6
  Нисходящий; биржевой сленг (прим. авт.)


[Закрыть] Он взял «голову и плечи», построил «neckline» в надежде на прорыв цен. Но «бычьего»[7]7
  Восходящий; биржевой сленг (прим. авт.)


[Закрыть] сигнала не было.

Усмехнулся:

«Медведь давно уже созрел для своей смерти. А бык?.. Где же мой Бык?»

Опять, как и вчера, он почувствовал непреодолимое желание сыграть против тренда.

“Что-то же должно произойти. Что-то же должно рано или поздно совпасть”.

Ему показалось, что он увидел флэт.[8]8
  Неменяющийся; биржевой сленг (прим. авт.)


[Закрыть] Он выставил защитный ордер и взял кредитное плечо, чтобы увеличить выигрыш.

«Пятьдесят или сто?.. Сто».

В одно мгновение, если тренд изменит свое направление, он может из своей одной комнаты, заложенной в этом вонючем американском Ситибанке, получить целых двадцать.

«Или даже тысячу… А тысяча комнат, Чина, в отличие от одной… Нет, все же в «форексе» я играю не ради того, чтобы снова с тобою встретиться… Скорее всего, это последняя возможность ничего и никому не доказывать».

На десятиминутном графике цены шли хаотически. Но он все же решил войти в рынок. Как всегда один и тот же вопрос – с короткой или с длинной? Он выставил уровни Боллинджера. Программа советовала войти в короткую позицию.[9]9
  Продавать; биржевой сленг (прим. авт.)


[Закрыть] Но цена неожиданно пошла вверх. Тогда он открыл метод скользящих средних. Направление явно указывало на покупку. Но проход линии у верхнего Боллинджера сигналил о короткой продаже. Методы явно противоречили друг другу. И, как и вчера, Евгений почувствовал, что снова словно бы соскальзывает в какую-то дыру, не зная, за что зацепиться. Он нервно засмеялся:

«Ну же, Боллинджер».

На десятиминутном графике по-прежнему ничего нельзя было разобрать. Продолжался флэт. На дневном, как и на недельном, шел «медвежий». И снова – это мучительное желание сыграть против тренда.

«Если бы только знать когда, Чина, то можно было бы выиграть и миллиард. А миллиард разных комнат – это… почти на целое человечество. Сознательные за, а бессознательные – против. Ведь человечество должно же быть разным. Множество разных Чин и множество разных Боллинджеров.

– Ставь на Медведя!

– Нет, на Быка!

– В цене японцы!»

Паралич расползался.

“Вчера ты, однако, проиграл четыре тысячи… ”

Его снова бросило в дрожь.

“…баксами… Значит, осталось десять из тридцати”.

Он словно бы на мгновение вернулся к своему телу, осознавая его теперь лишь какой-то странной механической игрушкой. И… и все же передвинул стоп-лосс. Вспыхнула иконка предупреждения о рисках.

Взглянул на записку с ее телефоном.

“Да ничего страшного… Пистолет?.. Лучше какие-нибудь таблетки… медленно потеряться друг в друге… Голые, да, пусть голые… Неубранная постель… Так и остаться…”

Издевательски засмеялся:

“Похоже, я действительно ебнулся!”

Помедлил и… все же взял завернутую в сафьян колоду Таро. Когда-то на этой колоде гадала и Чина. Евгений снял черную карту с алым защитным пентаклем, зажег свечу и перетасовал.

“… to the glory of thine ineffable Name. Amen”.[10]10
  Во славу твоего невыразимого Имени. Аминь. (англ.)


[Закрыть]

Разложил веером и достал. Девятка дисков. Чьи лица изобразила Фрида Харрис на этих монетах? Внезапно ему показалось, что на одной из них он видит швейцарский франк.

Он выбрал «указанную» картой пару и вошел в рынок с длинной.