Текст книги "Соленый ветер"

– Ты шо, реставратор?

– Ну-да!

– Вот это номер! Меня Буга зовут. Бугенс.

– Бугес?

– Ну, буги-вуги. Бугенс. Слушай, а ты шо тут потерял?

– Хотел фруктов купить.

– Та какие фрукты. Забей. Давай я тебя угощу.

Но по факту это мне пришлось его угощать.

Сначала мы двинулись на 5-й километр, а потом на автобусе рванули по пыльному Балаклавскому шоссе до самой бухты. Мимо пробегали виноградники и персиковые рощи. Говорят, что в переводе с тюркских языков Балаклава, это что-то вроде «рыбьего гнезда», а еще слово созвучно с баклавой – так называют слоеное греческое печенье на меду. По моему здесь хватает и того и другого – и соли и меду.

Прошуршал ветерок в сухом кустарнике, набежал легкой прохладой, и опять зной неподвижный, тяжкий, чуть колыхающийся. Пыль поднимается под колесами от разбитых комьев земли. Жаркая, недвижимая тишина распростерлась над персиковыми рощами. Голубой кромкой сияют горы вдалеке. И над всем полем, горами, рощами и виноградником сияет свет золотой и ясный. Царит благоговейное молчание.

В Балаклаве мы выбрались из автобуса и пошли пешком. Взяли молодого белого крымского вина. В полулитровых бутылках, в которых обычно продают пиво или лимонад, закрытых железными крышками. Алкоголь почти не чувствовался, пьешь будто прозрачный виноградный сок, но идти стало значительно веселее.

Морская гладь – чистый ультрамарин. Волн ни высоких, ни малых, и ровно сияет поверхность. В глубине между мутно-зеленой бахромой водорослей оживленно снуют крабы и мелкая рыбешка. Словно в медленном танце, качаются раковины мидий. У причалов стучат бортами яхты, катера и ялики.

На скалах желто-оранжевый известняк пробивается из буйного покрова вечнозеленых кустарников. Наверху генуэзская крепость. Бухта наглухо закрыта от ветров и бурь высокими отрогами. Два выбегающих мыса и узкий заход в гавань – лучшее место для стоянки кораблей.

Не к этим ли берегам приставал корабль вечного скитальца Одиссея? Известняк под ногами хранит следы скифской конницы и оттиски римских сандалий. Высушенный солнцем грунт, словно спрессованный прах поколений. Караимские кладбища и белогвардейские клинки, осколки греческих амфор и ржавая немецкая каска. Как-то в детстве гуляя по виноградникам в окрестностях Балаклавы, мы нашли французскую пуговицу времен первой обороны…

Незаметно истлел день. Мы вернулись в город. Сумерки, как всегда внезапные и решительные на юге, обрушились на город. Среди благоухания акаций зацвел едва заметный аромат марихуаны.

Мы зависли в каком-то парке, на лавочке. Пытались найти общих знакомых. Я вспоминал имена одноклассников. Впрочем, без особого успеха, много времени прошло. Хотя, по-моему, Бугенса это не расстроило. Казалось, он не жаждал пополнения нашей компании. Каждый раз, когда он рассказывал про кого-то из своих экзотических знакомых, и я проявлял к этой личности интерес, Бугенс сразу, резко обрывал рассказ.

– Та там такое… У него дома реально музей. Целая коллекция. Там каски разные: немецкие, французские, румынские…

– Слушай, а может сгоняем к нему в гости? Интересно все-таки.

– Та он на Летчиках живет, это ш Бермудский треугольник.

– У тебя что дел навалом?

– Та ну, это маета. Давай лучше еще по пивку зацепим. А помнишь какие пельмени были на Гоголях?

– И еще там вареники вкусные делали.

– Что-то я стал зябнуть. Не послать ли нам гонца….

– В магазин без продавца, – закончил я за Бугенса очередную севастопольскую коронку.

– О, да ты местный! Выкупаешь?

– О то ш!

– У меня щас такое кино. С женой не живу, только наведываюсь в гости. Она там у мамы забаррикадировалась, короче военные действия по полной программе.

– Так может, прокатимся пока к твоему товарищу-коллекционеру, я бы заценил его раритеты.

– Оно тебе надо?

– Всегда мечтал заиметь австрийский штык.

– Та не – без мазы. Он такой знаешь… Ноу тауэр.

– Это что значит?

– Без башни.

Я все понимал. Это такая милая курортная афера. Обаятельный лыган знакомит оккупанта с местными достопримечательностями. И по ходу разводит доверчивого туриста на угощение. Бугенс понимал, что я располагаю ограниченным количеством наличности и могу угостить одного, много – двух упавших на хвоста. И каждый новый прибывший персонаж уменьшает дозу дешевого пойла, на которое рассчитывал Бугенс.

Я не обижался на Бугенса. Просто было немного жаль, что он променял сокровища своего острова на мутную, тусклую жижу из ближайшей пивной.

– Давай тут через рынок срежем по сократу, – сказал Бугенс оправившись.

Возле рынка, который уже закрывался, топорщили локти трое мускулистых, загорелых парней. Они оценили меня пристальными взглядами. А я как назло в этот день вырядился: светло-песочные армейские шоры, яркая футболка, кипельно-белая кепочка. Ну, вылитый денди.

У пацанчиков был похожий гардероб. Светлых тонов шорты и рубашки-поло, белоснежные кепочки с лихо согнутыми, по-хулигански, козырьками. Сияющие в темноте кроссовки. Один из них посмотрел на меня с уважением. До меня долетели обрывки беседы.

– Шо ты мне гонишь?

– Я тебе говорю – фонарь. Шо покурил, шо радио послушал.

– Ну ты исполнил!

Тот который оценивал меня на расстоянии, жестом прервал разговор.

– Смотри-ка – Бугенс!

– Здорово, Сильвер, – Бугенс смело направился к парням. Пожал им руки. Сильвер ответил на его рукопожатие открыто, с едва заметной усмешкой, остальные двое скривили рожи.

На общем фоне Бугенс в своей растянутой майке непонятного цвета и трениках с пузырями конечно же выглядел не очень импозантно. Он явно вызывал недоумение, и это недоумение отчетливо светилось в глазах незнакомцев.

– Ты щас на Хрусталях обитаешь? – спросил Сильвер.

– Та когда как, – Буга уклонился от прямого ответа.

– Ты с женой живешь или как?

– Та она у тещи сейчас. Сильвер, у меня такая дочка. Ты ее увидишь – проорёшь! Заходи в гости, как-нибудь.

– Не, я не с Ушаковской балки.

– Ну, или к бабке моей закатывай. Помнишь, где ее халупа?

– В том доме еще матрос Кошка жил.

Парни примирительно усмехнулись.

– Заходи, пофестивалим, как в юности.

– Че-то ты интригуешь, – усмехнулся Сильвер. – А это кто с тобой?

– А это мой дружище – художник. Он сам – с Хрусталей.

– Что-то я его не помню.

– Та он в детстве там жил, потом переехал.

– А ну тогда понятно. Ладно, Буга, пока. Ты бы тут по темноте не шароебился.

– Та мы всё, уже отваливаем. Ну, все до свидания, давай!

– Давай, я позвоню тебе, гуд бай!

Когда мы отошли, я слышал, как кто-то из пацанчиков спросил Сильвера о Бугенсе. До меня ветром донесло ответ.

– Та, так. Дешёвый артист.

Бугенс похоже этого не слышал, он кажется даже был рад этой странной встрече.

– Знаешь кто это? Сильвер!

– Пират? – усмехнулся я.

– Зря смеешься. Ему человека подрезать, что тебе высморкаться.

Я счел за лучшее промолчать.

– Сильвер – серьезный пацан, – продолжал Бугенс. – Это он со мной так запросто перетёр, потому что мы в фазанке с ним вместе учились. Потом нас обоих погнали. Меня за пьянку, а его… Та шо короче долго рассказывать, то древняя история.

– Слушай мне пора, – оборвал я поток его воспоминаний. – Не подскажешь, как до Гавена лучше добраться.

– Та вон топик летит. Ныряй. Ну, давай, не пропадай! Заглядывай на Хрустали, проведай малую родину. Пока!

Топик действительно летел и минут через пятнадцать я уже нежился на прохладных простынях.

***

5. Шторм.

Порыв ветра зашвырнул в открытое окно пригоршню высохших лепестков и заколыхал шторами. Это означало, что пора вставать. Я помчался на кухню и через минуту воздух в комнате наполнился щелканьем разбитых яиц, ароматом пригорающего масла, жареных помидоров и укропа. В кружке темнел круто заваренный чай.

Нервно перебирая мелкими листьями, заволновались акации, покачнулись их белые гроздья. К дыму кухни примешивался запах отцветающих мандаринов. Кто-то из соседей выставил на подоконник кадку с экзотическим цитрусовым деревцем.

Под потолком от проникнувших в комнату солнечных лучей зажглась отключенная старая люстра. Ее подвески были сделаны из полупрозрачного, дымчатого стекла. По вытертым обоям забегали зайчики, отскакивая от кривых оконных рам. Ветер раздувал кремовые занавески, играл тюлью, и люстра поблескивала, как богемский хрусталь, отражая живой утренний свет.

На новом месте работы мне очень понравилось. Ленивые плотники приходили часам, к десяти и сразу садились завтракать. До обеда они обычно успевали сколотить одну секцию лесов, а потом снова кушали и погружались в золотой сон сиесты. Часам к трем рабочие начинали постепенно исчезать. Их ежедневная трудовая вахта больше походила на итальянскую забастовку.

Я знал, что храм, который предстоит реставрировать, не принадлежит церковной администрации. Здание было закреплено за местным управлением культуры. По счастью храмовники не успели наложить на помещение свою жадную лапу. И все-таки я опасался, что придется общаться с попами, выслушивать их елейные, лицемерные проповеди и смотреть в их алчные, сальные глазенки. Однако, обошлось. Иногда с инспекцией приезжала все та же усталая женщина из «Управления охраны объектов культурного наследия». По счастью, долго она не задерживалась. Часам к четырем я обыкновенно бывал уже свободен. Иногда я просто показывался на работе для галочки, договаривался с бригадиром, что он меня прикроет и исчезал с самого утра. После этого я мчался в Казачку к деду Игнату. Там я рыбалил с его лодки, а когда у деда было время и настроение, он потихоньку учил меня парусному делу. Я начал с грехом пополам управляться с такелажем и уже отличал грот от стакселя. В качестве гонорара деду Игнату, я оставлял возле ветхого эллинга, в полости старой морской мины бутылку красной «Мадейры».

Темный берег с рыжими проплешинами песчаника. Над ним утесы с прозеленью мха. Море накатывается на пляж и шуршит галькой. Волны сияют на солнце и пестрят всеми спектрами ультрамарина. Возле берега, они под цвет прибрежному камню – серые, с бурунами белой пены на загривках, потом голубые, бледно-зеленые, малахитовые и наконец вдали ярко синие.

Подкрашенные водорослями, зеленоватые маленькие волны плещутся о маслянистые сваи бревенчатого пирса. Качаются мачты яхт. Вспухают на ветру паруса. Запах железных бортов, заросших по ватерлинии бахромой водорослей, смешивается с ароматом жареной кефали. Голубой простор, лазоревые дали. Небо и море, и парус на границе синих вод.

Я пробирался мимо пирсов к деду Игнату. Решил порыбачить. На этот раз оделся попроще. Натянул истертую, с бахромой на рукавах, легкую рубашку в оранжево-коричневую клетку. Нахлобучил на голову старую, заляпанную краской панаму-афганку.

С моря нахлынул туман. От него отсырела трава под эллингами. Сквозь белое марево просвечивало солнце. Дед Игнат сидел в своем скворечнике, свесив больные ноги с дощатой площадки. Я окликнул его, он просемафорил мне ответное приветствие и жестами напомнил, как я должен расплатиться за ялик. Скинул сверху ключи от эллинга.

Я подошел к старой, пустой, морской мине, которая вздулась черным боком под каменным сараем. Одним рогом она была намертво закреплена. Приподнял свободный бок и просунул в отверстие бутылку красной «Мадейры». Хитрость деда Игната была мне понятна, мина находилась все время в прохладной тени каменной стенки и на треть была погружена в воду – естественный холодильник для напитков.

Я подошел к эллингу и отомкнул замок. Вывел лодку и закинул весла. Волны бесшумно выходили из тумана, набегали на берег и так же беззвучно снова уходили в молочную дымку. Мертвые морские коньки валялись на прибрежной гальке, их ворошили назойливые крабы. Вершина маяка запуталась в облаке. В утреннем мареве отчетливо слышались отдаленные голоса и гудки пароходов на рейде.

Пришлось поработать веслами. По утру – это лучше любой зарядки. Я вышел на свое привычное место, возле небольшого островка. В тихую погоду я подходил к каменистому берегу, где торчал ржавый борт брошенного катера, привязывал шлюпку к железной решетке и удил с борта рыбу.

Сегодня я запланировал поймать хотя бы парочку жирных скумбрий. Но попадались почти одни бычки с широкими черными мордами. Иногда клевала лупоглазая ставридка. На молу со стороны порта было тихо, но за спиной гремело море, изредка окатывая меня пенными брызгами.

На всякий случай я закрепил снасти бечевой. Солнце пригревало сквозь туман и рубашку. Я стал потихоньку задремывать. Ветер гнал мутноватые волны, белесая мгла клубилась на горизонте. Тень от лодки качалась на волнах. Небо на юге синело, слабый туман курился над прозрачной водой. Было так тихо, что стук весел о борта гулко разносился над поверхностью вод.

Не знаю, долго ли я проспал, но когда проснулся было душно, темно и беспокойно. Лазурь подернулась серой завесой. Влагой набухли облака. Густая муть вздымалась над морем. Затмили солнце грозовые тучи.

Я сидел спиной к открытому морю и неожиданно услышал тихий набегающий гул. Я оглянулся. Резкий ветер гнал обрывки грязных туч. Мгла висела над горизонтом. В ней ярко блеснула молния. Небо, словно изорвано в клочья.

Вдруг по краю неба рассыпались белые трещины молний, эхом аукнулся гром в назревающей темноте урагана. Волна хлестала в утесы, и удары ее становились все тяжелее. Чайки заметались с испуганным криком.

Вода вокруг сразу почернела и подернулась зыбью, словно кожа от холода мурашками. Я отвязал от решетки конец веревки и налег на весла. Налетел шквал. Меня обдало ледяными брызгами. Ветер стремительно свежел, и вскоре волны начали захлестывать ялик.

Твердые капли дождя защелкали по банкам. Серое и мутное небо раскололось грохотом.

Я оглянулся назад. Шторм бил в окна низких портовых зданий. Море, разрезанное бетонными молами, набрасывалось на берег. Бушевало пенными брызгами. С оглушающим грохотом обрушивало гигантские волны. Расшвыривало прибрежную гальку и вырванные с корнем водоросли. Уносило с пляжа разный сор. В гневе своём стараясь очистить берег даже от тени человеческого присутствия.

Залив покрылся мрачною мглой. Гул ветра и грохот морского обвала. Тяжелый дождь шумел по улицам. Горы дымились. Я вглядывался в мутный шквал, обрушившийся вокруг, наискось бивший по пристаням и пытался рассмотреть, что творится на берегу. Но тут сорвался ливень и закрыл все мрачной стеной.

На море так бывает часто, ветер начал поворачивать, задувать от пристани, и меня стало сносить в открытое море. С шумом и плеском рушились волны. Быстро стемнело. Вдали мутным светом зажегся маяк.

Мокрая рубашка прилипла к телу, сковала движения. Руки с непривычки ожгло. Работая веслами, я сорвал с ладоней кожу. Когда я снова оглянулся, маяк горел уже вдали.

Я утратил ощущение времени. Всем телом наваливаясь на весла, я старался приблизить лодку хоть на дюйм к спасительному берегу, но берег только удалялся. Стремительно наступала ночь. Тяжелая тьма гудела и бесновалась вокруг. Я с трудом различал, что творилось вокруг.

Я греб и выл от напряжения и ужаса. Мокрые волосы застилали лицо. Тяжелые, соленые капли выжигали глаза. Но это не имело значения, все равно ничего не было видно. Стоило мне хоть на секунду перевести дух, и тугой напор ветра отжимал лодку дальше в открытое море.

Я оглянулся и выругался: маяк едва заметно светил в ночи одинокой звездой. Меня быстро сносило, и у меня уже не было сил, чтобы сдвинуть лодку против неистового, шквального ветра. Тут я заметил, что на дне ялика уже набралось порядочно воды. Я схватил ковш, зачерпнул и начал отливать воду за борт. Меня охватил отчаянное упорство.

Когда я поднял голову, свет маяка едва цеплялся за кромку горизонта. Я взялся за весла и начал грести, стиснув зубы, упорно и равномерно. Странно, что мою лодку до сих пор не перевернуло очередным шквалом. В кромешной тьме я уже не видел, куда направляю движение. Меня охватило странное отчуждение, и я работал скорее механически, инстинктивно сражаясь за жизнь. Я греб навалясь на весла всей тяжестью своего истерзанного тела. Я ругался сквозь зубы, проклинал и небо, и землю и море. Казалось, обрушившаяся ночь никогда не закончится. К небу взлетали столбы черной воды и пены. Ялик бросало из стороны в сторону, словно лист, попавший в водоворот.

Внезапно вспыхнула молния, и я увидел в белом блеске небольшой пустынный остров, почти утес, полностью облитый водой. Напрягая все жилы я пытался направить лодку к нему, но уже не было сил, и ялик не подчинялся моей воле, его кружил морской, штормовой вихрь.

До островка оставалось всего несколько метров, и я принял решение. Рискнул. Выпустив весла, я поднялся на дрожащих от напряжения ногах и прыгнул за борт. Я мог разбиться о прибрежные камни или не вынырнуть из-под толщи бушующих волн, но тогда я об этом не думал. Пустой ялик бросило на облитые пеной выступы, и я увидел, как его в щепки разнесло волной об утес.

В небе гремела симфония шторма, свистящего ветра, раскатистых ударов гигантских волн о скалы. Несколько размашистых движений в ледяной воде и я судорожно уцепился за камни. Обдирая руки, я выкарабкался на островок, ступая среди хищных, изъеденных морем обломков гранита. Волны яростно били у меня за спиной, накрывая брызгами все пространство утеса. Я лежал вцепившись в грунт, словно зачарованный этим зрелищем.

Казалось, тяжелые волны таили в себе падающие звезды. Они сияли нездешним светом, летели наискось, пылая темно-красным мутным огнем. Перед тем как ударить в скалистый берег они загорались белым пламенем, похожим на свечение.

Временами рев ветра стихал. Буря откатывалась, набирая силу, и рокотала вдали от острова. Но вот шквал налетал снова. И, казалось, из-под меня выдвигаются камни, шатаются тысячелетние скалы и вот-вот сорвутся со своего насиженного места, подобно осенней листве. Плетьми свистят холодные брызги под ветром. И вот уже море бьет в утес с такой силой, что камни дрожат. Волны перехлестывают высокий выступ, и ветер разносит пенный ливень соленых брызг по всему пространству берега. Капли стекают по лицу.

Не знаю сколько времени я так пролежал цепляясь за скалистый берег, замирая в ужасе от того что следующая, более мощная волна, может смыть меня обратно в море. В полузабытьи я увидел, как рассеивается мгла и поднимается солнце.

Вскоре море успокоилось. Развеялась серая дымка. И вот уже солнце все истомило вокруг пьяным своим зноем, ленью и жаркой тоской. Налило тело усталостью, разогрело кровь, затуманило голову. Высохла среди каменных обломков темная, с серой плесенью, прошлогодняя ржавая трава, и, сквозь нее пробиваясь, тянулась к золотому солнцу, к синему небу свежая поросль, редкая и нежная. Пахло ракушками и полынью. И ярко было над головою голубое небо, аж больно смотреть. И радостно было видеть чаек, что ныряли в его бездонной глубине с торопливым криком своим и посвистом распростертых крыльев.

Где-то далеко или высоко, на воде или в воздухе, в пронизанном ярким светом пространстве звенел этот крик: громкий, призывный, ликующий. И сладким трепетом отозвалось ему сердце. Вольные, милые птицы! Какое счастье владеть этими далями. Высоко в небе сияет над простором и волей золотое, яркое солнце, чистое и жаркое в зените летнего полдня. Сладкая тоска теснится в сердце, желания смутные, и песня жизни рождается в груди…

***

6. Яхта.

Пригретый солнышком я едва разлепил глаза после чудовищной ночи. Я проснулся от странного звука, словно кто-то боязливо, тихонько позванивал в рынду. В не до конца рассевшихся пятнах тумана я заметил совсем близко от берега белый силуэт парсуной яхты, который почти сливался с молочным маревом.

Море, как зеркало. Ветер стих. Совсем. Я поднялся и, пошатываюсь, пошел к отмели, где удобнее было спуститься к волнам. Но стоило мне опустить в воду руки, как их прожгла ядовитая, непереносимая боль. Я вздернул ладони к лицу. Руки были сбиты в кровь, и когда волна размочила корку и промыла раны, морская соль вонзилась в ссадины и порезы.

Но деваться было некуда, берег потерялся вдали, а бриз относил яхту в сторону.

– Эй!!! На судне!!! – мой крик эхом прошел над волнами и погас в бледной дымке тумана.

Я крикнул еще несколько раз, но ответа на мои призывы о помощи не последовало. Яхта едва покачивалась примерно в кабельтове от приютившего меня утеса. Я зашел в воду и, скрипя зубами и шипя, поплыл к судну.

По счастью с борта свисала веревочная лестница с удобными дощечками-ступенями, иначе не представляю, как бы я забрался наверх. Я перевалился через релинг на палубу и, отдуваясь, снова крикнул:

– Эй! То есть… А-хой!!! Есть, кто на судне?

Яхту тихонько подымало и опускало на ровной зыби, я под действием этого монотонного качания почувствовал, как мои веки снова начали закрываться. Усилием воли я поднялся и балансируя на палубе пошел в рубку.

В кокпите пахло лаком для дерева, машинным маслом, морской водой – короче внутри присутствовал обязательный и волнующий запах корабельного помещения.

– Эй, – я постучал по переборке, снова пытаясь привлечь к себе внимание.

Медленно я обошел всё внутреннее пространство яхты. Осмотрел устройства управления судном: штурвал, комплект навигационных приборов и рацию. Заглянул в обе каюты. Проверил камбуз, гальюн, заглянул даже в ящики для продуктов и шкафы для одежды. На судне явно присутствовали следы обитания: приличный, импортный гардероб, консервы и фрукты, но никого из хозяев мне на борту найти не удалось.

Я подошел к рации, в которой ровным счетом ничего не смыслил и пощелкал тумблерами, пытаясь связаться с управлением порта или береговой охраной. Радио молчало, то ли сели аккумуляторы, то ли я щелкал не теми тумблерами.

Я прошел отсеки, снова поднялся на палубу и выбрался на бак. Осмотрел мачту и парус. Вернулся на корму. У яхты было странное название «Вольтурн». Кожух мотора был вскрыт, но я бы в нем всё равно не разобрался.

– По неписаному морскому закону нарекаю это судно своим призом! – крикнул я, – Если кто-то возражает, прошу заявить об этом сейчас или умолкнуть навеки.

В ответ с неба на меня гаркнул какой-то незнакомый альбатрос.

– Ну и ладно, – пожал я плечами.

Вдруг все мое существо наполнилось ощущением невероятного счастья. Я на миг забыл о пропавших хозяевах яхты. Забыл о своем незавидном положении и о том, что я совсем не разбираюсь в навигации и парусном деле. Меня охватил абсолютно иррациональный, детский восторг от обладания настоящим парусником. Прямо здесь, прямо сейчас!

– Поднять паруса! Есть капитан!

Я скомандовал и сам тут же принялся исполнять приказание. Слегка потравил грот-шкот и закрепил гик. Ветер наполнил полотно паруса. Грот вздулся и яхта пошла быстрее. Засвежело неожиданно и крепко. Яхта сразу резко легла на левый борт, у носа вздулись пенные буруны. Я еще потравил грот. Тонко запели блоки гика-шкота.

Я встал на подветренном борту. Сильная волна рванулась мне навстречу, перевалила борт и помчалась потоками у самых ног. Парусник подняло на гребень и снова опустило, так что судно едва опять не зачерпнуло носом воды. Я вцепился в стальную трубку релинга. Ветер нарастал. Негромко и торжественно запели ванты и штаги.

Вдруг яхта круто пошла влево. Видимо, я плохо закрепил гик, и тяжелая балка понеслась по широкому полукругу, едва не свалив меня за борт, ударила по вантам правого борта. Я поднялся с палубы и постарался на этот раз надежнее закрепить конец.

Но правый борт неудержимо клонился к воде, волна хлестала на палубу. Я оглядел такелаж и наудачу потравил конец. Кажется, это был стаксель-шкот. Из головы моментально вылетела вся морская терминология.

Однако на этот раз мне повезло. Судно медленно выпрямлялось. Море светилось синевой, небо окончательно очистилось, на волнах играли белые барашки, чайки, провожавшие меня, поворачивались носами к ветру и парили в прозрачных потоках. Яхта набирала скорость.

– Бейдевинд правого галса! – заорал я во все горло, и можете меня расстрелять, но я понятия не имел, что это значит. Однако чувство восторга, зародившееся в груди, поднимало меня вместе с судном, подбрасывало на высокой волне, как на трамплине и несло в золотую, сияющую даль морского простора. Радостно пищали чайки.

Солнце скатилось к самому краю неба. Тлело медно-алым жаром. Туман давно отступил и дымился на горизонте. Барашки исчезли, зыбь стала пологой. Вода пошла разноцветными зигзагами: серыми, сизыми, малахитовыми. И дальше у горизонта она сливалась в общую поверхность темно-лилового тона, поглощая солнечный шар.

Где-то впереди в матовой дымке затерялись бухты Гераклейского полуострова: Казачья, Камышовая, Круглая, Стрелецкая и Херсонесская с Карантинной. Упустить солнце я не мог. Это единственное по чему я ориентировался. Иногда я посматривал и на компас, но не был уверен в его исправности.

Вдруг качка усилилась. Волны сделались выше, замелькали белые буруны. Ветер заходил с запада. Я потравили грот и стаксель, яхта снова пошла быстрее. Но и крен стал сильнее, с наветренной стороны на палубный настил снова полетели пенные брызги. В этот момент, из какой-то ниши под правым бортом, прямо к моим ногам выкатился небольшой металлический цилиндр, в суете неумелых маневров я даже не сразу обратил на него внимание, пока во время очередного скачка через набежавшую волну, цилиндр больно не ударил меня по косточке на щиколотке. Я взвыл, подхватил странный продолговатый контейнер и водрузил его рядом со штурвалом. Надо было спешить, еще немного и море снова утонет во тьме непроглядной южной ночи.

Я настойчиво вглядывался в даль. Внезапно в розовой дымке заката показалась едва заметная полоска крымского берега.

– Наконец-то, – я вздохнул с облегчением.

Теперь шансов потеряться у меня практически не было. Вероятность нового шторма в течение двух летних суток практически исключалась. Теперь я и в кромешной тьме не проскочил бы мимо побережья. Правда при моем мастерстве управления яхтой, я свободно мог расколотить чужое судно о скалы, но тут уж извините, оставалось положиться только на волю судьбы, волн и ветра.

Ноги наконец-то перестали вибрировать, и я более уверенно взялся за колесо штурвала. Тут мой взгляд проехался по металлическому цилиндру. Я закрепил руль и попытался, как следует рассмотреть находку. Она показалась мне полой, я потряс контейнер, внутри что-то тихонько постукивало. Оказалось, сверху на цилиндре была крышка, я отвинтил ее и достал то, что скрывалось в темной глубине. Передо мной в полиэтиленовом пакете был небольшой свиток. Здесь же в рубке на полке я развернул его. Это была карта с иностранными обозначениями. Текст не английский, скорее итальянский, а может испанский или португальский. Я слабо разбирался в романских языках.

– Пиастры!!! Пиастры!!! – хрипло прокричал я над картой, еще раз бегло осмотрел ее и спрятал обратно в контейнер, снова водрузив его рядом со штурвалом.

Берег не очень быстро, но всё же приближался. Это обнадеживало. Море больше не пугало, снова стало родным и прекрасным. Оно сияло, сливаясь с вечерним небом, и блистало золотыми бликами, отражая медленно опускавшееся солнце.

С трудом управляясь с такелажем, я шел не по прямой, а сильными зигзагами, поэтому берег приближался очень медленно. Времени у меня было навалом. Я пошатался по палубе, еще раз заглянул в каюты и вернулся к штурвалу. Машинально взял в руки металлический цилиндр, вынул из водонепроницаемого пакета карту и разложил ее на столике.

Карта была старая, где-то начала ХХ-го века. Судя по контурам, на ней было изображено крымское побережье, в окрестностях Севастополя. Я попытался прочесть несколько обозначений, но в этот момент яхту снова основательно тряхнуло, я быстро сложил карту, спрятал ее в широкий карман шорт, и помчался к штурвалу.

Яхта подходила к пирсу. Очень медленно, чтобы не налететь на пришвартованные катера и яхты, я закладывал вираж возле Казачьей бухты. По нагретому настилу причала легко, словно парила в воздухе, шла очень красивая девушка.

Я уже видел ее прежде на пристани яхт-клуба. Она сидела на молу, свесив ноги. Волны, разбивались, забрызгивая ее светлое платье. На тонкой загорелой руке она носила белый, можжевеловый браслет. Кажется, ее мать работала тут в конторе, и эта девушка ждала ее иногда по вечерам. Садилась на подоконник и читала запоем. Когда ее окликали, она поднимала голову и смотрела на вопрошавшего невидящими глазами, отвечала не сразу, словно пытаясь сообразить, где оказалась. В ее темных глазах искрились звездочки, а от черных волос исходил приятный запах лаванды.

Сейчас она заметила меня издали за штурвалом яхты и приветливо и просто помахала рукой, как старому знакомому. Локтем она прижимала к боку небольшой, растрепанный томик.

Дед Игнат сорвался со своего насеста в мезонине и, по-утиному раскачиваясь на больных ногах, начал спускаться по деревянной, нагретой солнцем лестнице на причал. Дед ловко поймал брошенный мной конец и надежно пришвартовал судно хитрым морским узлом.

Я виновато топтался на палубе. Дед Игнат хитро прищурился:

– Сменял не глядя?

– Я дико извиняюсь, но со мной произошла жуткая история. Я попал в шторм и…

– Утопил мой ялик?

– Я вам компенсирую стоимость лодки.

– Вот тебе и лютики, вот и васильки…

– Я обещаю.

– Обещает он, – сердито забубнил дед Игнат, – Компенсирует.

– Скоро я должен получить аванс. Отдам всё – до копейки.

– Ладно, – резюмировал дед Игнат, – Разберемся.

Он придирчиво рассматривал яхту, но говорить об этом предмете пока не спешил.

– Ты мне вот чего скажи, друг ситный, – продолжал он в том же ворчливом тоне, – Ты почему с моря не вернулся, когда с полудня были подняты штормовые сигналы?

– Я в сигналах не разбираюсь, – пожал я плечами.

– Так вот теперь заруби на своем распрекрасном носу, что штормовые сигналы надо знать назубок и понимать. И на море, и в жизни. На то и голова на плечах, ей надо соображать, чтобы ненароком не сделать глупость.

Море было сумрачным, синевато-серым, дальше тянулись темно-зеленые полосы, а ближе к берегу зеленый цвет светлел и отдавал желтизной над галечной отмелью. По всей ширине волн шли, медленно и величаво, слегка проворачиваясь, белые гигантские гребни прибоя…

Я рассказал деду Игнату, как попал в шторм, разбил его ялик и оказался на острове, а потом обнаружил бесхозную яхту.

– С чего ты взял, что она тебе бесхозная, – вскипел дед Игнат, – тебе сейчас не пиратское время, призы забирать. Конечно, надо заявить. Поди, владелец уже разыскивает ее с бенгальским тигром.

– А как же она оказалась так далеко от берега? – изумился я.

– Оторвало конец во время шторма и унесло в море, вот и вся история.

– Давай чеши в управление порта, там тебе все подскажут. А вот если в течение полугода никто из хозяев не объявится, и ты сможешь доказать, что спас и сохранил средство, и представишь свидетелей, а за это не беспокойся, можешь через суд получить право на владение. Вот так, друг ситный.