Текст книги "Горячая вода"

Банная весна

В субботу уроки кончались в час десять, и в половине второго я уже был дома. В это время папа собирал чистое белье, полотенца, мочалки из лыка, мыло в мыльнице, несколько газет потолще. Мы собирались в баню.

Как-то мы простояли минут сорок в очереди за немецким кремом для бритья «Флорена», с красной полосой на тюбике. Такой крем без полосы был в свободной продаже, то есть без очереди. Но за кремом с полоской бились в закоулках магазина «Северянка» даже женщины, что неожиданно. Я бы сказал, особенно женщины. Но вы не то подумали, тогда эта мода, говорят, еще не была распространена широко. На красной полоске было написано: «С экстрактом кукурузы». Считалось, что такой крем полезен для волос. Давали по три тюбика в руки. Я сбегал через дорогу, словил еще пацанов со двора, и мы взяли двенадцать штук, каждому из помощников вручив честно по тюбику за участие.

Голову полагалось сначала мыть мылом, а приятно пахнущей «Флореной» только на второй раз. И уж тем более только на второй раз мыли голову шампунем «Волна» – бешеный дефицит! Сравнить можно было только с иранским стиральным порошком голубого цвета. Потом, когда в Иране произошла революция, порошок исчез вместе с шахом Резой Пехлеви.

Но вот все готово, и мы выходим из дома, прогуливаемся пешочком до бани и встаем в очередь. В очереди можно было простоять от часа до двух. Тут надо объяснить, чем очередь в баню принципиально отличается от очереди за продуктами, промтоварами и очереди в кинотеатр. За продуктами пристроиться к знакомым практически невозможно. Армия старух поднимет восстание. Зазевавшихся детей пихают перед собой и берут на их голову полагающуюся по норме в одни руки лишнюю пачку масла (пока оно было без талонов, то есть года до семьдесят пятого), две бутылки сливок и пару кефира. За вещами очередь была демократичнее – ясно, что старушки стоят в очереди за джинсами не для себя (джинсы тех времен – история особая, к американскому стандарту не имеющая отношения, это были мерзкие дерюжные штанцы, носить их считалось не в падлу только на сельхозработы). Такую очередь занимали и сразу мчались звонить из автомата домой или соседям, если у самих не было телефона…

Лучшая очередь – это очередь в кино. Если увидел знакомого, сразу толпись к нему – почему-то сидеть в кинозале рядом со знакомыми считалось можно и вежливо и никто не протестовал. А вот в бане… У каждого места был номер, и мы с папой нередко оказывались в разных концах холодного предбанника, но я был маленький, и мы вполне умещались на одной деревянной скамейке с двумя крючками для одежды.

Найдя в бане место (каменный стол с желобками, как в покойницкой, но коротенький), нужно было отловить освободившуюся шайку, помыть ее в горячей воде из крана, облить горячей водой свое место и застолбить его, положив мыльницу и пакет с мочалкой. Шампунь и «Флорену» следовало доставать в последний момент, чтобы не искушать никого украсть или просто помыться на халяву.

Парилка… О! Вот для чего шли сюда все. Вот почему в банной очереди мог оказаться и работяга с тракторного завода, и какой-нибудь замминистра (у нас ведь не область, а республика, так что и министры свои есть) или даже секретарь райкома! Пар, лечебный, согревающий тело и душу, оставляющий на выходе из парилки приятное изнеможение, шайка холодной воды на голову – и ты еще блаженнее садишься на краешек своей скамейки и минутку молчишь… Тут нельзя было ни материться, ни тем более скандалить. Баня – священный клуб, где все равноправны и обнажены, где не скроешь от моющихся сограждан ни следов операций на теле, ни тюремных наколок, ни чрезмерной упитанности, ни болезненной худобы… Все равны в голом виде, никого не отвезут в парилку или под душ персональная «Волга» или частные «жигули»… Здесь не скроешь правды, но рассказанный тут анекдот про Брежнева не попадает в намыленные уши стукачей. То есть попадает, конечно. Но думать об этом не хочется… Даже самим стукачам.

Художник дядя Миша так часто ходил сюда и так полюбил это заведение, что даже подарил бане три картины. Они и сейчас висят там.

«Приносить с собой и распивать» категорически запрещается. Но кто хочет, конечно, приносит. А нет с собой – так банщицы дадут. Давно привыкшие к мужским телесам, в сексуальном смысле на мужиков они не реагируют, но и не злобятся, сами предложат бутылочку, выиграв на этом рублик, не больше. А в ларьке «Пиво – воды» никогда не было ни пива, ни вод. Лимонад изредка мы покупали с собой. Бывалые банщики ходили сюда с особыми маленькими чемоданчиками, где размещалась уютно, как в футляре, каждая вещь. Лет до семи я сам мечтал иметь такой. Как-то я даже выказал такую просьбу перед днем рождения и вызвал смех у родителей.

Но нет хорошему конца, а домой надо… И вот мы пропарены, побиты веником, вымыты, вытерты, и надо надеть чистое белье и отправляться уже восвояси, освободив места другим страждущим чистоты и покоя. Вот тут-то и требуется толстая газета – ее надо положить на пол, чтобы не вставать, обуваясь, в жидкую черную грязь на полу. Не забыть газету – это главное!

Вышел с нами и очень обидный случай. Перед баней мы с папой стояли в очереди на «трибуну» и перепутали пакеты, так что притащили в баню мусор, а чистое белье, «Флорену» с полосой и два шикарных полотенца, толстых, махровых, увез на свалку грузовик…

Недавно я совершил ностальгический поход в баню – она оказалась закрытой. Отправился в другую, ожидая, что ее коснулись прогресс и инновации, но застал все ту же картину. Правда, в буфете есть все что угодно, от лимонада до «банана» – так называют здесь поллитровку. И тут же продаются газеты. Они по-прежнему нужны, хотя в прокат можно взять резиновые тапочки. Но редко кто берет. Дорого. Богатые теперь в баню не ходят. В такую, общую, по крайней мере. Да и привычнее газеты! Традицию сломать – это вам не отменить весеннее время.

Всю весну, с марта по май, мы ходили с папой в баню, пока он не сказал, что помыться можно и в бассейне (он там работал тренером), а эти газеты ему скоро начнут сниться во сне. Хотя, добавил он, подумав, это еще лучшее, что с ними нужно делать.

А крем для бритья «Флорена», как с кукурузной полоской, так и без нее, исчез навсегда. Надеюсь.

Синяя шляпа

Без предупреждения, без объявлений на дверях подъезда, внезапно, как землетрясение, явились в дом в конце сентября тетка с тетрадью и мужик в шляпе. «Убрать полки! Обувь убрать! Холодильник убрать!» – гулко разносилось по подъезду. На этот раз никто ничего не стал убирать. Вслед Синей Шляпе старушки плевались. Приход «комиссии» прошел без последствий. Я бы сказал, незамеченным. Семь месяцев со дня их прежнего визита никаких изменений в жизнь дома не принесли – кроме уничтожения колонки дяди Эйно. Хотя, говорят, что ее в тот же день установили в другом подъезде. Я врать не буду. Не видел. Но слухи ходили упорные…

Человек в синей шляпе в тот же вечер показался посреди нашей футбольной площадки пьяный в дым. Он встал прямо, как капитан в шторм, и рявкнул грозно, словно дом надвигался на него, как вражье войско:

– Ну ничего! Попомнишь ты у меня!

Этот человек не любил наш дом.

Он, наверное, жил на окраине в ветхой «деревяшке» с туалетом на улице, с ржавой водяной колонкой в полукилометре, без перспективы на получение новой квартиры или повышения по службе. Он стоял посреди трех сооружений – «центрового» дома, базара и тюрьмы. Из них только тюрьма была ему по карману и возможностям, так что дом и базар были наиболее ненавистны.

Его войска еще не были собраны, снаряды еще лежали на складах, орудия на батареях не расчехлили, и дом мирно спал. Но под синей шляпой уже созрел стратегический план, и теперь оттачивались самые ничтожные детали.

Он был готов к битве.

Турист

В пять тридцать просыпается папа. Через пять минут мучительно просыпаюсь и плетусь в туалет я. Затем я мою руки и лицо холодной – а какой же еще – водой и прихожу в себя. На кухне свистит чайник, который мама привезла из поездки в Финляндию по работе. Папа достает пятилитровую банку клюквы, насыпает на дно больших кружек по сантиметру, добавляет сахар и толчет ягоды деревянной «толкушкой», давно покрасневшей от этого ежедневного ритуала. Доливает кипяток и отрезает по ломтю хлеба и еще по куску сырокопченой грудинки, привезенной из Ленинграда. Это наш завтрак.

Мы одеваемся, я беру сумку с полотенцем, мочалкой и плавками, свой школьный портфель, и мы пешочком идем в бассейн. По дороге у папы есть любимые места – три красиво растущие березы, еще какое-то смешное дерево, странное, горящее всегда окно… Я все время пытаюсь говорить, рассказать что-то, спросить. Мне очень не хватает разговора. Папа молчит.

Иногда он сердится: «Что ты, как татарин, – что увижу, о том пою? Не можешь идти спокойно?»

Папу понять можно. Он вкалывает на двух работах, приходит домой в полдесятого, в полодиннадцатого он уже спит. Меня загоняют спать в полдесятого, и я читаю по ночам книжки под одеялом с фонариком. Периодически меня ловят. Ничего, сами понимаете, хорошего из этого не выходит.

Мама тоже приходит поздно. А я в семье один. И дома весь день тоже один. У нас много книг, и все они мной перечитаны, включая полное собрание Толстого и Золя. С Толстым и Золя отношения пока не складываются. Мои любимые книги – сказки Оскара Уайльда и пятитомник Ильфа и Петрова. И Жюль Верн.

Покаюсь – я так и не читал «Трех мушкетеров». Мне скучно их читать! «Граф Монте-Кристо» действует на меня как снотворное. Хуже алгебры. Уж если выбирать, то Толстой куда интереснее. «Севастопольские рассказы». «Война и мир». Госпожа Бонасье – дура, то ли дело Анна Михайловна, особенно в сцене с мозаиковым портфелем!

Мы идем в тишине мимо папиных любимых мест. Спускаемся вниз, к бесконечному озеру. Но до берега не доходим. Рядом с Публичной библиотекой – бассейн.

Двести метров ногами, двести – руками, двести – с доской торцом вперед, четыреста – комплексное плавание, четыреста – на количество гребков, двести – на спине… Тысячи три метров за тренировку к концу моей спортивной карьеры едва набиралось. Папа не может понять, почему я настолько равнодушен к спорту.

Мои одногодки хвастаются разрядами. Я даже стараюсь – да не выходит. Я не о том думаю.

Без пятнадцати восемь я вылезаю из воды и, бегом одевшись, лечу в кафе «Молочное». Каша, какао и блины. Оттуда – в школу. Глаза у меня красные, как у кролика, – я ненавижу очки для плавания. У меня самая короткая в классе стрижка. И туристические ботинки на рифленой сантиметровой подошве, кожаные, с красными шнурками. На втором уроке я периодически задремываю. Мне попадает.

Честно скажу вам – я двоечник. Точнее, троечник. Мама и папа пугают меня словом «ПТУ». «ПТУ» пугает и меня самого – там будут учиться многие из тех, с кем я занимаюсь спортом.

Чтобы я не болтался, папа устроил меня три раза в неделю заниматься еще и баскетболом. Папа. Прости меня! Ты ни в чем не виноват. Я и до этого считал, что баскетбол – идиотизм, что пробежать, проплыть быстрее или что-то метнуть дальше – невеликое достоинство. Апофеозом стали мои занятия боксом. Через месяц моих занятий мама встретила тренера, и тот выдавил из себя, долго выбирая слова: «С тех пор как Андрей появился в нашем… коллективе… интеллектуальный уровень ребят значительно вырос». Я как раз попал на сборы. Народ скучал и по ночам маялся дурью, и чтобы не приставали, я рассказал им «Мастера и Маргариту» наизусть. В городе нашли у кого-то редкую по тем временам книгу и проверили. Все оказалось точно.

За мной накрепко и надолго утвердилась репутация придурка. Из-за ботинок у меня кличка Турист. Из секции бокса тренер вежливо порекомендовал меня… ну… я туда больше не ходил.

Урок труда

Мало мне было Туриста. Я таскал учебники в стандартном школьном портфеле, и ребята, учившиеся годом старше, прозвали меня Инженер. Меня стали бить. Не то чтобы сильно, но унизительно и подолгу, большими компаниями. Одноклассникам было похрен веники, с ними тоже как-то не сложилось. Рассчитывать было не на кого.

Перейти из кабинета в кабинет стало проблемой. Всюду раздавалось радостное: «Инженер!» Мой портфель отнимали, пинали ногами, бросали в окно, а на улице – в лужу. Я вечно получал замечания за отвратительный внешний вид и грязь в тетрадях и учебниках. Следом за старшими меня начали дразнить младшие. С отчаяния влепил одному и тут же оказался еще и хулиганом, хор учительниц и завучей завывал: «Языком как хошь, а кулаком не трожь». Папа обдал презрением: с нормальными не справился, на пацане отыгрался? «Молодец среди овец!» Назревало…

А тут еще, здрасьте вам, несчастная любовь, да еще в собственном классе. «Трибуны дружно начали смеяться». Девчонка, которую я любил, стала звать меня Дрюней.

План убийства одного из обидчиков зрел, как помидор в оранжерее. Он уже наливался красным цветом. А вышло просто и бескровно. Ну не совсем, конечно…

Я что-то там неправильно сделал на уроке труда. Не так отпилил или прострогал. Руки у меня, и правда, не мастеровые. Меня оставили после шестого урока переделывать. Все ушли, естественно, смеясь.

Я ковырял проклятую деревяшку. И тут зашел мой самый главный обидчик. На три года старше меня. Самый здоровый и тупой из всех… Под рукой был целый набор мирных и полезных инструментов. Но я нашел им другое применение. Улыбаясь широко-широко, подошел я к своему врагу и без разговоров влепил ему в лоб киянкой. Вот уж чего он точно не ждал и сразу ушел в «заплыв», а я как раз вошел во вкус. Разбив ему нос и надавав по скулам, я взял табуретку и размахнулся, чтобы углом ее довершить задуманное. Табуретка почему-то не хотела опускаться. Ее схватил с другого конца учитель физики, зашедший в кабинет труда по какой-то своей надобности.

Владимир Валерианович Кузнецов! Тебе не надо было ничего объяснять. Ты все понял сразу. Дважды ты спасал меня от непоправимых глупостей…

Я атеист. Увы. Он давно умер. И его больше нет. Я не могу сказать ему «спасибо» или «простите». Говорю просто вслух. Пишу. Владимир Валерианович Кузнецов – самый талантливый и умный учитель в нашей школе, да и не только в ней. Добрая и мятежная, искренняя душа.

– Поставь табуреточку. Да, и лучше сядь-ка на нее. А я на другую. Поговорим.

Лежащий внизу мой недруг что-то замычал, но тут же получил ногой в пах… от Валерьяныча! И тот произнес вдруг совсем непедагогичные слова:

– Ну что, может, мне выйти и в коридоре подождать? А? А потом я тебя на улочку снесу. Скажу, что ты упал, неудачно так. Он ведь у вас раз в неделю с лестницы падает, верно? Что же, ты разок навернуться не можешь? В виде исключения?

Валерьяныч закурил сигарету «Памир» («Нищий в горах») прямо в кабинете труда и задушевно произнес:

– Ладно… С этим, – ткнул он в мою сторону пальцем, – я поговорю. Сегодня. Но ведь это сегодня. Не тронет он тебя и завтра… А насчет послезавтра ты как? Готов ты в больничку? В калеки? Или прямо на кладбище, в цветочки-веночки? Мама плакать будет… Или не будет? А что, знаешь, на венок дам рубль с удовольствием, потому что без тебя будет очень хорошо. И что я тебе врача сюда звать буду, не жди. И мамочке жаловаться не рекомендую. Уж кого-кого, а тебя прикончить полгорода мечтает.

Мы вышли из кабинета труда, и я ожидал чего угодно, а Валерьяныч вдруг улыбнулся и сказал:

– Ну что с тобой делать, а? Даже киянкой с первого раза убить не можешь… Ну и слава богу. В следующий раз, когда захочешь что-нибудь сделать, сосчитай до десяти, ладно? Просто сосчитай. Вдруг придет в голову мысль какая-нибудь? О тюрьме, о маме. Или о том, стоит ли свою жизнь из-за такого ублюдка псу под хвост пускать… Иди домой.

Мне было страшно. До меня дошло, чем мог обернуться мой «оранжерейный помидор».

Я еще не раз потом дрался, хотя в школе так и не научился – нашлось для этого другое время. Но все-таки уже на следующий день, потеряв страх, влепил другому «доброжелателю» в туалете, когда тот был один, так чтобы упал, и когда он упал, сказал ему весело:

– Инженер, значит? Секи, ща обоссу.

Вид моего юношеского органа, который тогда только для этого и годился, подействовал, как ствол автомата…

Он оказался еще гаже, чем я думал. Пихая под кран пиджак и рубашку, он строил страшные рожи, омерзительно хныкал и матерился.

– За ухом, говорю, вытри. – Открыл дверь в коридор и крикнул на всю школу: – А я обоссал…

Тот уже бросил на пол пиджак и начал реветь, и я фамилию его кричать не стал.

Но меня как-то все разом перестали допекать.

Папа постепенно оставил мысль сделать из меня не то что спортсмена, но даже не стал заставлять заниматься плаванием. Мне и самому обидно – я понимаю, что для папы, прекрасного тренера и пловца, это было большое разочарование. Но что тут поделаешь…

Владимир Валерианович умер. Вспоминать об этом всегда очень тяжело.

А несколько лет назад ко мне в ВКонтакте постучался один из тех давних обидчиков и попросился в «друзья». Ничего я против него давно не имею. И обид нет уж точно никаких. Может, он и человек теперь не плохой. Но смутил меня оборот «в друзья». Это уж как-то слишком. Будем считать это эксцессом филологического мировоззрения.

Плейшнер

В июньский четверг футбол идет во дворе с особым азартом. Пятницы все ждут, как приговора. В пятницу после обеда большинство ребят отправляется на дачные участки ишачить на огородах. Любовь к сельскому хозяйству наши родители привили нам прочно. У моего соседа по даче есть только один сельскохозяйственный инструмент – бензиновая газонокосилка. Жена его иногда пытается робко попросить его «вскопать маленькую клумбочку», но кончается это одинаково – он достает из кошелька купюру и говорит: «На лопату и на рассаду тебе хватит!» Продолжения разговора уже не следует – попытки были только вначале и кончались суровым словом «ВСЕ!». И сосед отправляется на рыбалку. Ищи его там. Озера у нас большие.

Дача – это детская каторга. Счастливчики, у которых дач нет, играют в футбол, ходят по воскресеньям в кино, едят там мороженое из вафельных стаканчиков (в магазинах такого не продают), играют в «Морской бой» и «Меткий стрелок» по пятнадцать копеек за раз. Билет в кино стоит десять копеек. Счастье можно купить за шестьдесят копеек.

Остальные – узники выходных. Они копают грядки, окучивают, культивируют, мешают землю с ароматным свиным навозом… Когда к концу июля вырастает клубника, дети едят ее с видом узников концлагерей перед казнью.

Четверг в июне – это футбол с утра и до ночи, темнеет у нас поздно. Тоже иногда родители разгуляться не дают. На детей у всех планы. Книжки не читаны, в комнате не прибрано, да мало ли. Детство – время абсолютного бесправия. Когда кто-то при мне начинает ностальгировать по детству, я предлагаю, как волшебник, его туда отправить. К навозу и рассадам, огурцам и настурциям, урокам и занятиям на виолончели. Ох как быстро такой мечтатель начинает любовно гладить свою лысину!

В воскресенье вечером семейство возвращается: мама кривится на один бок, папа держится за плечо, оба несут дедушку, бабушка изнывает под котомкой с какой-то гадостью и букетиком цветов, внучок тащит, как муравей, рюкзак примерно своего веса и размера… Финальная сцена пасторали. «Эх, хорошо отдохнули!»

Но четверг! Ах да, футбол!

Несмотря на то что двор у нас довольно большой, места в нем мало. В футбол мы играли по-особому – на одни ворота. Тянули жребий, и кто-то оказывался вратарем – и обязан был стоять на совесть, вне зависимости от личных симпатий. Но разрешались замены. Все было построено именно на совести и спортивной чести!

Чтобы перейти в атаку, обороняющейся команде нужно было пробежать от ворот обратно до черты, обозначенной на земле и в концах которой были с двух сторон воткнуты палки. Потом стали, чтобы меньше спорить, непременно обегать вокруг палки, иначе – «овёс» (офсайд, или положение вне игры), и начинали штурм ворот. У нас была где-то четверть нормального футбольного поля, сразу за которым начинались кусты – и тюремный забор.

Однажды профессор Гроссман стал на некоторое время всеобщим врагом. Он первым во дворе приобрел «жигули», причем сразу одиннадцатой модели. Красные. Агрессивные. И тут же поставил их на тот пятачок, где мы играли в футбол, и стал нас гонять с нашего законного места.

Ни просьбы, ни увещевания, ни даже обращения через родителей не могли сломить железную немецкую волю завоевателя. Естественно, несмотря на немецкое происхождение, Гроссмана все начали звать жидом проклятым, хапугой, взяточником и помощником смерти. Ну, помощником смерти и жидом его звали и так, просто история с машиной все это несколько усилила.

Только Олега Родиончик, глядя на наши потуги вернуть законное футбольное поле, посмеивался.

Мы же чего только не делали! Откатили машину профессора на пять метров в сторону. Он вызвал милицию и обвинил нас в угоне, тыча пальцем в Уголовный кодекс. Нас чуть не поставили на учет в детскую комнату милиции. Но и сам участковый, когда Гроссман ушел, сочувственно посмотрел на нас и чуть слышно произнес: «Вот ведь жидяра, а…»

То, чего не смогли сделать родители и милиция, сделал Родиончик. Сперва он засунул в выхлопную трубу «жигулей» длинный, как бычий хвост, кусок турнепса, ласково приколачивая его досочкой. Самый мощный из нас, точнее сказать, полненький, если так можно сказать про человека высокого роста, Коля Васильев, пал духом:

– Теперь эта сука вообще никогда отсюда не уедет. Поставит тут табличку: «Не дышать, не пердеть, вытирайте ноги!»

– Уедет, – весело хихикал Родиончик. – Обязательно уедет. Деньги есть?

– А много надо?

– Много, мало! Двадцать копеек. Но сорок лучше.

Сосчитали медь из карманов футбольных штанов – тридцать семь копеек. И у Кольки – железный рубль. Олимпийский. Его было очень жалко. Но Родиончик был неумолим:

– Сука, такими рублями на Олипиаде-80 расплачиваться будешь, когда в сборную возьмут! Давай деньги, Сократес-кастратес!

Колька был человек нежадный. Он отдал олимпийский рубль, да к тому же это была не трата, а священная жертва во имя нашего, а не далекого телевизионного футбола. На этом поле мы сами могли быть Сократесами, Гаринчами, Руммениге, Круиффами и даже Марадоной с его рукой Бога… иногда.

Родиончик повел нас всех в гастроном и купил в бакалейном отделе килограмм крупы «Артек». Продавщица одобрительно закивала: «Правильно, сначала – что мама велела, а уж потом – мороженое! И делитесь честно». Но за мороженым никто не пошел. «И что?» – спросили Родиончика. Тот ответил с ухмылкой людоеда: «Погодяй малясь! Пошли пока покоряем. Или в “жопки”».

Корять – значит подкинуть мяч и ударами ноги удерживать его в воздухе. Кто больше всего раз ударит по мячу, тот формирует команду или просто победил. «Жопки» – это игра. Ничего предосудительного в ней не было. Играющие, кроме водилы, становились на четвереньки, но спиной вниз. Тот, кто водил, должен был попасть мячом с руки или в грудь, или в живот, или в голову, или в ту часть тела других играющих, в честь которой и поименована эта игра. Если игроку удавалось поймать мяч и не отпустить его на землю, у него появлялась «свечка» – одно попадание в него не считалось. Надо сказать, что в определенном возрасте игра эта очень увлекательна. В тот раз мы увлеклись и пробегали вверх животом на карачках целый вечер.

Было светло, но двор опустел, мы оставались в дальней его части и даже не слишком шумели. Но когда играть надоело, мы вспомнили про крупу. Родиончик достал кулек из-под куртки, сел на скамейку, скорчил рожу почище Савелия Крамарова и запел «эстрадным» голосом на мотив «Скажи, скажи, какая вьюга»:

 
Какая свадьба без баяна,
Какой еврей без «жигуле-эй»!
Какая Марья от Ивана,
      какая Марья от Ивана
Не получа-ала!..
 

(Кто не помнит, чего она там не получала, напрягите воображение – решение будет верным в девяноста девяти процентах случаев.)

– Распелся, блин, Эдуард Хиль! Чего делать-то?

– Зырьте!

Артистически поклонившись, Родиончик подошел к красным «жигулям», затем покачал головой, видимо, узрев, что в его плане есть недочеты. Открыл поливочный кран и окатил машину водой.

– Ага. Ты ему скаты еще подкачай! – крикнул кто-то из нас, но Родиончик так посмотрел, что мгновенно заткнул невоздержанного на язык.

После этого он, порхая, как танцор из балета «Спартак», и даже настукивая зубами и одновременно насвистывая (если кто еще так умеет – признавайтесь! Я приду смотреть!) «Танец с саблями», начал осыпать мокрую машину крупой, и крупа прилипала, не соскальзывая и не сваливаясь.

– И что стоим? Ждем, пока выбежит дяденька профессор и яйца скальпелем отрежет? Без наркоза, не мечтайте! По домам! – полушепотом скомандовал Родиончик, и мы разумно его послушали.

Идеально почищенные от всей краски утренними птицами «жигули» сверкали, как оцинкованное ведро, и привели профессора Гроссмана в полубессознательное состояние. Он поплелся звонить домой. Мы сидели в башне из ящиков и наблюдали. Родиончик резюмировал:

– Плейшнера опьянил воздух свободы. Он забыл про красный цветок…

Завести машину с турнепсом в заднице тоже не получилось. Ее увозили со двора на буксире. При этом никто не старался даже из вежливости сдержать смех. Профессор был близок к помешательству.

Профессора Гроссмана Плейшнером за глаза зовут до сих пор. Все его машины с тех пор какого угодно, но не красного цвета.