Текст книги "Последователь"

Глава четвертая. Поединок

Из деревянного дома, вытянутого острым углом в лес, и состоявшего сплошь из неплотно пригнанных оттопыренных досок, вышла бабушка по имени Прохорчик Фаня. Она была одета в тулуп, блестящий жиром на солнце, и две юбки, маскирующие одна в другой многочисленные дыры. Несла топор и посасывала леденец.

Все вокруг съела старость: давно заасфальтированная дорожка треснула на части и поросла высоким укропом; забор так низко пригнулся к земле, что по нему, как по мосткам, иногда входили коровы с улицы и ровняли тушами весь участок; сарай расползался на части, в щелях мелькали рога и розовые пятачки.

Фаня кое-как срубила сломанную ветром вишню и вынесла в кусты бузины, растущие за забором. Из приставленного к порогу грязного котелка взяла мотыжку и принялась тяпать сорняки, не упустившие возможность вырасти на ее ухоженной земле. Огород занимал сорок соток и на треть был покрыт картофелем, на четверть кабачком, на одну пятую помидором, на одну шестую огурцом, на одну седьмую луком, на одну восьмую клубникой и на одну девятую щавелем.

Фаня взялась за прополку расторопно, не выпрямляясь, чтобы не трудить лишний раз спину, и сразу же погрузилась в мысли. Фанин муж давно умер, и с каждым годом все труднее без него обходиться. Родственники приезжают редко, в основном на разделку свиней. Фаня охотно отдает им урожай, откладывая для себя не больше скромного погребка, которого ей все равно хватает с избытком. Сын Мишка приезжает вдрызг пьяный и не трезвеет до самого отъезда, дочь Валя без умолку болтает о ценах на продукты, а свою мать, которая хочет поделиться с ней воспоминаниями, совсем не слушает. Внуки больше любят бегать по деревне, чем сидеть на коленях у бабушки, заманить на которые их можно лишь узором денежного знака. Такой человек, как она, рассуждала Фаня, никому не нужен, живет по недоразумению божьему, и скорее страдает, чем радуется. И мозги у нее не думают, и ни одного желания нет. Что же это такое, и скоро ли кончится? Покойный муж предупреждал, что так будет. Сидел на табуретке, ел и приговаривал: «Умру, и останешься одна. Будет тебе плохо». Раньше ей казалось, что он пугает ее из вредности, но теперь правда открылась, – он многое видел наперед и остерегал от долгой жизни. Если бы знала, пила бы и курила вместе с мужем, думала Фаня.

После прополки она пустила свиней полежать в плетеном загоне, и тут в ее спокойную жизнь ворвались мы. Толик прыгнул на забор и с треском повалился вместе с ним в бузину. Я вошел через калитку.

– Здравствуйте, – говорю.

– Кто вы такие?

– Мы пришли с миром! – заревел Толик и выбрался из кустов.

Фаня взяла прислоненный к дому топор.

– А ну пошли вон!

Меня она убедила, – все-таки надо понимать, что мы потревожили живого старого человека, – но Толика просто так не проймешь.

– Это я тебя должен охранять, а не ты меня, – сказал он и отобрал у Фани топор.

Здесь надо уточнить, что с тех пор, как у него появилась серьга, он стал искателем приключений. Вчера увидел на карьере автомобильную покрышку и сказал, что обязуется найти и собрать в кучу все эти разбросанные по миру останки черного уродства, а потом сжечь.

Мы их собрали и сожгли, но об этом позже.

Сегодня гуляли по Грибово, и он почувствовал что-то на Фаниной территории.

– Уходите, – сказала Фаня.

Толик обнял ее за плечи свободной от топора рукой.

– Теперь ты в безопасности, – говорит. – Можешь не волноваться.

Посадил ее на завалившийся к стенке стул и внимательно оглядел двор.

Я присел возле грядки с клубникой.

– Не бойтесь нас, – говорю. – Мы отличные люди.

– Я вам не верю, – прошептала она.

Толик поднес к ней лицо.

– Я тебя освобожу, женщина! – говорит.

– Не надо.

– Освобожу, не бойся. Усмирю всех этих львов, что кружат здесь и не дают тебе покоя.

– Каких таких львов?! – спросила перепуганная старушка.

– Да вон же, – Толик показал топором на свинарник.

– Не смей! – вскочила Фаня.

Толик великодушно посадил ее обратно.

– Я понимаю твое беспокойство, но мне это не составит труда.

Он приблизился к свиному вольеру и шагнул в лужу. Топор в его руке опускался и поднимался, лезвие шаталось на топорище и издавало зловещее бряцанье. Свиньи переглянулись, хрюкнули от ужаса и разбежались по углам. Фаня снова вскочила, но я задержал ее, раздавив при этом пригоршню клубники, прижатую к груди.

– Кто вожак? – спросил Толик.

– Мне кажется, тот, черноволосый, – говорю.

Толик ударил черноволосого борова ногой в брюхо. Тот отбежал на середину вольера. Толик выбросил топор, взял борова за плечи и поставил на задние копыта. Боров не понимал, чего от него хотят, и неловко отталкивал Толика, а тот все силы пускал, чтобы удерживать врага в вертикальном положении – так они и стояли.

Свиньи ободряюще хрюкали борову. Одна самка, влачащая по пыли сосцы, переживала сильнее других: похоже, она была его дамой. Их дети, маленькие розовые поросята, боязливо выглядывали из копны сена в хлеву.

Я ел с земли мятую клубнику. Руки были липкими от сока, вокруг них вились осы. Фаня увидела, что я отвлекся, забежала в вольер и стала выдирать борова у Толика из рук. Боров пятился, за ним – Фаня и Толик, кто-то споткнулся, все они упали на сплетенную из лоз ограду и сломали ее. Боров душераздирающе рохкнул и сбежал в угол. Там им занялась его дама. Она подложила ему под живот сено и деликатно подула на взмыленную шею. Он тяжко сипел.

Толик лежал в луже в ногах у Фани.

– Твой лев – просто зверь, – говорит.

– Конечно! Самый ярый свин в деревне. Все соседи завидуют.

– Не повезло.

– Надо было к Рене забраться. Она пьющая, у нее свиньи дохлые.

– Не надо. Я его побежду.

Я прогулялся по территории, пощипал недозревшую черную смородину. Зашел в туалет и солнечным лучом разбудил спящих в дыре крылатых туалетных червей. Они взлетели в воздух и пустились присаживаться мне на лицо и руки. Я зажмурился и кое-как сосредоточился.

– Ну у вас тут и стрекозы! – крикнул, чувствуя, как подлые черви звенят возле уха и касаются меня.

Послышался ответ, но я его не разобрал. Медленно двигалось время, с ним истекала моя нужда. Черви активно летали. Я бы за такой дом не сражался, но у людей и червей предпочтения разные, и не мне их судить. Когда вышел на улицу, черви подталкивали меня в спину. Несчастные создания, не видят, в каком зле живут.

– Вы что-то сказали? – спросил у Фани, вернувшись к вольеру.

– Я не тебе, я ему.

Толик лежал лицом к небу. Его правая ладонь гаснущими толчками лила в лужу кровь. Капли выходили по дорожке, сложенной из других капель, и падали в воду. Там не растворялись, а тесно плыли, как ряд миниатюрных бордовых медуз.

– У него палец гниет, – сказала Фаня. – Я заметила, говорю – ногти надо стричь. А будешь грызть, когда-нибудь палец отрежут. А он, дурак, возьми и откуси кусок мяса.

– Не буду стричь, – сказал Толик. – Этого нельзя делать!

– Смотри, – говорит Фаня, – где кусок. Туда его плюнул.

Кусок лежал на огороде с луком. Маленький, похожий на лодочку комочек, с небольшой каплей гноя в центре.

– Толик, – говорю. – Ты сдурел.

– Неправда. Просто оно болело.

– Так нельзя. Если стричь ногти не хочешь, то и не грызи их, пожалуйста. Пусть растут.

Толик сунул вскрытый палец в рот.

– Холосо, бляч. Не буду босе глысь.

Я вышел на обочину и сорвал подорожник. Вернулся к Толику и обернул растением больной палец. Сквозь сетку пор на листе выступила кровь.

– Хлопцы, – говорит Фаня, – что надо, чтобы вы ушли?

У Толика требование было готово.

– Мы должны сделать льва своим слугой. Вырезать на нем нашу эмблему.

– И это все? – обрадовалась старушка. – Так вырежи ее скорее.

Толик изобразил лицом воинственный порыв и поднялся.

– Иди ко мне! – крикнул борову и наставил на него красно-зеленый палец. – Второй раунд!

Загон ответил тишиной.

Толик сделал шаг и зарычал, свиньи поодиночке, опасливо, убежали в хлев. Лежать остался только их главарь. Он робко постукивал копытом о копыто и огорченно смотрел на подступавшего Толика. Живот его тяжко вздымался, а плечи мелко дрожали.

Толик наклонился к кабану и стал поднимать его на задние копыта. Тот жалобно хрюкнул, вытолкался из объятий и сбежал. Толик погнался за ним.

Кабан прыгал, делал неожиданные зигзаги и прятался за другими свиньями. Они с Толиком забежали в сарай и опрокинули там инвентарь, пронеслись по грядкам и смяли ботву. На одном неловко выполненном зигзаге Толик поймал кабана за ногу, но остановить не смог, сам упал и поехал за ним на животе, спине и каждом из боков. Кусты секли его по лицу, асфальтовая дорожка обдирала куртку и штаны. Фаня заслонила кабану дорогу, тот остановился и спрятал голову у нее в ногах. Она была его любимой хозяйкой, а он – ее любимой собственностью, и они оба рабски подчинялись друг другу. Фанины глаза просили прощения.

Толик вскарабкался на кабана.

– Куда ты от меня убегаешь, дружок? – говорит. – Никуда ты от меня не денешься.

Кабан все понял и лег, покоряясь власти. Фаня принесла топор. Толик очистил его от земли и показал кабану.

– Будешь мне служить?

Тот ничего не сказал, поэтому Толик сам прохрипел:

– Буду.

Мы с Фаней держали кабана за копыта, чтобы он не трепыхался, и пока все происходило, я получил несколько мощных толчков в грудь. На щеке, в том месте, где начинался пятачок, неглубоко, но примечательно, Толик вырезал искореженного, карикатурного зверька. Он был странной смесью кота и обезьяны, имел длинные конечности с локтями на разной высоте, треугольные ушки и неправильную продолговатую мордочку.

– Это наша эмблема? – говорю.

– Ну еб твою, – сказал Толик. – Конечно.

Мы отпустили кабана, он подбежал к сородичам и что-то им сказал на хрюкающем языке. Они отвечали ему отрывисто и сурово, в интонациях слышался страх. Необъяснимое клеймо приковывало свиные взгляды. Даже его дама не спешила к нему прижаться. Что-то отстранило его от своих. Он повесил голову и прошел к сараю, делая вид, будто нюхает землю. В сарае забился к самой дальней стенке.

– Больше львы не будут тебе досаждать, – говорит Толик. – Я их научил.

– Ох, спасибо, – сказала Фаня. – Одна бы я с ними не справилась.

Толик смущенно переминался.

– Хорошее было приключение. Даже уходить не хочется.

– Надо, родной.

Мы вышли за калитку. Кабан выскочил из сарая и понесся к нам, совершая трогательные галопы. Фаня остановила его и завела обратно. Заперла дверь на засов. Из окна выглянул пятачок: кабан прыгнул на ящик и встал на задние копыта.

– Смотри ты, – сказал Толик. – Не хочет со свиньями оставаться.

– Конечно. До конца жизни нас не забудет.

Глава пятая. Причудливый дым

Мы весь день готовили костер. Искали по городу автомобильные покрышки и закатывали в карьер за домом. Под вечер Толик размечтался.

– Пора отправляться в настоящее путешествие, – говорил он, толкая колесо. – Туда, где бандиты и дикие звери. А то в Слониме становится скучно. До добра это не доведет.

Слоним и вправду стал слишком маленьким. Все улицы мы исходили вдоль и поперек, прогулки потеряли свежесть. К тому же с людьми постоянно возникали конфликты.

Сыновья Толика сначала присматривались и не лезли к нам, а потом однажды вдруг, когда мы с ним сидели на турнике, попытались нас окружить и поймать. Толик по-детски обманул их, спрыгнув с другой стороны турника, и они сперва побежали за ним, но когда я тоже спрыгнул, погнались за мной. Бег – не самое мое сильное качество, меня хватило добежать до первых же зарослей камыша и спрятаться там.

Я стоял в иле, боясь пошевелиться, и хорошо слышал, как они меня искали.

– Блядь, и куда делся? Только что здесь был.

– Жирный, мы тебя поймаем и патлы отрежем!

– Ты зачем батю заставляешь херней заниматься?

– Слушай, Серый, зачем он такие патлы носит?

– Вэлас же, что ты хочешь.

– Баба.

Потом, судя по всему, они зашли в глубокое место и увязли, и Сергей стал отчитывать Володю.

– Смотри, ебанько, я весь теперь в говне.

– Да я же не лучше.

– Ну ты и олень.

– Не гони.

– Что не гони? Кто меня сюда привел?

– Вместе же шли.

– Нет, ты скажи, кто гонит?

– Да успокойся, Серый, ты че, в самом деле?

Стремительно и бурно завязалась драка, которая сминала камыши то далеко от меня, то близко, и обошла, казалось, все заросли. Касавшиеся моих ног течения становились все холоднее, звуки все громче, и внезапно Сергей с Володей выпали на меня. Я их оттолкнул и рванул напролом в камыши, и до самого дома бежал, весь мокрый, полыхая от стыда и страха.

С тех пор мы с Толиком старались лишний раз им на глаза не попадаться.

Ольга тоже нашу дружбу не приняла.

– Почему ты с ним водишься? Я не понимаю!

– А почему бы и не водиться? – говорю.

– Он сумасшедший!

– Совсем нет. Он в своем уме.

– В каком уме? Я что, слепая?

– Сумасшедший, но наоборот.

– Это как?

– Умнее всех.

– Боже! Ты что! Он же позорит нас! Зачем он стоит под нашими окнами?

– Ты не поймешь, – говорю.

Зато хоть перестала называть толстячком.

– Все с тебя смеются! – был ее любимый довод.

И это правда. Соседи нашли во мне прекрасный объект для сплетен. Им тоже хотелось знать, зачем я вожусь с Толиком. Их это пугало. Словно сумасшествие стало проникать в мир здравого смысла. Может, они боялись, что все будет захвачено сумасшествием? И правильно, ведь будет когда-то.

Говорили, что я наркоман, посадивший Толика на иглу.

Говорили, что я уголовник.

Говорили, что маньяк.

Говорили, что у меня связи наверху.

В общем, все их страхи соединились на мне. Притом всегда находились свидетели, которые видели меня то со шприцем, то, наверное, с членом в руке.

Так что предложение бродяжничать, озвученное Толиком, было не таким уж сумасбродством и родилось в нужное время.

– Куда хочешь пойти? – спросил я, толкая гигантское тракторное колесо с выпадающей проволокой.

– В столицу, – сказал Толик.

– В Минск, что ли?

– А она так называется?

– Давно не уточнял, но раньше было так.

– Это неважно. Как бы она ни называлась, мы должны ее посетить, – сказал он.

Последние колеса мы прикатили ночью, костер отложили на утро.

С рассветом, крадучись, чтобы не разбудить Ольгу, я вышел из квартиры в полумрак. Взбудораженные птицы пели утренние песни, деревья будто впервые показались сквозь треснувшую кору. За небом стучал проезжавший поезд, розовые цветы переплавились над ним в сплошной ободок, в клумбу-ободок, росшую над нашим заспанным островом. Это с востока шло солнце.

Толик прятался за трансформаторной будкой и выглядывал. Увидев меня, побежал на карьер.

– Пришло время огня! – кричал на ходу.

– Пришло, – сказал я и побежал за ним.

Мы по очереди спрыгнули на резиновую гору, но она не пружинила.

Толик первым скатился вниз и достал спички. Неизвестно, где он их взял – все они были промокшими. Он чиркал, и размякшая серка слетала, отделившись от черенка. Единственную зажегшуюся спичку он поднес прямо к колесу, полагая, видимо, что так оно должно загореться.

– Блядство, – сказал, когда спичка погасла. – Не получилось.

Больше для розжига ничего не принес.

Я взялся за разведение огня сам. Из взятых дома старых газет слепил стержни, перемешал их с собранным в карьере хворостом, и равными охапками разместил между колесами по всей куче. Бензиновой зажигалкой поджег газеты в каждой охапке, бросил ветки и сухие тряпки на растущий огонь. Скоро костер вырос из каждого хода дырчатой горы и с шумом над ней соединился.

Я полез наверх. Размеры огня превысили разумную величину. Протуберанцы опаляли склонившиеся над карьером деревья. Жар волнообразно фонтанировал и жег мне щеки; Толик стоял на камне посреди лужи и накрывал голову курткой. Самым досадным было, что из карьера прямо на пятиэтажки летел огромный поток черного дыма. Люди выходили на балконы пить чай и угорали в густом чаду. Я бы охотно погасил костер, но уже не мог – он был слишком велик.

– Что-то мы перестарались! – крикнул я Толику. Пламя, гудевшее как буран, заглушило меня.

Все нормальные жильцы спали или собирались на работу, только у пенсионеров нашлось свободное время. Они собрались под подъездом в небольшую группу и направились к карьеру. Их окуривал дым, они кашляли и закрывали лица.

До леса было далеко, мы спрятались в небольшой пещере, когда-то вырытой экскаватором. В ее стенках гнездились ласточки. Испугавшись дыма и огня, ласточки сидели в гнездах по двое и всполошено щебетали.

Пенсионеры ходили над нами по кромке и тоже охали.

– Какой кошмар! Столько колес!

– Я видел, – сказал кто-то, – как Андрей из четвертого подъезда катил сюда шину от трактора.

– Если вам нужен Андрей, то он здесь, – сказал Толик.

Я хотел, чтобы он заткнулся, и ударил его ногой, а он взял и выпал из пещеры. Покатился вниз по склону и так разогнался, что чуть не влетел в костер. Лишь у самого пламени остановился. Волосы на лице вспыхнули и сразу исчезли, кожаная куртка покрылась белыми пузырями. Толик не издал ни звука, откатился назад и встал на ноги. Пенсионеры завизжали.

Я выбрался из пещеры.

– Ну, вот, я тоже тут, – говорю, – и что?

– Немедленно затушите! Мы задыхаемся!

– Невозможно, – говорю.

– Мы вызовем милицию!

– Толик, ты как?

– Лицо болит.

– Бежать можешь?

Он ни слова не ответил и рванул во двор, а я за ним.

– Помедленней, – пыхчу, – не успеваю.

Вдоль пустыря шли на автобус люди. Пенсионеры кричали им, что нас надо остановить, но никто не слышал.

Во дворе мы нормальным шагом прошли в мой подъезд и спрятались там.

– И что теперь делать, – спрашиваю.

– Можно пойти к доктору, – сказал Толик.

– Нормально все будет, – говорю. – Ты зачем рот раскрыл?

– Не ругайся, пожалуйста. Мне лицо болит. – Он моргал лысыми веками и трогал красные скулы. – Скажи лучше, я остался красивым?

– Еще красивее стал. Даже помолодел слегка.

С четвертого этажа спускалась соседка, и, увидев нас, замерла. Затравленный взгляд, у меня одышка, Толик с красной рожей и обгоревшей шевелюрой. Он прикинулся, что смотрит в окно, и нечаянно опрокинул жестяную банку «Nescafe», служившую пепельницей. Окурки с пеплом посыпались на пол, поднялась вонь. Соседка перешагнула пепел и быстро спустилась вниз. Во дворе ее встретили вернувшиеся с карьера пенсионеры и что-то ей рассказали. Через окно пробивались патетические нотки. Соседка показала на подъезд. Мы пригнулись.

Тогда казалось, что выхода у нас нет. Сидели на лестнице между вторым и третьим этажом в осажденном подъезде. За ночь я не выспался, после вчерашнего катания колес болели мышцы. День только начинался, а я уже устал. Лестничный пролет ходил подо мной, как лодка на воде.

– Видишь, Толик, – говорю, – житья никакого нет. Может, ты прав? Может, и правда уйти из города?

– Ну, – сказал Толик, распустившийся, как красный цветок. – В столицу.

Мы замечтались. Я сидел на ступеньку выше и смотрел в одну точку, получая расфокусированное изображение подъезда и Толика, всадившего шею в плечи, как спустившийся за падалью гриф. Он грыз ноготь. Моя нога располагалось под его локтем. Я не удержался и толкнул.

– Не грызи, – говорю.

– Знаешь, на кого я сейчас похож? – спросил он.

– На кого?

– На себя же, но с дугой в голове.

Так он себя чувствовал, засыпая с ожогом головы на лестнице в подъезде.

Я привстал и посмотрел в окно. По земле стелилось черное облако. Среди пенсионерских панам торчали два гриба фуражек. Это появилась милиция.

Секунду я радовался настигшей стариков справедливости, но дальше понял, что пришли за нами.

Я пригнулся. Выход, которого не было, сразу нашелся: мой подъезд вел на технический этаж и крышу. Я разбудил Толика, и мы поднялись наверх.

Технический этаж оказался заперт навесным замком, но на крышу можно было попасть, отвязав просунутую в скобу толстую проволоку.

Я взялся за нее, но смог отогнуть лишь один конец, слишком она была дубовая.

Внизу хлопнула дверь, несколько пар обуви тяжело захрустели песчинками.

Толик оттолкнул меня, молча развязал проволоку и открыл люк. Мы поднялись по лестнице и вышли на крышу. На нас упало утреннее небо, в нем плыли желтые и розовые облака над лесом и нашим костром. С высоты костер был похож на вулкан или на разбившийся самолет. Огонь погас, из тлевшей резины исходил лишь густой черный дым. Он разделялся на слои и полз во дворы.

Хоть мы торопились, я все равно не мог не отдать должное красоте Слонима, увиденного в таком ракурсе – все происходило, когда пространство еще не спрессовали асфальтом и плиткой, когда под пятиэтажками люди сами высаживали деревья и разбивали огороды. Барханы черной и зеленой земли соревновались в красоте; всюду лежал целлофан, пластиковые бутылки и пачки от сигарет; окурки и лужи плевков возле лавок выглядели как элементы затейливой мозаики. Всю эту картину стремительно пожирал наш дым.

Мы пересекли крышу, ступая по пузыристому рубероиду. Коньки соседних домов на углу почти соприкасались, но между зданиями оставалась пропасть шириной в полметра. Я перебрался через ограждение и шагнул, и хоть старался не смотреть вниз, голова все равно дрогнула и замерцала, будто в нее ударила струя воздуха. Толик прыгнул за мной, побежал по крыше и на полном ходу зацепил ногой провод, тянувшийся к антенне. Провод вырвался из гнезда и упал на рубероид.

Толик взял оборванный конец в руки и внимательно осмотрел.

– Нужен паяльник.

– Пойдем, – говорю. – Пусть отдохнут от телевизора.

Мы тихо спустились на первый этаж и вышли на улицу.

Пенсионеры стояли к нам спинами и смотрели на подъезд, из которого мы только что сбежали.

На крыше появилась милиция.

– Менты, конечно, фанаты своей профессии, – сказал Толик. – На дом залезли.

Мы спрятались за углом, и дальше я предложил разделиться. Толик на ходу засыпал.

– Я пойду на работу, – говорю. – А ты отсидись дома, чтобы не вызывать подозрений.

Он кивнул и, спотыкаясь, побежал через двор к своей форточке.

А я пошел на комбинат, и хоть так говорю, будто не было страшно, но на самом деле было. Пятна серого цвета на другом конце улицы складывались в форму и погоны, каждый второй автомобиль оснащался мигалками. Ежесекундно я готовился услышать оклик.

Вдруг передо мной на перекресток выехал бобик. Страшный своей бобиковостью. Я развернулся, сделал вид, будто что-то забыл там, откуда пришел, и трусцой побежал в обход по дворам. Недосып проявлялся везде, куда ни посмотрю, – мерещилось, что бобик мелькает то в окнах, то в арке, то выезжает из-за мусорного бака, то уже стоит на дороге и подстерегает меня.

Не помню, как проходил проходную, но помню, как меня встретила мастерица.

– Ты опоздал на сорок минут, – говорит.

– Ну да, – отвечаю, – извини. Пойду работать в усиленном темпе.

Вот так и сказал.

Ее зрачки расплылись, черные, как подгоревшие коврижки.

– Мы тебя заменили, – говорит.

– Кем?

– Петром.

Петр – цеховой грузчик с подхалимскими замашками. Я ни разу не видел его в работе, только как он крутится с анекдотами возле начальства.

И тут я понял, для чего он в ночные смены заталкивал в мою линию свои дотошные щеки. Запоминал, какие кнопки жать, сволочь.

– Нельзя, – говорю. – Еще сломает что-нибудь.

– Справляется.

Мне не нравились ее интонации.

– Так что, мне идти работать или нет? – спрашиваю.

– Не знаю. Я еще не видела твоей объяснительной.

Вот как все в жизни происходит, думаю.

– У тебя ведь и причины нет, – продолжала она. – Я же вижу. Признайся, проспал? Не держишься за работу? Знаешь, сколько людей с радостью бы на нее устроились?

– Знаю, – автоматически соврал я.

– Ну, так и расскажи мне, в чем причина твоего опоздания.

Я хотел придумать что-то, и не смог.

– Ну, мы с человеком одним. С другом. Собрали, в общем, покрышки. По городу. Сколько могли найти. И сегодня утром развели из них костер.

Мастерица замерла в ауре контрового света из окна и вся погасла.

– И что? – прозвучал ее сиплый голос.

– Лоханулись. Слишком много дыма получилось. Весь район задымили. И на нас, короче, ментов вызвали. Так мы пока… убежали… я и опоздал.

– Ты идиот? – сказала она. – Издеваешься надо мной?

– Нет, – говорю.

– Иди в приемную и пиши объяснительную.

– Да что тут объяснять.

– Иди!

Больше всего я хотел пойти домой и улечься спать.

– Раз вам так Петр нравится, пусть он и делает ваши пельмени. А мне надоело, – сказал я и пошел в цех.

– Ты что, испугался? – крикнула мастерица. – Вернись! Я пошутила!

Выскочила за мной. Женщины, работавшие в цеху, остановили болтовню и посмотрели на нас. Мастерица хотела показать им, что управляет любой ситуацией, и снова, громко, чтобы все слышали, приказала мне вернуться. Напрасно. Я шел к выходу и впитывал возраставшее недоумение, прекрасное и свежее, ни на что ни похожее, впервые посетившее эти стены.

У проходной висела длинная доска почета с портретами электриков, обвальщиков и прочих столпов комбината, к которым затесался Петр. Все в праздничных рубашках, причесанные, чистые. Будто обречены на казнь. Глаза от напряжения чуть не вываливаются из орбит, их мокрая поверхность блестит, отражая вспышку фотоаппарата. Раньше я ничего смешного на этих портретах не замечал и проходил мимо, но теперь, когда власть комбината над моей личностью стала слабеть, стеклянный отсвет на вытаращенных глазах показался мне безумно смешным. Я зашелся в ликующем смехе и сполз под доску. Работа выходила из меня вместе с хохотом, как причудливый дым из горящей покрышки, и ее место занимало веселое облегчение.

Смеялся я странными визгливыми импульсами. Я всегда перенимаю поведение у людей, с которыми провожу много времени, и эту ужасную манеру скопировал у Толика. Если мы с ним смеялись вместе, то смеялись как два дурака.