Текст книги "Провокация"

Провокация
Андрей Чистотин

© Андрей Чистотин, 2023

ISBN 978-5-0060-5983-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

 
Провокация
 

Чистотин Андрей Александрович

Родился в 1941 году в Вологде, живет в родном городе. Окончил Вологодский государственный педагогический институт (ныне в составе Вологодского государственного университета). Преподавал физику в школе, трудился в подразделениях Министерства связи и компании «Ростелеком». Сейчас работает инженером-лаборантом на кафедре физики в родном вузе. Всегда увлекался пением и более сорока лет выступал в составе Вологодской городской капеллы имени В. М. Сергеева, выезжал с коллективом на гастроли по России и другим странам.

Писать стихи начал в зрелом возрасте, во время рабочих командировок на Русский Север и в Туркмению. В своих произведениях часто затрагивает темы красоты природы, глубины человеческих чувств, героизма русского народа. Участвовал в литературных семинарах под руководством вологодских поэтов Виктора Коротаева и Галины Щекиной. Публиковался в местных периодических изданиях, сборниках серии «Библиотека современной поэзии», альманахе «Двойной тариф» и альманахах Российского союза писателей. Вошел в число авторов «Антологии русской поэзии» за 2020 год.

Участник конкурса «Георгиевская лента». Номинант литературной премии имени Сергея Есенина «Русь моя» и национальной литературной премии «Поэт года». Награжден медалями «Анна Ахматова 130 лет», «Сергей Есенин 125 лет» и «Георгиевская лента 250 лет». Член Интернационального союза писателей и Российского союза писателей.

ЗЕМНОЙ ВИРАЖ

 
Стихами можно подавиться,
хрусталь коленок разметав,
увидеть и забиться птицей
и в высь, где нечем вам дышать.
 
 
На землю…, нет нам не спуститься,
на землю камушком упасть,
в нём изумрудная частица,
в зрачках распахнутая страсть.
 
 
Зелёное в надбровье эхом,
рука как белый карандаш,
а грудь наполненная смехом
дрожит идя на абордаж.
 
 
Копейкой ритмы нарастают,
какой то бешенный пассаж
и вот уже глазёнки тают,
мы вышли на земной вираж.
 
 
По середине небосклона
есть область, где цветут цветы,
калёна яблочная крона
из облака мене скажет: «Ты.»
 
 
Теперь убрать все запятые
в фантом смущённого лица,
надеть венки и как святые
по реям в верх, сменить Отца.
 
 
Такие сны, как лотерея,
проснёшься, лестница пуста,
и девушка давно созрела,
и спит под боком, как дитя.
 

Чёрный камушек

 
Буду спорить, буду холить
на реке крыло стрекоз,
поднимаются как нолик
в переливах зимних роз.
 
 
А кувшинки в желтых спинках,
балерины длинных ног,
в водяных стоят тропинках
встретив солнечный всполох.
 
 
Поднимают дымку прозы
озорные пескари
если фальшь, взлетают осы
полосатые цари.
 
 
Строчки новые вставляют
эти твари из души,
пусть писклявы и корявы,
из неведомой глуши.
 
 
Черный камушек метаю,
всё бемоли на бегу,
белых рыбок быстрых стаю
я в мажор приберегу.
 
 
Шалопай мешает ноты
балетмейстеры в бреду,
барабанные банкноты,
желтый венчик ждёт беду.
 
 
Вот мажорные триоли
купола надув свои,
затрещали словно тролли,
в небе молния сбоит.
 
 
Тютчев с бойкой стрекозою
всё о девушке скорбит,
это он с небес слезою
столько лет всем ворожит.
 
 
Удивительный мотивчик,
удивительная скорбь
Мандельштам подвесил вичкой…,
на загадки вечно скор.
 
 
В баньке б парить наши склянки
звон наверно до небес,
прибежали б даже янки,
поглядеть, не с нами ль бес.
 

Что скажет Дож

 
Вчера лил дождь,
сегодня неба сини,
что скажет Дож
Венецию покинув
Здесь мрамор плит
ногою ощутимый,
веками щит,
у моря волн любимый.
 
 
Мост вздохов…,
собор святого Марка,
целуйся и
двоим на веки чарка.
У нас всё в бровь
ты даже не поверишь,
во храм свекровь,
до моря бросишь велик.
 
 
Святые дни
их разве все проверишь
ступени те
ведут к прекрасной вере
и к образам
с букетиком фиалок
сказав – сезам,
в свечной души огарок.
 
 
И выходи
в сияющее лето,
покров сними,
поговори с поэтом.
Он тот и есть
кого ты позабыла,
какая честь,
у камня вспухла жила.
 

Всхлип весны

 
Синь прощалась, голос в хорах,
на ступеньках тишина
и весны зелёный всполох
в нём желанная жена.
Понакатано колечко,
громы первые с листа,
меж стволов пылает свечка
черви в заповедь виста.
 
 
Мы с подругой смотрим с юга
в золотые купола
севера, цветенье грубо,
всё побьёт зимы метла.
На удачу травы плачут
синь небес упала в сон
незабудкой на удачу
пробивает землю стон.
 
 
Приоткрытое забрало,
разухабистый июнь,
радуги дугой связало
наш букет в цветущий вьюн.
И сорочку кружевную
запустила в ночь, в покой,
пусть немножко поревную
изменив небес покрой.
 
 
На подушке только ушки,
под простынкой два холма,
я забрался весь с макушкой,
где у девок хохлома.
А в окне июль светает,
лето прёт на перегиб,
в женском теле что то тает,
то весны задумчив всхлип.
 

Шальная запятая

 
Сегодня небо светло – сине,
как купол брошенный на слом,
в нём буря робких паутинок,
лишь к вечеру заглянет гром.
Любовь повсюду в этой шири,
прильни губами к тишине,
возьми аккорд в священной лире
в ушастой лодке на волне.
 
 
И на корме веслом качая
ты в перекат бросаешь чёлн
а это вам не чашка чая,
не спросишь: «что и где, почём».
За поворотом дача с краю,
меловый портик и гора
то эхо к славному Версалю…,
республика и голова.
 
 
По мокрой отмели шагая
ногами путая следы,
у губ шальная запятая,
мы ей немножечко горды.
 

Стихом расплавленных нагаек

Сижу в квартире, глушь безумий,

четыре комнаты, стена,

брожу сквозь шкафчики с посудой,

где в стёклах книжек имена.

Когда – то тут проходы были

играли в детскую войну,

теперь их строки в поступь вшили,

а телом буквы не прогну.

На стул, сидячая забота,

заглянет солнышко в окно

взгляну, а там листов икота,

игра на фанты в домино.

А ветер, он грехи считает,

у каждого пред ним должок

у девы щёчки разжигает

раскрыв меж холмов бочажок.

Темнеет день забравшись в соты,

а вот уже метель свистит

и белый снег, согласно квотам,

нам не испортит аппетит.

Заглянет в форточку дух сосен

в иголках зеленью пролит,

их накачала мёдом осень

средь прочих сладостных палитр.

«Зелёный город» межэтажный

всё поднимается, сдаёт,

что картами внучок отважный

и кружит свет как вертолёт.

Вот утро, солнце обжигает

и в запад предвещая сон,

стихом расплавленных нагаек

плясать заставит вальс – бостон.

Мёд стиха

 
Вчера добрался до архивов:
странички, книжки, как носки,
их штопать, словно пену пива…,
всё в верх на смелые куски.
Пока ты трогаешь лукаво
мои застывшие цветы,
перебираешь с лева в право,
смешав далёкие посты,
я жизнь по строчке воскрешаю,
по точкам рифм ищу пути,
вот тут я девушку встречаю,
а здесь звучат уже альты.
 
 
О если б взять и кисть, и краски,
бумагу новую запрячь,
нарисовать цветные маски,
чтоб в каждой  строчке жил басмач.
Налётчик краской лепит спины,
бедро у самого лица
и девушка кувшин невинный
трепещет в позе бубенца.
Ты не увидишь этих линий
они в соцветьях лилий злых,
надень на шейку панагию,
взгляни с подножки молодых.
 
 
Стихи увенчаны богами
в них проза просто не живёт
гарцует слово рифм перстами
и ритм им собирает мёд.
 

Вальс – бостон

 
Вечерний воздух тих, недвижим
и каждый вздох в душе притих,
тень удлиняется помножив
коварный свет в угасший стих.
 
 
В коре берёз струит желанье
там белой дамы свежий лик,
она готова на закланье,
прикрой глаза, и слышен вскрик.
 
 
Шаль белую, что муж снимает
и поцелуи до земли…,
она в руках любимых тает,
о солнца сноп, ты не дремли.
 
 
Стихи забрались в междуречье
где кровь и барабанный стон,
закат, как девичье сердечко,
в нём движет маком вальс – бостон.
 

Я не святой

 
Гляжу в окно, как будто слёзы,
у листьев падают с груди,
а может эта зелень – грёзы
и солнца брызги – конфетти.
Вот чайка с белыми крылами
парит как девичий каприз,
а в луже разгорелось пламя
средь сцены земляных кулис.
 
 
Пойти на это пограничье
в желток неведомой судьбы
испить с синицею водицы
и вот дойти до ворожбы.
Найти на пальчике колечко,
спросить, как девушку зовут,
она ответит – просто Речка,
ведь под горой весенний зуд.
 
 
Гадать придётся на мякине,
следы её по берегам
на руку молодость прикину,
а там утиный тарарам.
Моргает речка в ней колечко
мать – мачехи венец небес
ох это желтое словечко
его в любовь подбросит бес.
 
 
Зайду за горькую рябину
она любовница в цвету
открою ножки, бёдра, спину
оставлю белую фату.
Прижмусь и запахи раскинув,
обняв манящей наготой,
она заплачет мандолиной…,
да я наверно не святой.
 

Взгляд

 
Ваш взгляд ловил я у реки
он был уклончив, неприступен,
но брошен был из под руки
с закатом перемешен хрупким.
 
 
Дорожка берегом бежит
меж тополей лилово – синих,
они весною все навзрыд
и почек кончики в рубине.
 
 
Пришли, теперь лишь повернуть,
последний взгляд тебе поверит,
в волненьи тихо скажет грудь
поднявшись, чтобы с сердцем сверить.
 
 
Рубашки золотая нить,
что обвила твой стан хрустальный,
как этот кубок не испить
он в женщине всегда сакральный.
 
 
Дрожали пальчики, манжет
искал всё к пуговке склоненье,
но вдруг глаза сказали – нет,
вся жизнь в другом стихотвореньи.
 

Ступени

 
Весны невнятные ступени,
каблучный звон и оторопь цветов,
на них дожди, деревьев тени,
надежды вечно страждущих ветров.
 
 
Пройдёшь, головушку наклонишь,
где тихий зов зелёного ручья,
топтал ли здесь траву Адонис
вернув красу земле из забытья.
 
 
Ещё застенчивы восходы,
кроваво – розовы его шипы,
и лёд, разливов пароходы,
всё в серебро, всё в лунные серпы.
 
 
Апрель вздохнул и май воспрянул
в зелёную метель и алый стяг,
а девушка в опушке пряной
срывает цвет рябиновых бродяг.
 
 
Ей холодок весны приятен,
закат, рассвет не требуют труда,
день василёк лучистых пятен
средь паперти заросшего пруда
 

Чёрный цветок

 
Ночь весенняя густая
лунный диск уводит мысль,
словно птиц златая стая
каждым пёрышком дивись.
 
 
Отражается беспечно
унесённая в луга,
а берёзовый подсвечник
не находит берега.
 
 
Что – то тайное храниться
в свете черного цветка
может это власяница
духом острым жжёт бока.
 
 
Только утро, ангел счастья,
озарив лесную даль,
лучик солнца за запястье
нарисует пастораль.
 

Неужели дошёл, тут причал

Угасают слепые в квартире

проходя от стены до стены

их глаза словно в стареньком тире

мимо бьют в корешки старины.

Там прекрасные дремлют палитры

воспевая весну и восток

и японки запрятались в титрах,

гейш опасных торчит коготок.

Вечно ночь, вечно только портреты

из глубин пролетевшего дня,

но ведь песни не все ещё спеты…,

забывает меж делом родня.

И шагает, шагает, шагает

старой ночью шуршат сапоги

вот деревня, изба, два сарая —

ох темница, не видно ни зги.

Но упал, прямо в грудь табуретка

прямо в сердце, за что и вскричал,

ах ты черная, черная редька

неужели дошёл…, тут причал.

Зима в апрель

 
Зима в апрель упёрлась с ходу,
её я вроде пережил,
льды скоро канут в злую воду,
а в почках капелька чернил.
Пишу строку, весенний почерк
всё зарифмует на бегу
крапивы мягкий юный прочерк,
что прячет корни в лебеду.
А там и пиво забродило
сдуваю пену новостей
и фимиам несёт кадило
поверх запутанных страстей.
В кустах зелёная усталость
с парком, как в баньке на полок,
то с солнцем затевает шалость,
листочек – клейкий ангелок.
 
 
Трельяж зеркальная скотина,
всё собирается кольнуть
и волос мой седая тина,
морщины мечутся как ртуть.
А в устье льдина затрещала
и Красный мост знобит колком
струна, натянутая шквалом
вот– вот, затявкает баском.
В нём дышит злоба, напряженье,
смятенье за чужой грешок
и тут же каркнет озаренье
в забытый кем – то воронок.
А маховик весенний запил
ломает мысли на бегу
тревогой он судьбу облапил,
а там любовь на берегу.
 

Туман сквозь слёзы.

 
Апрель, весна, туман сквозь слёзы,
снега…, да не было их здесь,
их смыло душем непогоды,
а там и зелень кинет весть.
На утро трепетные своды
с востока тихо драят медь,
чтоб солнце истинной свободы
спустило к нам благую весть.
 
 
Как трудно жить, как мир беспечен,
четвёртый рейх встаёт с колен
и слово – Русич, горлу тесен,
Европе лучше многочлен.
Хоть усечён мой старый голос,
жизнь пробежала босиком,
седеет искренне мой волос,
но память крутит над виском.
 
 
И сколько раз Берлин считали,
Париж взбивали на бегу
пора бы нам добавить стали…,
их ухо, в Азии серьгу.
Порою контурные карты
вставали дыбом между рам
я сквозь туман вставлял кокарды
закрыв пустоты школьных ран.
 
 
И контур вдруг прибавил силы,
чьё государство, кто вандал,
мы арии всех глав смутили
всем из истории скандал.
 

А у поэта время как куплет

 
Сегодня напишу ка я стихи
и солнце разгулялось, это модно,
и девушек покинули верхи,
чтоб волосы раскинулись свободно.
Лучи в глаза, по-честному колки,
ледок подтаял, на асфальте диво,
пузатые ледышки коротки
и всё плывут к закраинам пугливо.
 
 
Я в луже вижу отблески себя,
да и года всё тают горделиво,
но ветерок поток воды рябя
мне говорит, не верь, то ветвь оливы.
Зачем считать года их просто нет,
вот мотылёк, цветок, да и кузнечик,
что усики сомкнув глотает свет,
чтоб на момент пропеть нам песню свечек.
 
 
Спроси у москвича звучанье лет,
да нет монет, лишь карточек мерцанье,
да городов восторженный портрет
написанный как жизни восклицанье.
Вот тут я был, вот тут деньгой сорил,
вот тут шалил с любимой в обниманье,
а тут на косточках играл винил,
где каждый вздох врачебное гаданье.
 
 
Прости Шекспир, ты много видел дыр-
и Маяковский, Бродский в это знанье,
туда и солнце и материй пыл
уходят, как к любимой на свиданье.
А у поэта время как куплет,
струна звенит, а за углом преданье,
и снова на качелях слова – след
и чёрный свет и алое дыханье.
 

Звезда на свиданье

 
Толкая плечиком природу
не затуши души свечу
люби пырей, а с ним свободу,
и всё кричи – лечу, лечу.
Земля наклонится как кочет
глазком скосит, а я лечу,
и красный гребень полномочий
прижмётся к моему плечу.
 
 
Все ритмы, рифмы на свободу
всё кувырком, в рассвет катком,
пускай прогнутся стихо – своды,
мы к звёздам в верх, хоть и шажком.
На каждый такт оденем маски
вот это будет карнавал
зелёной, синей, алой краски,
перо павлина скрасит вал.
 
 
Но если лик к земле придвинуть
вглядеться в грязные следы,
в людей седеющих руины
и молодых, что ждут беды.
Да всё не скрасишь акварелью
она под дождиком слезы
сползёт, оставив злое зелье,
на тёмный путь людской стези.
 
 
Земля пещера обладанья
покров то синь, то темнота,
звезда заглянет на свиданье,
но нота у неё не та.
 

Бровь поднята

 
В красном, розовом, в зелёном
подзадоренном постом,
словно мы в рубашке с клёном
в осень светлую притом,
да и ёлку, бусы, лампы
на костёр и в небеса,
так на сцену, в свете рампы,
двинет девочку коса.
 
 
Прочитать набор смятений
подслащённый серебром,
укатить желанной тенью
со свечой в настырный бром,
бровь поднята удивлённо
ведь второе января
воскресенье, можно сонно
лечь, не догоняй заря.
 
 
Веки даны человеку
спать, закрывшись от тоски,
дан тот чин до полувека,
дальше бабочкой грести,
то проснулся, то забылся,
то горбатят кирпичи
сон сегодня не свершился,
не задуть бы свет свечи.
 

Мой замок

 
По пыльной улице над речкой,
шагами меря рябь волны,
а там и окна, в стёклах свечка,
заря плутовка от кормы.
У деревянной водокачки
ночные бредят фонари
там девы юные ловкачки
для алых тряпок шинкари.
 
 
Всё познаётся в полу – мире
и улица, как грузовик,
везёт рассказ о грешной лире,
а детский мозг, суть черновик.
Весь перекрёсток вроде всклочен
песок, булыжник в переплёт,
грибницей серою заглочен
и пленный, камень битой гнёт.
 
 
Тук —тук, тук —тук долбят качели,
а город трубку закурил,
машины будто уголь съели,
из труб домов строка чернил.
Подачкой я не избалован
ни дач, ни трепетных коней
и даже всем известный клоун
не жил под сказкой королей.
 
 
Мой замок и подмостки – пристань
верней – под ней, путь для туриста,
укреп район, средь брёвен, волн…,
не счесть, но думаю их триста.
Монетки, фантики и спички,
порой потуги рыбаря,
всё словно зёрна для синички,
а в дом уха от мытаря.
Пора спасибо – детства мигу
и плоскодонке – кораблю,
сонате черноглазой Грига
в ней явно слышалось – люблю.
 

Испания

 
Испания Светлова,
Испания моя,
ты стала просто слово
в строках календаря.
Но где те дети, дети,
что выросли вчера,
вплывая на рассвете
в град, к Балтике корма.
 
 
Они давно забыли
погибшие глаза,
а мамы были, были,
их путь войны гроза.
На бабьи руссов спины,
повенчанных с борьбой,
где в бой ушли мужчины,
ребёнок стал родной.
 
 
Стальные сердцевины,
душа струны колки,
натянуты морщины
у каждой от тоски.
Слеза приправа к супу
крапивы зеркала,
она у развалюхи
с утра с росой взошла.
 
 
Война, не обессудьте,
спасаясь от одной,
но не меняя сути,
попали в храм другой.
Высокие ступени
высок народов дух
не брали с деток пени,
за тысячи прорух.
 
 
Их матери сражались
с коричневой чумой,
скажи, зачем рожали,
любовь – глухонемой.
О женщины, вы с нами
жаль путь ваш роковой,
но родовую память
несёт дитё с собой.
 

Адель у кормчего весла

Женский флаг всегда Андреевский и в море,

белое и синий это фарс,

дамочка на суше если в юной ссоре,

мужики задули новый галс.

В каждой ямочке на щёчках завихренье,

в каждом взгляде гордости волна,

подари ка ей своё души творенье

не забудь…: колечко и серьга!

Петербург за алый парус с томной грёзой

и Адель у кормчего весла,

паренёк ей прыгнул в ноги с белой розой

в эту ночь, где синяя весна.

Пётр сей град из гордости морских сражений,

основал и Балтика к Руси,

женского она была телосложенья,

но теперь попробуй укуси.

Милая не может быть всегда спокойна,

темнота и свет её души…,

но клокочут вечно в жилах крови волны,

вал девятый, вёсла не суши.

Песнь любовную склоняя к мадригалам

мы всегда о тёмном не поём,

просто резче зазвучать в пылу гитарам,

гранды очищают окоём.

Ах тонка судьба прекрасной милой леди,

молодость не вечная река,

седину закрасит ракурс тёплой меди

но опали лепестки цветка.

Спустилась ночь

Спустилась ночь, полночи для пути,

тебя искать и вовсе не найти,

во снах, в сиреневых затейливых цветах,

как бабочка…., да нет, листами пролистать,

забыть что было, вновь строку начать

в ней запахов упругая печать

и голос и мотив из нивы кувырком,

тревогу записа; ть в такт с ветреным борком,

ладошки рук, но где зелёный луг,

у речки в солнцепёк калёный слух,

он словно динамит, уже фитиль горит,

и локотки и вскрик, в пурпурности ланит,

упруга страсть, неведомая нить,

она в руках и спицей надо вить.

Но что-то скрипнуло, разрушив светлый сон,

и где те крылышки…, закончил патефон,

застыло вновь пластинки колесо,

всё грусть, хоть солнышко в моё окно,

стой, подожди, лучистый светлый ока дождь

венок сонетов я сплету, так хочет дож,

прославлю женщину и небеса,

и в вечность вознесёт её краса,

как трудно мне идти за лотосом волос

и строчку пропустив сквозь душу светлых грёз,

понять, что счастье колкое из роз,

лишь лепестков пахучий симбиоз

тревогою оброс Наташи первый бал,

а я бы написал любимой мадригал.

Звук скрипучего пера

 
Ах эта шуба у весны,
она всё тает и вздыхает
окончен бал, а с ним и сны,
сбежит под носом вертухаев.
Река надулась, лёд вспотел,
под поясок берёт водица
и город Устюг под прицел
успела бы пройти седмица.
У проводов натянут нерв,
гудят растерянно вагоны,
зелёный спрятался от черв,
гадалкам шлёт свои поклоны.
 
 
Раскопы вечные, дожди,
по досочкам до переправы
и зычно сказанное – жди,
у молодых свои забавы.
Ручонки тянут ручейки
и вечер тучами замазан,
в разрыве алый взгляд чеки,
закат раздул вечерний разум.
На чём то пляшут звонари
перебирая звук усталый
и звоны словно фонари
в сосульках мечутся хрустальных.
 
 
А вдалеке фонтаны, взлёт,
где сумасброд прилёг на пузо,
там подрывник кромсает лёд
разбив плетей природных узы.
Вода вздохнула, напряглась
и понеслась, как с крутогорья,
с собой забрала в про запас:
забор, дорогу, чьи – то колья.
И запад схряпав и восход
поток понёс зарю на спинах,
где отразился небосвод
в промоинах на чёрных льдинах.
 
 
Моя строка, как листопад,
всё облетая замечает
и женский свет моих лампад,
в одеждах зелени и чаек
и белый лист моих страниц
уже исписан…, тихо шает,
весна природы, тоже миг,
но в нём повтор не умирает.
Прости прекрасная пора,
мой след в твоих садах растает,
но звук скрипучего пера…,
возникнет вдруг в гусиной стае.
 

Первые листочки

 
Весна в ней первые листочки
и клейки и легки, в них сны
загадочны до дальней точки,
где юности моей челны.
Затух поднявшись на носочки
опёршись на плетень наш день,
луна тасует в горле почки
к утру зелёный трудодень.
 
 
Ты вся подалась в белой шали
глядя на звёздную метель
встречаясь лучики шуршали,
скрипел проснувшись коростель.
Заря в макушках заблудилась,
и с первым солнечным лучом,
стыдлива юная чудила,
душа опять перед постом.
 
 
Прильнув к плечу ты всё забыла,
и ночь, и вечную любовь,
лишь у виска звенела жила
лаская женственную кровь.
 

Моё окно

 
Моё окно глядит на вечер
зубасто жаркое стекло,
оно как в Новгороде вече,
гудит судьбы веретено.
 
 
Здесь движутся машины, люди,
кран зацепил за небеса,
и кажется из люльки слюни
в дом позвонков зальёт коса.
 
 
Мелодию заката речи,
я б записал на слух трубе
пускай звончей пылают свечи
и тенор бьётся в глубине.
 
 
Лифт чтит этажные площадки
всё ближе к уха багрецу,
горланят пазловы двухрядки,
а голос тени – хрипотцу.
 
 
Звонок  ревит…, прости открыто,
за дверью цвета пируэт,
и ядовито – жёлто вскрытье
меж стульев Любушкин дуэт.
 
 
Друзья по комнатам разлились,
икают, норовят заснуть,
они ведь в Сирии побрились,
в России можно время гнуть.
 
 
Вот вам и музыка разлуки,
здесь ноты длинные – пардон,
ах дома русские Миклухи,
вернулись вновь через кордон.