Текст книги "Последователь"

Последователь
Андрей Дудко

© Андрей Дудко, 2023

ISBN 978-5-0055-8506-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая. Просветительские практики

Глава первая. Окно во двор

Толик был обыкновенным слонимским мужиком. Пил, гулял, работал электриком на мебельной фабрике, больше ничего не умел и ни к чему не стремился. Тащил с работы все, что плохо лежало. Жену Марию не любил, и она его не любила, оба считали, что так и должно быть. Все равно не встретили никого лучше. Мария родила Толику двух сыновей и единолично вела хозяйство.

В том предпенсионном возрасте, когда уже не зрелость, но еще и не старость, с Толиком что-то случилось.

Сначала он перестал замечать знакомых. Они окликали его, догоняли на улице, а он проходил мимо, будто они были пустышками. О нездоровом высокомерии пожилого электрика поползли слухи.

Потом он стал ходить через двор по одной и той же невидимой линии, не считаясь при этом с помехами. Если на пути стоял человек, Толик сворачивал его плечом, а если машина, то карабкался на машину и ступал по капоту и крыше, пачкая ботинками эмаль. Скоро об этой линии знал весь двор, и больше на ней никто не парковался, а перед Толиком расступались даже старики и старухи.

Из обязательств электрика Толик помнил лишь об осмотре производства. Придя на работу, он переодевался, шел на осмотр и ходил всю смену. Стоял без каски под висящими на кранах грузами, влезал на контейнеры с отходами, пробирался под станками. В него стреляла стружка, краны били грузами по голове, и не прогнали его с фабрики за нарушение техники безопасности лишь потому, что бригадир был его другом и помнил, как они вместе учились в ПТУ и покоряли по ночам балконы женского общежития.

Я почти не общаюсь с соседями, и потому долгое время ничего не знал о новом Толике и не следил, как растет его сумасшествие. Оно было уже во всем цвету, когда мы впервые столкнулись в продуктовом магазине.

Толик стоял в проходе перед кассами, у контрольных весов, слушал музыку из портативного радио и танцевал. Пускал волну всем телом, и резко, не в ритм, дергал головой.

Покупатели косились на него, продавщицы шептались.

Я не удивился, что пожилой мужик так себя ведет. Решил, что он ждет собутыльников, которые зашли в зал за добавкой.

Взвесил огурцы и помидоры, взял сметану, масло, литр пива. Пристроился в очередь.

Песня сменилась, Толик заскользил по полу, страстно обвивая себя руками. Я начал о чем-то догадываться. Не пьяный он был. Другое что-то.

Пьяными были оба его взрослых сына, Сергей и Володя, которые как раз заглянули в магазин. К слову, они всегда были пьяными. У них не было работы, не было жен и детей, было только одно увлечение. Они жили с родителями, в той же детской комнате, что и двадцать лет назад, и ежедневно отравляли семейный покой пьянками, скандалами и руганью.

Ввалились в магазин, один другого пьянее, и замерли. Им открылась картина, которую они ненавидели больше всего: их отец выставлял себя посмешищем.

Сергей смерил Толика наигранным пьяным презрением.

– А ну домой иди, – сказал, с трудом ворочая языком. – Весь день тебя ищем.

Толик выключил музыку и уставился в пол.

– Пустите, – говорит.

Сыновья схватили его за локти и выволокли из магазина. Я с пакетом продуктов поспешил за ними. На улице Сергей и Володя карикатурно отвели Толика в подъезд, заломав ему руки за спину, словно немцы пленному партизану.

– Дома сиди, заебал, бля.

– Убежишь – пизды получишь.

Хоть они были пьяными, и не было бы проблемой от них сбежать, Толик не сопротивлялся и покорно шел, зажав радио подмышкой и опустив голову.

После этого я сам не заметил, как стал высматривать его в окне или на улице. Если он появлялся, то ненадолго, и всегда куда-то торопясь. Все в нем – фигура, выражение лица, заметающие воздух руки – выдавало чрезвычайную спешку. Проносился, и казалось, что по сравнению с ним ни у кого в Слониме нет настоящих дел. Всякий раз хотелось выйти и спросить, куда он так спешит. Толик влек меня, как влечет новый неизученный мир.

На пенсии у него появилось свободное время, и он стал дольше задерживаться во дворе. Бывало, съев что-нибудь неудачное и мучаясь газами, кружился на турнике, чтобы газы прошли по кишкам, как по лабиринту, и вышли вон. Повисал вниз головой, скрещивал ноги и елозил дряхлым брюшком по трубе, издавая громкий трескучий пердеж. Рубашка съезжала на лицо, на землю валились из карманов камни или сосновые шишки.

Однажды он достал где-то стопку фиолетовой бухгалтерской копирки и жирно натер себе волосы, чтобы закрасить седину. После этого приставал к прохожим и спрашивал, как им его новый цвет. Закрасил плохо, в фиолетово-черных прядях светились белые пятна. Вместе с волосами перепачкались уши и шея, плечи покрылись черной крошкой, руки походили на два сплошных синяка.

Он вел себя так грубо в ту минуту, так свободно, так отличался от остальных слонимских стариков, что, когда я смотрел на него в окно, меня прошибало даже на расстоянии. Кажется, я впервые ощутил, какой кошмарно глубокой, сумасшедшей может быть свобода. Я смотрел и боялся, смотрел и не понимал, и восторгался оттого, что не понимаю.

Начался дождь, по лбу и векам Толика потекли чернильные ручьи, в мешках под глазами образовались темные лужицы. Он замер, сжав кулаки, посреди двора и слил в канаву вместе с крашеной водой свои обманутые надежды быть вечно молодым. Синева въелась в лицо, сгустившись в морщинах. Посинели вшитые в куртку зеленые ромбы. Волосы снова стали пепельными, но с немного более темным оттенком – неизвестно, от краски или дождя.

Больше красоваться было нечем, Толик пошел домой. В ту пору Сергей с Володей еще не повесили решетку, и он ходил через окно, по веревке, привязанной к карнизу. Он спортивно подтянулся, поставил ноги на жестяной отлив и нырнул в форточку, а я еще долго стоял у окна, улыбаясь самому себе.

Глава вторая. Неважная плотина

Водиться с Толиком мы начали после вот какого события.

Я вышел на дачное озеро ловить рыбу. Оделся в рыбацкую кепку и жилет с множеством карманов для снастей, наварил пельменей, кинул их в банку, добавил масла, чтобы не слиплись. Приготовился весь день сидеть в осоке.

Шел вдоль карьера и вдруг увидел Толика. Он бегал по дну, прыгал через кочки и лежавшие на земле деревья. В руке держал пакетик, который то и дело прикладывал к губам.

Почему-то я не сообразил, что Толик может нюхать клей. Думал, бегает просто так.

Я остановился на своей тропе вдоль карьера и ждал, что он заметит меня и пригласит спуститься.

Внезапно из высокой кочки в него полетел камень. За ним еще один. В траве прятались двое мальчишек. Один был крепким и черным, похожим на якута, с грязным гипсом на правой руке, а второй нескладным и костлявым, с длинной выгоревшей челкой. После каждого броска мальчишки тряслись от беззвучного смеха, раскачивая стебли травы. Толик кружился и не замечал, что от него отскакивают камни, пока в лоб не прилетел крупный булыжник. Тогда Толик упал и схватился за голову.

Дети убежали, и я тоже поспешил убраться с обрыва, чтобы Толик не подумал на меня.

На озере постепенно втянулся в рыбалку, открыл банку с пельменями.

Я работаю на мясокомбинате, на пельменной линии. Все мои коллеги – женщины. Сам, находясь возле еды, набрал вес, но они растолстели как-то уж неприлично, и стали похожи на кур, обеспокоенных только своим питанием. Работа у нас несложная, голова хронически свободна, и коллеги болтают без умолку. Все подробности моей жизни им давно известны, про других я разговаривать не желаю, потому давно перестал быть им интересен. И получилось в нашем коллективе, что они свободно обсуждают возле меня все, что бог на душу положит, будто я невидимка, или меня не существует, а я стал узником их смехотворных сплетен, от которых не знаю, как избавиться. Мое отчуждение растет с каждым годом – я не только ни с кем не разговариваю в цеху, но даже не здороваюсь и не прощаюсь. Больше всего на комбинате люблю ходить в туалет – только там провожу время наедине с собой.

Терпеть работу было бы проще, будь у меня надежный тыл.

Ольга, моя жена, в юности была компанейской девчонкой, мы не разлучались буквально ни на минуту. Но прошли годы, и она полюбила заботиться о здоровье. Все остальное в жизни перестало ее волновать. Любимая книжка Ольги – атлас осадков мочи, и первое, что она делает каждое утро, – наполняет стакан мочой и смотрит сквозь него на свет, выискивая опасные тельца. Долго и пристально вглядывается и сравнивает с рисунками в атласе цвет и форму каждой микроскопической пылинки, плавающей в урине. Вместо завтрака, обеда и ужина стоит на балконе, расставив руки, и питается праной. Иногда можно увидеть, как ест морковку или яблоко, но больше, честное слово, не съедает ни кусочка нормальной еды. Из-за этого у нее остановились месячные, и хоть она утверждает, что месячные выводят все нездоровое, а ее организм как раз очистился и стал изумительно здоров, но дети у нас так и не получились, и я не раз жалел, что мы не завели ребенка в начале брака, когда праноедение Ольги еще не набрало силу. Ребенок внес бы в мою жизнь хоть какой-то смысл.

Мы так отстранились, что проводим все свободное время порознь. Чтобы убить мысли о еде, она занимается гимнастикой. Сидит на коврике, свернув шею и сдавив провалившуюся грудь так, что воздух выходит со свистом, а я, чтобы ей не мешать, готовлю на кухне рыбу или пельмени, ковыряю их над какой-нибудь книжкой и пью пиво. Ко мне доносится, минуя зловещую тишину, треск Ольгиных коленей, а на столе стоит мутный стакан из-под мочи, который я хочу швырнуть в стену.

Самое тяжелое в нашей жизни – это отсутствие движения. Я никак не пойму, каким Ольга видит наше будущее, и зачем я ей понадобился. Я думал, мы женились, чтобы параллельно состариться во взаимном согласии, но она развивается в каком-то своем направлении, и с каждым днем мы все дальше и дальше друг от друга. Я живу как на загадочном эксперименте, и когда за балконом ночь, когда я влачу очередные стуки в желтом свете безжизненной кухни, каждая вещь буквально говорит мне со своего места, что история моей жизни деформирована, что она не удалась, что бездарная растрата дней может быть исправлена, может еще быть переписана. Но я не знаю – как.

Иногда Ольга вспоминает, что я жив, и тревожится из-за моей апатии. Однажды предложила завести домашних животных. Попугая, блядь, или кота.

– Что я, психопат? – отвечаю. – Не хочу.

Я не люблю животных. Когда смотрю им в глаза, не вижу контакта. Они для меня будто незавершенные люди. Мне не хочется с ними пересекаться. Но мало того, что я не люблю животных, так еще и предложение ее само по себе унизительно. Она демонстрирует, что совершенно не понимает меня и не хочет понять.

– Это ты сейчас говоришь, что не любишь животных, – сказала она. – Когда животное появится, ты его полюбишь, мой толстячок.

И наперекор мне принесла хомяка. Блядь, хомяка. Я чуть с ума не сошел от злости.

Но он быстро умер.

Я глядел на его бессмысленное существование в клетке, на его бег в колесе, и из жалости выпускал на свободу. Хомяк не терял ни минуты и карабкался по занавеске к потолку, ловко суя коготки в кружева на тюлях. На карнизе разворачивался, бросался в воздух, расставив серые лапки, и со стуком бился об пол. На несколько минут терял сознание и бездвижно лежал, истекая кровью из ушек и носика, потом вставал и сразу пытался повторить подъем, неуверенными движениями хватаясь за ткань. Я снимал его и прятал обратно в клетку. Так повторялось дважды, а на третий раз он больше не встал. Не может быть, чтобы он хотел покончить с собой, я это знаю, но в бесплодной моей жизни даже пустячная его смерть обрела значение. Мне казалось, будто ему что-то не понравилось в нас, будто он простодушным умом животного узнал правду о больших существах по ту сторону клетки, увидел всю их незначительность и захотел сбежать от них в какой-то другой мир.

Ольга больше никого завести не предлагала.

Я опустил удочку на землю и встал расходить затекшие ноги. На мелкоте недалеко от моей стоянки копошилась колония лягушек. Их задние лапки были точно ласты, и всеми своими движениями они напоминали пузатых водолазов. Иногда какая-нибудь лягушка вскакивала на другую, чтобы та катала ее на спине по подводному миру. Одна все время лежала на боку и томно чесала белое крапленое брюшко, будто демонстрируя, что в данное мгновение ловит кайф от жизни.

Вдруг вода стала убывать. Осклизлые рыльца лягушек поднимались над поверхностью и изумленно оглядывались по сторонам.

Я услышал тихий шелест, похожий на звук ручья, и глянул с пригорка вниз. Там стоял Толик и разгребал руками склон, отбрасывая песок за спину. Из выкопанного им отверстия текла широкая мутная струя, от которой в подлеске образовалась приличного размера лужа.

Толик увидел мою тень и остановился.

– Озеро сходит, – говорю.

– Конечно, ведь я его выпустил, – сипло сказал Толик. Его слепило солнце, он закрыл глаза рукой и ощерил зубы. Я сместился так, чтобы скрыть его в своей тени, и он опустил руку, сделавшись безучастным и задумчивым. Его брюки намокли до коленей, вместе с песком он тихо ехал по склону вниз.

– Зачем? – спрашиваю. – Сейчас же вся вода вытечет. Озеро погибнет.

– Я объясню! – Толик взбежал ко мне и протянул руку к озеру. Оно почернело и пульсировало по краям оголившейся мокрой травой. – Смотри, как грязно! Какая замученная вода здесь живет! А тут! – показал он на подлесок, стремительно превращавшийся в болото. – До чего красиво! До чего широко и удобно!

Складки вокруг его губ слиплись, сделав губы неестественно короткими и толстыми. Изо рта отвратительно разило клеем.

– Ну представь! – продолжал Толик. – Вода больная! Грязная! Вонючая! В ней насрано! В ней зелень плавает! Она же сама просилась выйти! Ей надоело это все! Толик, – звала он тихонько, – Толик, – слабенько звала она, – вызволи меня, дорогой Толик. Ебни, пожалуйста, в стенку. Ну, вот я пришел и ебнул.

Я не сводил взгляд с его губ.

– Нафакался, – говорю.

Он замолчал и осторожно шагнул назад.

– Да стой же ты, – я улыбнулся, – ничего против не имею.

Он тоже улыбнулся, складки вокруг губ натянулись и вытряхнули в воздух желтые хлопья сухого клея.

– Представляешь, – говорит. – Я просто пришел и ебнул в стенку. Даже копать не надо было. Сразу вода потекла. Медленно, правда, но я, бляха, разбуравил!

Он хохотнул, и я вместе с ним.

– Понимаешь, – говорю, – что ты натворил? Ты же озеро спустил.

– Озеро из говна! – смеялся Толик. – Смотри, одно говно остается!

Я посмотрел и увидел, что не только одно говно.

– Рыба, Толик! Смотри, сколько рыбы!

– И правда, – говорит.

– Надо ее собрать.

Толик воодушевился.

– Обязательно! Я тебе помогу.

И засновал в нетерпении по берегу.

– Что ж оно так долго сходит.

Он кинулся вниз и продолжил раскапывать глинистый свищ, чтобы ускорить процесс.

Я собрал рыбу, которую мог достать с берега. Притащил из леса сухое дерево и бросил в ил. Влез на ствол, который весь под моим весом утонул, и собрал вокруг него. Толик вернулся на перешеек, увидел, что я уже собираю, и стал носить мне рыбу прямо из грязи. На его брюках и ботинках нарастала липкая масса, шаги давались с трудом.

До сих пор эти рыбины, которые трепещут и мерцают на солнце, сотни больших и малых тушек, весь их рыбий город, окуни, плотва, лини, верховки, устлавшие дно, встают меня перед глазами и бьются, как живые, и разевают рты. Самое невероятное рыбацкое впечатление.

Когда от озера остались лишь лужи, и видна была вся жившая в нем рыба, я понял, что нам столько не унести.

– Собирай самую крупную, – говорю.

Толик хватал две толстых рыбины, вскидывал на плечи, целовал в жабры и гордо нес ко мне.

Принес самого большого линя, которого я видел в жизни.

– Эта рыба – мой друг, – сказал, шмякнув линя мне в руки. – Повстанец. Настоящий командир.

Линь еле вместился в рюкзак. Голова осталась торчать снаружи, я подпер ее бегунком на молнии. Достал из кармана целлофановый пакет-майку и протянул Толику.

– Давай тебе соберем.

– Мне не надо! – испуганно сказал он. – Я рыбу не ем!

– Почему?

– Она мой друг!

– Да брось, – говорю. – Жене дашь, она похвалит.

– Нет-нет-нет, – сказал Толик. – Нет-нет-нет-нет.

Он качал головой и смотрел в одну точку перед собой. Если ему что-то навязывали, он всякий раз странным образом отрешался, и ничего с ним невозможно было поделать. Я испугался, что он не вернется из этого состояния, и убрал пакет.

– Ладно. Не будем тебе собирать.

– Вот и хорошо, – мгновенно оживился он.

Из дачи на противоположном берегу вышел мужик и замер. Вместо любезного сердцу озера перед ним зияло высыхающее под солнцем дно, потоптанное Толиком и осыпанное рыбами.

– Ну, что ж, – говорю, не сводя глаз с мужика. – Раз улова всем хватило, пора идти.

Я смотал удочки и сгреб снасти, а Толик наблюдал за лягушками, отправившимися на переселение в новое болото.

– Куда озеро, туда и мы, – пищал он.

Лягушки скатывались вниз по склону, собирали липкими спинами песчинки, и прыгали в воду.

Казалось, дачник с противоположной стороны просто смотрел на нас, но обнаружилось, что он впал в ступор, потому что не шелохнулся, даже когда истлевшая сигарета сожгла ему усы. Вдруг он исчез в доме, и мы немедленно снялись с берега. Я оглядывался и ждал, что он выйдет с ружьем и погонится за нами, но он вышел с двумя ведрами в руках, в огромных резиновых ботфортах, закрывших ноги до бедер, и стал подчищать рыбу, выворачивая доверху наполненные ведра у себя на территории.

Как только мы ушли, из кустов выбежали мальчишки, обстрелявшие Толика. Им тоже хотелось не упустить свое. Сумок у них не было, они пихали рыбу в рукава, за пояс и в перевязь гипса.

Мы дошли до вершины холма и залюбовались ослепительной панорамой дачного поселка, в котором на месте голубого озера выросло черное масляное пятно.

– Это пиздец, – с восхищением сказал я.

– Славный пиздец говна, – ответил Толик.

Его брюки и ботинки закристаллизовались и превратились в колодки.

Торчащий из рюкзака линь напряженно умирал, роняя слизь и хлопая ртом, а Толик макал в умоляющий рыбий рот пальцы и щекотал щеки изнутри.

Вот как мы с Толиком начали водиться.

Глава третья. Певец на крыше

Толик сразу ко мне привязался. Когда видел на улице, обо всем забывал и несся галопом, перепрыгивая любые помехи на пути. Провожал, куда бы я ни шел, – и на комбинат, и в банк, и в магазин.

– Не надо, Толик, иди домой, меня долго не будет, – говорил я возле проходной, но Толику было неважно, сколько ждать. Всю смену он сновал где-то рядом, а затем провожал назад.

Наверное, я нравился ему потому, что был единственным, кто его не гнал.

Я даже интересовался его личной жизнью.

– Как семья? – спрашивал.

– Надоели. Хотят чего-то, а чего – не могу понять. Сергей с Володей все время ловят меня и прячут взаперти. А ведь я, когда они были маленькими, так с ними не поступал. Жена тоже странная. Постоянно плачет, и никак ее не развеселить.

Однажды он проводил меня до проходной, а после смены не встретил, и потом не показывался несколько суток. Комбинат далеко от нашей улицы, и я боялся, что Толик заблудился где-нибудь в городе и забыл обратную дорогу. Хотел уже идти к его жене и спросить, все ли с ним в порядке, но Толик вернулся, в другой одежде, и с безбожно расквашенным лицом. Веки опухли и почернели, кончик носа лопнул, а левую верхнюю половину лица – бровь, висок и скулу – обтянул жирный, похожий на вулкан, багровый струп.

– Блядь, страшно смотреть, – говорю. – Что случилось? Ты где пропадал?

– Стыдно рассказывать, – ответил.

Каждое утро он ждал меня под окнами. Если у меня была вторая смена или выходной, я спускался и шел с ним в магазин, или в банк. Иногда мы просто шатались по окрестностям.

Быстро прошла комичность первого впечатления. Толик не был смешным недоумком, вроде персонажей кинокомедий, его безумие было мятежным и заразительным. Он обладал таким напором, что иногда мне становилось неуютно, зато рядом с ним исчезало мрачное состояние последних лет.

Толик взял где-то старую, гудящую гитару и потащил меня на гору напротив солдатского пляжа петь купальщикам песни. Идея была хорошая – гора представляла собой удобную, созданную самой природой сцену.

Толик сидел себе, спустив ноги в траву, бил по струнам и орал:

– Среди голых тел батальона, как среди птиц и зверушек, сидим на горе, как на балконе, я и мой друг Андрюша!

А мне приходилось стоять у него за спиной и нервничать от удивленных взглядов, направленных на нас. Я одобрял такую свободу Толика, но не был готов ее разделить. Когда я заметил школьного приятеля, отдыхавшего на пляже с семьей, то не выдержал и лег в высокую траву, в которой с гораздо более легким сердцем пролежал остальные минуты.

Потом Толику надоело, и мы пошли искать новое место. Он забрался по трубе на крышу магазина №16, а я с ним не полез. Сослался на то, что для таких вещей я недостаточно ловкий. А сам остался наблюдать со стороны, и потому на этот раз стесняться мне было нечего.

Ходил среди прохожих, будто был одним из них, и наслаждался реакцией. Магазин был таким местом, где люди боялись просто остановиться и поднять к Толику глаза. Бросали один быстрый, короткий взгляд, оценивали каким-то своим покупательским чувством, что этот раздражитель недостоин внимания, и скрывались в магазине. Только детям хватало простодушия открыто пялиться на него.

– Почему дядя кричит?

– Он дурак, – сказал мужчина с трапецеидальной бородой и усами. Правый ус у него был рыжим и ухоженным, а второй седым. На усах лежали вытянутые ноздри. Одним словом, это был священник. Он держал за руку ребенка, их сопровождала женщина в платке и длинной юбке.

– Неправда, – говорю. – Он дурачится, но это не значит, что он дурак.

Батюшка быстро спрятал сына в фургон и рассержено хлопнул дверцей.

– Не подходи к моему ребенку, понял? – зачем-то сказал мне.

Я спорить не стал.

Один моложавый пенсионер остановился под Толиком, задрал голову и послушал.

– Что-то он хватил через край.

– Ведь хорошо, когда человек поет, – сказал я.

– Да говно, о чем ты говоришь.

Рядом шла карликовая старушка, которая с ним не согласилась.

– Когда я была такой же молодой, как юноша на крыше, – натирая мозоли, шевелила она сухими губами, – я танцевала в колхозном кружке.

Из магазина вышла компания алкашей с торчащими из карманов бутылками. Они решили послушать бесплатный концерт и выстроились прямо у входа, мешая покупателям зайти или выйти. Картинно трясли головами, выражая балдеж и слияние с музыкой Толика, и припадали к бутылкам, как к вскинутым в небо горнам. Когда Толик закончил песню и заиграл бесконечное соло на одной струне, один из них воспринял это как приглашение спеть самому.

– Говорят, что Анатолий не потребляет алкоголий, – хрипло выкрикнул он, и алкаши дружно заржали.

Я подкатил к ним с разговором.

– Вижу, вы знаете Толика.

– Не то слово, – сказал тот, что пел. – Мы с ним друзья детства.

– А детство – самый запоминающийся период жизни, – добавил другой.

– Именно с Толиком мы пили те первые, далекие разы, которых так теперь не хватает, – с проблеском в глазах сказал первый.

Толик заметил, что я с ними разговариваю, и перестал играть.

– Димка, – обратился он куда-то. Глядел в это время на небо.

– Анатолий, – сказал его друг детства.

– Ты козел, блядь.

– С чего это?

– На день рожденья меня не позвал.

– До сих пор обижаешься? – удивился Димка. – Сорок лет уж прошло.

– Всех позвал, а меня нет!

– Да я забыл давно, ну ты даешь!

– Почему не позвал, я тебя спрашиваю?

– Не помню. Наверное, с девчонками хотел посидеть. А у тебя тогда пары не было.

– Козел же, блядь, говорю. Где твои девчонки?

– Не знаю.

– Вот именно. А я тут.

– Забей, – сказали Димке собутыльники. – Он же дурачок.

– Точно, – сказал Димка. – Пусть сидит тут, на крыше своей.

И повел компанию во дворы. Но стоило им свернуть за магазин, как Толик перегнулся через парапет и плюнул куда-то вниз.

Я забежал за угол и увидел, как Димка вытирает рукавом волосы.

– Словил? – спросил Толик.

– Словил, – сказал Димка. – Поквитаемся.

– Бобибаемся, – ответил Толик.

Димка пристально посмотрел на меня.

– Не трогай, – сказали ему друзья. – Пошли.

Он поправил бутылку в кармане и побрел за своей компанией.

Разыгравшаяся сцена дала людям внутренние полномочия, чтобы уделить Толику внимание.

– Слазь уже, – обратилась к нему бойкая женщина с начесом.

– Ты, – сказал Толик. И показал пальцем на толстяка, который занимал столько места, сколько стоявшая возле него молодая пара вместе с коляской.

– Я? – спросил толстяк и огляделся.

– Вор! Глупый, гадкий, толстопузый вор!

Толстяк выбрал из всех меня, посмотрел на мой живот, а потом с надеждой посмотрел мне в глаза.

– Братан, что он несет? Я – директор фирмы! Меня все знают!

Я пожал плечами.

– Канай отсюда, директор, – сказал Толик, – пока я тебя не покрошил.

Взял гитару за гриф и замахал ей в воздухе, будто булавой.

Директор булькнул что-то невнятное и сбежал. За ним молодые родители, расшатывающие плачущую коляску, поспешили ее укатить.

– Да слазь же ты, псих, – повторила женщина с начесом. Это была заведующая магазином.

– Пока милицию не вызовете, – ответил Толик, – не слезу.

– Уже вызвали, – сказала она.

– Не надо было, – говорю. – Он ведь приятный.

– Ты, Андрюша, ее не слушай, – сказал Толик, расслабленно закинув гитару на плечо. – Если бы она вызвала милицию, я бы об этом знал. В действительности она сама ментов боится. Я потому ей и напомнил.

К заведующей вышел грузчик в синем халате и с добрым смешным лицом, – он казался неплохим парнем.

– Сними его, Олежик, – попросила она.

– Как я его сниму.

– Поднимись и сними.

Олежик теребил пальцами сережку в ухе и думал. Народ активно шушукался.

Толик двумя руками поднимал гитару над головой и резко опускал, воображая, что бьет кому-то по голове.

– Олежик, – сказала заведующая.

– А?

– Два. Почему ты стоишь?

– Не хулигань, – сказал Олежик. – Спускайся.

– Спущусь отсюда только после моей смерти, – прорычал Толик.

– Ты гнилой дед, – донеслось из толпы, и в то же мгновение в источник реплики полетела гитара. Люди успели отпрыгнуть, гитара стукнулась об асфальт и разбилась. К ветру примешалось гудение струн.

– Ты злой, завистливый и расчетливый человек, – сказал Толик. – Гитару мне сломал.

Собралась над нами буря. С земли поднялись окурки, палочки и листья, и закружились воронками, каждая из которых висела, как галактика, под самым неправдоподобным углом. Одна оплела небольшую группу людей и стала размахивать перед ними ржавой оберткой. Люди поглядели на это и пошли по домам.

Первые капли тыкались в нас лениво, эпизодично, но с течением времени дождь разогнался.

Я прятался под скрюченной липой, Олежик с заведующей – под козырьком магазина, а Толик стоял на крыше и задумчиво глядел в бегущие от дождя спины. Вода струилась по нему, как живой костюм.

– Вы вместе? – спросил меня Олежик.

Я открыл рот, чтобы ответить, и задумался.

– Ну вместе, – сказал, и это прозвучало фальшиво, пересохше.

Кашлянул и повторил решительней:

– Вместе.

– Так забери его, пожалуйста. Хватит уже.

Толик спрыгнул с парапета на козырек, лег и перегнулся к Олежику.

– Какая у тебя сережка! – сказал. – Дай мне.

Олежика перекосило.

– Что ты! Не хочу.

– Ну дай! – требовал Толик. – Дай-дай-дай.

Сережка была дешевая и самая простая – обыкновенное кольцо из плохой стали. Олежик посмотрел на заведующую, та кивнула. Он снял серьгу и переложил в протянутую руку.

Толик сжал кольцо в кулаке и тут же каким-то нелепым образом кувыркнулся вниз. Приземлился на ноги, но неудачно – правая подвернулась. Рухнул на влажный газон и свободной рукой вцепился в стопу.

Я выбежал под дождь и склонился над ним.

– Пробейте мне дырку, – скулит.

– Ну привет, – сказала заведующая. – Дырку ему пробейте. Пойдем, Олежик.

Толик приладил серьгу к уху и посмотрел на Олежика.

– Пробей, а?

– Иголка нужна, – сказал Олежик.

Повисло молчание.

– А что сразу я, – сказала заведующая. – Ничего я вам давать не должна.

– Пожалуйста, – скулил Толик. – Иголочку.

– Повесим кольцо и уйдем, – говорю.

– Я много раз так делал. Это быстро, – улыбнулся Олежик.

– Знаешь что, Олег, ты должен гнать таких, а не собирать под дверью, – сказала заведующая и ушла в магазин.

Оттуда она вынесла иглу с белой нитью в ушке. Олежик достал зажигалку, закурил и заодно поводил огнем по иголке. Острие почернело. Толик сам взялся за левое ухо, оттянул мочку и повернулся ухом к Олежику. Зажав в зубах сигарету и роняя на Толика пепел, Олежик проколол мочку недалеко от середины и несколько раз прошелся иголкой вверх-вниз, расширяя отверстие.

– Надо бы обеззаразить, – сказала заведующая.

– Обойдется, – сказал Олежик.

– Ты что!

Она сбегала в магазин, вынесла катыш ваты и початую бутылку водки. В мясистом и строгом ее лице что-то потеплело. Налила водки на вату и приложила сочащийся катыш к мочке. Взяла у Толика колечко и его тоже искупала в водке.

– Выпить не хочешь? – спросила.

– Не пью, – сказал Толик.

– Я выпью, – говорю. – Если можно.

– Нельзя, – она убрала бутылку в глубокий карман халата.

Олежик вставил серьгу в прокол. Толик поднялся на здоровую ногу и посмотрел на отражение в витрине.

– Вот оно как! – потрогал колечко. – Неплохо, а?

– Неплохо, – сказала заведующая. – Уходи теперь.

– До свидания, – говорю.

– Спасибо, Олежик, – сказал Толик. – Ты мой друг.

– Дурак, что ли? – улыбнулся Олежик. – Иди отсюда.

Отверстие в его ухе сжалось на прохладном ветру. Хороший парень.

Толик поскакал домой на одной ноге, а я пошел рядом, поддерживая за локоть.