Текст книги "Светильник у меня один"

Светильник у меня один
Андрей Чистотин

© Андрей Чистотин, 2023

ISBN 978-5-0060-4673-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

 
Чистотин Андрей Александрович
 

Родился в 1941 году в Вологде, живет в родном городе. Окончил Вологодский государственный педагогический институт (ныне в составе Вологодского государственного университета). Преподавал физику в школе, трудился в подразделениях Министерства связи и компании «Ростелеком». Сейчас работает инженером-лаборантом на кафедре физики в родном вузе. Всегда увлекался пением и более сорока лет выступал в составе Вологодской городской капеллы имени В. М. Сергеева, выезжал с коллективом на гастроли по России и другим странам.

Писать стихи начал в зрелом возрасте, во время рабочих командировок на Русский Север и в Туркмению. В своих произведениях часто затрагивает темы красоты природы, глубины человеческих чувств, героизма русского народа. Участвовал в литературных семинарах под руководством вологодских поэтов Виктора Коротаева и Галины Щекиной. Публиковался в местных периодических изданиях, сборниках серии «Библиотека современной поэзии», альманахе «Двойной тариф» и альманахах Российского союза писателей. Вошел в число авторов «Антологии русской поэзии» за 2020 год.

Участник конкурса «Георгиевская лента». Номинант литературной премии имени Сергея Есенина «Русь моя» и национальной литературной премии «Поэт года». Награжден медалями «Анна Ахматова 130 лет», «Сергей Есенин 125 лет» и «Георгиевская лента 250 лет». Член Интернационального союза писателей и Российского союза писателей.

Жена декабриста

В Москве у Зинаиды*,

прекрасный будуар,

посланники Аиды,

где итальянский дар.

Певцы на угощенье,

волна любовных грёз,

судьба, где очищенье,

рудник…, а то всерьёз.

В последний вечер гений

влюблённый во вчера…,

ах Пушкин, ваши гены,

мне красят вечера.

Ох Таганрог и море,

пятнадцать лет и зим,

я далека от горя,

с волною мы бузим.

Поэт к воде ревнует,

какая благодать,

хоть ножки не целует,

но хочет обладать.

Сейчас другое время

мы входим в облака,

Сибирь, расплата, бремя

и царская рука.

* невестка М. Н. Волконской

***

Мы бодрствуем порой интимно,

ты у себя в ночной пыли,

а я верчусь, где нынче гимны,

ведь ровно в шесть они цвели.

Меж нами прописи Хитровой*,

читать и видеть их крылы,

когда попутно, снова новой,

выходишь ты из кабалы.

А у меня копеек торбы,

стихов разумность дарит шок,

раздулись гордые аорты,

ну что сегодня скажет Блок.

Пустое, всё ещё начало,

нам б лбом не треснуться в судьбу,

поэта видно укачало,

нет сил на вольную борьбу.

Сидеть в саду, читать газету,

там «Графоман» навёл туман,

всё вспоминая про гризеток,

французский дух, немецкий – man.

Разъединенье треплет нервы,

куда ползти мне на закат,

не посидеть ли мне у вербы,

вон дуб и кот учёный – Katz.

Он сказки все на свете знает

хотя порой не до конца,

усну, пусть он меня помает…,

не торопите кузнеца.

* Е. М. Хитрова из плеяды друзей А. С. Пушкина.

***

Светильник у меня один,

висит над головой,

а вечером он словно клин,

в окно ногой босой.

Он в щёлку в шторах, словно мышь,

сквозь стёкла и засов,

шагает по ступенькам крыш,

глазами сонных сов.

Бретельки листиков дрожат

сползая на лету,

и каждый алый моложав

зажав слезу во рту.

Достичь медовую тропу

и на неё прилечь,

иль в мякоть травки, в шантрапу,

вкусив тепло до плеч.

Туман упал и заскучал,

свинцовый альбатрос,

он спрятал всё в морской причал

и целовал в засос,

Но в каждом сердце есть двойник,

у яблони, у лип,

в творце, фамилия иль ник,

что к старости прилип.

Я две фамилии носил,

одна по матери

из жил, и от отца, от сил

бойца, в фарватере…,

сержант, на Ленинградском был,

Люсков, он Александр,

где «За отвагу» не забыт,

стал славы номинант.

Я у ствола его бурьян

в премудрости сынов,

теперь я осени Баян,

у запятой от снов.

***

По Москве по острой, кожаной,

по бульвару всех времён,

где картины жизни вложены

в запах красок и имён,

шли картинно, боголебствуя,

отбиваясь от икон,

в головах не видно следствия,

ищут тьму, её наклон.

Музыканты словно взбешены,

барабан без тормозов,

все по детству были крещены,

на груди крестов мазок,

у гитары струны в венчиках,

Open-G играет бунт,

на колках они для вечности

и в долгу у кельтских рун.

Лифт, кабина семя злачное,

подскочил под небеса,

мавзолея жизнь калачная

в круг народная краса,

подивились, руки взмылены,

в поясах все тормоза,

а глазки, дверного филина,

в спину рогом, как коза.

Тут такое уготовлено…,

сарафаны на глаза,

вниз по кнопкам, клеть альковами,

не включая кнопку за.

Дождь грядой, летит торговыми…,

зонт влетает в переход,

мокрые как уголовники,

полицай прикрыл отход.

***

Тот человек от Пушкина в меня

идёт и поднимает гневно ноги,

я превращаюсь в заповеди дня

и забиваюсь в рваненькие слоги.

Что тот гигант, покинувший музей,

он медный гость, он всадник не гуманный,

в нём зеленеет злость, он ротозей,

из века он посыпан светом манной.

Вот Летний сад весь в кружеве оград,

белеют статуи и звуки льются,

я им не очень в это время рад,

но лучше с ними без кавычек слиться.

О гений, ты шагаешь как в аду,

а мой талант, в чужие входит ниши,

откусишь яблочко и ты в саду,

но змей уже ворчит, ты вроде нищий.

Познать поэтику, найти беду

и в творчестве шагать, аш с фото лейкой,

как все вандалы рушить на ходу,

упрятав золотишко у Корейко.

И вновь я вырос, спрятавшись в балду,

его гигант конечно не догонит,

по сказке той я медленно бреду,

а для острастки всё ж глотаю тоник.

Пустая сеть чужих наук

Всегда мне хочется в погромы

ушедших дней и деревень,

где дни весны под дождь и громы,

рождают зелени кремень.

Избёнка талая валежник

набита книжным барахлом:

«Аврора,» «Радио» – насмешник,

роман в «Роман газете» – лом.

Раздену плащ, сниму ботинки,

в стеклянных полках отражусь,

но не задену паутинки…,

он всё прочёл, я им горжусь.

Соседка теребит былинку,

а солнце жарче утюга,

всё гладит бо; лезную спинку,

зачем же бабам на юга.

Зайдёт ко мне, глотнёт картинку,

и с нею в дом, под образа,

перевернув странички льдинку…,

минута, две – сомкнут глаза.

Библиоомут мой опасен

был человек, а стал паук,

меж слов и букв, как между басен,

пустая сеть чужих наук.

***

На тёплой ладони упавшее небо

слезинка его, удивительный всплеск,

серебряный голос шального кларнета,

суфизм зарождённый в тени арабеск.

Я зеркалу капли язык подставляю

ловлю на лету, а она холодна,

я с нею уже поменялся ролями,

в неё провалился до самого дна.

Там Клод Дебюсси оживлённо – шутливо

взлетает до forte, то тихо до ниц,

и лунного света дорожка, то диво,

несёт новый день на плечах чаровниц.

Налево Нижинский танцующий Фавна,

античные вазы, сухой барельеф,

фигуры углами слепились забавно

и нимфы прекрасны, сокурсницы Ев.

Но капелька вся исчерпала заглавье

на выход в зеркальные двери дворца

на нотки одеты от вечности лавры

потомкам подарим ключи от ларца.

***

Мы просто жили не умея

вонзить в себя черновики,

они с зарёю заалеют,

зальют сосновые верхи.

Потом торопятся на речку

в корягу спрятать те штрихи,

что ёршик хвостиком уздечку

в песке рисует как грехи.

Коробят проповеди строки,

под дверь церковную нырнув,

а там любовь и девы око,

подкову счастия согнут.

А женщины упавший томик,

посуда битая разлук,

всё это нам покажет комик,

мы ж припадём к судьбе как звук.

Сегодня звон с баклушами

Поговорим про бор, про сбор,

сегодня звон с баклушами,

звонок, гудок и светофор,

вагон синеет ушками.

Ты едешь обращая в сон

лукавые созвездия,

луна собрала свет в клаксон,

хамит, прощайся бестия.

Но всё, обрезки бытия,

твой шлейф пылит отдушиной,

где шар смеётся у кия,

у Гоголя над душами.

Огонь лежит на языке,

прощанье не изучено,

цветок последний на щеке

в окне вздыхает кучером.

***

Я наслаждаюсь этой книжкой

простой в разорванных штанишках,

обложка выцвела, Каверин,

он как рабочий жизни мерин

всё тащит слово, чтоб проверить

дух времени, эссе письмом

и улететь в раскрытый том.

А меж страничек, лист как жёрнов,

царапнул душу цепким тёрном,

там Башлачёв с Ванюхой в белом

душа гуляя носит тело

но нить кровавая созрела,

а проза тут не скажет верить,

поэта разве боль проверить.

У нас есть ржавая вода

она грешна, но иногда,

мы переплыть её хотели,

а жабры наши тут без цели,

она комар, укус из щели,

но разве можно пренебречь…,

о сохрани народ ту речь.

***

Есть у меня коварный друг,

что солнце водит на уздечке,

в ночи блестят глаза подруг,

моргают в каждой спящей речке.

Красиво красное поднять,

зелёное в полях, как тесто,

черёмухи белеет прядь,

убранство сладкое невесты.

Но что – то громыхнуло вдруг,

пропало чудное мгновенье,

не погулять, не до подруг,

тут паны ищут вдохновенье.

То в глотке жадный барабан,

а вот проглочен, в чёрной коде,

и изрыгает свой обман

приняв, то посвященье к оде.

Гуляй, гуляй, в землице счёт,

сухая корка без похмелья,

и не прописанный почёт,

резня поляков – ожерелье.

Все говорят, что Днепр гудит,

он перепаханный винтами,

гуляй, гуляй, тут Русич бдит,

гармонь души гуляет с нами.

Чего – то душно, воды, сруб

и ночь, подкова золотая,

луна за правду держит зуб,

секира – месяц, рать святая.

Но кто – то рядом ткнулся вдруг,

душа ушла, в поля гуляет,

ужели всё, последний круг,

звезда тот холмик обрамляет.

Ну ж кто меня…

Ну ж кто меня отправит в ад,

ведь можно яд и в рай подбросить,

не каждый скажет: «Я вам рад»,

но за спиной он косу носит.

Я юность в горло запихну,

и наблюдаю всё в болоте,

да, да и плоть и наготу,

что подают в запретном лоте.

Пускай я таю от утрат

зелёный ветер тучи хмурит,

удав глотает всё подряд,

а если что, то там и жмурик.

А вот на кухне стол глухой,

окно в окно перелицую,

а вобла старая ухой

на табурете с кем гарцует.

Допита рюмка и стакан,

бутылку нынче не обманешь,

хоть если даже ты декан,

зелёный змей глядит в карманы,

и он идёт уже к другой,

к шалаве видной на привале,

нога железная губой

всё затевает песнь к Граале.

Ну что ж в аду слезу пролью,

огонь уснёт, но скажет – мани,

гони и никакой балды,

иль отправляйся в рай, вон сани.

Тема

Смешно, не знаю что писать,

какая тема в пазлы встанет,

кедрач иль старая тетрадь,

а может просто парень хват,

что отберёт у дамы танец,

щеку зажжёт и скажет – трать,

пунцовой жизни аромат.

Или смотри подружка та

зелёная, почти ботаник,

под сердцем взбесилась свеча

от губ дрожащего альта,

где Паганини вечный странник,

молитвы месит от плеча

хоть на одной струне звуча.

Поэтика, какой профан,

страданье вечно, да я пьян,

сказав, что надо подражать,

вот был герой Фанфан – тюльпан,

а по простому наш Баян,

и шпагой славил Парижан,

чтоб юмор плавил прихожан.

***

Иду туда, крыло черно,

пиано скомканное в строчку,

поёт, поёт веретено,

колечко девы светит мочку.

Русь держит нить от бабьих рук,

кольцо, колечко жизни речка,

оно закладывает круг,

он без конца, а в центре свечка.

На севере, я на краю,

Двина от Сухоны и Юга,

здесь любят солнышка юлу,

скуластое лицо от друга.

То первая была весна,

военная заснула вьюга,

я к тётке, что жила одна

при школе, а коза подруга.

Деревня рядом, в пол версты,

лес накрывает до подворья,

козы и кошкины хвосты,

а молоко даёт здесь Глори.

Почти что римский персонаж,

бе – бе, ты с ней не забалуешь,

и кот на печке входит в раж,

подвинул, он когтём вистует.

Вчера снежинок рой кружил,

сегодня солнце, плещет грогом,

всё хватит этаких страшил,

пойду шататься по дорогам.

У речки заводь, белый клон,

ещё вода не у порога,

чуть подогретый тёмный склон,

а посреди горенье Бога.

Из сказки Аленький цветок

стоит задумчиво и кротко,

в меня вонзён девичий ток,

крадусь к нему, разинув глотку.

Вдохнул я яд цветного чуда,

остановился и упал,

обмяк, то обморок иуда…,

проснулся…, ночь и день проспал.

Цветок тот радугою звался,

он опоил меня стихом,

поэзия не звуки вальса,

а боль, сидящая верхом.

Считалочка

Раз, два, три, четыре, пять

я иду судьбу искать,

где она, в какой таверне,

может Катька Блока – ять,

вот была и под кровать

у Малевича в модерне.

Я к врачам из поликлиник,

а у них четвёртый берег,

смотрят в зеркальце – привет,

ты из стареньких икринок

и отстал брат твой брегет,

хочешь знать, тебя ведь нет.

Я пожалуй комаром,

запишусь к ним на приём,

но у них пиры, варенье,

да по капочке и ром,

вот теперь мы и споём,

в бровь куснул, какое рвенье…

Посетитель дверь открыл,

в щель нырнул я, сбылось сил…,

а сестра с ума сошла

в коридор…, там столько рыл,

Гоголь в страхе в том то слил,

Богородица ха-ха,

и в окно, и нам хвала.

Какие сны

Какие сны, да сны от идиота,

не помню моря, вижу лишь, болото,

оно рыжеет мокрою ступнёю

где кочки, одеяло подвесное.

Опора от ремня, звездыня – бляха,

да палка ждёт рубля, а может краха,

далёк по горлу паровоз в зелёном эхе

а ты идёшь, моя земля, с Эфроном в цехе.

Уснул закат в забытом абажуре

а новости в звенящей квадратуре,

смартфона слышу стон, прости Марина,

всё человек ещё стоит на минах.

Мой дед был Философом наречён,

пропал в Гражданскую, где затонул сей чёлн,

под Барнаулом, там цвела соха,

неверье, стынь, под вопли петуха.

Где он и где его плывёт душа,

но на Хитровке смерти скажут – ша,

и не поможет Гегеля расклад,

флюиды жизни забирает кладь.

Всё и пошло не так, как думалось, хотелось,

пришлось семье бежать, простите эту смелость,

разбитые вагоны, фляжка у виска,

кольцо, что так вертелось на пальце у божка.

В такую даль глядя в бинокль и выбирая точку,

я задрожал, вон тот, вон бровь…, что спрятался за кочку,

рубил с плеча у деда кров, не ставя в путь в кавычки,

ведь та кровинка генный код, то из меня и вычли.

***

Разлилась солнца паутинка,

в столь робкой зелени весны,

она ещё наверно льдинка,

ей вечер навивает сны.

Какая радость покатилась

в поля, в лесистый хвойный дом,

зима не мало попостилась

весне кричим теперь —Живём!

Лесная дрожь, златая сила,

дыханье тёплое вернём,

хоть на сносях она косила,

всё разрешилось букварём.

***

Военный толк в душе и генах

мы безотцовщина страны

и кровь не голубая в венах,

но востроглазы, вороны.

Храним сухие похоронки,

как треугольники судьбы,

и матерей слезу в схоронке…,

но мы уже подняли лбы.

Май прогремел победным гимном,

составы весело стучат,

а встречи стали пантомимой,

сердцам в запутанности знать.

Мой город севера сторонка

у буквы «О» на кондачке,

один конвойный оборонки

живой прибыл на облучке.

Двор затрещал сухим откатом

в нём столько всякого, всего,

несли в руках, а что то катом,

ах жаль, что не было Гюго.

Других не знаю…, бабы, дети

огнём войны обожжены,

мы парубки, наверно Ети,

но вот короткие штаны.

У школ военное сословье,

за нас продолжили свой бой,

где поведут сурово бровью…,

скрывая собственную боль.

Рукав пустой, глаз стеклоокий,

географ с палочкой сухой,

но о войне…, тут не сороки,

слова и слёзы все с собой.

Друзья, любимые, подруги

что недошли, не доцвели,

в клин журавлиный встали цугом,

они в душе видны с земли.

***

С утра луна ушла

свалившись в прелести стакана,

ловила зеркала

и серебро в глазах обмана

Сиреневая ветвь

в окно слезой стучала рьяно,

а ложечки нагрев

сменяет форте на пиано.

Стеклянный перезвон,

улавливая света робость,

всё тянет за лимон…,

да пополам, он вроде холост.

Тут сладкий Kaufmann

в наушниках так нежно, близко,

он мистики гурман,

и Вагнер бьёт бемоль из диска.

Какая страсть, накал,

а за стеклом, под птичьим свистом,

стучит призыв нахал…,

ах торопыга…, в ритме твиста.

Окно распахнуто,

на взрыд, в цветы росистой лени,

под розовый колпак

зари в восточных гобеленах.

Халатик размахай

не прикрывал растерянных коленок,

воробушком порхай

на взлёте новых поколений.

***

А солнышко сквозь веки туч

сжигает фикус, пальмы куст,

стекло пробив и простыню,

в кровати я, картина – ню.

Открыл глаза, ну где же стих,

вчера загадочно красив,

в нём девушка и фортепьяно…,

да мы чуть —чуть наверно пьяны

и клавиш чёрных дикий визг,

зачем там туфельки взялись,

блаженный взгляд из Лета Муз,

в окно из туч мигнул француз.

Они такие любодеи,

глаза шершавы, словно реи,

все в нос запрятаны слова,

а ручка ищет кружева.

Стихи подвисли в снах, в круженьи,

лишь к вечеру пришли в себя,

на белый лист их вороженье

спасает девушку любя.

Хочется кричать

Деревья нынче все загадочно черны,

их не обманешь солнечной метелью,

они ещё как робкие челны,

качаясь ждут усопшую Офелию.

Страданья все за девичьей рукой

в её глазах доверчиво крылатых,

любовь зелёная не ходит на покой,

она за панцирем и в золочёных латах.

Крылатые слова пинают небосвод,

слеза обиды пала на осину,

и прошлая листва за ветром в хоровод

тревожат загрустившего мужчину.

И хочется кричать…, на веточке черкни,

иль выжги слово на своем колечке,

и снова вспоминая – хохотни,

сидя на розовом от прошлого крылечке.

 
Солнца донце
Я долго жил в углу одном
за речкой на отшибе,
тут бабкой закалился дом
рябин вобрав вершины.
По осени крылатый ад,
кто громче, кто сильнее,
кровавых ягод звездопад
на радость Дульцинее.
 
 
Но время не щадит и их
и бьёт по ним больнее,
и вот остался только штрих,
и крестик пободрее.
Построил сын своё жильё
в кругу, на косогоре…,
тут протекает, там новьё,
где коротать мне горе.
Изба, как новая сосна,
всё блещет, веселиться,
и в вазочке всегда весна,
и в баньке веник злиться.
 
 
Но что то ноет изнутри,
как будто непогода,
в ушах под шапкой звонари
и лемех пашет годы.
Ну что же думаю – весна,
пойду, поставлю свечку,
иконка там в углу без сна,
то память человечку.
Сел на порожке, аж затлел,
водицы из колодца,
попил, протёрся, как атлет,
веселье, солнца донце.
 
 
                  ***
Отца конечно я не знаю,
его я видел только раз,
он знал, что я как все варзаю,
шёл разговор без лишних фраз.
Закат тогда дрожал клюкою
в печи у западных высот,
до них прошёл солдат ногою,
фашизм изъял из чёрных сот.
Крылечко паровито сохло,
как будто память ожила,
далёкие дрожат всполохи,
то дед зажился у весла.
Он был недавно очень болен,
сказался голод и война,
лежит, не ест седой соколик,
всё вспоминает: Днепр, волна.
 
 
Лекарством дочери терзают
а он твердит: «Не то, не то,»
внучок скворчит, пойдём по краю,
одень плешивое пальто.
Плечо мальчонка, палка с боку,
склоняясь до сырой земли,
дошли почти ползком к оброку,
в сарайке к лодке горбыли.
Топорик постучал с поклоном,
срезая ризы из коры,
а вот досочка стала коном,
червовый туз из конуры,
Неделька проскочила боком,
теперь дед первый за столом,
всё замечает дерзким оком,
лекарства в печь, как старый лом.
 
 
Я чёлн, работник моря
Нет я не гений, подожди,
я чёлн, работник моря,
несу к устам твоим дожди,
с холодного поморья.
От этих дедов, баб, ребят,
что крестик держат в изголовьях,
глядя в окно, где звездопад,
и мнутся старые зимовья.
И лунный взгляд в серпе зрачка,
да кудри златы от отца…,
но видим старого сверчка,
он от Акимова* венца.
Предел Николин*, рубка в крюк,
над кедрами взметнулся сруб,
тут холод, снег, отнюдь не юг,
теперь развалин конский круп.
Зачем крушили жизнь у дна,
там чресла мати, что земля,
и корни, славы семена,
славянства свечи, вензеля.
 
 
*Н. Клюев «Песнь о великой Матери»
 
 
Там был Белов В. И
Коргозеро  былинный край,
болот лесистый  календарь,
там озеро из стари в старь,
живого небушка в нём рай.
 
 
Земли затерянная стать,
как Китеж в водах и крестах,
ходить, ходить не отыскать,
собачий лай в шести верстах.
 
 
Он деревушку охранял,
то быль, народный сказ, скандал,
в трёх соснах – деда пятерня,
загонит в пот, уйди вандал.
 
 
Тут дух, причастье и причал,
там тлеет смех, застигнутый врасплох,
для тех кто слово прокричал,
и в книжицу, на русский оселок,
и уволок, в Тимониху,
где Родина и светлый Бог.
 
 
                  ***
На крыльце, на косяке
бабочка присела
солнце вякнуло в руке,
тень в крыло влетела,
повернулась в синеве
усики задела,
бабочка как человек,
двинулась на лево.
Всё богатство у неё
совпаденье плоти,
васильковое враньё,
на раскрытой ноте,
Приуныла, замерла,
ветреная право,
надо сфоткать вымпела
из морского права.
Сжала крылышки восстав
в женские причуды,
у коленок нет октав
замужем этюды.
Нежные почти духи,
синенький подснежник,
распечатали верхи,
то крылатых вежды.
Распахнула прилегла
в робкие качели
небом синим расцвела
став форматом цели.
 
 
                          ***
Какая жажда, белый снежный ком,
он поперхнётся, от зимы устал,
ад мартовским поспешным ручейком,
что растянулся на седой квартал,
О памяти раскрытой полынья
вонзает холод, зубы визави
стучат, а где же те мои друзья,
все в даль ушли, ты их благослови.
Как молоды… и зубоскалов пыл
в сверканьи солнц развяленной брони,
тот караван на север тихо  плыл
по берегам раздавленной Двины.
Петля дороги мимо деревень,
порой пустых, похожих лишь на  тень,
колодцы холода, испей кремень,
захватит дух и зубы на плетень.
дорога сырь, для гусениц ничто,
а вот болот мешок…, тут на бревно,
оно одно, отнюдь не веток чмо,
находит край, цепляет торфа дно.
Припомнив всё, стою над ручейком,
один и нету сил ледок поцеловать,
лучи весенние терзают ком,
я вновь учуял жизни аромат.
 
 
             ***
Пернатые вот, вот,
пока им только честь,
чирикает лишь бот
в стекло, что не учесть.
Съедаются снега
земля темна от бега
разделась до нага,
загар ища у брега.
Я тоже не спешу,
но притомилось око,
на белом напишу,
а там уже сорока.
 
 
Мозги на перекос,
от Гавриша прогноз,
рука коснулась кос
ты рядышком, до слёз.
Да, да свеча души
моя, руби с плеча,
не стою я гроша,
прогорк и для рвача.
О чувственная морось
на чёрный ствол и совесть,
зайдём под свод собора
свечи печальной повесть,
что пред святыми млела,
плаксиво возле веры,
запутавшись сгорела,
так разбивают сферы.
 
 
А если что, из Либерти*,
(мы в чёрной маковке весны,)
открытку с праздником пришли
без слов, они мне не нужны,
Весна в хрустальной пытке
и на златых цепях,
лучи светила прытки
расселись на ветвях.
Но запах прелый в сквере
болотные шаги,
для верующих ересь,
а сказка для Яги,
и умиленье в пытку,
вчера вдруг мурава
и пух зелёный в ветку,
сегодня покрова.
Всё в белой поволоке,
седые кружева,
писать бы некрологи,
но нам всё трын —трава.
 
 
Красавица спустилась
на ложе под дождём,
проспала Наутилус,
а Немо за углом.
Ну что же: «так всё было,»
шепнуло мне дитя,
мне просто опостыло
поддакивать страстям.
Но встала, заворчала,
коснулася ветвей,
наполнила корчагу,
отогревай халдей.
А он ещё в кровати
небес простынка смята
и облачную вату
раздёргали галчата.
 
 
В безумии теней
куда же ты пропала
разложим на виней,
цыганка прошептала.
Открыл вчера «Плейбой»
у самого начала,
стихами на прибой…,
ногою мне качала.
Пойди, да и найди
источник вдохновенья,
запрячь его в горсти
и сохрани мгновенье.
*Либерти – остров в Верхней Нью-Йоркской бухте,
где установлена статуя Свободы.
 
 
Победа надела штаны
Я видел калек на булыжнике в свете
в то тёплое послевоенное лето,
то чёрные дыры в палитре победы,
в них память витает, а мы уже деды.
 
 
Фантомы мерцают в безногое эхом,
а руки толкают в пробитые вехи
где пиво из бочки: «налей, не жалей»
и день словно мочки желтков фонарей.
 
 
А ночи в подвалах под крышей забот,
краюха то хлеба, забудь пулемёт,
в атаку бросался, взрыв ноги отнял,
солдатская участь, приказ – генерал.
 
 
От дома осталась печная труба
и родина косо глядит на тебя…,
простая в платочке, рука горяча,
девичья смутилась она у плеча.
 
 
Глаза голубые, усталая Русь,
былинка задора, отгадка и грусть,
солдат растворился в её глубине
а сердце, как белка крутилось в огне.
 
 
Податливы плечи в руках у неё,
и плачет, и лечит, вся кровь за одно,
каталку от деда, от первой войны,
вот тут и победа надела штаны.
 
 
У окон в ночи не найти козырька
пилотка осталась, то свет ночника,
дороги войны пропахала рука…,
тут веник опора: «прибавь ка парка.»
 
 
До утра сидят, стопка давит ладонь,
пьянее не стали, ведь в сердце огонь,
поокать решили на верхней струне,
то русское поле на древнем руне.
 

***

Крыльцо, то пекло озорное,

прищурясь смотрит на шипы,

цветы в росе, что молоко парное,

блестят как глазки шантрапы.

То утра клавиши, то в белое, то в тени,

бемоли терпкие блестят в листе,

цветные зайчики в зелёном теле

и мальчики кровавые в кусте.

Они в глазах моих всё ищут перемены,

сижу, соседа слушаю косу,

они как Русь, всплывут из зыбкой пены,

поймай тогда девчонку егозу.

Луч солнца обегает круг деревни

тень в вечер покатила небеса,

у огорода запылали гребни,

что у заката дремлют в волосах.

Жара спала, на грядке новый ребус,

выдёргивай репей как из стиха,

и поклонись снохе, мужик ей бредит,

два провода от рыжего греха.

Она как чтец, меня и не приветит,

ни взгляда и не «здрасте» в пол бедра,

а медь волос в закате сгложет ветер,

пока несёт полушку от ведра.

Строку подняв в обложку от тетрадки,

ведь мимо возвращается чета,

пока их двое в жизненной закладке,

но горячи их губы и перста.

День покатился за дверную ручку,

за ней кровать и новая мечта,

а утром внук подарит нахлобучку,

что долго спишь, пора и от винта.

Где мой отец, увидеть бы улыбку,

и матери глазастую косу,

вы в небесах в одной надеюсь зыбке,

за вас я символ к Богу вознесу.

Мой детства дом

Мой детства дом, купеческий из стари,

на берегу, Рубцова стережёт,

что с чемоданчиком по русской гари

и волок наш стихами сопряжёт.

Парадный вход, его он не дождался,

есть чёрный, но туда лишь босяки,

поэта, что из дали поднимался,

на постамент, что б не поднять руки.

Здесь окна по привычке чёрным шторят,

и коридоров непробудный мрак,

и чёрный пистолет, что разрядился с горя,

чуть не разбив подставленный кулак.

А вспоминая жизнь горю сгорая,

тут комната, железная кровать,

и примус, что прожёг её до края,

и переборка, матюгова гать.

Вот запахи знакомо торфяные,

горит за Лостой матушка земля,

все исчерпали силы водяные,

поджогов гарь до самого Кремля.

Зашёл сюда, зачем, пока не знаю,

воспоминанья словно саранча,

здесь что то чёрное рождалось с краю,

за дверью догорела та свеча.

Тот день запал иглой в меня надолго,

по чёрным коридорам брёл к дружку,

тут молния ударила мне в горло,

мадонна с гребешком…, прости, куку.

Прекрасное Венеры подражанье

из пены солнца, хлынувшей рекой,

не познанное юности желанье

в расстёгнутый халатика покой.

Ночь пустоты, не звякнет, не поспорит,

сердце моё на пути красоты,

сколько с тех пор растревоженных зорек,

в них расцветали лишь маки и ты.

***

Безликая ты смотришь криво

на то что сделала сама,

шагаешь в даль со мной пугливо,

а что же бросишь в закрома.

Нет нынче славных поединков,

пропали песни кобзаря,

и вспоминают дальних инков,

стоя пред лоном алтаря.

Стихи писать всё в стол, где стольник

на чёрный день лобзает стыд,

он право запертый невольник,

всё точит свой кровавый штык.

Иль может увидав коленки

и бабочку на рукаве,

глядя в глаза писать о пенке,

что снять завещано сове.

Любовный пыл собрать в корзинку

по тропке в дальние углы,

там где шуршит соснова спинка

и слёзы смольные смуглы.

Потом шутить, что рыжий рыжик,

куда умней твоих подруг,

земной в приколе чижик – пыжик,

но и в рассоле лучший друг.

Но всё ж зайти за серединку,

к иронии рука глуха,

в твоих глазах расплавить льдинку,

сегодня будь…, а там труха.

Прости

Прости, простите то часы

и стрелки вроде коротки

а гирьки подняли носы,

но тики, тики так кротки.

Давно я их не заводил,

но оглянувшись, где я был…,

а за окном дымок кадил,

парит из стареньких стропил

и в холоде газетных строк

есть мыло, пена, уса клок,

и ясли, и святой пророк,

и для натуги оселок.

А где же счастье, я забыл,

кто веру сектами побил,

а может ангел шестикрыл

водой живою окропил,

Да нет, любовь не провода,

она как чуйка, в два крыла

разлука, даль, всё поезда,

кровавый бунт ты прижила.

Считай шаги, свои, чужие,

соседний лай на этаже,

всё это судьбы, но другие,

и может даже в неглиже.

Своё ищи на полустанках,

где росы слёз из под колёс,

и всё расскажет вам тальянка,

бросая ноты в тихий плёс.

А здесь паук, да на Неглинке,

за шкафом книжным – гражданин,

он прочитал уже картинки

и мушек вынул из штанин.

Он в зеркале пустом дрожит

перебирая струнный гриф,

латиницу ногой крестит

вот спрятался за шторки риф.

И словно цензор ищет рифмы,

из них плетёт рекламы нить,

в букварь пропишет афоризмы,

что б крови автора испить.

Прощаемся почти глухие

у побирушек на пути,

мы не подвластные стихии,

звезда полночная свети.

Февраль морочит всех

Февраль, а он наверно враль,

морочит всех, то хлад, то жар,

как женских шляпок календарь,

то вот цветок, то в бриз коралл.

В глазах буянят васильки,

вдруг лёд забьётся в глубь тоски,

в метро, в вагон и у дверей:

«а руки мне скорей согрей,»

«давай сюда, здесь так тепло,»

я расстегнул своё пальто.

в руках два горных ледника

и ледоруб забыл, что создан для греха,

да вот ещё Лев Троцкий, то его веха,

он лишь смотрящий, чище ангелка.

Кругом народный пот, плюют, чего то пьют,

ребёнку Михалков в закрученности снов…,

помочь нельзя, но баюшки поют,

Анюта тоже тут, околдовав панов,

толкуя им невнятицу полов,

науку для всегдашнего плебея,

я с нежностью своей стою немея

во храме губ, где сорок сороков.

прости, что я ещё не всё умею,

но колокол гудит, где сердце и покров,

любовь галдит, врезаясь в звонку кровь,

и щёки наши споря вдруг зардеют.

Огонь богов он пересёк метели,

но одеяло игл гудит из каждой щели,

скорей в подъезд, в стеклянные качели,

лифт скоростной и мы уже у цели.

Костяк стекла, растерянный скелет,

он весь дрожит, а медиков тут нет,

мы вглубь, забыв про костный стан,

в глазах, губах запутался туман.

Съедает страсть, предъявит и счета,

внутри у нас как будто пустота,

мы нищие сейчас, приди к нам Калита,

подай копеечку, что жизнью полита.

Голубая поэма поэта

Она голубая поэма поэта,

ромашка в глазах игрока,

цветок василёк среди хлебного лета,

гадалки шальная рука.

Там скручено время, ударами в темя,

и тень от любого греха,

ало и кроваво, в ней скорчилось семя,

начало любого стиха.

Тенёта и муху златую встречает,

паук завершает дела,

вот также и слово глагольное тает

медузой, в просвете весла.

Идёт человек, тянет времени имя,

на рощу бинокль натравя,

а там засмущалась осина голима,

листом по осенни кровя.

Хрустальная прядь одинокой берёзы

раздвинула ветви на миг,

у девы всегда зарождаются грёзы

и первый испуганный крик.

Нас облако в шортах застало врасплох,

в ногах запарило кадило,

а божья коровка ударила в лоб,

авария, кто же водило.

Твой зонтик, спасибо закрыл от дождя,

и косы закинул за спину,

вот так Маяковский напомнил вождя,

что всё социальное сдвинул.

Но летнее небо опять горячо,

а сладкая тень улеглась,

печалью в сырое мужское плечо,

доверье смутившихся глаз.

Я видеть хочу синеву, простоту,

тяжёлую прядь у виска,

и змейку на шейке в изгибе тату,

и ротик, и всплеск язычка,

когда он твердит мой стишок до утра,

как рыбка на леске с крючка,

а руки страдают, что в поле ветра,

всё ищут улыбку сверчка.

Подмена беспечной жизни

Воробьёву П. Д.

Подмена беспечной жизни,

бежавшая босиком,

не стоит большой харизмы,

с пушком и уже с баском.

Барахтался стыд в природе

у рыжика на пути,

запутался в древнем коде,

у прошлого всё в горсти.

Два глаза ты встретил пряных,

задумался на ходу,

откуда в душе румяны,

а в школу зачем иду.

Икона в дымке венчала

сны инока, свет в окне,

у крестика нет начала,