Текст книги "Глаз урагана"

Марк пялился на плоскость, посреди которой торчали лампа, пепельница и бутылка коньяка, из которой ему дважды доливали. Он не заострял на этом внимания и воспринимал как само собой разумеющееся. Выходит, зря.

Гоша ловко смахнул бутылку в карман, а «скрипачка» раздавила сигарету в пепельнице. Оба вдруг стали чрезвычайно деловитыми. До Марка дошло (эту мысль еще не поглотил золотистый туман забвения), что девица, безусловно, действует заодно с Гошей, опоившим его «сладкой печалью». Последние сомнения на этот счет исчезли, когда та придвинула к нему свою кукольно-гладкую плоть и голосом, абсолютно похожим на голос Дины, сказала, сплевывая слова с тонких ядовитых губ:

– Спасибо, что дождался, милый!

* * *

Потом его подхватили под руки и повели к выходу, как перебравшего пьянчужку. Девица оказалась в неплохой физической форме, а Гоша тяжело пыхтел. Кто-то из бывших собутыльников вызвался помочь, но его вежливо отшили.

К тому моменту Марк уже не мог подать сигнал бедствия. Его голова свесилась на грудь, а ноги двигались бесконтрольно, выпадая из-под туловища в полном соответствии с силой тяжести, словно конечности манекена с хорошо смазанными шарнирами. Он не владел даже мимикой лица. Внутри черепа перекатывались черные шарики страха, а на физиономии застыло то самое выражение, которое она приобрела пять минут назад, – скука и надетая поверх этой скуки растерянная глуповатая полуулыбка.

7. ВИНС

Прошло четыре месяца после дядиных похорон.

Я сидел в «Драйв-клубе», пил пиво и слушал изрядно затасканную джазовую пьеску в исполнении чахлого оркестрика-комбо, не способного раскачать даже группу умственно отсталых ребятишек. Работы не было; деньги заканчивались; на горизонте маячил призрак нищеты. Друзей разнесло по миру. Выражаясь высокопарно, пепел дружбы развеялся над океанами. Одни навсегда увязли в трясине прошлого, другие отправились на поиски счастья, третьи – на тот свет.

Без друзей жизнь становится скучным затворничеством или одиноким рысканьем среди чужих в тщетных поисках зеркала. Пусть даже и кривого. Но отражение никогда не удовлетворяет. Оно кажется оригиналу более уродливым или более красивым, чем он есть на самом деле. Недовольный оригинал начинает корчиться и кривляться в тщетных потугах добиться мнимого сходства…

Я старался не впадать в грех уныния и убеждал себя в том, что живем-то мы здесь и сейчас, а значит, у меня нет причин для пессимизма. Причин, возможно, и не было, но пессимизм был. Тоска вцепилась в грудь, как выпустившая когти беременная кошка. Чертовски тяжелая кошка.

Я закурил, еще больше уплотнив висевшую вокруг дымную пелену. Ни одной знакомой физиономии. Мне хотелось поболтать с кем-нибудь. Желательно о всякой чепухе. Иногда не хватает самых простых вещей…

Музыка тоже нагоняла скуку. Джазбои играли устало; даже их усталость не казалась стильной, как это иногда бывает.

Я решил слинять и пошататься по улицам. Разменял у стойки последнюю двадцатку и выбрался на свежий воздух.

Весна – это было гораздо лучше алкоголя. Фонари расплывались во влажном тумане. Люди скользили мимо, будто сухопутные «летучие голландцы» – такие же отчужденные, такие же неуловимые… Я все еще жил надеждой. Если что-то и могло поднять меня из руин, так это вмешательство бабы. Очередной шлюхи. С тех пор, как я узнал, что Анжела «подрабатывает» в гостиничном баре, я стал смотреть на вещи гораздо проще. А после развода со своей благоверной, обожавшей деньги, отдавал предпочтение проституткам – с этими хоть знаешь, за что платишь.

Я не был ни романтиком, ни циником. Я оставался прагматиком – скучноватым из-за своего неизлечимого скептицизма. Сейчас у меня не было денег, чтобы купить дорогую женщину. И я не был уверен, что с дешевой у нас выйдет что-нибудь путное…

Я бесцельно брел по проспекту, вдыхая опоэтизированную более удачливыми охотниками за удовольствиями отраву желаний. Наступил час, когда все дома кажутся уютными, парки – таинственными, таксисты – дружелюбными. В такие вечера хорошо мчаться на машине куда глаза глядят. Дорога, музыка, темнота. Было бы неплохо, если бы существовал пресловутый «край света». Примерно там же, где и «край времени». Тогда я устремился бы туда и мог бы, как следует разогнавшись, сорваться с обрыва и падать, падать, падать… к чертовой матери. Вечно. Но, боюсь, в этом случае взбунтовавшийся мочевой пузырь рано или поздно поломал бы весь кайф.

Я приближался к окраине. Раньше тут было небезопасно. В городе полно людей, равнодушных к проблемам расслабившихся кроликов и мечтательно настроенных мизантропов. А ведь достаточно несильного удара в зубы, чтобы вернуть на землю кого угодно… Но теперь мне вряд ли что-либо угрожало. Я даже хотел бы избить парочку ублюдков – чтобы потом не мучила совесть и заодно проверить себя…

Тротуар оборвался, под ногами расползалась жидкая грязь. Я повернул обратно. Где-то за спиной лаяли собаки. Лай звенел, отражаясь от невидимых стен. Волшебный час закончился. Теперь на улицах было холодно, ветрено и сыро. Идеальное сочетание, чтобы подхватить простуду.

«Домой, домой», – нашептывал внутренний надзиратель, лучше меня знающий расписание каждого моего дня на много лет вперед. Домой, в мою холодную берлогу, к дивану, телевизору, книге – к вещам, спасающим от других предметов – веревки, бритвы, включенной лампы, «случайно» упавшей в ванну, наполненную водой. Я не фетишист, но посудите сами: противостояние вещей сопровождает нас на протяжении всей жизни. Одни приближают наш конец, другие поддерживают шаткое существование и придают некоторую устойчивость на узкой извилистой дороге. Телефон, фотография матери, водка, лазерный диск, шприц, деньги, вырезка из газеты, билет в один конец, пузырек со снотворным… Знаю, знаю все, что вы скажете о придании ложного смысла. Мне было плевать на умозрительные рассуждения. Я пытался поймать за хвост ускользающую жизнь, этого хищного зверька, игривого и ласкового, пока он сыт…

Клин клином вышибают. Я попробовал лечиться музыкой от нахлынувшей тоски. Зашел в один из клубов, открывшийся недавно и обещавший блюз «олл найт лонг». Послушал пару номеров, в продолжение которых юное дарование с бородкой под молодого Джона Мэйолла упражняло пальцы, не оставляя пустот в пространстве и ни малейшего шанса тишине. Понял, что попал вместо ресторана для гурманов в «Макдоналдс», и поспешно свалил оттуда.

У меня был выбор – топать пешком до станции метро или ждать автобуса на ближайшей остановке. Я решил пройтись, тем более что по дороге был открытый до полуночи винный магазинчик. Я прикидывал, стоит ли экономить на выпивке. Иногда от плохого пойла трещала голова. В конце концов я решил взять бутылку «Кагора», который в подогретом виде мог снести крышу на пару часов. Я не возражал бы – сегодня сухой чердак мне уже не понадобится.

* * *

По кабельному ТВ крутили допотопные клипы педиков из зоомагазина[1]1
  дуэт «Pet Shop Boys».


[Закрыть]. Потом я переключился на новости. Первым делом сообщили об очередной жертве серийного убийцы, которого репортеры окрестили Черным Хирургом. Труп показали только издали. Все равно чувствительных баб наверняка потянуло блевать, хоть сработано было сравнительно чисто…

Законопослушным гражданам полагалось прийти в ужас и священный трепет, но лично я втайне восхищался этим парнем. Думаю, не я один. Его не могли вычислить третий год! Он продержался намного дольше других. И, похоже, продержится еще долго. Сверхэффективные спецкоманды облажались. Какой болезненный и смачный плевок в харю нашей непогрешимой системе, уравнивающей всех, как штамповочный пресс!

Завидовал ли я Хирургу? Вряд ли. У меня не было ни силы, ни решимости, ни необходимой жестокости, и я слишком уж любил комфорт, баб и выпивку. Той ночью комфорт и выпивка были в наличии.

Я изрядно набрался, прежде чем вспомнил, что могу устроить себе именины души. Покопавшись в беспорядочной груде компактов, я отверг все отвратительно-прогрессивное, помпезно-навороченное, фальшиво-отчаянное, тошнотворно-высокое, приторно-аккуратное, жалобно-любовное и слезно-ностальгическое. Все эмоции перегорели, превратившись в поганый шлак.

В результате я неплохо провел время, слушая «Сектор газа» – жлобскую музыку из сердцевины жлобского быта. (Откуда взялся компакт, до сих пор не пойму.) Я был в том настроении, когда тараканы становятся культовыми насекомыми, а вой бродячей собаки кажется единственной до конца честной песней. Но кто сказал, что собаки не умеют притворяться? В то же время я был далек от нытья и того, чтобы обвинять кого-либо, кроме самого себя. Но и самообвинения – это довольно безболезненная штука, если знаешь, что ничего не хотел бы менять. Во всяком случае, в прошлом. А будущее – вот оно! Хватай, беги, лови! Корабли в Новый Свет отчаливают непрерывно – настолько часто, насколько ты сам можешь дробить свое время. Однако мы предпочитаем оставаться на безжизненном берегу и дуреем от голода и жажды. Строим лачуги, прячемся от ветра, плодим и калечим детенышей, обучая их искусству медленной смерти и долгой тоски. Кто-то сказал нам, что корабли иногда тонут; впрочем, мы сами видели обломки и трупы, выброшенные на песок. Эти мертвецы почему-то всегда улыбаются; они не принадлежат нам. Кто хоронит их – загадка; скорее всего они лежат, неустроенные, в назидание следующим поколениям.

Когда в мыслях появляется подобный гнилой пафос, это верный признак того, что мальчику нужна девочка. Я решил позвонить Линде. Раньше она мне никогда не отказывала – при условии, что была свободна, конечно. Если не застану ее дома, значит, судьба такая же сука, как моя бывшая жена. Я накрутил номер, стараясь для разминки с первого раза попадать пальцем в нужные отверстия…

* * *

Линда – потаскуха по призванию, но, несмотря на это, у нее огромный КОП. А может быть, как раз благодаря этому. Серьезно. Она помогает снять стресс еще более полезным членам общества. Гасит напряженность. Они «открыли», что кастрация – не выход. Они хотят жить полноценно – за чей-нибудь счет. Я их хорошо понимаю. Они мудры, ибо пороки обращают в достоинства.

Линда, скажу я вам, это уникальный экземпляр. Секс – ее религия. Всякий раз, когда она приносит себя в жертву на уютном алтаре кровати (или в заброшенной церкви, в тесной кабинке гостиничного душа, в лимузине, в туалете во время какой-нибудь шикарной вечеринки), она требует того же и от партнера. Она трахается самозабвенно и неистово и знает об этом серьезном деле все. Полная самоотдача. Огромное количество мужских голов украшает ее личный зал славы. Кое-кто из «великих» мужей нашей эпохи расписался в собственной несостоятельности, лежа на Линде или под ней. Эх вы, властолюбцы, – потерянные для природы самцы с дезориентированным инстинктом!..

Линда, Линда, тантрическая стерва… Мужчины для нее – одушевленные инструменты. Олухи со своими ритуальными крис-ножами, терзающими плоть во имя насыщения прожорливых божков наслаждения и тщеславия! Вряд ли мне удавалось достичь большего – например, благодарности. Следовало бы благодарить безликое нечто, породившее нескончаемую головокружительную возню, на которую можно смотреть без смеха только изнутри.

Однако в любом случае то были сладостные жертвоприношения. Не знаю, как другие, но лично я, оказавшись в постели с Линдой, на несколько секунд, минут или часов забывал своих богов – дутых, конечно. Нынешние боги – что-то вроде фантастического покет-бука, который берешь в очередную дальнюю поездку, чтобы не сдохнуть от скуки. Или, не приведи господи, не остаться наедине с самим собой! Наши придуманные ложные боги – гораздо более приятные собеседники, не так ли? И они всегда чуть-чуть великодушнее нас.

* * *

Конечно, я сделал глупость, позвонив по обычной линии. Какой-нибудь вшивый анализатор на автоматической станции мог зарегистрировать сверхвысокий уровень стресса – и, как говорится, попрошу к стеночке! Но я надеялся, что пронесет.

Эта шлюха заставила себя ждать. Она сняла трубку после восьмого гудка (я считал). Может быть, Линда уже стала девушкой по вызову? Во всяком случае, она усвоила этот дурацкий жеманный тон, от которого, по идее, мужик должен сразу возбудиться, а его убогая фантазия отправиться в полет. Но меня ее томно-игривое «аллоу» только раздражало.

– Привет, – буркнул я, уже почти жалея о том, что позвонил.

– А-а, это ты, – протянула она. Мне показалось – разочарованно. По крайней мере она сразу перестала ломать комедию. – Ну, в чем дело?

– Соскучился. – Я впрыснул в это слово весь скопившийся яд.

– Который час, черт бы тебя подрал?

Я не знал, но теперь, когда она спросила, посмотрел на часы. Стрелки показывали что-то около четырех. Наверное, было утро – судя по темноте за окнами.

– Длинная стрелка на одиннадцати… – забубнил я голосом дебила.

– Хватит дурака валять! Откуда звонишь?

– Какая разница?

– Пошел ты!..

– Эй, тише, тише… Ты одна или как?

– Или как.

– Бери тачку и приезжай.

– Хер тебе! Много хочешь…

– Я заплачу.

Она соображала. Я поймал себя на нехорошем: я пялился на трубку в надежде увидеть ползущий оттуда фарш из мозга моей бывшей подружки.

– Ты что, разбогател? – спросила она с ироническим смешком, но не без надежды. Всякое случается – а вдруг я и вправду при деньгах?.. Вот за эту гибкость мышления я ее и любил.

– Хватит на дешевую потаскуху.

– Ублюдок! – рявкнула она и бросила трубку.

Я не гордый. Если бы я был гордый, я остался бы дома и предался бы безудержному мазохизму. Вместо этого я натянул пальто, взял в ящике стола пару завалявшихся презервативов и поддал ногой пустую винную бутылку.

8. ДИНА

Она проснулась от того, что Ян закричал ей прямо в ухо. Она вздрогнула и резко повернулась к нему. В комнате было темно; только свет уличных фонарей проникал снаружи сквозь щели в портьерах. Ян тяжело дышал; его глаза были закрыты. Она услышала невнятное бормотание, затем снова крик. Впервые в жизни он кричал во сне, во всяком случае – в ее присутствии.

Она обняла его, стала нежно целовать в лоб и щеки, стараясь разбудить, но так, чтобы не испугать. Впрочем, ей вряд ли удалось бы напугать его сильнее. Он был покрыт холодным потом. Нижняя губа прокушена, а пальцы скрючены… Она шептала бессмысленно-ласковые слова, и они становились все более бессмысленными по мере того, как она осознавала: она НЕ МОЖЕТ его разбудить!

Несмотря на ее попытки, Ян не просыпался. Его руки начали дрожать, губы раздвинулись, обнажая сжатые зубы. Она почти догадалась, что происходит с его лицом, заметив, как блестит зубная эмаль. Это был звериный оскал – гримаса особенно противоестественная в таком юном возрасте.

Дина невольно отшатнулась, а затем схватила сына на руки. Его ноги, будто конечности заводной куклы, безостановочно двигались и нанесли ей несколько ощутимых ударов в живот, а руки обхватили шею, царапая ногтями кожу. Она не могла поверить, что он душит ее. Слава богу, у него не хватило на это сил. И все же он как будто пытался одновременно оттолкнуть ее и вцепиться покрепче, а она была похожа на спасателя-дилетанта, гибнущего вместе с утопающим, который потерял рассудок в нездешней тьме. Ее лицо пылало. В глотке клокотал кашель. И эти маленькие, беспощадные пальчики из липкой резины не ослабляли хватки…

«Это не мой сын, – ошеломленно думала она. – ТАКОЕ не может происходить с моим сыном. Я сплю и вижу кошмар…»

Но плохой сон приснился не ей.

Когда Дина сумела дотянуться до выключателя и вспыхнул свет, она увидела явный и непрерывно меняющийся шлейф кошмара на искаженном детском лице. Мышцы беспорядочно сокращались, и возникала страдальческая улыбка, затем сразу же – невероятно глубокие морщины (это было особенно страшно – почти мгновенное превращение ребенка в старика), а потом – чрезвычайно совершенная имитация звериной морды. Иногда все выглядело так, словно кто-то ПРИМЕРЯЛ чужое лицо. Маски сменяли одна другую с калейдоскопической быстротой. А еще под опущенными веками двигались глазные яблоки. Дина видела легкие волны, пробегавшие по тончайшей коже и отдававшиеся у нее внутри леденящей зыбью ужасного прилива…

Она уже была близка к истерике, когда все внезапно кончилось. Лицо Яна разгладилось; сквозь загрубевшую кору и извращенный макияж отвратительных масок пробился свет, и тотчас заблестел пух на округлившихся щеках. И его пальцы разжались…

Он открыл глаза. Тени растаяли в зрачках, как зыбкие порождения тумана при появлении солнца. Через секунду там была прозрачность и чистота небес, омытых летним дождем.

– Мама? – Казалось, он был немного удивлен тем, что проснулся у нее на руках.

– Все в порядке, малыш, – прошептала она, зная, что с нею далеко не все в порядке. Она ощупывала свою шею – те места, где наверняка появятся кровоподтеки, – и пыталась отыскать точку опоры – сначала во времени, затем в пространстве. Бросила взгляд на часы. Пять сорок девять. До рассвета еще слишком долго… Стол. На нем неубранные приборы. Бутылка с остатками вина. Живая елка с игрушками. Телефон. Немое надгробие, под которым – лишь призраки голосов. Она подавила в себе порыв позвонить кому угодно, хоть в справочную железнодорожного вокзала. Только бы убедиться в том, что снаружи все осталось прежним…

Существовала какая-то причина для тревоги – за гранью очевидного и рационального. Наверное, вот так же чувствуют себя животные в запертых клетках за несколько часов или минут до землетрясения. Что-то заставляет их метаться, но что?.. В отличие от животного Дина в полной мере осознавала свое бессилие.

И тут она вспомнила, что снилось ей самой перед тем, как ее разбудил детский крик.

* * *

Стекло. Ей снилось разбитое стекло.

Это было почти красиво – медленный, гипнотический полет треугольных осколков, отливающих то бирюзой воды, то мертвенно-лиловым светом заката; опасные лезвия маньяка, окрашенные кровью солнца; твердые хрупкие грани поддельных алмазов; сломанные ледяные пики, обрушившиеся в пропасть; лодки, падающие парусами вверх в беззвездные небеса; клинки, вспарывающие беззаботную негу бархатной ночи с неумолимостью орудий казни; парящие в вязкой атмосфере кошмара тени заколдованных птиц…

Осколки разбитого стекла летели из темноты и вонзались во что-то уже за границей ее сновидения – там, куда она, может быть, попадет наяву.

На губах остался холод, как будто Дина целовала покрытое инеем зеркало, пытаясь вобрать в себя перевернутую жизнь зазеркалья, но поверхность лишь запотевала, скрывая от нее тревожные образы… Стрелы, пущенные из другого, сумеречного мира, чтобы убить призраков, проникших на ЭТУ сторону.

Напоследок ей приснилась красивая бабочка, пришпиленная иглой. Бабочка трепыхалась; с крылышек осыпалась пыль…

Она сама была этой бабочкой.

* * *

Дина положила мальчика на диван. Казалось, необъяснимый припадок прошел бесследно, но не для нее. Трансформации страшного лица врезались в память, будто жутковатый ролик, рекламирующий упругие свойства резины с помощью гримасничающей куклы. И, возможно, этот ролик станет прокручиваться в ее голове всякий раз, когда она будет прикасаться к сыну и думать при этом, что держит в объятиях самое близкое существо из живущих на свете. Новый, незаживающий и не рассасывающийся гнойник в памяти…

Это было по меньшей мере неприятно. Хуже того – вызывало рефлекторное брезгливое чувство, внутреннее, тщательно подавляемое, но неизбежное содрогание. Все равно что найти змею в своем холодильнике. Или червя в шкатулке с бижутерией. Или засохшего мотылька – «мертвую голову», – неведомо как очутившегося между страницами семейного альбома…

Много ли надо, чтобы отравить материнскую любовь? До сих пор Дине казалось, что это вообще невозможно… Но сейчас ее любовь приобретала тоскливый привкус, будто она должна была неизбежно потерять родного человека или осознала, что уже потеряла. Так какую же отраву она проглотила этой ночью?..

Она подошла к окну и раздвинула шторы. Открывающийся вид всегда казался ей довольно унылым – даже летом, в прекрасную погоду, хотя район считался одним из лучших в городе. Окно выходило на тихий бульвар, ограниченный с севера забором пожарной части, а за нею виднелись крыши особняков, построенных еще в начале прошлого века. И уголок ТОГО САМОГО парка. Слева – вышка, увешанная красными сигнальными фонарями. Справа – колокольня полуразрушенного и до сих пор не восстановленного мужского монастыря. Грязно-белые стены, а на облупившихся участках – кроваво-коричневый кирпич. Старые тополя немного скрашивали неприглядную картину. Сейчас они были похожи на черные пальцы, проткнувшие коросту тумана и едва шевелящиеся в апатии.

Одно время Дина избегала гулять там, где слишком многое напоминало о не столь уж давней трагедии, но постепенно все улеглось, страх рассеялся, призраки отступили и не возвращались даже ночью. Спусковой крючок под невинным названием «Lucky Strike» срабатывал все реже. Неужели сегодня каникулы призраков закончились?

Она всматривалась во мглу, в которой тонули и слепли фонари. На всем лежал стылый отсвет, будто город был всего лишь отражением в ледяной глыбе. Вдруг единственный голубой луч пробился сквозь матовый колпак неба. Кто-то запустил ракету. Та светила совсем недолго, но Дина успела заметить тощую собаку, ковылявшую через улицу на трех ногах. Костлявое воплощение голодной смерти среди наглухо запертых домов, набитых жратвой…

Дина положила руки на батарею центрального отопления. Нервная дрожь прошла. Хотелось думать, что все позади. Здесь она в безопасности. (А ОН?!.) Ей нравилась ее уютная квартира. Так уж сложилось, что все хорошее происходило с ней именно здесь, а все плохое – вне этих стен. Поэтому квартира стала чем-то вроде недвижимого амулета. С собой не возьмешь, зато всегда можно укрыться внутри, переждать непогоду, отсидеться, когда началась полоса неудач, справиться с неприятностями, подавить депрессию. До сих пор амулет не подводил, но вот сегодня, кажется, случилось что-то непоправимое…

Она отвернулась от окна и обвела взглядом комнату. Вещи были настолько привычными, что она уже перестала их замечать. Старое немецкое фоно «Беккер», на котором изредка бренчал Марк, исполняя рэгтаймы, рок-н-роллы или картавя под Вертинского («…знает он, что капитан из Англии не вернется никогда к невесте…»); гравюры (на одной были различимы только летающий сказочный замок и плывущая черепаха); широкие удобные кресла; низкий длинный столик; диван у стены… Сейчас предметы обстановки показались ей притаившимися оборотнями, и другая форма их существования, которую они тщательно скрывали на протяжении краткой человеческой жизни, была абсолютно загадочной…

Оконное стекло тихо задребезжало.

Дина иногда слышала такое, но только не у себя дома. Поблизости не было ни железной дороги, ни трамвайных путей. Она прислушалась. Снаружи не доносилось никаких громких звуков, способных вызвать вибрацию стекла.

Тем не менее оно задребезжало снова.

Если бы Дина сама ощутила дрожь, она решила бы, что произошло слабое землетрясение. Но не звякнули даже хрустальные подвески люстры, отзывавшиеся обычно на малейшее колебание.

Она медленно подняла руки и приложила ладони к стеклу. Ее пальцы были белыми и казались выточенными изо льда, а серебряный блеск колец превратился в тусклый свинцовый отлив. Стекло слегка прогнулось, как будто какая-то сила давила на него снаружи.

Через секунду Дина поняла, что эта сила – ветер.

* * *

Она начала пятиться, все еще не отнимая увлажнившихся ладоней от стекла. Оно было бы пугающе похожим на обмороженное, но еще судорожно дышащее тело с прозрачной твердой кожей и черными внутренностями, если бы не исходивший от него холод…

На вышке сиял красноватый фонарь – безлунной ночью его можно было спутать с Марсом, – но сейчас из сумерек уже проступили контуры всего того, что раньше составляло незыблимый мирок, слишком хорошо знакомый, чтобы в нем могло происходить нечто угрожающее.

Силуэты крыш и деревьев были удивительно четкими на фоне мглистого неба, и Дина увидела, что верхушки тополей неподвижны. А между тем она ощущала давление ветра на свои руки, которое передавалось через стекло и постепенно возрастало. Это означало, что ширина образовавшегося ветрового «коридора» не превышает нескольких десятков метров.

Послышался тихий, едва различимый свист. Ход времени начал замедляться, как всегда в отсутствие мыслей и задаваемого ими ритма. В состоянии созерцательности, близком к оцепенению, Дина заметила еще более необычное явление. В сплошных низких тучах набухал белесый «пузырь», превратившийся вскоре в провисшее почти до самой земли «брюхо», которое приобрело гораздо более светлый пепельный оттенок и волокнистую структуру. Затем над «брюхом» появился разрыв; в нем сверкнуло ярко-фиолетовое пятно – яростный звездный огонь в чистом небе, – но оно тотчас было затянуто верхним слоем облаков. Отделившаяся часть «брюха» вытянулась и вскоре уже представляла собой что-то вроде кишки, хобота или рукава.

Этот белый извивающийся «рукав» стал увеличиваться в размерах и коснулся крыш особняков. Казалось, он вырождается в шатающуюся колонну, готовую рухнуть на квартал. Потом до Дины дошло, что это визуальный эффект, а на самом деле странное образование направляется в ее сторону. «Рукав» был похож на горизонтальный смерч, однако на его поверхности не было заметно вращательного движения, зато поступательное, судя по всему, отличалось огромной скоростью. То, что издали представлялось мельтешащей черно-белой чересполосицей, а также отдаленно напоминало переливающуюся змеиную шкуру, вблизи оказалось концентрированной и сжатой в тугую струю метелью, несущей бесформенные кусочки льда. Отблески света на летящих кристаллах и создавали впечатление искрящегося, почти живого тела без хвоста и головы, возможно, замкнутого в кольцо где-то по ту сторону облаков.

Дина видела северное сияние всего раз в жизни. Сегодняшнее явление было таким же прекрасным, но явно таило в себе опасность.

Спустя невероятно долго длившуюся секунду она стала очевидцем того, как «рукав» задел и буквально сбрил верхушку вышки вместе с сигнальными огнями. Обломки были подхвачены мощным потоком; вниз устремилось только сварное металлическое кольцо с ограждением, установленное в месте стыка ферм и весившее не меньше тонны. Но и его отнесло на сотню метров в сторону, прежде чем оно рухнуло на чью-то крышу. Потом одна за другой начали гаснуть цепочки уличных фонарей…

Белая стена, похожая на бурлящее тесто, приближалась с неотвратимостью скорого поезда, летящего сквозь узкий тоннель. То, что тоннель на самом деле был улицей, ничего не меняло. Многоэтажный дом, в котором жила Дина, находился прямо на пути «рукава». И ей было предельно ясно, что она не успеет даже выбежать из квартиры, не говоря о том, чтобы убраться подальше.

Рыхлая стена, состоявшая из ледяной крошки, начала вспучиваться; на ней возникли бугры и впадины; иногда их случайное сочетание в совокупности с искаженными тенями придавало образованию черты огромного лица, изъеденного порами размером с обычную человеческую голову.

Вероятно, некстати заработавшее воображение сыграло с Диной дурную шутку – во всяком случае, это было нечто, живо напомнившее ей недавнее сновидение, которое балансировало на грани кошмара и зыбкого произведения искусства. Оно успело подернуться туманом, но сейчас туман внезапно рассеялся. Дина поняла, что произойдет через несколько мгновений.

Мысль безнаждежно запоздала. Телом руководил инстинкт, но страх превратил мышцы в желе. Кое-как она пригнулась и то ли отвалилась, то ли неуклюже отшатнулась от окна. Пытаясь сделать шаг, поскользнулась на паркетном полу и начала падать лицом вниз. В тот же момент оконное стекло за ее спиной раскололось с неописуемым звуком – это был одновременно и звон, и хлопок, и хруст яичной скорлупы.

Удар застиг Дину в падении. Шквал, сравнимый разве что со взрывной волной, швырнул ее на противоположную стену комнаты, и хорошо еще, что на пути не оказалось ничего, кроме стула, который она опрокинула, врезавшись в спинку плечом. К тому же она упала в стороне от основного потока осколков. Стеклянное крошево пронеслось над ее головой, будто заряд дроби. Впрочем, настоящую опасность представляли как раз крупные куски, похожие на треугольные кинжальные клинки. Проблески этих летящих лезвий она заметила, пока разворачивалась и падала затылком вниз. Лишь в последний момент Дина успела прикрыть руками голову. В ее пророческом сне все происходило гораздо медленнее…

Ледяной воздух ворвался в комнату, как огромный кулак, утыканный иглами. Стало трудно дышать. В глотку будто набилась алмазная пыль. На стекле сверкал иней, стена казалась иссеченной обломками бритвенных лезвий и вдобавок обклеенной наждаком.

Уже после удара об эту колючую поверхность Дина почувствовала, как несравнимо более сильная боль обожгла руку. И тогда она увидела кровь. Кровь сочилась из множественных порезов, которые образовали рисунок, подобный татуировке. Но крови становилось все больше. Темные пятна быстро меняли очертания и сливались, пока вся рука от плеча до кончиков пальцев не стала багровой…

Дина застучала зубами от холода. Бесформенная колючая ладонь ветра прижимала ее к стене, и женщина скорее догадалась, чем услышала, как тонко и противно дребезжат гравюры, медленно сползающие вниз. Это напоминало звук зубоврачебного бора…

Рука онемела, а губы стали деревянными. Ее жизнь была в опасности, но она могла думать только о том, что случилось с ее ребенком. Впрочем, у нее не было связных мыслей; существовало постоянное притяжение, которое заставляло ее стремиться к нему, чтобы быть рядом, защитить, избавить от боли, утешить, спасти…

Их разделяло каких-нибудь пять-шесть метров, но ей казалось, что в этом промежутке образовался глубокий космический вакуум и пустоту пронизывают только летящие с убийственной скоростью частицы метеоров. Все же она нашла в себе силы встать на колени. Ветер сразу повалил ее, и она поползла, опираясь на неповрежденную руку…

Вскоре она осознала, что потемнело не только у нее в глазах, но и в комнате – лампы были разбиты, а люстра вообще сорвана с крюка. Улица тоже погрузилась в темноту. Ближайшие к дому уличные фонари будто срезало ножом; обрывки проводов свивались в искрящиеся клубки. Дина не могла видеть этого; она различала только призрачно-серый фон, который всегда присутствует даже в самых темных закоулках города. На этом фоне диван возвышался перед нею, как черный айсберг.

Откуда-то снова донесся звон стекла и длился почти непрерывно целую минуту. Вероятно, все окна в доме были разбиты. Ледяной таран еще дважды бил ползущую женщину в спину и заставлял ее вжиматься в пол, а значит – снова царапать лицо, грудь и живот. Хорошо еще, что на ней были джинсы и плотная рубашка, и она не порезалась слишком сильно…