Текст книги "Бледный всадник, Черный Валет"

72. ОБЛАВА

В облаве приняли участие около девяноста человек. Ферзь велел раздать оружие всем, кто мог его держать, за исключением, конечно, рабов, детей, баб и неблагонадежных батраков. Вначале он решил прочесать местность до границы болот и монастыря «сайентисток», а затем завернуть в город – и будь что будет!

Вообще-то Ферзь догадывался, что Гришка предпочтет не воевать, а объединить силы и очистить Ин. Начальник не такой идиот, чтобы устроить тотальную бойню. Но помещик был готов и к другому варианту развития событий. Откровенно говоря, другой вариант нравился ему гораздо больше.

Люди помещика получили приказ уничтожать всех подозрительных. Они шли, растянувшись в полукилометровую цепь и обыскивая каждую балку, каждый заброшенный сарай, каждый стог сена. Крайние слева чавкали сапогами по заболоченному лугу у самого берега трясины. Дальше мог прятаться только самоубийца.

Напряженность нарастала. Люди Ферзя жаждали крови. Их энтузиазм пропадал втуне. Спустя несколько часов они вышли к западной окраине Ина, но еще никого не обнаружили. Становилось холодно и тоскливо.

Помещик и его ближайшие помощники, вооруженные карабинами и автоматами Калашникова, двигались на лошадях в пятидесяти метрах позади основной цепи. Кони, пущенные шагом, сохранили немало сил. Возможно, им еще предстояло преследовать неизвестного врага. Впрочем, теперь в это мало кто верил…

Впереди уже виднелась круглая крыша монастырского здания, похожего на старый цирк. Его окружали хороводом облетевшие тополя, царапавшие низкое небо. Поднимался нешуточный ветер, который дул в сторону болот.

Сбившись в небольшую кучку, монахини спешили укрыться за стенами обители от надвигающейся бури. Они возвращались из города и выглядели как стадо испуганных овечек, затерявшихся в огромном голом поле. Робких овечек – но один черт знает, чем они занимались в своем лесбийском гнездышке!

– Задержи их! – скомандовал Ферзь Степану, и тот поскакал вперед с четырьмя головорезами из свиты помещика.

Спустя минуту уже началась потеха. Ферзь знал, что нужно его парням для разогрева и поддержания настроения. Потом они будут грызть зубами камень ради своего хозяина.

«Как просто управлять этой сворой!» – думал Ферзь не без самодовольства. Освободи худшие из инстинктов – и люди твои душой и телом. Вас свяжет истерия убийства и жертвенная кровь, однако это будет ИХ истерия, и это будет кровь на ИХ руках. Ты останешься чистеньким и непогрешимым. Великим и мудрейшим. Щедрым и справедливейшим…

Монахини, которых все-таки настигла буря, но с совсем неожиданной стороны, что-то испуганно лепетали. В полевом суде их показания не рассматривались и не принимались во внимание. Все, что им оставалось, это уповать на милость Преподобного Хаббарда, однако толку от Преподобного было немного.

Довлела грубая действительность. Женщин пустили по кругу. Вонючие свиноподобные мужики истязали монахинь своими дрынами в извращенной форме, вставляя им деревянные зубочистки в уши, чтобы неопытные дамочки не вздумали кусаться. На аттракционе прокатились все кому не лень, кое-кто – по нескольку раз. Кроме импотентов. Те копили злобу.

Ферзь думал, что мало никому не покажется. Однако показалось мало.

Дальше – хуже. Свободные от экзекуторства смотались в ближайший лесок и притащили дрова. Пытались развести костры. Дерево отсырело; ветер задувал слабое пламя зажигалок. У кого-то нашлась канистра с бензином. Сучья загорелись; густой дым повалил в сторону болот и где-то там, над трясиной, смешался с низко летевшими облаками…

Сайентистки визжали, предчувствуя самое плохое. Их били, чтоб заткнулись… Зазвенели оловянные кружки. Оказалось, парни Ферзя взяли с собой не только бензин. Распили несколько литров самогона, чтобы согреться. Захотелось закусить. Желательно самым доступным – жареным мясом…

Оскаленные рожи в дыму. Пьяный хохот. Поросячий визг. Истошные крики. Запах. Опять этот запах!..

Степан подъехал к Ферзю, отдыхавшему поодаль – культурно, в шезлонге, с удобствами, с наветренной стороны. Запах жаркого до сих пор вызывал у помещика тошноту.

– Упьются, – шепнул управляющий озабоченно.

– Пусть подавятся, – бросил Ферзь равнодушно. – Нам хватит десятерых. Скоро двинем в город.

…Одна из монахинь забилась в огне, издавая нечеловеческий вой. Это не на шутку раздражало. Ферзь взял карабин. Выстрелил ей в голову, не вставая с шезлонга. Остался доволен своей меткостью. Потом поморщился. Черный ком в костре напоминал ему кое-что…

Теперь живых жертв было всего трое. Одна из самых молоденьких сошла с ума. Голая, ослепшая, помчалась в сторону болот. Кровь из разорванного влагалища стекала по ляжкам. Откуда силы взялись? – с нею позабавились человек двадцать… Охранники Ферзя ржали за спиной у хозяина и заключали пари: добежит – не добежит.

Помещик зевнул. Все это было скучно. Развлечения для быдла. Чем заняться в этом грязном мире интеллигентному человеку?..

Слабый крик донесся сквозь какофонию. Ферзь не поверил своим ушам. Пригляделся. Попик, мать его так! Бледный недоносок. Темные очки нацепил, придурок. И это в такую погоду!.. Заготовками машет. Кажется, приказывает его парням остановиться. Вот уж действительно прикол! Охранники от хохота чуть не попадали.

– Пойди и трахни себя пальцем, поп! – посоветовал Ферзь и отвернулся. – Разберись с ним, – буркнул он Степану. И забыл о священнике.

А напрасно. По причине своего высокомерия помещик прозевал самое интересное.

Но даже те, кто смотрел в сторону болот, мало что поняли. На большее у них не осталось времени.

73. ФЕНИКС

Должно быть, люди Ферзя приняли неподвижно застывшего Феникса за дурацкую черную статую, увешанную оружием. Осенняя хохма, вроде снежной бабы зимой. Баба – белая, ЭТО – черное; так какого же дьявола чему-либо удивляться?..

Его можно было принять и за корявый ствол сожженного молнией дерева. Вопрос, откуда оно взялось, как-то не возникал. Стоит – ну и хрен с ним. Тем более что именно в ту сторону ветер относил дым. Никто и не заметил бы истукана, если бы не поп-юморист. Уморист! Спасибо, насмешил до колик…

Шестеро относительно трезвых во главе со Степаном еще смеялись, когда отправились успокоить священника. Поэтому они были беспечны, и доходило до них медленнее, чем хотелось бы Ферзю.

Длинная очередь из «АКС» полностью выкосила шеренгу раздолбаев, угробив заодно истекавшую кровью монахиню. Это были издержки, неизбежные в таком большом благородном деле…

Кое-кто из стоявших чуть позади успел залечь, но только для того, чтобы вскоре получить пулю в лицо или в темя. Феникс находился слишком близко, чтобы промахнуться. Его невероятные «глаза» и баллистический вычислитель, занимавший часть левого полушария мертвого мозга, определяли расстояние до цели тригонометрическими методами с точностью до сантиметра. Ствол не уводило в сторону. Гидравлические манипуляторы держали мертво.

Не теряя ни секунды, Феникс перенес огонь на самые важные объекты.

Ни один из телохранителей, вооруженных карабинами, не успел даже передернуть затвор. Все они обзавелись дыркой во лбу, что сделало их лица после смерти удивительно похожими друг на друга.

Ферзю повезло – вначале. Его спасло то, что он неподвижно сидел в шезлонге и был так ошеломлен, что не подавал признаков жизни. Однако везение длилось недолго. Чуть погодя помещика выдало едва заметное облачко теплого воздуха, вырвавшегося из легких.

Священник послал Феникса вперед. То, что мертвец начал двигаться, никак не повлияло на эффективность его работы. Он дал стволам остыть. Бросил гранату. Залег. На всякий случай священник залег тоже, но до него осколки не долетели.

Ферзь вывалился из шезлонга и пытался отползти, прикрыв голову ладонями. В результате взрыва мягкие ткани на его спине, ногах и руках оказались нарезанными на ломти, как мясное филе, приготовленное для прожаривания. Почти сразу же взорвалась и полупустая канистра с бензином. Пламя выплеснулось на подыхающего помещика.

Лошади, обезумевшие от грохота и ран, метались в дыму, шарахаясь в стороны, топча раненых и трупы. Несколько человек корчились в огне, оглашая окрестности воплями, страшнее которых священник еще не слышал. Он видел только то, что хотел видеть: жуткую и величественную картину; фигуру, бродившую среди огня и тварей, утративших обличья; фигуру, сеявшую смерть, каравшую нечестивцев…

* * *

Помещик был сильным и жадным до жизни человеком. Поэтому он умирал долго и мучительно. В свои последние секунды, лежа на животе, корчась в агонии и кусая от адской боли траву, он вдруг услышал зловещий шепот, доносившийся откуда-то сверху. Шепот монотонный, как осенний дождь, глухой, липкий, мстительный, неотвязный, сверлящий – и в нем была слышна явная одержимость, если не безумие. На мгновение даже Ферзь едва не уверовал в доктрину посмертного воздаяния.

Но источник того, что он принял за голос с неба, находился чуть поближе.

Священник шагал за своим «напарником» по очищенной от грешников земле и бормотал себе под нос любимые фрагменты из Книги Иезекииля, которые помнил наизусть. Каждое произнесенное шепотом слово отдавалось в ушах раскатами нездешнего грома и вспыхивало в мозгу испепеляющим багровым пламенем:

«…ВНЕ ДОМА – МЕЧ, А В ДОМЕ – МОР И ГОЛОД. КТО В ПОЛЕ, ТОТ УМРЕТ

ОТ МЕЧА, А КТО В ГОРОДЕ, ТОГО ПОЖРУТ ГОЛОД И МОРОВАЯ ЯЗВА.

А УЦЕЛЕВШИЕ ИЗ НИХ УБЕГУТ И БУДУТ НА ГОРАХ, КАК ГОЛУБИ ДОЛИН; ВСЕ ОНИ БУДУТ СТОНАТЬ, КАЖДЫЙ ЗА СВОЕ БЕЗЗАКОНИЕ…

И ПОЛОЖУ КОНЕЦ НАДМЕННОСТИ СИЛЬНЫХ, И БУДУТ ОСКВЕРНЕНЫ СВЯТЫНИ ИХ.

ИДЕТ ПАГУБА; БУДУТ ИСКАТЬ МИРА, И НЕ НАЙДУТ…

И НЕ ПОЩАДИТ ТЕБЯ ОКО МОЕ, И НЕ ПОМИЛУЮ. ПО ПУТЯМ ТВОИМ ВОЗДАМ ТЕБЕ,

И МЕРЗОСТИ ТВОИ С ТОБОЮ БУДУТ; И УЗНАЕТЕ, ЧТО Я – ГОСПОДЬ КАРАТЕЛЬ…»[3]3
  Иезекииль, 7:9; 7:15; 7:24-25; 7:27.


[Закрыть]

Значит, все-таки пророчества сбывались. Для кого-то они сбылись сегодня совершенно точно. Масштаб происходящего не имел значения. Главное – утверждался неизбежный порядок вещей.

* * *

…Феникс поменял магазин. Уцелевшие люди Ферзя в панике бежали. Некоторые – в сторону монастыря, который оказался (вот ирония судьбы!) ближайшим укрытием. Но не добежал никто.

Теперь Черный Валет стрелял одиночными, уничтожая зайцев, метавшихся по голому полю. Это было легко, как на тренировке в круговом тире. Его система наведения обрабатывала до двадцати целей одновременно. Он всегда мог отследить и выбрать наиболее опасные.

Вскоре таких не осталось. Пытавшихся отстреливаться Феникс убил в первую очередь. Ослепшей монахине, выбравшейся из костра, он выстрелил в висок – и это явилось знаком милосердия. У нее было обожжено сто процентов кожи. Находившаяся в двух десятках километров от своего придатка Большая Мама понимала, что это означает.

* * *

Завершив работу, Феникс выполнил оборот на триста шестьдесят градусов. Панорамный снимок на память. Учет и контроль. Восемьдесят семь трупов. Материала предостаточно.

В течение следующих двух часов он занимался подпиткой.

Священник отошел подальше, чтобы не видеть этого. И не испачкать в блевотине рясу.

* * *

Восемьдесят семь. Примерно столько же никогда не родится. А у этих неродившихся тоже не будет детей. Каждая цепочка смертей тянулась в будущее до бесконечности. Так утверждалась власть убийц над временем.

Восемьдесят семь в неизвестной степени… Достаточный вклад в дело расширения городского кладбища, чтобы кто угодно начал воспринимать попа всерьез! У него было время подумать, как жить с этим.

Скорее всего теперь он проклят и… свободен. В конце концов, Бог спокойно взирал даже на казнь своего сына.

74. ТАБОР

Священник уже собирался осуществить свое главное намерение, когда вдруг заметил обоз, двигающийся в сторону города по южной дороге и сопровождаемый верховыми.

Не многовато ли совпадений? Нет. Воистину ничто не было случайным в этот великий день! Может быть, Господь все еще испытывал его и будет испытывать до конца? Вероятно, настало время смирить гордыню и проявить благую волю. Что ж, это нетрудно и даже приятно, когда ощущаешь за собой непоколебимую мощь истины и свет, ослепляющий грешников.

К тому моменту поп окончательно уверовал в свою избранность, высокую миссию и собственную неуязвимость. После чистилища, пройденного на краю болот, он ничего и никого не боялся. Что же касается приобретенной силы, то совсем недавно он позволил ей раскрыться во всем блеске, и результат превзошел его самые смелые надежды. Поэтому он не отдал Фениксу нового приказа на уничтожение. Он велел напарнику остановиться и ждать.

Теперь священник мог себе это позволить. Время больше не было его врагом, по каплям отбирающим жизнь, ибо он прикоснулся к тайне истинного существования, протекающего за пределами суеты и неподвластного измерению идиотским тиканьем ржавого механизма. Он мог даже попытаться вернуть в стадо заблудших овец и лечить больных. Если надо будет, он готов проповедовать день и ночь напролет, отложив карающий меч на завтра – для неизлечимых. Для уже приговоренных.

Он стоял, не скрываясь и не склоняя головы. В его осанке появилось если не величие, то по крайней мере достоинство. У него всегда были узкие плечи, и с этим ничего не поделаешь, но сейчас он расправил их. Бледные губы сложились в тонкую жесткую линию. Уголки рта загибались кверху, что означало холодную улыбку. Руки, которые раньше суетливо и стыдливо елозили по бедрам, не находя себе места, теперь свободно висели вдоль тела. Пальцы не дрожали. Прищуренные глаза всматривались в непрошеных гостей.

Священник больше не чувствовал себя робким холопом на чужом пиру. Это был его мир, потому что он мог многое изменить и на многое повлиять. И город, который находился у него за спиной, уже был почти ЕГО городом. Он получил право задавать вопросы. Он выстрадал это право.

– А вы куда? – спросил он у тех, кто его еще не слышал.

* * *

Цыганский табор медленно приближался к неподвижной фигуре в траурной рясе. Впрочем, цыгане давно смешались с казаками, и отличить первых от вторых было практически невозможно. В любом случае это были опасные, изобретательные и нагловатые бродяги. В зависимости от обстоятельств они легко и быстро меняли амплуа, становясь то мобильной бандой, то балаганной труппой, то сектой, а иногда представлялись толпой изгнанников, лишившихся крова и страдающих из-за отсутствия истинной веры. Пойди проверь, кем они были на самом деле!

Их цели не отличались особым разнообразием и обычно сводились к тому, чтобы выклянчить, выкрасть, ограбить, облапошить, обыграть и двинуться дальше, раствориться в дикой зоне. Они нигде не останавливались надолго, даже в тех небольших селениях, которые не оказывали сопротивления или были разорены ими дотла. Оседлость была глубоко чужда этому племени.

Однако, как ни странно, они не находили общего языка с даунами. Дауны были заняты поисками «внутренней» свободы, а цыгане обратили свои взгляды «наружу» и превыше всего ценили простор, бесконечную дорогу, доброго коня, страстную женщину, красивую песню, звездное небо над головой (одна звезда – непременно путеводная), да свою сомнительную доблесть, направленную на то, чтобы выжить в безжалостной борьбе за существование, урвать кусок пожирнее. Ничто никому не доставалось даром, и способов получить желаемое было не так уж много.

Вечные кочевники, стервятники, шакалы, демонические наездники, женщины-колдуньи, дети с глазами искушенных стариков… Священник рассматривал их со спокойной улыбкой – трясущихся в кибитках грязноватых детенышей, смуглых длинноволосых самок в разноцветных кофтах и юбках, мужчин-конокрадов, плотно сидящих в седлах и одинаково искусно владеющих гитарой, арканом или ножом. А еще уродцев, вызывающих содрогание. Часть из них была посажена в общую клетку на колесах, а другие пользовались большей свободой передвижения, если не принимать во внимание собачьих ошейников и веревок. Все лица до единого – со следами проказы. И эта проказа – алчность.

* * *

Это был далеко не первый табор, который подбирался к окраинам Ина (правда, за последнее десятилетие такое случалось все реже и реже). Но на сей раз цыганам вряд ли удастся поставить тут свои шатры.

До сегодняшнего дня поп знал одну их ипостась, причем не самую худшую, однако все равно – хитрую, лживую. Он не видел, как они убивают, хотя… Если они и вредили, то исподтишка, и это сходило за невинные проделки дикарей. На большее в городе Ине цыгане не отваживались – с Заблудой-младшим шутки плохи. Во всяком случае, так было до сих пор.

Священник понял, что наступил удобный момент для последнего урока. И он преподаст его сегодня. Прямо сейчас.

Для попа все кочевники были воплощением анархии, неуправляемой стихии, нецивилизованным сбродом, от которого обычному и добропорядочному городскому жителю лучше держаться подальше, пока не сперли нательный крест. Но дело в том, что теперь он не был обычным городским жителем. И пусть они держатся от него подальше – отребье, разносящее заразу греха; жалкие шуты; дешевые фокусники; рабы-уродцы, пляшущие в цепях, которые звенят так печально; гадалки, чьи предсказания и обещания никогда не сбываются, за исключением самых худших; сладкоголосые обольстители, исполняющие дьявольскую музыку с животным напором и искушающие глупеньких девушек призраками воли, миражами счастья и закатными далями…

Уходя из города, цыгане не оставляли никаких следов своего пребывания, кроме разве что… парочки проклятий. И если кто-нибудь из горожан впоследствии умирал по непонятной причине, то другие лишь пожимали плечами и крестились…

Справедливости ради надо признать, что в те времена, когда священник был сопливым мальчишкой, каждое появление цыган в городе становилось для него праздником, событием, запоминавшимся надолго, расцвеченным детскими мечтами островком в трясине безрадостного быта.

Его голодное воображение особенно сильно поразили фокусники. Некоторые фокусы просто завораживали своей непостижимостью и противоестественностью. Чего стоили, например, полеты!

Однажды цыган, поднимавшийся выше верхушек деревьев без всяких крыльев и видимых приспособлений, предложил собравшейся толпе взять кого-нибудь с собой. Будущий священник вызвался первым, но мать не пустила его. В течение долгих месяцев после того случая он завидовал соседскому мальчишке, взлетевшему под облака вместо него на руках у цыгана… И кем же стал тот мальчишка? Прихвостнем Начальника.

Поп скрипнул зубами, продолжая вспоминать. ИМ не удалось надолго зачаровать его. Позже он осознал всю низость цыганских приемчиков, а главное – презренную банальность устремлений этих бродяг, но от постыдного суеверного страха перед возможностью цыганского проклятия долго не мог избавиться. А полеты… Летать дозволено только птицам, насекомым, нетопырям и ангелам.

Цыгане явно не были ангелами. Скорее уж нетопырями, обернувшимися людьми.

Священник стоял, не шевелясь и не двигаясь с места. Сейчас в нем не было и тени страха. А проклятия, если таковые последуют, он вколотит им в глотки. Или сделает нечто большее…

* * *

Да, эти странствовали долго. Судя по их унылому виду, богатая добыча осталась в далеком прошлом. Так что город Ин наверняка казался им желанной целью. Рваные тенты, содранные со старых грузовиков, трепал ветер. На том, что был в голове обоза и сохранился лучше всех, зеленела надпись: «АО Роганский пивзавод». Еще на одном полотнище, привязанном к шесту на манер флага, можно было различить красный крест и обещание: «Персен успокоит».

Теперь поп соображал намного лучше. Прежде чем табор приблизился к нему вплотную, у него созрел план – коварный, жестокий, но оправданный высшей целью и благими намерениями. Священник взвешивал все «за» и «против». Появилась возможность таскать каштаны из огня чужими руками. Должно быть, таково его новое предназначение – управлять, помыкать и распоряжаться порочной толпой.

Но что будет в том случае, если цыгане (или казаки – их сам черт не разберет!) и люди Начальника не перебьют друг друга? Что, если одна из сторон одержит легкую победу? Не вернется ли все на круги своя? Табор с чуждыми нравами – вряд ли это намного лучше Ферзя с его доморощенным войском…

Внезапно священник одернул себя. О чем это он думает?! В какую же мизерабельную тщету он впал! Снова стремится извернуться, будто мелкий интриган! Или он забыл, что на него возложено право карать по своему усмотрению? И кто лучше Феникса приспособлен для предстоящей работы?!

Ирония, заключенная в старой пословице, наконец дошла до попа, и он улыбнулся чуть шире. Говоришь, каштаны из огня? Достаточно взглянуть на руки Черного Валета, чтобы понять: этот вытащит все что угодно из самой горячей топки ада, а если понадобится, то и из дьявольской пасти!

Так что по всему выходило: у цыган был только один-единственный шанс. Священник не собирался лишать их этого шанса. Он искренне жалел их, как жалел всех живых тварей. Его просто переполняли сострадание и любовь к созданиям Божьим. Он любил их – насильников, грабителей, лжецов, неверных, – не грязные оболочки, конечно, а чистые души, томящиеся в заточении.

«Подождите еще немного, прекрасные птицы с золотым оперением! Если они не захотят вычистить клетки, я освобожу вас!»