Текст книги "Мавзолей для братка"

Андрей Ерпылев
Мавзолей для братка

«Ну когда наконец закончится эта бесконечная дорога…»

Багровое распухшее солнце уже готовилось упасть в море, когда облаченный во все черное всадник (если можно назвать всадником человека, путешествующего на смирном ушастом ослике – таком маленьком, что ноги сидящего на нем едва не достают до земли) остановил свое ушастое средство передвижения у порта.

По совести, то, что перед ним открылось, портом можно было назвать с большой натяжкой. Но как иначе окрестить место, где стоят корабли, даже если их тут всего два? Вернее, полтора, поскольку одно из «плавсредств», делившее убогое пристанище с явно морским судном, казалось чем-то средним между большой рыбацкой лодкой и маленькой речной баржей. При взгляде на него в памяти всплывали названия «корыто» и, почему-то, «ковчег». Последнее, наверное, из-за рогатого скота: мелкого – жалобно блеющего на разные голоса, и крупного – угрожающе мычащего, который весьма непочтительно – пинками – загоняли на борт.

– Чего любуешься, дядя? – окликнули всадника с борта большого судна. – Или купить желаешь?

Всадник откинул черный капюшон, постоянно спадавший на глаза, и остановил несколько шалый взгляд на говорившем – веселом парне лет двадцати пяти, облаченном в полосатую безрукавку.

– Не советую, дядя, – продолжал балагурить моряк. – Шашлык сделаешь, так пронесет. Скотинка-то полудохлая! Лучше в город поезжай. – Крепкий палец загорелой дочерна руки указал на жалкое скопление глинобитных домишек, видневшееся за пологим холмом. – Вот там барашки, так барашки! А это – тьфу!..

– Прекрати хаять моих баранов, Аганат! – завизжал коренастый краснорожий толстячок, чертиком выпрыгивая из-за борта своей «лайбы». – Не слушайте его, уважаемый господин! Мой скот самый лучший во всем Алеппо!

– Брось, Имах, – заржал моряк. – Всем известно, что две трети твоей дохлятины, если ее не прирезать, сами подохнут от старости еще до конца рейса…

– Лучше моей…

– Я не собираюсь покупать твоих баранов, чужеземец, – наконец разлепил пересохшие губы путешественник. – И вообще, меня интересуешь не ты, а Аганат-перевозчик.

– Я? – удивился моряк, на которого показывал тощий узловатый палец пришельца. – А за каким лядом? Ты кто таков будешь, дядя?

– Афанасий Харюков, – гордо представился всадник, спешиваясь и не без труда утверждаясь на длинных тощих ногах. – Дьяк хоронного приказа.

– А-а-а, харон… – без особенного энтузиазма протянул Аганат, почесывая пятерней в затылке, и неторопливо спустился на берег по шатким дощатым сходням. – Тогда кажи лепту, харон. А то Господь вас тут разберет, шляются всякие…

– Не поминай имя Божье всуе, нечестивец! – строго одернул его дьяк, бережно разворачивая извлеченный из седельной сумы полотняный сверток. – Вот моя лепта!

Моряк долго вертел в руках грубое подобие человеческого лица, вылепленное из глины, прикидывая его и так и эдак.

– Боком повернись… Вроде похож, – пожал он плечами, возвращая глиняную личину обратно. – И печати на месте… Хотя знавал я одного умельца, навострячившегося подделывать и не такие лепты…

– Не мели ерунды!

– А я что? А я ничего… А чего это у тебя, харон, провожатых никого? Отстали, что ли? Или сошку какую мелкую везете?

– Не твоего ума дело.

– Это точно, что не моего… – вздохнул Аганат и вежливо указал на сходни: – Тогда грузись, бушприт тебе в нактоуз[1]1
  Морские термины, к делу совсем не относящиеся.


[Закрыть]. Только сам, а то погрузка ведь тоже не моего ума дело…

Тут солнце коснулось раскаленным краем воды и, так и не зашипев, начало величаво погружаться…

Часть первая
Миражи пустыни

1

«Хочу туда, где ездят на верблюдах…»

Из популярной песенки

«Ох, и не люблю же я эти перемещения!.. – ворчал про себя Сергей, отплевываясь от мельчайшего, словно мука, песка, в изобилии набившегося в рот. – Ни разу как надо не получилось…»

Действительно, еще ни одно из путешествий Дорофеева не обошлось без накладок, варьирующихся от мелких неприятностей, подобных сегодняшней, до серьезных проблем. То ли нежная техника не выдерживала его тяжелого накачанного тела, то ли какой-нибудь ирреальный фактор вроде полумифического «биополя» вмешивался, но сбои следовали один за другим, удручая своей последовательностью. А еще и… изобретательностью, что ли…

На этот раз его выбросило в «точку приземления» в перевернутом состоянии, воткнув головой в песчаный бархан. Слава Всевышнему, это оказался всего лишь сыпучий пустынный грунт, подобно снегу в степи легко перемещаемый даже незначительным ветерком. А если бы на его месте зиждилась слежавшаяся и прочно скрепленная корнями растений дюна? Вряд ли тогда это показалось бы мелочью…

Сергей наконец очистил рот от песка (хотя при каждом движении челюстей на зубах все равно противно скрипело) и, с горем пополам, протер запорошенные глаза. Теперь можно было и осмотреться.

Хоть тут обошлось без сбоев!

Метрах в пятидесяти от небольшой воронки, из которой путешественник только что выбрался, красноватый песок облизывал слабенький прибой, а дальше расстилалось бескрайнее водное пространство: вблизи – лазорево-голубое, а вдали – ярко-синее, подернутое частой сеткой из мириадов ярких бликов. Позади же, далеко-далеко, сквозь матовую дымку проступали розово-голубые горы, будто нарисованные акварелью на небосводе, а над всем этим великолепием сияло ярчайшее солнце, даже не белое, а напоминающее застывшую вспышку электросварки… Что, впрочем, и ожидалось.

– С прибытием на курорт, Сергей Витальевич! – от души поздравил себя Дорофеев, поднимаясь на ноги и отряхиваясь.

Рассиживаться на месте не стоило, поэтому он, не торопясь, отошел к кромке прибоя. Там, присев на корточки в хорошо знакомой каждому русскому человеку позе (почему-то кажущейся всем иностранцам, кроме азиатов, чудовищно неудобной), Сергей принялся наблюдать.

Несколько минут спустя в том же месте, там, где он только что испытал пустынный грунт на прочность, материализовалась аккуратно сложенная груда тюков, коробок и ящиков самого разного вида, размера и веса.

Отчасти сие сооружение напоминало египетскую пирамиду – если и не масштабом, то уж точно неподъемностью составных частей, в чем «хрононавту» предстояло вскоре убедиться на собственном опыте. Носильщиков, «боев» и прочей обслуги в гостинице под названием «Пустыня» не предвиделось.

«Странно, почему-то неодушевленные предметы всегда перемещаются в том же положении, в котором находились при старте, – подумал Сергей, первым делом вытаскивая из пирамиды коробку с холодным баночным пивом. – Не иначе загадка природы…»

* * *

Роскошные ландшафты «подводных джунглей» неторопливо проплывали внизу, то обесцвечиваясь в синеватой дымке глубины, то наливаясь сочными красками на мелководье. Порой коралловые ветви, лепестки и рога, такие нежные и бестелесные на вид, но бритвенно-острые на ощупь, хищно поднимались к самой поверхности, и пловцу приходилось виртуозно лавировать между ними, чтобы ненароком не уподобиться древнему самураю и не стать жертвой незапланированного харакири. Иной коралл почище катаны[2]2
  Катана – самурайский меч.


[Закрыть] будет…

Но Сергея Дорофеева такая перспектива совсем не пугала, поскольку к новичкам он себя давно не причислял, а премудрости дайвинга и шноркелинга[3]3
  Дайвинг (от англ. «Diving») – погружение с аквалангом, шноркелинг (от нем. «schnorchel» – дыхательная трубка) – плавание с маской, трубкой и ластами.


[Закрыть] освоил еще лет десять-двенадцать назад, в числе одного из первых российских туристических десантников высадившись на полупустынные тогда египетские пляжи. И хотя большинство их тех, кто тогда вместе с ним «парили кости» под жарким солнышком давным-давно охладели к сомнительным прелестям арабского сервиса и перебрались в иные, более комфортабельные места (а некоторые – на тюремные нары или под массивные памятники из черного мрамора), он по-прежнему оставался верен «коралловому раю посреди пустыни».

Очарованный Египтом раз и навсегда, Дорофеев давно сбился со счета своим вояжам сюда, а теперь решил разнообразить впечатления и повидать давно знакомые места в первозданном, так сказать, облике.

Заодно, кстати, избавиться от назойливых провожатых, инструкторов и блюстителей закона, границы которого готовы были растягиваться в любую сторону, соответственно толщине кошелька туриста…

Едва заметно перебирая ластами, Сергей плавно скользил над сюрреалистическими зарослями, еще не знакомыми с регулярными нефтяными потопами, сбросами всякой химической гадости и хищными руками охотников за морскими диковинами. Кстати, и с удивительной способностью аборигенов использовать так лелеемые и оберегаемые ими от туристов кораллы и раковины вместо щебенки для строительного раствора. Премерзкого качества раствора, нужно заметить.

Снующие тут и там пестрые рыбы-бабочки, неповоротливые ядовито-яркие морские попугаи, меланхолично обгрызающие коралловые лапы, бестелесные, похожие на шампуры сарганы – все это мало интересовало охотника… Да-да, охотника, ибо сейчас путешественник держал в руке длинное гарпунное ружье, владение которым в современном нам с вами Египте, не говоря уже о применении, обошлось бы ему в весьма кругленькую сумму или сулило бы несколько месяцев отсидки в не самой комфортабельной на свете тюрьме. На выбор.

Но возможность поохотиться на морскую живность без помех, забросить в лазурные волны уловистую блесну, а вовсе не традиционный туристический крюк толщиной с палец на леске-тросе, а потом к тому же зажарить пойманный трофей на угольях и съесть его, запивая добрым вином, и подвигла московского бизнесмена на нынешнее путешествие в глубь времен.

А еще – отколоть от кораллового куста понравившуюся ветку, скорее похожую на произведение гениального художника, чем на продукт слепого размножения микроскопических полипов, достать с сумасшедшей глубины огромную радужную раковину, схватиться с разъяренным осьминогом… Словом, проделать все то, чего дико хотелось ранее, но не всегда получалось по разным причинам, главная из которых – труднообъяснимые извивы местной логики…

Сегодня почему-то охота не клеилась. То ли погода пошаливала и вся достойная внимания добыча предпочитала отсиживаться на глубине, доступной лишь навороченному батискафу, то ли за полторы недели новый неведомый хищник в лице Сергея успел распугать старых… Одним словом, единственной за все утро потенциальной мишенью оказалась молодая акула, да и та задала такого стрекача при одном виде охотника, что преследовать ее не имело никакого смысла. Наверное, о блокбастере будущего «Челюсти» под множеством порядковых номеров она и не подозревала. А может, попросту трезво оценивала свои силы.

«Перебраться километров на десять дальше по берегу, что ли? – в сотый раз спрашивал себя Дорофеев, но перспектива убить пару дней на перебазирование всего лагеря на такое плевое, в общем-то, расстояние, ужасала. – Или подождать еще?..»

Мысли текли непривычно плавно – мозг уже перестроился на неторопливое житье отдыхающего и наотрез отказывался выдавать скоропалительные рекомендации. Да, в конце концов, и не в добыче дело, главное – процесс…

Удача, как обычно, улыбнулась именно тогда, когда пловец твердо решил поворачивать к берегу.

Крупная – более полутора метров длиной – барракуда вывернулась из какой-то неприметной расщелины между кораллами, по обыкновению – неожиданно, словно материализовалась из дымчатой глубины. Может быть, она приняла незнакомую, неуклюжую на вид живность за нечто несъедобное, а может быть, и имела уже опыт знакомства с людьми, но ей хватило одного лишь взгляда, чтобы принять верное решение. Увы, поздно…

Стрела гарпуна бесшумно скользнула к жертве и легко пробила насквозь ножевидное тело, окрасив воду бурым кровяным облачком. Будь рыба помельче, этого ей, вероятно бы, и хватило, но на сей раз хищник попался матерый и так легко расставаться с жизнью не пожелал.

Знали бы вы, сколько раз за это утро, мотаясь на хвосте разъяренной рыбины, Сергей пожалел, что отправился на охоту, сколько раз его рука тянулась к укрепленному на лодыжке ножу, чтобы перерезать прочный японский линь, сколько раз ему удалось чудом увернуться от кораллов, естественно принявших в схватке сторону раненого земляка…

Часы на запястье у Дорофеева, конечно, имелись, но следить за временем, когда пошла такая пляска, – боже упаси! И лишь когда утомленная хищница подпустила охотника на расстояние руки, а лезвие ножа, вонзившись в бессмысленно глядевший куда-то круглый глаз, поставило долгожданную точку, Сергей понял, что устал, и устал неимоверно.

За всю погоню ему удалось хлебнуть воздуха всего раз пять-шесть, и теперь легкие горели, словно он смену отработал у доменной печи (а что, бывало и такое в его весьма разнообразной и разносторонней жизни). Поэтому, бросив безжизненный трофей опускаться на дно, он поплыл вверх, к манящему ртутному зеркалу поверхности…

Сердце бухало строительным молотом, пурпурная пелена застилала глаза, и так мало что видящие из-за росы на стекле маски, и поэтому лишь хлынувший в грудь благословенно живительный воздух подсказал уставшему Сергею, что он уже наверху. И еще ворвавшийся в уши плеск волн и крики чаек… И еще чей-то тонкий заунывный голос:

– Брат! Корарр нерьзя, брат!.. Штраф…

* * *

– Слушай! Благодарен я тебе, брателло, – терпение Дорофеева было на исходе, – только отстань от меня. Чего тебе нужно-то?

Молоденький египетский рыбак, наткнувшийся на обессиленного пловца в паре километров от берега, конечно, очень помог ему, доставив к лагерю, но вот понять, чем и как отблагодарить доброхота, было выше Сергеевых сил. Не доллар же ему совать бумажный? Вообще-то, собираясь на отдых, бизнесмен специально выбрал безлюдные в прошлом берега, поэтому и не побеспокоился о местной валюте. Да, вообще-то, и не задумывался, были ли у древних египтян деньги или жили они натуральным обменом. Бартером, так сказать.

Все попытки всучить парню пригоршню завалявшейся в кармане мелочи (чем черт не шутит – авось российские рубли, «двушки» и пятерки пополам с евроцентами и штатовскими «никелями» и «даймами»[4]4
  «Никель» – жаргонное название в США пятицентовой монеты, «дайм» – десятицентовой.


[Закрыть] сойдут за какие-нибудь динарии) наткнулись на стену непонимания. Та же судьба постигла швейцарские часы и не без труда стянутую, скрепя сердце, с безымянного пальца массивную золотую «гайку». Абориген, все так же сверкая идеальным рядом белоснежных зубов, недоуменно повертел вещи в руках и протянул обратно.

– Ну и фиг с тобой! – осерчал Сергей, стягивая гидрокостюм и облачаясь в свою повседневную одежду – холщовые шорты и распашонку, пошитые каким-то модным в свое время кутюрье, чье имя Дорофеев благополучно забыл сразу же после того, как оплатил своей «Визой» счет со многими нулями, а прочитать на фирменных «лэйблах» поленился. – Созреешь – сам скажешь…

К его немалому удивлению, «древний египтянин» немного изъяснялся на русском, примерно в том же объеме, что и современный гостиничный «бой» в той же Хургаде или Шарм-эль-Шейхе. Вот только английских слов этот тощий, невысокий и смуглокожий парень не понимал напрочь, а арабского языка не знал сам Дорофеев. Да и не похоже было щебетание рыбака на гортанную арабскую речь. Тем более звук «л» в ней вообще отсутствовал.

«Вот заковыка! – размышлял путешественник, роясь без особенной цели в палатке. – Ну, средневековая Франция там, монгольское нашествие, то да се… А тут-то откуда русский знают? Да еще в эту эпоху. Я ж во времена фараонов нацелился. Тогда мои древние соотечественники с берез уже определенно спустились, но последних мамонтов гоняли еще каменными топорами… Или уже бронзовыми? В любом случае – о туризме еще и не помышляли. Ерунда какая-то…»

Он украдкой выглянул из палатки в надежде, что абориген устал ждать материального проявления благодарности и несолоно хлебавши отчалил восвояси. Но не тут-то было.

Парень присел на корточки на самом солнцепеке и, не переставая улыбаться, пялился на копошащегося в «шатре» пришельца. Жара, похоже, не производила на него ровно никакого впечатления.

«Вот же черт жароустойчивый! – ругнулся про себя Дорофеев, выуживая из давно початого ящика литровую бутылку „Смирновской“. – Остается только „огненная вода“. Говорят, дикари на нее ужас, какие падкие… А до Корана пока еще не доросли – пей, не хочу».

– Теплая, зараза…

Глушить водяру в такую рань, на жаре, да еще почти горячую, словно чай, не входило в число его привычек – то ли дело вечерком, радикально остуженную в походном холодильнике на солнечных батареях, под деликатесную закуску да приятную музычку… А придется – закон гостеприимства, едрить его…

– Будешь? – вслух спросил он парня, выбираясь на свет Божий, и с тоской поглядел в пышущие жаром белесые небеса. – На, держи. – Пластиковый стаканчик, наполненный до краев кристальной влагой перекочевал в оливковые, по-детски тонкие руки «спасателя». – За дружбу между народами, в общем!

Однако абориген сразу озадачил Сергея еще больше.

Он тут же выплеснул водку, будто простую воду, даже не понюхав, но принялся с восхищением разглядывать копеечный сосуд со всех сторон.

– Мягкий стекро! О, Исида! Чудо!..

Ошарашенный увиденным, Дрофеев хлопнул свою «рюмку», даже не занюхав ритуально «карденовским» рукавом…

* * *

Утро встретило путешественника не благословенной тишиной, обычно нарушаемой лишь плеском волн, а шумом полноценного восточного базара. Причем не за окнами отеля или туристического автобуса, а непосредственно над ухом.

В непередаваемой какофонии смешались звуки многоголосой гортанной ругани, звон металла, блеянье баранов, рев ишаков и даже какая-то заунывная мелодия.

– Кого это нечистый принес на мою голову? – простонал Дорофеев, пытаясь зажать ладонями уши, но помогло это мало.

Ладно бы он проснулся свежим и умиротворенным, готовым возлюбить этот мир, как все последние дни, так нет… Неудачно принятая внутрь на солнцепеке «микстура» усугубила последствия подводной охоты, и голова теперь трещала не хуже грецкого ореха, зажатого между дверью и косяком. Кто бы мог подумать, что эффект окажется таким смертоубийственным? Эх, знал бы, где упасть…

А базар (во всех смыслах) за тонкой брезентовой стенкой тем временем набирал мощь. Видимо, его участники, как это бывает на Востоке, старались перекричать друг друга и все вместе в этом очень преуспели, напоминая рок-концерт в самом разгаре. Разве что тот хотя бы минимально имел какой-то ритм и зачатки гармонии, а этот базарный рок проистекал прямиком из первобытного Хаоса.

– Заткни-и-итесь!.. … …!!! – прорычал бизнесмен, выбираясь из своего убежища. – Какого хрена!!!

Зрелище, открывшееся ему, не просто потрясало.

Вокруг палатки, еще вчера одинокой, собралось неисчислимое множество собратьев давешнего аборигена, от голопузой годовалой соплюшки до седоголового старика с длиннющей бородой из трех волосинок. Мало того: пришельцы привели с собой всю свою живность, за спинами толпы уже виднелись остовы спешно сооружаемых жилищ, а берег кишел разномастными суденышками, слепленными «из того, что было». И, естественно, непременные спутники человеческих скоплений – грязь, вонь и прочие прелести… О дикости и первозданности теперь предстояло забыть.

– Привет, брат! – лучезарно улыбаясь, выступил вперед расфуфыренный в нечто разноцветное индивидуум, в котором Сергей с огромным трудом опознал своего вчерашнего спасителя. – Вербрюд хочешь? Папирус хочешь?

Дорофеев не верил собственным глазам.

Голодранец, которого он помнил облаченным в одну лишь повязку, обматывающую торс от бедер до ключиц, и то напоминающую половую тряпку не первой свежести, теперь щеголял в просторных пестрых одеяниях, щедро усыпанных желтыми бляшками, цветом подозрительно смахивающими на его, Сергея, «печатку» престижной двадцатидвухкаратной пробы[5]5
  В ряде зарубежных государств принята не метрическая, а каратная система пробирования благородных металлов, по которой чистому металлу соответствует 24 карата. Таким образом, 22 карата это 917-я проба.


[Закрыть].

«Ну, приподнялся, пацан… Неужто с моего стакана?»

– Мягкий стекро! – словно подслушал его мысли паренек. – Родка хочешь? Зорото хочешь?

– Ты!.. – наконец выдавил из себя разъяренный путешественник. – Какого х… – Он махнул рукой в сторону растущих не по дням, а по часам сооружений, уже непоправимо изгадивших вид на когда-то девственно чистый берег: – Вам тут х… ли надо?..

– Хури надо… Хур надо… – затараторили на все лады собравшиеся, ослепляя улыбками не хуже фотовспышек. – Хур нада…

– Ага! – важно кивнул нежданно-негаданно разбогатевший рыбачок. – Хургада…

2

Шар огня завершает свой круг надо мной.

Я иду и иду, в край, обретший покой.

И уходит жара, ноги месят песок,

Из оставшихся сил я бреду на Восток.

И пока я смотрю на святую звезду,

Выжимая себя, я бреду и бреду…

Кирилл Фрац. «Пустыня»

Мерная поступь дромадера усыпляет не хуже, чем покачивание люльки с грудным ребенком, особенно если верблюд никуда не торопится, не вынужден подчиняться палке погонщика, а шествует в том ритме, который ему удобен. Это хорошо известно всем путешественникам, хоть раз пересекавшим пустыню на спине не такого красивого, как лошадь, но незаменимого в жарких широтах животного. Теперь это не понаслышке узнал и Георгий.

В остальном приятных сторон путешествие не имело. Вообще никаких.

Нестерпимая жара днем, почти полярный холод ночью, лимитированный расход воды (какое там умывание: пить приходилось строго по расписанию) и песок, песок, песок и еще раз песок. Мелкий, нудный, проникающий везде и всюду, как будто обладающий собственной волей… Его приходится ежечасно вытряхивать из одежды и волос, выковыривать из ушей, глаз, ноздрей… И всего остального. Не жара или жажда главный бич странника в пустыне, а главное зло здешних мест – вездесущий песок…

Даже неутомимая и неукротимая Жанна, беспрестанно радовавшаяся и восхищавшаяся всем на свете в первый день путешествия, к исходу третьих суток как-то сникла. Все чаще застывала она на горбу своего индифферентного ко всему иноходца, подолгу вглядываясь в бесстрастную даль великого песчаного моря, словно водный свой аналог покрытого пологими застывшими волнами. Что же говорить о ее спутниках, не таких жизнерадостных по природе?

Арталетов привычно, на ощупь, достал из вьючного мешка армейскую фляжку, обтянутую защитным «хабэ», с противным скрипом песчинок, каким-то образом проникших в резьбу, отвинтил пробку… А потом – поднес к губам и начал пить, пить, пить – булькая и захлебываясь восхитительной животворящей влагой, чувствуя, как прохладные струйки стекают по обожженной коже, щекотно катятся за воротник…

Увы, это была всего лишь игра распаленного воображения, несбыточная мечта обезвоженного организма. На самом деле Жора позволил себе лишь взвесить на ладони полупустую емкость и осторожно, чтобы не пролить ни капли, выцедить пару лилипутских глоточков теплой, как вчерашний остывший чай, безвкусной и явственно отдающей железом жидкости. Жутко хотелось позволить себе еще глоток, но он пересилил себя и судорожным движением спрятал флягу обратно. До заката еще пилить и пилить.

– Жорж! – Мягкая ладонь неслышно подобравшейся Жанны легла на сгиб локтя. – Хочешь глоточек? У меня много осталось – я мало пью…

Милые встревоженные глаза, полные неподдельной жалости, в узкой щели белого платка, по-бедуински заматывающего голову.

– Н-нет, Аня… – Как ни велик был соблазн, Георгий не мог позволить себе обокрасть любимую. – Я не хочу…

– И не вздумайте! – тут же встрял Дмитрий Михайлович, тот самый неприятный тип, оказавшийся на поверку ученым, да не простым, а доктором физико-математических наук, трудившимся номинально в одном из закрытых (теперь уже и в прямом, и в переносном смысле) НИИ. – Никакой дележки! Каждый пьет только то, что ему положено по суточному лимиту. Вы что, помереть тут хотите? До оазиса всего какие-то сутки пути!

– А какого черта – прости меня, Жанна, – вы, профессор, затащили нас в самый центр Сахары! – вскинулся Арталетов, с самого начала недолюбливавший изобретателя «хрономобиля». – Не могли, что ли, поближе к цели? Собираетесь нас сорок лет по пустыне таскать, как ваш далекий пращур?

– Если надо будет – потаскаю! – тут же ощетинился Гореншетейн, который терпеть не мог никаких намеков на свою национальность. – И сорок, и сто сорок!.. Вы что, хотели, чтобы я вас посреди Фив высадил? На рыночной площади? Богом местным решили стать или демоном?

– Не ссорьтесь! – вклинилась между ними Жанна. – Зачем?..

– А от вас, Георгий Владимирович, я такого не ожидал! – продолжал кипятиться доктор наук. – Сами ведь…

– Кто «сами»? – снова взвился Жора. – Что вы имеете в виду? Договаривайте уж, раз начали…

– Представитель технической интеллигенции, вот кто «сами»! – фальцетом завизжал Горенштейн, предусмотрительно обходя скользкую тему. – А рассуждаете как настоящий черносотенец! Охотнорядец!

– Это я-то черносотенец?.. Вы, горе-энштейн! Говорите, да не заговаривайтесь!..

– Тихо! – крикнула девушка, привстав на своем верблюде. – Смотрите!

Оба мужчины нехотя прервали перепалку, в последнее время ставшую привычной, чем-то вроде ежечасного ритуала, и вгляделись в расплывающуюся в мареве даль.

Из-за далекого морщинистого бархана поднимался столб дыма или пыли, едва заметный на фоне бледного пустынного горизонта.

* * *

– Грицю, а, Грицю… – канючил плотный коренастый всадник, замотанный полосатым платком так, что едва виднелись лишь кончик красного, обгоревшего на солнце и облупившегося носа да воинственно торчащие рыжеватые усы, сделавшие бы честь самому Тартарену из Тарраскона. – Ну сколько можно ихать и ихать?

– Сколько нужно – столько и можно! – отрезал второй, точно так же обмотанный полосатой тканью, но на вид гораздо выше ростом и черноусый. – Не стони, Петро, и так на душе тошно!..

В нескольких шагах позади мерно покачивалась в седлах сотня казаков. Многие дремали, не выпуская из рук узды. Да и привычные ко всему на свете кони, кажется, тоже дремали на ходу.

Авангард десятитысячного казачьего войска, далеко оторвавшийся от основных сил, плутал в пустыне вторые сутки. Подобной задачи есаулу Грицко Мамлюку еще не выпадало ни разу: найти в бескрайнем песчаном море каких-то ливийцев, завязать бой и держаться до подхода остальных казаков под предводительством старого атамана. Так и сказал Опанас Мамлюк, приходившийся сотнику двоюродным дядей по отцу: «Найди, Грицю, клятых ливийцев и бей в хвост и в гриву, да в узду, да в копыто, щоб не вывернулись, а мы уж пособим!..»

Бить в хвост и в гриву есаул умел и любил. На том и поднялся из простых казаков, что смолоду ни одной маломальской схватки без его проворного клинка не обходилось. И что интересно, при этом он сумел сохранить не только голову, но и все остальные части тела, как основные, так и второстепенные, но от этого не менее нужные. Особенно эти самые…

Доверие старого атамана он принял как должное и оценил. Вот знать бы еще, где искать их, этих чертовых ливийцев, да как они выглядят… Не будешь же спрашивать всякого встречного-поперечного: «Ты не ливиец, часом, мил человек?..»

Да и попробуй встретить его здесь, этого встречного-поперечного. Опять же: если встретишь, то как проверить, правду тот скажет или нет? Не ливиец, соврет, а на самом деле самый что ни на есть ливиец! Не рубать же всех подряд шашкой? Эх, пойди туда, не знаю куда – найди то, не знаю что…

– А як они кажут, ливийцы эти, прости Господи? – осенил себя размашистым крестным знамением настырный Петро. – Чи с рогами або без рогов?

Тоже, кстати, Мамлюк, урядник Петро. Троюродный брат. Да в войске старого атамана, почитай, все были Мамлюками, кто полтавский Мамлюк, кто черкасский… Исстари так повелось… Масюки, правда, еще есть, но то совсе-е-м другое…

– Слышь, Грицко? Шо это за ливийцы такие? Чоловики хоть або нечисть какая?

– А!.. Чего?.. – вскинулся в седле хорунжий. – Где ливийцы?

– Та нет ничого, Грицю… Я вот кажу…

– Фу ты, черт! – плюнул на раскаленный песок Грицко и, спохватившись, перекрестил рот от нечистого. – Никак задремал я, Петро?..

– Ага! – непонятно чему обрадовался приятель. – Задрых, як сурок!

– Чего регочешь? Вторую ночь в седле… Хоть бы уж оазис какой попался – коней расседлать да напоить… Да и хлопцам какой-никакой роздых нужен.

– Да и я про то же! Эх, завалиться бы в травку, да с милкой…

Есаул привстал в стременах и оглядел из-под ладони горизонт. Опять ничего…

Он было плюхнулся обратно в седло, чтобы перехватить еще десяток минут сладкой дремоты, как наметанный глаз разглядел далеко-далеко в розоватой дымке подозрительную черную точку. Что за диво? Ага, вот еще две…

– Слышь, Грицю…

– Да отзынь ты, прорва!.. – цыкнул на приятеля командир. – Глянь лучше, что это там? Не блазнится мне, часом?

– Где? – недоверчиво сощурился Петро, но тут же, подобравшись, цапнул рукоять кривой сабли, щегольски выложенную серебром. – А ведь это ливийцы, Грицю… – радостно выдохнул он, воинственно закручивая пшеничный ус. – Гадом буду, ливийцы…

* * *

– Может быть, это смерч? – осторожно спросил Горенштейн, мигом растеряв весь апломб. – Или самум какой-нибудь… Я вот слышал…

– Это уж вам лучше знать, Дмитрий Михайлович, – ядовито перебил ученого Арталетов. – Это ведь вы нас сюда затащили. Я лично в пустыне никогда не бывал и не слишком этим удручен…

– Тихо! – снова одернула спутников Жанна, напряженно вглядываясь в пустынное марево. – Я в песках тоже не была, но пыль эта определенно из-под копыт всадников. Причем не одного-двух… Месье алхимик, вы не подозреваете, кто бы это мог быть?

– Во-первых, сколько мне раз вам повторять, милочка, что я не алхимик!.. Но это неважно сейчас… А во-вторых, это могут оказаться кто угодно. И хетты, и ливийцы, и те же самые египтяне…

– А у египтян разве были верховые лошади? – вмешался Георгий. – Они же вроде бы лишь на колесницах перемещались?

– Понимаете… – задумчиво потер переносицу ученый. – Тут вот какое дело… Несомненно, в чем-то вы правы, но вот Геродот…

– Жорж, милый, – схватила Арталетова за рукав девушка. – Оставьте ваши споры, теперь это действительно не так важно…

Из-за бархана, разворачиваясь на скаку в цепь, появилась целая орава конников, дико визжащих и размахивающих над головой сверкающими клинками. Так и хочется написать «вынеслась», но представьте себе лошадь, скачущую по рыхлому песку. Вот-вот. Так что конники приближались к нашим путникам весьма неторопливо, если не сказать чинно.

– Чего смотрите! Бежим!..

Но бежать, собственно, было уже некуда: трех всадников довольно споро обходил до поры скрытый за песчаными холмами, десяток чужих кавалеристов, старающийся не поднимать излишнего шума…

– Нас окружают!

Что и говорить, окружали по всем правилам военного искусства…

Еще не совсем забытый дворянский гонор Жоры дал о себе знать. Кровь ударила ему в голову, и, мгновенно преобразившись в шевалье д’Арталетта, он привычно цапнул рукоять оружия:

– Уходите, я их задержу!..

Увы, только сейчас он вспомнил, что в погоне за «исторической достоверностью» поддался на уговоры проклятого профессора и оставил дома верную шпагу… Теперь ладонь, привычная к изящному эфесу, сжимала корявую ручку чего-то среднего между кухонным ножом и серпом знаменитой мухинской «колхозницы».