Текст книги "Золотая лоция"

Глава 8. Странник

Старый волк медленно обошёл полусгнивший пень, осторожно ступая по сухим предательским веткам, остановился у самой границы света и тени, разочарованно сморщил нос, обнажая при этом сточенные временем клыки. Уже который раз ему приходилось останавливаться и красться, обходя костры и ночлеги людей. И было их так много, словно они собрались со всего света. Они мешали ему идти своей дорогой, вверх по течению реки, подальше от этих мест, которые скоро станут владениями новых пар молодых волков. С ними было очень тяжело в стае этой зимой. Они всегда были быстрее, сильнее, и пахло от них желанием весны, да так сильно, что волчицы оставили овраги ещё до схода снегов, развалив всю стаю сразу. А потом была борьба, кровь на снегу, молодые челюсти, вцепившиеся в холку, яростное дыхание победителя и долгая боль в перекушенной лапе.

Жить?

Идти?

Всё лето облизываться на нежных оленей, истекать слюной неподалёку от кабанчиков, охраняемых более сильной теперь кабанихой, питаться объедками чужой охоты, рискуя быть застигнутым и растерзанным, а потом, осенью, вернуться на вой стаи и робко бежать за ней, спотыкаясь и скуля? Старый волк замотал тяжёлой головой, будто стряхивая с облезлой шкуры капли воды, в жёлтых глазах его отразился огонь костра, чёрный воздух за костром, над рекой, спина стоящего человека и тела ещё двоих людей, дремлющих у огня. Уши вдруг перестали слышать лес, глаза ослепило пламя, чуткий когда-то нос был заглушён дымом. До сих пор не затянувшиеся раны перестали болеть. Даже пустой желудок перестал урчать, требуя пищи.

Волк завыл, вернее, ему казалось, что завыл. Немощные, скулящие звуки вырывались из сухой глотки, и были они похожи на щенячье потявкивание. Человек даже не обернулся. Старый волк сделал несколько неверных шагов за границу света, послышался хруст веток и шорох сухого багульника, способный разбудить весь берег. Человек не двигался. Раскачиваясь и с трудом удерживая голову, волк вышел к костру и лёг среди запаха дыма, железа и человеческого пота. Он положил голову на скрещенные лапы, наблюдая за тем, как человек наконец поворачивается, в упор смотрит на него, разводит руками, но даже ножа, даже камня нет в этих руках. Человек что-то сердито говорит двум теням, поднявшимся справа, и вот длинное, невидимое острие несколько раз с поспешностью бьёт насквозь…

– Решма, ты что? Прямо волку в пасть заглядывал? – сказал длиннобородый голоногий человек в свалявшейся козьей дохе, ещё несколько раз всаживая в бездыханное тело зверя кинжал с хрустом, с брызгами. – Клянусь Белым Филином, ты полоумный, Решма.

– Зачем ты его убил, Палек? Он пришёл к нам. Зверь пришёл к огню, это был знак, – ответил Решма голосом гортанным и гулким, пронизывающим до дрожи.

Он произносил лютицкие слова на алеманнский лад, резко, проглатывая шипящие звуки, хотя на алеманна не был похож. Был он высокий, жилистый, резкий в движениях, без бороды и усов, стриженный коротко, по-ромейски, с широко посаженными круглыми глазами, которые, казалось, целиком состояли из зелёных зрачков. Длинный горбатый нос его начинался между бровями, высокий лоб весь в буграх и венах, приплюснутые уши без мочки и обычно завёрнутого края плотно прижимались к черепу. Неприятно поражал на лице маленький рот – щель. Под ним массивный, неподвижный подбородок. На фоне костра резко обозначились его чрезмерно длинные руки с узкими ладонями, покатые плечи и мощные ноги.

– Зверь есть зверь, – пробормотал Палек, вытирая нож ладонью. – Правда, Ждых?

– Не знаю, – ответил второй лютич, придерживая правую руку, обёрнутую сухим листом лопуха и тряпкой. – Глаза были как у человека у этого волка. Оборотень, наверное. А может, он из тех, кто не съедает, а выкармливает человеческого детёныша, когда того бросают в лесу в голодный год.

Ждых и Палек склонились над волком, обсуждая пригодность его шкуры для одежды, его зубов для ожерелья и мяса для еды, а Решма обошёл костёр и остановился рядом с кучкой хвороста.

Тут мешком лежало тело, связанное по рукам и ногам, с кляпом во рту, трусливо моргающее маленькими глазками.

– Не спится? – с издёвкой спросил Решма, легонько пнув тело ногой. Затем он вытащил и брезгливо выбросил кляп – обслюнявленный комок сосновой коры. – Что заворочался, ручонки затекли? Говорить будешь?

– Отпусти, чужеземец, все скажу. Отпусти, – отозвалось тело по-фризски.

– Хорошо. Хочешь рыбной похлёбки с пшеном? – Решма сказал это как хозяин корчмы, расхваливающий свои харчи. – Только говори правду. Я ведь не враг тебе. Я отпущу тебя, клянусь всеми богами. Эй, Палек, Ждых, тащите его к огню и развяжите руки. Только руки.

Лютича приволокли к костру, развязали, зло ругая свои же замысловатые узлы, усадили рядом с трупом волка, всучили в трясущиеся пальцы деревянную лоханку с дымящимся варевом.

Решма сел рядом, скрестив ноги, и огляделся. Его окружали молодой ельник вперемешку со старыми сухими ивами, туман, дым, зарево близких становищ, холодная земля, покрытая клочками прошлогодней травы и жёлтой хвоей, чёрная река и чёрное небо без звёзд. Он брезгливо посмотрел на почтительно затихших неподалеку лютичей, затем на фриза, воняющего собственными испражнениями и ловящего пальцами куски сала в лохани.

– Ну! – Решма вынул из складок шёлкового балахона маленькую, квадратную монету с отверстием посредине и взвесил на ладони. – Это золотая монета Срединного царства. Откуда ты её взял?

– Я никогда не видел таких, – глотая похлёбку через край и давясь, поспешил ответить фриз.

– Один кожевенник из Эливгара сказал, что он выиграл эту монету в кости у фриза из Шванганга по имени Юхо – Рябой. Мне очень нужно знать, откуда она у тебя. Иначе мои подручные не стали бы выкрадывать тебя из объятий продажной женщины и волочить на себе, бить, морить голодом и жаждой. – Решма поднёс монету к глазам, разглядывая фриза через дырочку. – Нехорошо, Юхо, меня обманывать.

– Он всё врет, этот кожевенник. Там был ещё один человек. Он и расплатился этими монетами. Спросите у него, мой господин. – Фриз съежился.

– Не могу. Они умерли, оба! – с сожалением сказал Решма и резким движением выбил миску из рук фриза. Она несколько раз перевернулась, освобождаясь от остатков похлёбки, и плюхнулась в огонь. – Я буду отрезать от тебя маленькие кусочки и запихивать тебе в рот, а ноги твои будут лежать в костре. Хочешь?

– Нет.

– Говори.

– Я украл монеты у одного богатого авара, на ярмарке в Шванганге, ещё до разлива Одера. С ним было трое телохранителей и десяток рабов-моравов на продажу. Я выслеживал его. Меня в толпе на него толкнул мой помощник, нарочно. Этот авар меня чуть не убил, но я убежал. С его сумкой. Клянусь, так и было.

– Как его звали?

– Не знаю, мой господин.

– Как он выглядел?

– Жёлтый, узкоглазый, безбородый. – Фриз облизнулся, закатил глаза. – На скулах много рубцов от порезов. В парчовом халате. Он как заметит знатного путника, так сразу ведёт к себе угощать. Беседовать любит. Жена его третья по счёту, те, что были до неё, – умерли. Одна при родах, другую он сам зарезал из ревности. Жена ныне здравствующая злая такая, мужа в клещах держит. Вот он и волочёт гостей.

– Про жён ты хорошо сказал. Но вот авар – жёлтый, скуластый… Авары все так выглядят.

Решма кинул монету лютичам, а фриз проводил блеснувшее золото жадным взглядом.

– Ты получишь десять безанов, если поможешь мне.

– Он… У него… На шапке лента. Чёрная. С изображением птицы. Цапли. И на груди серебряная бляха с цаплей. Тяжёлая. – Фриз замолчал и уронил голову, словно сказанное отняло у него последние силы.

– Хорошо. Куда этот авар потом делся?

– Я видел его на пристани. Он грузил в лодку какие-то корзины, а потом ушёл вверх по реке, ещё до половодья. Было много льда, а я отравился старым вином.

– Мне кажется, ты говоришь правду. Кто может подтвердить твои слова?

– Мой помощник, Панодис. Он грек. Бывший раб. У него клеймо на лбу. Я могу указать, где он живёт, мой господин. Только он уже неделю как в Эливгаре. Пока не вернулся. Я правду говорю.

Фриз изловчился, перевернулся и, упав к ногам Решмы, захныкал, ударяя плешивой головой о землю:

– Пощади, великодушный, рабом твоим буду, воровать буду для тебя. Половину, нет, нет, всё буду отдавать, во имя всех богов!

– Панодис? – сам себе сказал Решма, потирая подбородок. – Был, был такой грек с китайскими монетами. Совпадает. Так. Теперь тем более надо идти вверх по реке, к Моравии, к Вуку. – И уже по-лютицки сказал отчётливо: – Ждых, убей его и брось в реку. И волка тоже в воду… Воняет. Странный этот волк… Нет, волка разделайте, осмотрите внутренности, и особенно голову. Если найдёте что железное, разбудите меня.

Решма подтянул к себе нагретую костром шкуру, лег на неё спиной к огню и задремал. Лютичи же, несмотря на это, стали кланяться ему, полагая, что щедрый чужеземец даже с закрытыми глазами видит всё, слышит и чувствует.

Когда с Юхо было покончено, тихо, без криков, а от волка осталась только бурая лужа и кусочки мяса, уложенные запекаться в угли, лютичи устроились поодаль от хозяина, в ожидании трапезы.

– Не пойму я, Ждых, этого Решму, – зевнув, заговорил Палек, – мечом крутит как воин, наречия ведает как торговец, смотрит и говорит как колдун. И богат, богат, как король, клянусь Белым Филином. А вид у него? Не ромей, не алеманн, не франк, не сириец. Не слышал я о таких. И эти, его попутчики, что остались ждать в Эливгаре. Тоже такие же.

– Это ещё что, – перебил его Ждых. – Есть много земель, много племён. Людей едят, руками режут тело и живут в пещерах под землёй. Много таких. Но эти действительно страннее странного и уже несколько лун как ищут тут что-то… Может, золото? У них и так его полно, королями можно стать. Старых обидчиков? Да кто их обидит? Только уже умершие отважатся или боги. А богов что по лесам искать, боги все на небе. Чудно всё это, Палек.

– Как бы ни было, а нам нужно уходить. Они не оставят живыми никого, с кем имеют дело. Придёт и наш черед.

– А золото? Где ты такую плату найдёшь. Нет, мне нужно остаться. Я выкуплю у Крамна свою Яринку, рабов куплю и уйду осенью к Лабе, подальше от фризов, поморян и аваров. Там полно брошенных селений. Буду там жить.

– Жить? Будешь жить? А знаешь, зачем он послал своего Крерта за лодками? Он хочет нанять лодки, чтобы идти в Моравию. Там смута и вот-вот начнётся большая война. Мы не вернёмся оттуда, Ждых. Нам нужно бежать.

– Тише. Он услышит.

Ждых и Палек перешли на еле различимый шёпот, подкрепляя его жестами и гримасами. Они долго говорили об одном и том же: о странностях их нового хозяина, Решмы; о бесчинствах аваров в Богемии, о затянувшейся весне, о том, что во Франконии аббатам дано право чеканить свою монету и теперь золотой безан уже не тот и золота там всё меньше и меньше, о разливе Одера, потопе в Шванганге, о Крамне, утопленниках, ядах, лесных богах. Ночь застыла вокруг них, не было ветра, не было звёзд и луны, костёр горел и горел, не требуя нового хвороста, лес молчал, река по-прежнему была укутана туманом. Через час дожарилась волчатина, и её стало можно пережёвывать. Стаскивая с берёзовой палочки обугленные кусочки горького мяса и пробуя его на вкус, Ждых никак не мог отделаться от железного вкуса во рту.

– А что хотел сказать Решма, когда приказал искать в голове волка железный предмет?

– Не знаю, – ответил Палек, чавкая и роняя слюни на волосатую грудь. – Может, он охотился давно в этих местах, ранил волка стрелой и теперь искал наконечник. Знаешь, Ждых, у него там, в котомке, хлеб был просяной. С пшёнными отрубями. Возьми-ка. А?

Ждых свёл глаза к переносице, сдвинул брови, сморщил узкий лоб и, проявляя крайнюю степень мыслительного напряжения, даже перестал жевать:

– Было б неплохо, клянусь Филином.

– Ну?

– А если проснётся?

– Скажешь, что ошибся котомками спросонья. Думал, твоя. Заодно поглядим, что он там держит. Давай. Если кто пойдёт или он проснётся, я чихну.

Ждых воткнул в землю палочку с недоеденным жарким и на четвереньках пополз вокруг костра, то и дело останавливаясь и прислушиваясь к дыханию Решмы. Когда Ждых, прижимая к груди свою повреждённую руку, добрался до желанной цели и шнур на котомке разъехался в стороны, обнажая свёрточки, непонятные, некрасивые, ненужные, но тяжёлые предметы, похожие на закопчённые железные заготовки со множеством выпуклостей и крошечных символов, Палек три раза громко чихнул, но даже без этого сигнала было понятно, что к костру кто-то приближался из темноты. Трещали ветки, слышался тихий говор, донёсся запах чеснока и пота. Ждых быстро отполз от вещей Решмы, и они вместе с Палеком вооружились дубинами.

– Нет там хлеба, – шепнул Ждых.

– Нет? Ты хорошо смотрел?

– Железные пластины там, палки. Вроде весовых гирь. Может, под ними…

Решма уже стоял на ногах.

– Кто идёт? – громко спросил он по-лютицки.

– Это я, Крерт, – так же по-лютицки ответила темнота. – И я не один…

К костру вышел высокий человек в бесформенном плаще из грубой шерсти, закрывающем всю фигуру просторный капюшон был накинут на самый нос, оставляя видимым лишь плотно сжатые губы и маленький, покатый подбородок. За ним вышли остальные. Их было пятеро: заросшие бородами, длинноволосые, в добротных холщовых рубахах, в таких же просторных штанах, которые ниже колен были перетянуты ремешками крест-накрест, держащими на ступнях сандалии из толстой кожи. Все имели вид сонный и сытый. Они бросали по сторонам нарочито безразличные взгляды, а у самих за поясами сверкали длинные ножи. Никакой ноши за плечами или в руках у них не было, словно незнакомцы мгновение назад поднялись из-за трапезного стола.

– Это Лоуда, Лас, Дежек, Ходомир и Ловик, – сказал Крерт, поочередно тыча пальцем в лютичей, – они все братья. Живут в Речетке. Ходят вверх и вниз по реке. Возят товар, торговцев и вообще всех, кто платит.

Братья сели у костра, сделали по глотку из тыквенной фляги, поданной Ждыхом. Лица, подсвеченные пламенем, были похожи на маски. Решма, глядя в землю перед собой, сказал:

– Я чувствую, вы люди смелые, раз решились идти ночью с чужеземцем, похожим на палача. – Решма кивнул в сторону Крерта. – Чинно сидите, пьёте брагу. Да хранят вас боги. Нам такие люди нужны.

– Хозяин хочет сказать, что он надеется, что вы не привели за собой тех, кто прячется в кустах, – добавил Ждых, – и что вы не будете очень любопытны.

Лютичи закивали, а один из них, тот, которого Крерт назвал Лоудой, ответил:

– Перевозчику всё равно, кого и куда он везёт. Главное, чтоб плата равнялась затраченному пути и ценности груза. Крерт по дороге нам сказал, что вас будет десять человек и немного груза и что вы идёте вверх по реке к устью Верты и дальше в Гожев. Мы хотим по золотому триенсу за человека. Поклажа не в счёт. Клянусь Белым Филином, это хорошая цена.

Решма ответил не сразу сначала наклонив голову так, чтоб свет костра не освещал его лицо, и только Крерт понял, что он беззвучно смеётся.

– Да, действительно хорошая цена. Удивляюсь, почему вы ещё не стали королями.

Решма поднял голову, и его глаза стали похожи на изумруды.

– Ты же сказал, лютич, что тебе всё равно, кого и куда везти. Мы не беглые рабы, не сведуны, не преступники. В нашем странствии нет никакой тайны и спешки. Клянусь небом, твоя цена высока, лютич. Выгоднее купить лодки. Даю три триенса. Это полновесный солид Ираклия. И то это только потому, что мы идём несколько дальше, в Костянд, и двое наших попутчиков будут тяжелее обычного. В два раза.

Лютичи переглянулись. Было видно, что они колеблются. Лоуда ссутулился, сморщил лоб и начал тереть ладони, словно скатывая пряжу:

– Торговца сразу видать по хватке, мой господин. Однако идти в Костянд, за которым начинается земля саксов, по левому берегу небезопасно. Там солнце восходит уже из-за отрогов Исполиновых круч, а садится за вершины Рудных гор, там совсем рядом Богемия, король Само, авары, голод, предчувствие большой войны. Клянусь…

– Ну и что, лютич? Тебя это пугает? – Решма подобрал рядом с собой хворостину, потянулся ею к костру, выгреб из огня белый от жара уголь. Уголь начал остывать, став сначала оранжевым, потом красным, потом бордовым, а затем чёрным.

– Потух, – самому себе сказал Решма.

– Хозяин хочет сказать, что он, как этот уголь, всё больше и больше остывает и теряет к вам интерес, – расторопно пояснил Ждых.

– Замолчи, – Решма вскинул на Ждыха недобрый взгляд, – если вы пойдёте туда, в Костянд, и в дороге будете помогать нам, а не только работать вёслами, получите ещё солид Ираклия и на четыре эре рубленого серебра. Это моё последнее слово.

– Хорошо. Мы согласны. Только если лодки будут захвачены разбойниками, вы оплатите их потерю, – после недолгого раздумья ответил Лауда. – Это по закону, – прибавил он в конце солидно.

– Хорошо, – кивнул Решма, вызвав у лютичей вздох облегчения. – Лодки должны быть тут на рассвете. Один из вас останется заложником, чтоб вместе с лодками не пришла вся деревня с ножами и кистенями.

– Я останусь, – вызвался Дежек, самый молодой из лютичей, и протянул Ждыху нож, – мы понимаем.

Лютичи поднялись, попятились почтительно, а Лоуда, перед тем как последовать за братьями, спросил вкрадчиво:

– А те двое, которые будут вдвое тяжелее остальных, кто они?

– Люди. Иди, не зли хозяина. – Ждых замахал на него рукой. – Иди.

Когда треск сучьев и шорох листвы под ногами лютичей стих, а в ночи остался только комариный писк и плеск играющей у берега рыбы, Крерт пересел ближе к Решме, обмякшему, рассеянно гребущему из костра на холодную землю раскалённые угли:

– Не знаю, Решма, как тебе удаётся наводить на них трепет. Вроде огонь изо рта не изрыгаешь, предметы на расстоянии не двигаешь.

– Чуют они. Что-то чуют. Не такие уж они недоумки, как говорит Тантарра. – Решма кивнул в сторону Ждыха и Палека, которые, связав по рукам и ногам Дежека, теперь с ним перешёптывались с видом заговорщиков: – Ты поешь, Крерт. Пшённая похлёбка с салом. Отвратительно, но сытно. И прав был ты насчёт того фриза из Шванганга. Китайскую монету он добыл из сумы авара, который бродил по ярмарке.

Крерт кивнул, поднес к носу миску с остывшей уже похлёбкой, поморщился:

– Отравят они нас, ох отравят.

– Проглоти мелех-нейтрализатор, – пожал плечами Решма.

– Да он кончается уже. – Крерт отхлебнул похлёбку, снова поморщился. – Как будем без него? Тут же одни болезни.

– Ты Тантарре скажи. Он больше всех желает остаться тут. Слюной исходит. Завоеватель. – Решма вздохнул. – А я не могу. Украл – отрубили руку. Не украл, но не нашёл к нужному времени горсть серебра – надели на шею колодку приковали к жернову вместо быка. Оделся в шёлк – ночью перерезали горло или задушили из-за трёх монет. Родилось три дочери – двух продали или отнесли в лес. Чуть что – война. Плуги, сети побросали и давай друг у друга дома жечь и женщин насиловать. Когда все сожгли и опухли от голода, сошлись, напились настойки из грибов и коры – и снова мир, торговля.

– Дикий люд, – согласился Крерт. – Время не подошло.

– При чём тут время? – Решма печально улыбнулся. – Рим, Эллада. Теоремы, сенат, рудники, стихотворцы, акведуки, почта. Рухнуло всё. Рабы остались рабами. А вот господа стали другими: война как средство от скуки. Ничего другого не умеют и не хотят. Базилики строят в подражание, виллы. Да нет, всё не то. Гниль. Раньше боги были героями. Теперь бог стал человеком и захотел, чтоб его убили, вместо того чтобы победить. Ты читал Священное Писание, Крерт?

– Нет. А зачем? – Крерт доел похлёбку, закутался в плащ как в кокон, глаза его слипались.

– Да и мне наплевать. Я просто размышляю. Пойми, Бог сказал, что будут счастливы те, кто слаб духом и телом, те, кто кается в том, что хочет большего, в том, что ест, что убивает, защищаясь, что думает о чужой женщине, что сомневается, что любопытствует, кается в том, что живёт… Так лучше и не рождаться вовсе.

– Да это у них просто закон. Закон так записан… – пробормотал Крерт, засыпая.

– При чём тут закон? Закон есть закон. Сам по себе. Они ненавидят закон, не понимая, что он создан не для порабощения, а для защиты. Ясно ведь: когда сильный убивает слабого и в этом ему нет преграды, слабые рано или поздно соберутся и убьют его или он сам умрёт в созданной им пустыне. Закон даёт возможность жить вместе и сильному и слабому. Равняет их. Чего ещё надо? А в Священном Писании закон такой: слушайся Отца, то есть сильного, кайся ему, сноси его наказания, и он тебя защитит. А потом вечное счастье. Нет, не могу понять, для чего, ожидая этого счастья, жить надо в нечистотах и страхе? Почему нужно оставаться вечно провинившимся ребёнком, почему не стать взрослым… Вообще, как просто остаться ребёнком, немощным, калекой. Тогда не нужно акведуков, динамо, теорем. Всё объяснено, всё предопределено. Вместо того чтоб самому приблизиться к Богу, узнать то, что знает он, уметь то, что умеет он, они наслаждаются своей беспомощностью, терпением и при этом убивают тех, кто думает иначе. Запутанно говорю, но ты понимаешь?

Крерт не ответил. Он уже спал, повалившись на бок. Решма подпёр щёку кулаком, наблюдая, как спящий о чём-то бормочет и шарит рукой в складках плаща. Из задумчивости его вывело восклицание Ждыха, который до этого о чём-то спорил с заложником:

– Так ведь ты из Речетки? Знаешь там ткача Ружу?

– Как не знать.

– А дочь его Яринку?

– Которую Крамн забрал за долг?

Решма с трудом понял, о чём говорят лютичи: Яринка, выкуп, собачьи бои, чесотка, Крамн, поддельные денарии, лживые фризы, монахи, медведи-шатуны, домовые, холодная весна.

– Ждых, ты зачем шарил в моих вещах? – жёстко спросил Решма, не меняя позы, всё так же глядя на спящего Крерта. – Отвечай, собачий сын.

– Я, это, ошибся, хозяин. – Ждых как сидел, так и упал лбом в землю. – Не убивай, хозяин, ошибся в темноте, думал – моя котомка. Клянусь первородным яйцом Белого Филина!

– Чем? – Решма повернулся к лютичам и сжал пальцами виски, словно нащупывая боль.