Текст книги "Неумолимая жизнь Барабанова"

– Я не могу отпускать грехи, но я могу говорить о них так долго, что совести становится скучно. И сделать так, чтобы никому не было страшно, я тоже не могу. Но зато я могу перезнакомить детей со всеми страхами на свете, и тогда они уже не будут вздрагивать и просыпаться по ночам. «Ага, – скажет ребенок своему страху, – ты уже есть в моей коллекции». Или напротив: «Ну-ка покажись, я не видал такого еще. Где у тебя главный ужас?» И возьмет его в коллекцию и повесит бирку. А с биркой, согласитесь, какой страх?

Как не понравилось Ксаверию то, что я сказал! Мне даже показалось, что он побледнел слегка. Но четверо из кресел покивали мне, и директор успокоился. Лисовский допил кофе. Руки у него были маленькие, точеные.

– Впервые в жизни я согласен платить, ничего не понимая. Пусть он говорит с детьми о чем угодно. Если с ними не говорить о чем угодно, они что угодно придумают сами.

Один из четырех дернул в мою сторону подбородком и спросил, как мне идея обучения по парам. Я честно ответил, что не видел ничего подобного, что это без сомнения новое слово в педагогике. Тут я покосился на Ксаверия. Глаза его настороженно мерцали. Но куда интереснее было напряженное ожидание в глазах Алисы. Тогда я добавил про раннее становление и про осуществление имманентных идеалов. Кафтанов тонко улыбнулся и поиграл бровями, а у Алисы по лицу скользнула чуть заметная гримаса презрения. Тогда я на нее не обратил внимания. Тем более, что гости к моему облегчению, услышав про имманентные идеалы, разом от меня отвернулись.

– Очень хорошо, – молвил Лисовский. – Однако в школе убыль. Трое погибли на посту, один ушел неведомо куда.

– Его ищут, – ввернул Ксаверий, – Кнопф без отдыха прочесывает город.

– Мы выслушаем Кнопфа, – сказал Степан Степанович. – Будет время и для этого. А сейчас я повторяю: в школе убыль. Дети – в опасности. Господин Заструга, – тут Лисовский протянул ладонь, и ему подали телефон. Переступая по кнопкам, он набрал номер, и все мы терпеливо послушали долгие гудки. – Вот. Господин Заструга не отвечает. Я взял ответственность на себя и привез пополнение. Алиса, деточка, позови их.

Я поймал взгляд Ксаверия, кивнул в сторону двери, и тот, радуясь моей догадливости, выпроводил меня с почетом. Навстречу мне через вестибюль цепочкой прошли четверо.

Странное дело: оказывается, я успел позабыть дорогу к «Семи сорока». Я кружил по дворам, пока, наконец, не пристроился за спиной одного из тех странных существ, что трусили в заведение, и хоть с опозданием, но явился. В зале вместо Наума хозяйничала тихая девушка с решительными серыми глазами. Узнать она меня не могла, мы никогда не виделись прежде, но едва я вошел, она меня приметила и словно невзначай смахнула крошки с ближайшего к прилавку столика. Я уселся послушно и заказал кофе. Почему-то, глядя на эту особу, я совершенно успокоился.

Между тем, как я попивал кофе, она переходила от столика к столику, а время шло. Потом черный телефон с надтреснутым корпусом звякнул, она сняла трубку. Поговорив, она прошла между столиками, на ходу прибавила громкости репродуктору, остановилась около меня.

– Парадная слева, – проговорила она, получая деньги. – Как выйдете, так и слева. Квартира тридцать три, Наум ждет. – Наверное, ей показалось, что я замешкался, и в серых глазах мелькнула тревога. – Э, – она коснулась моего рукава. – Я не ошиблась, не дай Бог? Вы – Барабанов? – Но, вглядевшись мне в лицо внимательней, успокоилась, так что я, помнится, непременно решил спросить Наума о своих особых приметах.

Наум отворил мне, едва я коснулся звонка. Квартира была порядочная, и прежде чем дойти до кухни, мы миновали два поворота.

– Ситуация ужасающая, – сказал Наум и принялся барабанить костяшками по дверце холодильника. – Анатолий в сознании, но ничего не говорит. Твердит только, что вы знаете все.

На столе стояла бутылка немецкого пива. Наум поймал мой взгляд, замахал руками и сковырнул с него колпачок. Пива я хотел, вот что. С самого утра. Я напился и рассказал все, как было. Лицо у моего хозяина посерело, и он на удивление грубо выругался.

– Ладно, – сказал он, – теперь вы увидите остальное.

Мы прошли коленчатым коридором и вошли в прекрасную, освещенную по-вечернему комнату. На диване под пестрым пледом лежал Анатолий. Рядом с ним стоял старый, прямой, как палка, еврей.

– Он спит, – сказал старик, – И все, как будто неплохо. – Потом поглядел себе под ноги, покачал головой. – Ах, Ноник, Ноник… – и ушел.

Я вернулся в кухню, и когда Наум возник на пороге, спросил его:

– Ноник – это вы?

– А кто по-вашему? – неожиданно огрызнулся Наум.

– Этот старик-врач, он, по-моему, ваш отец?

– Ну хватит, хватит, – проговорил с досадою Наум, – чем меньше мы друг друга знаем…

– У вас квартира хорошая, – сказал я мстительно. Все-таки он злился на меня совершенно напрасно.

– Да, – Наум, наконец, сел и принялся раскачиваться. – У меня отличная квартира, у меня отец врач, Анатолий к тому же пришел прямо ко мне. Но я не могу, поймите, Барабанов, я не могу, чтобы он тут лежал. Я – женюсь.

– Та сероглазая в заведении?

– Ну, да, да!

– Она требует, чтобы вы избавились от Анатолия?

– Фу! Светлана не требует ничего. И как можно избавляться от человека? Просто мы женимся.

– Поздравляю. Пиво еще есть?

– Нет, вы поймите: У нее в Череповце мама и две сестры. Так неужели матери выдать дочку в Петербург и оставаться там? Нет же. Через три дня они приеэжают.

– Вы отчаянный человек, Наум.

Наум откупорил пару бутылок, и на некоторое время разговор прервался. Потом я сказал:

– Но вы же видели моего отца. И вообще, при чем тут я?

– Хватит! – сказал Наум коротко и жестко. – Вы отдаете Анатолию револьвер Заструги, вы приходите ко мне в заведение на свидание с Застругой, и вы хотите меня убедить, что в этом деле вы сбоку припека? – Он вдруг рявкнул: – Откуда револьвер?

Конечно, я облился пивом. И тут же разозлился, стал хлопать себя по штанам так, что брызги полетели на Наума.

– Да, револьвер Заструги. Только я этот револьвер у него отнял. Да, отнял! И тогда около школы… Словом, все случайно. – Я чуть было не сказал о свидетелях, но вовремя сообразил, что барышню Куус упоминать здесь не стоит. В досаде на мое упрямство Наум испустил форменный змеиный шип, и тут же из комнаты донеслось громкое звяканье.

– Все вы! Все вы! – выкрикнул Наум яростно. Звяканье зазвучало настойчивей. – Делать нечего, – сказал он, – пошли.

В коленчатом коридоре я придержал его за локоть и спросил, каким образом меня узнала его невеста. Отчего-то мне приспичило выяснить это немедленно. Наум шумно выдохнул, наморщил лоб, и сумерки, подобно пыли собрались у него в складках лица.

– Господи Боже мой, – сказал он. – Столько всего, а тут еще и это… Послушайте, Барабанов, неужели никто вам не говорил, что у вас взгляд маньяка?

В комнате Анатолий мерно колотил стволом револьвера по высокому кувшину с морсом. Когда мы вошли, он сунул револьвер в глубокую плетенку с мелкими красными яблочками.

– Даром кричишь, Наум. Я проснулся, его ты не убедил. Один шум.

– Попробуй сам.

Анатолий кое-как уселся в постели и показал мне, чтобы я сел рядом.

– Скажите, – спросил он, – Кнопф на самом деле ваш знакомый?

– Ну да, одноклассник.

– Школа… Но школа кончилась, а вы продолжали видеться.

– Вот еще. Мы встретились совсем недавно.

– Кнопф поджидал вас?

В нетерпении Анатолий подался ко мне.

– Вот уж нет. Все было случайно. Но раз я здесь, может быть, вы объясните, что за стрельба приключилась около школы?

Анатолий внимательно посмотрел на меня и тихо и настойчиво, как ребенку ответил:

– Александр Васильевич, стрельба началась, когда вы принесли револьвер. Я, конечно, от своей вины не отрекаюсь, но вы-то зачем это сделали? В моих обстоятельствах стрелять бы начал любой. Ладно. – Он слабо шевельнул кистью. – Вы слушайте внимательно. Я скажу главное, а на подробности будет еще время.

Заслышав о будущих подробностях, я фыркнул, хотя отметил уже, что Анатолий о барышне Куус молчит.

– Вы говорите, что с Кнопфом встретились случайно. Тогда, может быть, вы слышали что-нибудь о Евгении Желиховской? С ней Кнопф тоже собирался встретиться случайно, но отчего-то не вышло.

Черт! Черт! Черт! Вот тут-то я почувствовал, что попался по-настоящему. А впрочем, и тогда, когда Кафтанов читал мое житие, должен был, должен был сообразить, что такие романы за неделю не пишутся.

– Допустим, – сказал я, – допустим, я знал эту женщину.

– Ох, – выдохнул Анатолий, – По части ножа Ректор был большой грамотей. А Кнопф и не сомневался, что вы знали эту женщину. И Алиса. У нее в компьютере, в папке «Барабанов» был файл «Евгения», в этом файле было пусто.

– У меня множество знакомых.

В глубине комнаты Наум ударил стулом в паркет.

– Он упрямый, как осел, – сказал Наум свирепо.

– В этом есть расчет, – отозвался Анатолий. – Александр Васильевич, – продолжил он, – Я не знаю, кто такая Евгения Желиховская, и Алиса осталась ни с чем. Но ведь это не все. То же самое не смог выяснить Кнопф.

– Вы успели забраться в компьютер к Кнопфу?

– Нет, Кнопф осторожный зверек. Он отказался от компьютера. Я проверил его записи. Знаете, где он их прятал?

– В тренажере, – буркнул я.

– Ну и ну, – покрутил головою Анатолий. – Иной раз кажется, что у вас соображение, как у ребенка, а иной раз… В общем Кнопф раскопал адрес Евгении Желиховской. Совершенно самостоятельно. И было это задолго до вашего появления в школе. Зачем бы это? Хотите я скажу вам его? Можно даже попросить Наума выйти, хотя это и свинство.

Я сказал ему «нет» из одного упрямства. На самом деле мне страх как хотелось знать, какой из Женькиных адресов зацепил Кнопф. Но это почему-то очень обрадовало Анатолия. Он даже вытянул руку, что очевидно далось ему с трудом и потрепал меня по плечу.

– Вы уж поверьте, я человек опытный, но тут и мне стало интересно.

Я удержал его руку, разглядывая татуировку.

– Налоговый агент в «Коллоквиуме», – сказал я. – К сожалению мне не положено никаких льгот.

– Может быть да, может быть нет, – отозвался Анатолий. – Зато мне известно, что Евгении Желиховской нет в живых.

Ни разу не названная барышня Куус присутствовала теперь в разговоре.

– Но я об этом молчу, и пусть Кнопф ищет.

Пауза длилась так долго, что Анатолий опустился на подушку и закрыл глаза. Лицо его подергивалось в такт боли, скакавшей в боку.

– Итак, – сказал я, – ничего случайного в нашей встрече с Кнопфом не было. События происходят с моим участием, но я в них ничего не понимаю. Может быть и в тот вечер я пришел к школе не сам, может быть и это было интрига Кнопфа?

Наум снова зашумел стулом. Анатолий раскрыл глаза и сказал:

– Вот, вот. Мы с Наумом не знаем, что и думать. Спокойно, – сказал он, увидев, что я заворочался. – Я же видел вас. – И мне тут же захотелось укрыть Манечку в глухих чухонских дебрях. А Анатолий тем временем запустил руку в плетенку с яблоками и достал револьвер. – Вот он, – сказал Анатолий. – Эту машинку я сам покупал Олегу, я его пристреливал, я его узнаю в темноте наощупь. Я его узнаю по запаху. Они же пахнут по-разному, как люди после обеда. Все жрут одно, а пахнут по-разному. Так и тут. Десять человек начнут садить патронами из одной коробки, а я узнаю ствол по запаху.

– Вот и делай после этого добрые дела, – сказал я, и Анатолий посмотрел на меня удивленно.

– Разве у вас был выбор?

– Да когда же вы, наконец, поймете, что все случайно! Застругу своего спросите!

Наум рассмеялся, и даже Анатолий изобразил подобие улыбки.

– Ну, нет, – сказал Наум, – извольте вы теперь понимать, что вам у Олега Заструги пистолеты отнимать не положено. Такого просто быть не может. Это как сахар соленый! И если этот ствол у вас в руках, значит Заструга сам, своей волей его отдал. А тогда опять – зачем?

– Зачем? – повторил я глупо. Наум подхватил свой стул, приблизился, уселся на него верхом.

– Перст судьбы, Барабанов, – сказал он. – Считайте, что вас назначили.

Я вдруг вспомнил, что дома у меня нет первого, что Манечка, должно быть обрывает телефон, и такая усталость навалилась, что впору было лечь рядом с Анатолием.

– Ладно, назначили. А куда, кем?

– Излишние подробности, – сказал Наум, наезжая на меня стулом. Все – потом. Сейчас главное – переселить Анатолия.

Я представил себе, как мы заносим Анатолия ко мне в квартиру, как навстречу этой процессии выходит старик…

– Убивайте меня на месте, – сказал я, – ко мне нельзя.

– Нельзя… – повторил Наум, как эхо. – А к вам, между прочим, никто и не собирался. Мысль вот в чем…

Мысль была, как ни посмотри, странная. Но если учесть, что у моих сообщников времени было совсем немного, то придумали они не так уж плохо. Коротко говоря, весь их замысел основан был на том, что я – писатель. И получалось даже не глупо.

– Вы писатель, – снова ехал на меня Наум, оседлав стул. – И знакомства у вас не такие, как у всех людей. Верно?

Я вспомнил художников Кострова и Прохорьянца.

– Пожалуй, – сказал я. Наум подпрыгнул на стуле.

– Значит, вы найдете такой способ исхода, который другим и в голову не придет. И место найдете. Такое место, такое место…

На Садовой линии в витрине строили кукольное Рождество. Волхвы еще лежали в коробке, но младенец, вол и овца уже расположились в тесной пещерке. Темноглазая девушка, хорошенькая и проворная, не глядя на меня, разыгрывала зиму в Палестине. Она осторожно ступала между своими палестинцами в тулупах, поднималась, садилась на корточки, ловко обирая юбку вокруг колен.

– Вот он где! – раздалось внезапно. – Он любуется на продавщиц. – Барышня Куус поцеловала меня сердито, и мы стали вместе глядеть на витрину.

– Ах, я ужасно люблю, когда их расставляют. В один прекрасный день они оживут, но я совсем не понимаю, что из этого получится. А, Александр Васильевич?

– Маня, Маня, сколько их по всему свету. Ну, подумайте, что будет, начни они оживать. – Я обнял ее и осторожно поцеловал. Теперь уж девушка из витрины смотрела на нас во все глаза. То-то.

Когда мы подходили к дому, Машенька сказала, что у меня изнуренный вид.

– Я буду кормить вас, – объявила моя девочка и потрясла пластиковым мешком. Оба мы прекрасно знали, чем кончаются такие проекты. Уже и лифт распахнул двери на моем этаже, а мы все целовались.

Старик вышел из комнаты, оглядел нас и скрылся. Маня сбросила ботиночки и, мелькая пятками, вбежала в кухню.

– Вот!

Вызолоченная открытка переливалась у нее в руке.

– Вам-вам, – сказала барышня Куус. – От кого бы?

Верхняя часть открытки с изображением Рождественского вертепа была отрезана, и только натруженные ноги волхвов остались на неровной земле. Этаким образом дочь моя еще не шутила, а представить себе забавляющегося Ван дер Бума я не мог решительно.

– Где конверт? – спросил я старика. Тот подвигал складчатой кожей на лбу и без препирательств извлек конверт из груды газет. По его словам выходило, что вскрыл он конверт по ошибке. «Я ожидаю известий» – проговорил отец, значительно пошевеливая складками на лбу. Я спросил его, куда делся кусок открытки, и он, не моргнув глазом, ответил, что так оно и было. Барышня Куус, воспитанная девочка, разглядывала ноги волхвов, не прикасаясь к открытке. Мне почудилась печаль в ее глазах.

– Мария Эвальдовна, – попросил я, – взгляните, что там сохранилось? – Манюнечка перевернула глянцевую картонку.

– …лую, – прочла она. – Твоя Оля. – Прочитав, она положила обрезок на стол и уткнулась в окно. Я махнул старику, и тот ушел, торжественно ступая. Потом я аккуратно развернул Манечку лицом к себе, и слезы выкатились из переполненных глаз. – «лую», – выговорила она, стараясь глядеть на улицу. – Это «целую». Кто вас целует черт знает откуда? Что за Оля?

Убить меня мало. Я схватил в комнате альбом в рыхлом плюше, распахнул его перед Манечкой.

– Ну, гляди, – сказал я. – Вот она, Оля.

Дочь моя так на меня похожа…

Барышня Куус сидела против меня, переворачивала страницы альбома, и они стучали, как фанерки.

– Да, да, у вас была красивая жена. И дочь у вас красивая. Но этот, который из Голландии – нет. Нет-нет. – Манечка перебросила еще страницу. – Вот она разрезала открытку… Знаете, Александр Васильевич, к вам оттуда приедет посланец, и этот кусочек с ногами будет пароль. И на другой стороне станет настоящее «целую».

Мне эта история с паролем совершенно не понравилась. К тому же старик был у меня под сильным подозрением, а дочь моя не стала бы слать открытку ради поцелуя.

– Манюнечка, – сказал я, – для поздравления это рановато. Хоть к Новому году, хоть к Рождеству. Нет, милая барышня, как тут ни крути, а дитя мое собралось в гости.

Маня принялась загибать пальчики, и когда кулачок сложился, проговорила:

– Вы меня с ней должны познакомить.

– Будь по-твоему, – сказал я, – только не обижайся, если она примет тебя за сводную сестру.

Манечку это не смутило.

– А где они будут жить? – Она снова прижала к ладошке мизинец, добавила к нему безымянный. – Знаю. Знаю, знаю, знаю. У художника Варахтина был инсульт. Вы к нему в больницу ходили. Значит Варахтину мастерская сейчас не нужна.

Манечка еще говорила, но все уже стало на свои места.

– Верно? – спросила она, и немыслимая голубизна светилась у нее в глазах. Однажды мы с нею ночевали у Варахтина в мансарде. – Варахтин даст вам ключ, – продолжала Барышня Куус, – и дело в шляпе.

Я расцеловал ее и тут же накрутил варахтинский номер. Я говорил, а довольная Манечка перепархивала у меня за спиной с места на место.

– Завтра, – сказал я, – положив трубку.

Уже была глубокая ночь, когда я вернулся домой, проводив Манечку. Бесшумно я прошел в комнату старика. Он сосредоточенно спал, засыпанный газетными страницами. Я выключил свет, вышел, и покопавшись в своем секретере, отыскал палехскую шкатулку с лаковыми медведями. В шкатулке лежал отцовский осколок в папиросной бумаге и уродливый ключ с напаянной вместо головки гильзой от нагана. Варахтин обожал гильзы. Он паял из них органы, скорострельные петровские «сороки», поставивши гильзы на крохотные лафеты, делал осадные орудия…

Странно, что я забыл об этом ключе так основательно. Странно, что я не сказал Манечке о смерти Варахтина. И совсем уже странным был мой сегодняшний разговор с автоответчиком в пустой Бобиной квартире. Когда настанет Страшный суд, мне особо пропишут ижицу за барышню Куус. Я снял трубку, набрал ее номер, переждал два гудка, положил трубку на рычаг и стал ждать. Телефон задребезжал.

– Машенька, – проговорил я в телефонное ситечко, – я очень люблю вас, Машенька.

И все-таки погано было на душе.

Дверь мне отворила череповецкая невеста. Не дожидаясь, пока я сниму куртку, она умчалась в заведение и, спустя три минуты вернулась с Наумом. От него шел кофейный запах, и пивной дух примешивался к нему.

– Ступай, – сказал Наум невесте. – Ступай, ступай. – и отдал ей ключ от заведения. Мы прошли в комнату, где лежал Анатолий, и я сказал, что надо собираться. Наум тут же захлопотал и, надо признать, захлопотал умело: в огромную распахнутую сумку толково улеглись вещи на все случаи жизни. Потом он застегнул сумку и сказал, что нам предстоит выйти из дому так, чтобы Анатолия не увидела ни одна душа.

– Да, – сказал Анатолий. Он перелистывал какой-то омерзительный глянцевый журнал, а на нас не смотрел. Я начал уже закипать, но Наум сказал, что у них все решено, и осталось лишь приложить силу. Он сказал Анатолию «пора», и тот, вздрагивая от боли, выбрался из-под одеяла. Анатолий был совершенно одетым. Он опустил в карман револьвер и, держась за нас с Наумом, двинулся в кухню. Там он, кривясь и на глазах бледнея, втиснулся в опрокинутый шкаф-пенал, а Наум ловко обложил его подушками о обмотал ремнями. Тем временем я натянул на себя синий рабочий халат с пуговицами, как кукольные блюдца. Мы снесли наш саркофаг во двор, где фырчал потертый «Фольксваген» с прицепом.

– Ваша невеста не теряла времени, – сказал я Науму, но он, похоже, и не слышал меня.

– Ради Бога, ради Бога, – повторял он, прикручивая пенал к низеньким бортам. Когда мы тронулись, и прицеп громыхнул на щербатом асфальте, узкое лицо Наума стало влажным. Желая отвлечь его, я спросил, не придет ли Анатолий от толчков и тряски в ярость и не станет ли палить?

– Ну, нет же, – ответил Наум, словно дивясь моей несообразительности. – Патронов всего три, кругом шкаф… Он будет стрелять только в крайнем случае и наверняка.

– Как это – наверняка?

– Да в себя же. В себя, Барабанов.

Когда мы выползали из череды дворов, Наум велел мне перебраться на заднее сиденье. Он посмотрел, как я устраиваюсь и протянул мне замусоленную книжонку. Книжонка называлась «Путешествие из Петербурга в Москву» и представляла собой многословное описание автомобильного пути в столицу.

– Нагнитесь, читайте, – толковал Наум. – Читайте, читайте. Не хватало еще, чтобы вас кто-нибудь узнал.

Мы отъехали подальше от школы и долгим кружным путем двинулись на Петроградскую к Бобе Варахтину.

– Наум, – окликнул я, когда мы заложили петлю до зеленой колоннады Московских ворот. – Где же великий Заструга? Почему раненый Анатолий засунут в шкаф и трясется по городу? Почему, наконец, я должен трястись вместе с ним и читать всякие глупости?

Наум сверкнул злым глазом и сказал, что Анатолий не оправдал доверия, что Заструга рассчитывал вырвать Алису из школы.

– Ого! Выходит, господин Заструга не может забрать дочку из школы по-человечески?

– Заструга делает свое дело, – отозвался Наум. – Его людей можно вывести из строя, но за него обстоятельства.

– И обстоятельства, надо полагать, непреодолимые?

– Ну, да. Разве собирались вы колесить по городу с таким вот шкафом в прицепе? И, однако же, вы едете со мной.

Я вспылил, потребовал остановиться, и машина стала у тротуара. В черных ветвях вокруг князьвладимирского собора плавали вороны.

– Ступайте, – сказал мой спутник, – только не забудьте попрощаться с Анатолием.

Я выругался и захлопнул дверцу.

– Вот я и толкую, – проговорил Наум, – обстоятельства непреодолимые.

До варахтинской мансарды пенал с Анатолием я тащил на спине. У Бобы на лестнице пройти с таким грузом вдвоем – немыслимое дело. В мансарде мы с Наумом опустили шкаф на пол. Наум постучал в дверцу.

– Толя, – позвал он, – Слышишь ты? Это мы.

Долгий, сдавленный стон раздался в ответ.

– Он терпел, – сказал Наум. Мы размотали ремни и открыли дверцу. Анатолий молча пошевелил посеревшими губами, потом выговорил:

– Я чуть не сдох. Ты здоровый мужик, Барабанов, но лучше бы ты пристроил меня под самосвал. Минуту-другую он отлеживался в шкафу, потом перебрался на низкую широкую лежанку Бобы.

– Хозяин не явится? – спросил он, однако услышав, что Варахтина нет в живых, остался очень недоволен и долго расспрашивал меня, как приключилась Бобе смерть. – Ладно, – сказал он, озирая скошенный потолок и окошко, выходящее на крышу. Сквозь окошко глазел на него взъерошенный кот.

– Ступай, – велел он Науму. Наум порылся в сумке, выложил на одеяло два радиотелефона и ушел. Когда я вернулся в комнату, к телефонам добавился револьвер.

– Слушай меня внимательно, – сказал Анатолий. – Слушай меня, пока я не вырубился. – Однако вместо разговора протянул мне трубку, откинулся на плоскую Бобину подушку и умолк. Молчание было таким долгим, что мне показалось – он уснул. Я вышел в коридорчик и набрал номер барышни Куус. Она уже взяла трубку, когда Анатолий позвал меня. Голос его был так страшен, что я немедленно дал отбой и кинулся в комнату. Бледный, почти что белый, Анатолий лежал, закусив губу. В месиве из теплого белья, сухих супов и мелких консервных банок, похожих на боеприпасы, я разыскал таблетки.

– Растрясли вы меня, – сказал Анатолий, вытирая лоб краем несвежей простыни. – Совсем худо. Знаешь, ты девчонку свою сюда не путай. Только в самом крайнем… – Взор его остановился на прокопченном зеве камина. – Топится? Ты организуй мне огня. Ноги стынут.

– Я уйду, – сказал я, когда пламя взревело и завесило желтым полотнищем черные кирпичи.

– Иди, – сказал он равнодушно. – Я тебя вызвоню. На вот. – Он протянул револьвер, и ладонь моя сразу узнала его. Три рыжие патрона сидели в барабане. – Наум перестраховщик, – объяснил Анатолий. – Но он прав. Засветиться на боеприпасах легче легкого. А тебе и трех патронов много.

– Для чего это мне их много? – спросил я, снова начиная злиться. – Чего вы меня с места на место переставляете? Вот я плюну сейчас и уйду!

– Откуда ты уйдешь? – чуть слышно спросил Анатолий. То ли боль мучила его, то ли он терял силы. – С чердака с этого? Само собой, уйдешь. Кроме тебя отца кормить некому. А с поезда не соскочишь. Раньше надо было думать, когда тебя Кнопф к Кафтанову, как бычка на веревочке привел. А теперь они тебя не выпустят, нужен ты им. Кнопфа на всякий случай берегись. – Он опять замолчал, глядя, как огонь истребляет деревянные обломки в камине. – Вот кабы ты догадался, зачем ты Кнопфу? – Анатолий с болезненной гримасой перегнулся, подобрал с полу деревянный кубик с облезлым изображением яблока и движением почти неуловимым метнул его в огонь. Пересушенная деревяшка громко щелкнула, распалась натрое, и огонь охватил обломки.

– Теперь смотри, – сказал Анатолий. – Анюту я увести не смог. У меня таких проколов сроду не бывало. Но ты возьми в расчет, что Ректор! Ректор, Барабанов, это знаешь что? Я был с ним в Африке. Ему смолоду было все едино: что жить, что не жить. Ты столько грибов не собрал, сколько он людей угробил. А я его положил. Положил!

Но не мне Анатолий говорил все это. Он словно втолковывал кому-то, кого не было в мансарде, отчего случилась такая неудача. Даже румянец появился у него на лице то ли от досады и волнения, то ли от жаркого дыхания камина. И тут головни раскатились, и раненый отвел взгляд от огня.

– Я чушь несу, – сказал он, – а ты слушаешь. Плохо Барабанов. У тебя, может, совсем времени нет, а может, осталось немного. Ректора уже в крематории поджарили, забудь про Ректора. Анюта за тобой, понял? – Он завозился, сел повыше. – Револьвер мне дай.

Я протянул ему револьвер, и он как-то особенно ловко взял оружие. Он повел стволом, как другой бы погрозил пальцем.

– Ректора нет больше, а ты вытащишь Анюту. Знаешь, Барабанов, сдается мне, что это и для тебя лучше. У Кнопфа с Кафтановым кирпич на твою шею имеется, не сомневайся. Делай свою игру. Делай сейчас, а то не успеешь. Ну, понял ты?

Снова щеки Анатолия посерели, точно подернулись пеплом.

– Покажешь Анке револьвер, – проговорил он, – все поймет. Выведешь ее, спрячешь. На первых порах сюда приведешь, буду ей вместо сторожа. Только силой не пытайся. Тебе с охраной не равняться, обидеться не успеешь, а уже – кранты. Придумаешь что-нибудь, ага? Только смотри, если с Анкой какая-нибудь хреновина приключится… Ты уж лучше своего папашу заранее в богадельню сдай.

– Погоди, – остановил его я, – а если я в ваши дела лезть не собираюсь и не полезу. И околевай ты здесь без меня и выздоравливай самостоятельно.

– Стань передо мной, – сказал Анатолий без гнева и снова повел коротким стволом и поймал у меня на животе какую-то клеточку, в которой ударил такой холод, словно невидимая ледяная игла прошила мне потроха.

– Отвечай, – велел он, – сделаешь по-моему или нет? Только не говори, Барабанов, нет, а то я застрелю тебя, и никто уже не придумает тогда, что делать.

Я был, как жук, на этой ледяной игле и сказал, что любой нормальный человек на моем месте согласится, чтобы только унести отсюда ноги и не видеть больше ни Анатолия, ни Наума.

– Наума ты больше не увидишь. Ты без разрешения шагу к нему в заведение не сделаешь. Что же касается прочего-остального… знаешь, я ведь тебе и вправду покоя не дам. Стало быть, ты меня застрели, чтобы я не знал, как над тобой Кнопф шефствует, и как ты ему Анюту сдаешь.

Потом, я помнится, кричал и даже бил ногами в трухлявый пол. Но быстро стих, потому что одна мысль поразила меня, и, кажется, Анатолий тоже понял, что успокоился я недаром. Он вернул мне револьвер и сказал, неожиданно развеселившись, что славно было бы, если бы я поделился с ним своей догадкой. И тогда я напомнил ему про издательство «Коллоквиум» и про его разговоры с Манечкой касательно детей явных и скрытых.

– Ты говоришь, она меня узнала тогда у школы? Глазастая девочка, у меня же кровищи было на поллица. Но что с того? Я ничего не узнал в тот раз в издательстве.

– Погоди, погоди. Ты хотел знать, нет ли у меня детей, так? Или иначе, ты искал, на что клюнул Кнопф. Ты с самого начала не верил, что Кнопф искал просто говоруна. Опять не так! Говорун – это для Кафтанова, у Кнопфа – свой интерес.

Анатолий даже прижмурил глаза, так ему понравились проблески моего сознания. Он поощрительно похлопал себя по коленке, покивал мне.

– Стало быть, все дело в детях. Только ты у меня детей не обнаружил, а Кнопф меня к Ксаверию привел…

Удивительное дело, я говорил так уверенно, будто вся интрига была открыта передо мною.

– Да, – молвил Анатолий. – Тогда-то я и решил, что Кнопф – пустая голова, и попался.

– Мы оба, – сказал я и всыпал в камин порцию деревяшек. Из-под хлопьев пепла выскочил огонь, и тени запрыгали по кирпичной кладке. – Согласись, что Кнопф обскакал тебя, и все встанет на свои места. Ты понял? – И пока в огне трещали и лопались ножки от стульев и обломки книжных полок (где Боба брал их?), я рассказал ему кое-что.

– Вот оно! – сказал Анатолий, когда я дошел до обрезка Рождественской открытки. – Делай, что хочешь, Барабанов: пиши, звони, телеграфируй, но чтобы дочери твоей здесь не было! И что за бред – открытки обрезать?

Тут до меня снова дошло-доехало, что я во всем происходящем ни черта не понимаю. Кто такой Заструга? Что за фигура Кнопф? И главное – при чем тут дети? Анатолий, однако, рта мне раскрыть не дал.

– Дай-ка вон то блестящее, – сказал он и нацелил палец на длинную сосновую полку, где теснилась Бобина артиллерия. Колесо с тридцатью стволами по кругу приглянулось ему.

– Признайся, – сказал он, – попалил вы тут. Небось, как на грудь примете, так и пошла пальба?

Я сказал, что Боба, случалось, показывал класс, но никому другому стрелять из своих пушек не позволял.

– Вот, – сказал Анатолий, – Только так. Только так. – Он поднял орудие вровень с глазами и стал целиться. Я попрощался, но он, кажется, не заметил этого.

Телеграмму в Голландию я отправил тут же, но, как видно, недоступное пониманию беспокойство точило меня, и я поехал на центральный переговорный.

Народу в зале было до странности много. Я уселся ждать и обнаружил, что в ближайшей кабине обосновался Кнопф. Надо было немедленно уйти, но Кнопф стоял лицом к публике и тут же заметил меня. Он на секунду перестал орать в трубку и сделал такую гримасу, точно дожидался меня уже битый час. Потом он продолжил свой истошный разговор, и скоро всем вокруг было ясно, что Кнопф говорит с Веной, и что там, в Вене, не все благополучно. Пожалуй, даже кто-то умер. Три минуты спустя он выскочил из кабины и, хочешь, не хочешь, пришлось занят его место. Мне надо было плюнуть на Кнопфа и звонить Ольге, но я посмотрел на его улыбку, и руки у меня опустились. Вы когда-нибудь видели улыбающийся рыцарский шлем? Я набрал номер таллиннского дядюшки, поздравил его с грядущим католическим Рождеством и злой на себя вышел из кабины.