Текст книги "Резня на Сухаревском рынке"

6
Марьина роща

– Возьми револьвер, что ли? – сказал Скопин Мирону, наливая себе рюмку водки.

– И что я с ним буду делать? – брезгливо сморщился денщик. – Лучше ты возьми. Нельзя так и ходить без оружия-то! Зашибут.

Скопин сел на стул и положил ногу на ногу.

– Ну хоть что-нибудь возьми.

– А вот бебут возьму. Самое то, если в тесноте, – сказал Мирон, снимая с ковра длинный чуть изогнутый кинжал, которые казаки со времен начала Кавказской войны делали в виде укороченных шашек, в ответ на «камы» – прямые кинжалы горцев.

– Хорошо, – кивнул Скопин и выпил. – Только ты это… На всякий случай. Я вообще-то разговаривать иду, а не резать руки и ноги.

– Ничего, – ответил Мирон, пристегивая бебут к поясу. – Так оно солидней и для разговоров пользительней. Ну как?

– Хорош! – одобрительно кивнул Скопин.

Мирон и вправду выглядел так, как надо. Специально для похода в Марьину Рощу он вытащил из сундука свой казачий мундир и папаху. И теперь выглядел так, что хоть сейчас – в Его Императорского Величества конвой. Вот только рыжая с обильной сединой борода выдавала в нем уральские корни. А не зря яицких казаков после Пугачевского восстания переименовали в уральских – чтобы даже имени яицкого, вольного, не осталось на белом свете. Куда уж уральцам в конвой? Там пусть ходят лазоревые, атаманские казаки с Дона!

– Пошли, что ли? – спросил Скопин, поднимаясь и застегивая свою черную судейскую шинель.

– Пошли.

Под мелким моросящим дождиком они на своих двоих добрались до начала Шереметьевской, прошли через уже не работающую заставу вала и свернули направо – в Четвертый проезд.

– Вон там, – указал Скопин на серый от дождей и непогоды забор с висящей на одной петле калиткой.

Из калитки выбежала дворняга – черная, но с коричневыми подпалинами и остановилась, молча глядя на пришельцев.

– У, злая небось, – сказал Мирон. – Гляди, не брешет. Значит, сзади зайдет и укусит.

– Так прикрой меня, – предложил Скопин и пошел прямо на собаку. Та отбежала в сторону и подождала, пока люди пройдут.

– Ну что? – спросил Иван Федорович.

– Идет за нами.

Скопин прошел грязный, заваленный тряпками, осколками стекла, сломанными скамейками и табуретками двор без единой клумбы или грядки, поднялся по трем ступенькам хлипкого крыльца и постучал в дверь.

– Хорошо, не стемнело еще, – сказал сзади Мирон. – Я бы в темноте сюда не совался.

– Да ладно! – откликнулся Скопин и постучал еще раз. – Тут тоже люди живут.

– Люди-то они люди, – согласился Мирон, не выпуская собаку из поля зрения. – Да только похожи на вот этого барбоса – вроде как смирные и тихие, не тявкнут, не гавкнут, а только ты отвернешься – кинутся прямо в горло! Потому как чужой тут – это твоя законная добыча.

– А везде так, – сказал Скопин и снова постучал – теперь в полную силу. – В каждом околотке по вечерам стоят молодые. Чуть чужой идет – по морде.

– По морде – это ничего, – ответил Мирон. – Это традиция. У нас тоже вроде как все христиане, да все свои. А если что – так парни одной станицы идут бить парней другой станицы. Но это ж – для молодых, для удали. А когда ты постарше – тут другое дело. А тут, Иван Федорыч, не то.

– Да что там, умерли все, что ли? – с досадой сказал Скопин.

Вдруг окошко справа открылось внутрь, словно провалилось, и женский хриплый голос спросил:

– Ты чего колотишь? По башке захотел? Иди отсюда! Сейчас мужика своего позову.

– Это Кольку-то Надеждина? – спросил Скопин. – Так нет его дома. Весточку я от него принес.

– Весточку? – спросил женский голос. – А чего с ним?

– Впусти – узнаешь.

– А что за шинелька-то на тебе? Не разберу. Ты из полиции, что ли?

– Нет, – ответил Скопин. – С железной дороги я.

– А. Путеец. Ну, если так, то пущу. Это другое дело.

Скопин подмигнул Мирону, и в этот момент собака стремительно атаковала казака. Но тот ловко двинул ей сапогом в челюсть с такой силой, что псина все так же молча отлетела на груду гнилой соломы, увенчанную перевернутым дырявым тазом.

Послышался скрип, и перед Скопиным в темном дверном провале возникла грузная женщина, одетая в старое клетчатое пальто. Седые волосы выбивались из-под криво повязанного темно-красного платка с большими зелеными розами. Глаза женщины слезились, пахло от нее перегаром и мочой. Вероятно, зрение у нее было совсем плохим, потому что пуговиц с судейскими орлами на шинели Скопина она так и не увидела.

– Иди внутрь, – прохрипела она. – А собаку не боись, не укусит.

Тут она заметила Мирона.

– А это кто? Абрек, что ли?

– Абрек, – кивнул Скопин. – С Кавказа.

– А не зарежет? – махнула опухшими пальцами баба.

– Нет.

– Ну и он пусть идет. Только дальше сеней я вас не пущу. Не прибрано у меня.

Войдя в душную вонючую комнату, Скопин подумал, что если уж тут «прибрано», то что творится дальше? У маленького оконца стоял дощатый стол с плесневелыми корками, комками сальной бумаги и миской с картофельными очистками. Стены были завешаны всевозможным тряпьем, грязными тулупами на серой клочковатой овчине кислого запаха. Под столом торчала горлышками вверх целая батарея разномастных бутылок. К дощатому, когда-то крашенному коричневой краской полу прилипали подошвы.

Скопин сел на табурет, а Мирон остался стоять у дверей. Баба тоже села на лавку и уставилась на Ивана Федоровича.

– Ну, что Николай? Жив? Здоров?

Скопин вздохнул.

– В бегах он. Чуть не попался фараонам. Так что велел кланяться. Когда вернется – не знает.

– В бегах? – непонимающе спросила баба. – Почему?

– Говорю, чуть не взяли его. Ищут по Москве, – терпеливо повторил Скопин.

– А куда побежал-то?

– Не сказал.

Баба насупилась, вероятно, обдумывая какую-то неприятную для себя мысль, а потом хлопнула ладонью по столу.

– Поганец! Рупь с полтиной-то он так и не отдал!

Скопин кивнул. На это он и рассчитывал. Жильцы в таких домах часто имели с хозяевами запутанные материальные отношения.

– А он мне про это сказал, – заявил он.

– Да? – заинтересовалась баба.

– Сказал! – энергично кивнул Иван Федорович. – Мол, плохо, что хозяйке рубль задолжал, а отдать не смогу.

– Рубль! – презрительно каркнула баба. – А полтора не хочешь! Нет! Два уже! Рубль!

– Ты дальше слушай. – Скопин вытащил трубку, кисет и начал набивать чашку табаком. – Он мне говорит – найди моего друга Сёмку, пусть он отдаст.

– Сёмку? Рубчика? – спросила баба.

– Ага! Рубчика, – кивнул Скопин, запоминая кличку.

– А что это Сёмка? Разве он отдаст? – засомневалась баба.

Мирон тем временем приоткрыл дверь и выглянул на улицу. Там быстро темнело, что не нравилось старому казаку.

– А почему не отдаст? – спросил Скопин у бабы. – Они же вместе слам дербанить ходили.

Баба махнула рукой.

– А! Сёмка-то раньше с братом его меньшим терся. Братца-то фараоны в железо заковали и за Бугры угнали. Тут Сёмка к Кольке и переметнулся. Мол, возьми в подельники. Нет, Сёмка не отдаст.

– Почему?

– Он все в Козицкий ходит, в дом один. К шмарам. Там есть одна – Аделька. Он на нее тратит. Любовь у него.

– А она? – спросил Скопин.

– Курва она, – ответила баба. – Как есть курва.

– А что за дом?

– Дом как дом. Откуда мне знать?

Скопин встал.

– Только Сёмка не отдаст, – сказала баба. – Может, ты дашь? А потом с Николая возьмешь, когда он вернется.

Скопин вздохнул и посмотрел на Мирона. Тот кивнул в сторону приоткрытой двери и показал рукой – пора бы уходить.

Иван Федорович сунул руку в карман, достал горсть мелочи и положил на стол.

– Вот, что есть, – сказал он.

Баба придвинула монетки к себе, не считая.

– Может, ты с абреком твоим выпить хочешь? – спросила она. – Или тебе фатера нужна? Моя-то теперь свободна, если Николай в бегах.

Скопин огляделся.

– Может, и нужна будет, – сказал он. – Тебя как зовут?

– Любкой. Меня тут все знают. Кого хошь спроси – у Любки всегда порядок, и водочка найдется. И беру я недорого – полтинник в неделю за койку. А тут воздух хороший, чистый, не то что в городе.

Мирон чуть не подавился – воздух в избе был такой, что хоть топор вешай, хоть мокрое полотенце. А еще лучше – привезти сюда ведро духов и на стены плеснуть. Если поможет.

– Может, позже придем, – сказал Скопин и пошел к двери.

Но Мирон не пропустил его, первым выйдя на крыльцо. Осмотревшись, он цыкнул на собаку. Та, признавшая в нем силу, попятилась. Мирон первым дошел до калитки, открыл ее внутрь, вышел и осмотрелся, а только потом дал знак Скопину, что можно выходить.

– Чего боишься? – спросил Иван Федорович.

– Не боюсь. Чую, – сказал старый казак.

Они пошли по доскам, брошенным по сторонам переулка, почти в полной темноте. Фонарей тут не было. Впереди уже виднелся выход на Шереметьевскую с фонарями, но тут дорогу им заступило несколько фигур. Мирон тут же остановился и положил руку на рукоятку бебута. Скопин оглянулся – сзади было свободно, но, возможно, и там кто-то мог прятаться в тени заборов.

– Вы чьи будете? – спросил длинный горбившийся парень в бушлате и картузе с лакированным козырьком. Правую руку он держал в кармане.

– Глянь, кажись не наши, – крикнул другой из стоявших, не дожидаясь ответа.

– В гости зашли, – ответил Скопин из-за плеча Мирона. – По делу.

– Тут чужим проход платный, дядя, – ответил длинный. – Гони по рублю на брата.

– Может, и отпустим, – подхватил кричавший глумливо. – Мы нонче добрые!

Остальные трое молчали, расходясь шире – но не для того, чтобы пропустить, просто очищая себе место в случае драки.

– А может, и нет, – сказал один из них. – Нечего тут…

– А вот это видел? – спросил Мирон, кивая на свой бебут.

Длинный вытянул шею и прищурясь посмотрел на кинжал старика.

– А че пугаешь? – крикнул голосистый. – Мы-тко, пуганые. Нас уже не испужать.

– Давай по рублю на брата и иди, – кивнул длинный. – Итого пятерку.

– Что, заплатить им? – спросил Скопин Мирона нарочито громко. – Или обойдутся?

– Обойдутся, – пробасил денщик. – Как обычно.

Он не торопился доставать свой остро отточенный бебут, помня правило – первым не бить. А если уж достал оружие, так режь, не жалей.

Скопину не нравилось, что длинный не вытаскивает руку из кармана. Что у него там – финка или револьвер? Вероятно, Мирон тоже думал об этом, потому что сделал шаг вперед, оказавшись близко от длинного – чтобы сократить дистанцию, если тот вытащит револьвер. Скопин тоже шагнул за ним.

Длинный не отступил.

– Сам нарываешься, дядя? – спросил он и вытянул руку из кармана.

Револьвер.

Скопин остро почувствовал, что вот сейчас длинный крикнет: «Бей их!», и начнется драка, но в этот момент Мирон ловким движением выхватил бебут и без замаха, сбоку рубанул по руке длинного. Тут же развернувшись к крикливому, он быстрым стелющимся шагом пошел на мужика.

Крикливый сначала оторопел, а потом отпрыгнул назад. Остальные бандиты также нерешительно застыли.

Длинный согнулся от боли, мыча и стараясь пережать свободной рукой рану, откуда обильно текла кровь. Скопин подскочил, поднял упавший револьвер – рукоятка была скользкой от крови – и, повернувшись в сторону остальных бандитов, сказал:

– Считаю до трех.

И взвел курок.

Топот ног был ему ответом. Длинный заметался, пытаясь убежать, но с одной стороны стоял Скопин с его же револьвером в руке, а с другой Мирон, схватив крикливого за волосы на затылке, методично бил его лицом о забор, приговаривая:

– Это тебе рупь, а это – второй. Годится?

Крикливый булькал кровью изо рта и вытягивал руки, стараясь смягчить удары.

– Куда пошел? – спросил Скопин длинного. – А ну, ложись на землю. Мирон! – окрикнул Иван Федорович денщика. – Оставь его. Лучше вот этого отведем с собой, сдадим в часть.

– За что? – простонал длинный, садясь на корточки и все сжимая кровоточащее запястье.

– За нападение на судебного следователя. Да еще и вооруженное, – ответил Скопин. – Что, не знал? Судьба, брат! По-персидски – кисмет! Понимать надо, на кого прыгаешь.

Услышав такое, длинный, забыв про раненую руку, лисицей метнулся в сторону и сломя голову побежал в глубь переулка.

– Упустили! – тяжело дыша, сказал Мирон. Он обернулся на лежавшего кулем у забора крикливого. – Может, этого заберем тогда?

– Некогда, – ответил Скопин. – Это я так, для испуга. Пошли быстро, а то сейчас тут такая толпа может собраться – не выкрутимся.

Быстрым шагом они дошли до освещенной Шереметьевской, миновали громаду Сущевского Вала и оказались на своей территории.

– Будь моя воля, – сказал Мирон, – вызвал бы войска, оцепил всю эту местность да запалил. А если кто попытается выйти – то колоть такого штыками.

– И баб с детишками тоже? – спросил Скопин.

– И их. Воровское племя. Как вот, Кауфман – вырезал же йомудов недавно? Говорят, подчистую. Отомстил за отряд Бековича.

– Подчистую? – покачал головой Скопин. – Это вряд ли.

– А по мне, так и правильно, если бы подчистую, – упрямо сказал Мирон. – Или забыл про Фрола?

– Нет, – угрюмо ответил Скопин.

Они выехали через калитку, с противоположной стороны от Самаркандских ворот, собираясь обогнуть ночными улицами правый фас цитадели и выбраться из города там, где их не должны были ждать – через Ходжи-Арарские ворота. Но их ждали намного раньше. Трое всадников не успели далеко отъехать от калитки, как на одной из темных тесных улочек их окружили местные. И их было не пятеро… а человек пятьдесят. Скопин не успел вытащить револьвер из кобуры, когда жесткие руки содрали его с лошади, завели локти за спину и начали накручивать веревку. Мирон попытался шашкой ударить темные тени, насевшие на него, но тут кто-то пырнул лошадь в живот. Несчастное животное заржало и встало на дыбы. Мирона потянули вбок, завалили вместе с лошадью и накинулись с кулаками. Было слышно только пыхтение казака и глухие удары. А вот Фролу удалось полоснуть пару «халатников» по головам. Он почти вырвался, но брошенный с крыши камень попал ему в голову, и Фрол Жалейко обвис в седле, откуда и его сорвали. Толкаясь и гортанно крича, туземцы потащили всех троих вперед, за стены Самарканда. Скопин попытался крикнуть, но его тут же начали избивать, сорвали гимнастерку, ремень. Когда Скопин хрипя упал в пыль, с него стянули и сапоги. Их долго тащили по улицам – толпа все разрасталась – местные мятежники, узнав, что пойманы белые рубахи, несмотря на позднее время, выбегали из своих глинобитных домиков с плоскими крышами – посмотреть, плюнуть в несчастных, ударить палкой или кинуть хоть горсть сухой земли. Большую часть этого пути Скопин не запомнил – как будто шел через болото в густом черном тумане. Он уже не боялся смерти, потому что сама смерть была этой галдящей толпой. Он переставлял босые ноги, падал, его поднимали, встряхивали, били и гнали вперед.

Наконец этот кошмар кончился – их втолкнули в какой-то сарай, не развязывая. Скопин упал на землю и потерял сознание.

Он приходил в себя медленно. Или так ему казалось? Сначала услышал далекую заунывную песню. Она не нравилась ему – мелодия была странная, тоскливая. Голос повторял какую-то фразу, причем все повышаясь и повышаясь. Скопин с отвращением подумал, что в жизни не слышал песни ужаснее этой. Он приоткрыл глаза – уже рассвело. Глядя на глиняную стену, из которой торчали сухие ветки, он вдруг понял, что это не песня, а крики. И кричат по-русски: «Не надо! Не надо! Пожалейте! Не надо-о-о…»

Иван поднял голову – Мирон, также со связанными за спиной локтями, стоял на коленях у дверей и смотрел в щель.

Скопин потянул носом – в воздухе густо пахло жареным мясом.

– Что там? – спросил его Скопин. – Жрать готовят?

Мирон повернулся к нему. Глаза его были страшны – жесткие как камень. Лицо опухло от ударов, под носом на усах запеклась коричневая кровь.

– Нет, – глухо сказал Мирон. – Хуже.

– Что?

– Нечего тебе на это смотреть, поручик, – сказал Мирон. – Я бы и сам не смотрел, да хочу рожи их хорошенько запомнить. Вдруг удастся отомстить.

– Кого они там?

– Фролку.

– Бьют?

– Жарят.

– Как жарят? – испуганно спросил Скопин.

– Живьем. Потехи ради.

Иван долго пристально смотрел на казака, пытаясь понять, о чем тот говорит. Его мозг никак не мог прийти к самому простому и ужасному выводу, он отказывался соединить эти непрекращающиеся вопли, полные страшного страдания, и этот запах жареного мяса.

– Как это?.. Как это возможно? – спросил он наконец скорее самого себя, чем своего спутника.

– Хоть бы они его прирезали, что ли! – сплюнул кровью Мирон. – Как же можно так человека мучить!

Снаружи слышались голоса мучителей казака Жалейки. Вдруг раздался выстрел.

– Ну слава богу, – сказал Мирон. – Хоть один нашелся… Ах же ты!

– Что? Что? – истерично спросил Скопин.

– Голову ему режет. Теперь понятно. Им за наши головы деньги положены.

Послышались шаги, дверь со стуком открылась. Скопин непроизвольно засучил ногами, стараясь отползти как можно дальше. На пороге стояла большая тень. Человек сделал шаг вперед. Это был уже немолодой шахрисябец в полосатом халате. В руке он держал за волосы наполовину обугленную голову Фрола, с лицом, искаженным страданием.

– Гляди, – сказал вошедший. – Вот башка. И твой заберу. – Он ткнул окровавленным кинжалом в Мирона. – И твой. – Кинжал повернулся в сторону Скопина.

Он просто стоял и разглядывал пленников, потом раскрыл суму, висевшую на плече, и засунул туда голову казака Жалейки.

За спиной шахрисябца возник какой-то бухарец, настойчиво дергавший его за рукав и почтительно что-то втолковывающий. Шахрисябец оттолкнул говорившего и бросил ему несколько слов. А потом снова указал кинжалом на пленников.

– Жди. Утром вернусь. Башку заберу.

Он вышел, дверь за ним закрылась и стукнул запор.

– Попали мы, поручик, как кур в ощип, – пробормотал Мирон. – Ну поживем еще немного, а там видно будет.

– Мирон, – позвал Скопин казака. – Нас ведь ждали там?

– Ждали, – кивнул тот. – Кто-то выдал. Кто-то из Цитадели. Добраться бы до суки…

– Бежать надо.

Мирон поморщился.

– Сейчас нельзя – светло. И «халатников» вокруг полно. Как стемнеет – попробуем.

– Тебя крепко связали?

– За локти. Ничо! Я злой. Справлюсь.

В этот момент дверь снова открылась.

7
Человек-рак

Михайла Фомич никак не мог предположить, что изгнание Маши может оказаться для него столь неудобным. Теперь приходилось все делать самому – и ходить в лавку за едой, и стелить себе постель, и даже выносить ночную вазу. Если сразу после ограбления Трегубов собирался немедленно начать поиски украденного, то теперь его охватила настоящая апатия. Он слонялся по комнатам первого этажа, рассматривая оставленные грабителями предметы, ворчал, ругался почем зря, негодовал на племянницу. Но большую часть своего времени он проводил в спальне у окна, глядя на улицу. Именно оттуда он заметил мальчишку, который перебросил через калитку записку. Трегубов быстро вышел во двор, чтобы догнать мальчика и спросить, кто его послал, но того и след простыл. Немного постояв на улице, Трегубов вернулся во двор, поднял записку и прочел ее. А прочитав – насторожился, потому что подписи не было, в то время как сообщение было крайне важным. В записке было сказано, что некто, знакомый Михайлы Фомича, накануне вчера вечером наткнулся в одной из лавок на предметы, которые он видел в его коллекции. И вот теперь этот человек просил позволения нанести ему вечером визит и показать купленную вещь.

Тут бы Трегубову насторожиться, но он почему-то решил, что в этом нет ничего странного, что так и должно быть, что, видимо, кто-то из его знакомых коллекционеров действительно увидел в лавке вещь, которую грабители решили продать побыстрее, получив легкие деньги. Он засел у своего окна на втором этаже и стал ждать, когда в калитку постучатся.

Маша, которую он, нисколько не сомневаясь, считал виновницей своих бед, тем временем шла по тускло освещенной фонарями Тверской улице мимо витрин лавок и магазинов, дрожа от холода и едва держась на ногах от усталости, а главное – от голода.

Прохожие, в основном из чистой публики, обходили ее стороной, смеривая долгими взглядами, в которых легко читалось недовольство и холодность. Маше казалось, что ее, как рой черных гудящих мух, окружает облако несчастья и одиночества. Впрочем, прохожие скорее видели плохо одетую и недавно избитую молодую девушку, больную или даже сумасшедшую. Около Страстного бульвара ей попалась группа студентов, которые приглашали девушку пойти с ними повеселиться – они разговаривали громко, возбужденно, вероятно, и сами только что вышли из кабака. Маша прошла сквозь них, не обращая никакого внимания на призывы.

– Да оставьте вы ее, – сказал один студент. – Не видите, дурочка! Или муж приложил по пьяному делу! Фонари-то под глазами вишь какие!

Возле одной из мясных лавок, где в витрине был выставлен нежно-розовый окорок, Маша остановилась, прислонилась к фонарному столбу, но тут к ней пошел полицейский. Посмотрев на нее строгим взглядом, он сказал:

– Проходи. Ну, чего встала! Иди лучше домой.

Испугавшись его грозного вида и сердитого голоса, Маша пробормотала извинения, отлепилась от фонаря и поплелась дальше. Он не думала – куда идти, у нее не было никакой цели. Ей вообще казалось, что она не идет, а медленно опускается на дно мутного и холодного пруда. Будущее для нее теперь было темнотой, оно ждало где-то там, впереди.

Надежда, что молодой пристав догонит ее, вернет, ободрит, разбилась в прах. Он не догнал, да, наверное, и не искал вовсе. Это была глупость, говорила себе Маша, пустая детская наивность, сказка! Ей теперь было стыдно за записку, оставленную на столе, за неожиданную мечту. Нет, никто не собирался спасать ее! Никому не было дела до ее несчастья и одиночества.

Маша повернула в переулок, чтобы не видеть ни эту публику, ни этих витрин, от которых сводило живот от голода. Сразу же справа к ней пристроился низенький человек в слишком коротком пальто – руки торчали из рукавов, как будто две красные клешни. Он хлюпал носом и воровато стрелял по сторонам слезящимися серыми глазками.

– А и холодно же, – сказал человек шепотом, хватая ее за руку. – Пойдем со мной. У меня тепло. Пошли-пошли!

Маша попыталась вырвать руку, но человек вцепился своей клешней, как рак, дергая ее на себя.

– Пойдем, выпьем у меня. Пойдем, не обижу.

Он тащил ее куда-то в сторону, а она сопротивлялась. Но сопротивлялась не человеку, а как будто течению, сносившему ее в сторону от намеченного омута. Однако сил у Маши почти не осталось, и постепенно Человек-рак начал побеждать, он тащил и тащил свою добычу к арке, темному провалу в стене, повторяя:

– Не обижу. Наливочки. Наливочки. Вот хорошо-то будет! Согреешься.

– Уйди, – попросила Маша. – Не хочу ничего. Дай умереть.

Но Человек-рак не слушал ее.

– Согреешься у меня – не обижу. Пойдем. Наливочки…

У него была маленькая вытянутая голова и редкие седые волосы, как будто приклеенные к черепу.

Собрав последние силы, Маша рванула было прочь, но мужчина вцепился в нее уже двумя руками и, брызгая слюной, зашипел:

– Куда! Куда, сука? Иди, я сказал!

Еще один шаг к арке.

Маша поняла, что это – конец. И не будет никакого погружения в тихую бездну. Бездна сама пришла за ней в виде этого мучителя. Конец ее будет страшный и отвратительный.

«А и пойти с ним? – подумала она. – Напиться и ничего не почувствовать…»

И она позволила Раку утащить ее в арку, где в стене была дверь, которая, вероятно, вела прямиком в его логово или в могилу.

Рак отпер дверь ключом, втащил Машу внутрь и повел ее вниз по ступеням, уже не скрывая своих желаний. Он облапал ее, тяжело дыша, потом толкнул еще одну дверь и вошел в полуподвальную крохотную комнату, где под низким сводом стояли железная кровать с грязным сырым матрасом и ржавого цвета подушкой, стул и стол, уставленный бутылками.

На кровати лежала дохлая, почти высохшая кошка с клочками серой шерсти.

– Вот и пришли, – сказал Человек-рак. – Сейчас и согреемся. – И засмеялся тихим кашляющим смехом. –  Вот, – сказал он, повернувшись к кошке на кровати. – Тут тебе и компания!

Он силком пихнул Машу на кровать, рядом с кошкой, а сам придвинул стул и сел напротив, не спуская с девушки глаз.

– Сиди тут, – сказал он, нервно покусывая бугристую нижнюю губу. – Я дверь запру, чтобы не мешали.

Он вскочил и пошел к двери. Маша подумала, что вот сейчас надо собрать последние силы, оттолкнуть его и выбежать на улицу. Она даже привстала с матраса, но в этот момент дверь распахнулась, и в комнату, наклонив голову, вошел другой человек.

– Послушай, Филька! – громко и весело сказал он. – Хватит от меня бегать… – Тут вошедший заметил Машу и осекся. – У тебя дама? – иронично произнес он. – И молоденькая! Ну да все равно, я как собака замерз, тебя карауля, скажу, что хотел, а потом мешать не буду.

Маша непроизвольно села обратно на матрас. Этот высокий морщинистый мужчина с висячими усами и пронзительными карими глазами загораживал выход, лишая ее надежды на побег. На нем было длинное серое пальто с бобровым воротником, а под пальто длинный сюртук и жилет с толстой золотой цепочкой, на шее – галстук, заколотый булавкой с крупным камнем.

Не отводя от девушки взгляда, высокий снял цилиндр, обнажив гладко выбритую голову, и продолжил:

– Ты ведь должен мне двадцать рублей, Филимон. И уже давно. Я тебя предупреждал: не отдашь, сам взыщу.

Рак при виде вошедшего съежился и прижал свои клешни к груди.

– Завтра, Митрий Ильич, завтра отдам. Сейчас не могу. Дела у меня.

Он наклонил голову в сторону Маши.

– А мне какое дело, что у тебя дела? – насмешливо ответил усатый. – Твои дела меня не касаются, правда, мамзель? Совсем не касаются. У тебя свои дела, а у меня – свои.

– Помогите! – пискнула Маша, – Он меня силком притащил. Я не хочу.

– Молчи! – взвизгнул Рак. – Племянница это моя, – пояснил он усатому. – Маненько головой тронутая. Сбежала от тетки, а я разыскал. По улицам бродила, видишь ли! А разве это дело? Так и любой обидеть может. А я что? Разве это хорошо – когда девка по улице шляется? Разве это порядок?

Усатый пожал плечами.

– Твои дела меня не касаются, – сказал он. – Тетка там, не тетка – мне все равно. А два червонца отдай.

– Нет у меня сейчас, – нервно сказал Рак. – Завтра отдам.

Дмитрий Ильич пригладил усы и хмуро посмотрел на собеседника.

– Ты не финти, Филька, зубы мне не заговаривай. Знаю я тебя.

Маша смотрела на него круглыми от ужаса глазами – ее просьбу о помощи как будто не заметили!

– Ну нету. Нету! – заверещал Рак. – Что я сделаю-то? Нету и все!

– Что же, – сказал усатый. – Я и сам вижу – нету. А вот племянница – есть.

– Не дам! – Рак прыгнул между усатым и Машей, сидевшей на кровати. – Это – моё!

Но тут усатый коротко и жестко ударил Рака в лицо, а потом шагнул ближе и ударил уже в живот. При этом цилиндр он элегантно держал другой рукой. Рак согнулся, закашлявшись.

– Кто тебя спрашивать будет, недоумок? – спросил усатый. – Сам отдать не можешь – пусть племянница отрабатывает.

Он подождал, пока Рак разогнется, и третий раз ударил его – с такой силой, что тот повалился на стол, роняя бутылки, разлетавшиеся по полу, как кегли.

Усатый, более не обращая внимания на Рака, подошел к Маше и, подув на мозолистые костяшки пальцев, сказал:

– Вставай. А не встанешь, я подниму.

Маша покорно встала. Ей все равно надо было вырваться из этого склепа – любой ценой. Она подумала, что если усатый сейчас выведет ее на улицу, то она крикнет «караул» и будет отбиваться до того момента, пока кто-нибудь не придет на выручку.

– Иди вперед меня, – сказал усатый, аккуратно надев цилиндр и открывая Маше дорогу к двери. – Да не думай убежать, а то…

Маша пошла, не чувствуя под собой ног, поднялась по лестнице и, открыв дверь, оказалась снова в той же арке. На мгновение ноги у нее чуть не подкосились от обилия сырого холодного воздуха. Но она все еще была жива и все еще надеялась избавиться от нового мучителя.

Сзади нее закрылась дверь, и Маша услышала голос усатого:

– Ну вот ты и свободна.

Свободна? Маша недоверчиво обернулась. Усатый улыбался.

– Что, думаешь, я не понял, что тебя Филька к себе силком затащил? Он не в первый раз так делает. Да только ты ведь не гулящая, не нищая. Я сразу понял – ты из приличных девушек. Кто это тебя так разукрасил?

– Спасибо, – прошептала Маша онемевшими губами.

– Голодная? – спросил усатый. – Пойдем, подкрепимся. И ничего не бойся, я же с тобой.

Как будто тяжелая мутная волна отхлынула от нее. Еще минуту Маша была как пружина сжата смертельным отчаянием, а теперь эта пружина вмиг ослабла, и снова появились звуки, снова можно было дышать уличным воздухом, серые сумерки впустили в себя и другие цвета – темно-красного кирпича арки, светлой полосы от фонаря, мокрого булыжника. Слезы потекли из Машиных глаз, смывая грязь короткого страшного будущего.

– Ну-ну, – сказал Дмитрий Ильич ласково, – не плачь. Пойдем, я тут знаю одно заведение. Хозяйка готовит вкусно. И согреешься, и развеешься. Да и расскажешь мне про свою беду.

Маша кивнула. Усатый крепко взял ее под руку и повел прочь от арки по переулку. Брелоки на его цепочке мелодично позвякивали с каждым шагом.

Они прошли дальше, потом обогнули какой-то дом, в котором ярко светились зашторенные окна, и вошли с черного хода. Поднявшись на второй этаж, Маша оказалась в большой кухне, где под плитой ярко пылал огонь, а у разделочного стола стояла пышная простая баба в чистом переднике и со скалкой в руках, – раскатывала тесто.

– Любаша, – сказал ей Дмитрий Ильич. – Покорми-ка вот эту девушку, а я пока пойду, найду Ирину Петровну, мне с ней потолковать надо.

Маша села за большой чисто выскобленный стол, чувствуя, как тепло медленно заполняет все ее тело. Где-то, вероятно в других комнатах, играло пианино и иногда слышался смех. Тут же захотелось в туалет, но Маша решила потерпеть – слишком хорошо ей было в этой большой светлой кухне с висевшими на стене сковородками и кастрюлями, с большими окнами, за которыми было уже совсем темно. И с этой толстой женщиной. Та принесла ей миску с нарезанной телячьей колбасой и куском серого хлеба, и Маша, быстро поблагодарив, тут же принялась жадно есть. Толстуха, не обращая на нее внимания, вернулась к своему тесту.

Наконец Маша наелась, блаженно вздохнула и спросила стряпуху:

– Тётя, что это за дом?

Не отрываясь от своего дела, женщина ответила низким хрипловатым голосом:

– Дом как дом.

– А кто хозяйка?

– Ирина Петровна хозяйка, – ответила толстуха. – Поела?

– Да, спасибо вам, – кивнула Маша. – Очень вкусно.

В этот момент дверь кухни отворилась – это вернулся Дмитрий Ильич, уже без шляпы и пальто, а с ним женщина – худая, немного горбившаяся, в темно-коричневом платье с желтым воротничком. У нее был длинный нос и больные глаза навыкате, под которыми темнели мешки.

Маша встала.

– Вот, Ирина Петровна, – сказал усатый, – сами поглядите.

Женщина подошла к столу, села на стул и крепко сцепила тонкие узловатые пальцы.