Текст книги "Мировая борьба. Англосаксы против планеты"

Революционные претенденты и будущее. Есть ещё одна интересная черта континентальных претендентов в войнах за господство в Европе и мире, по крайней мере, с главной фазы англо-французской борьбы за гегемонию – наполеоновских войн (Семилетняя война была прологом, разминкой). Все континентальные претенденты эпохи Модерна (речь идёт о его классической – 1789-1991 гг. – фазе, а не о ранней – XVII–XVIII вв.) – революционеры. Наполеон, Гитлер, Сталин – всё это революционеры. Левые ли, правые, но революционеры. И в то же время укротители революций: экспансия, борьба за господство с англосаксами, по крайней мере, у Наполеона и Гитлера – это и укрощение революции внутри страны путём её выноса, экспорта за рубежи Франции и Германии. Революционная международная экспансия была, помимо прочего, внешней фазой революции, и её старт означал торможение, затухание внутренней фазы.

В данном случае, однако, интерес вызывает не столько революция сама по себе, сколько тот факт, что начиная с последней трети XVIII в., т. е. когда реально началась борьба за мировое, а не просто европейское господство, только революция в континентальной стране создавала условия для того, чтобы данная страна оказалась способной бросить вызов морскому гегемону и ввязаться в борьбу с ним («а там посмотрим»). Это, помимо прочего, свидетельствует и о следующем. В эпоху доиндустриальной, «ранней» современности, когда борьба в Европе разворачивалась за господство именно в самой Европе, борьбу эту вели монархии – «континенталы» против «островитян». Однако когда войны в Европе и за неё стали функцией борьбы за мировую торговую гегемонию, а островитяне начали уходить в «индустриальный отрыв», их протагонистом мог быть только революционный (или революционно-консервативный), но не традиционно-монархический режим. В условиях подлинно мировой борьбы, когда континенталам нужно было нейтрализовывать разрыв, только социо-энергетическое, организационное и интеллектуальное преимущество могло предоставить шанс на победу («организация бьёт класс»). На эволюционном пути континентальный претендент исходно не имел никаких шансов, заведомо проигрывал.

Интересно, что в 1941-1945 гг. в мировой войне 1939-1945 гг., на порядки более сложной чем предыдущие, схватились два революционных режима – национал-социалистический, правый гитлеровский и интернационал-социалистический, левый, сталинский. Геополитическая и геокультурная логика мировой капиталистической системы, с одной стороны, и логика поведения трансконтинента России-Евразии по отношению к Европе и миру, с другой, восторжествовала над логикой антикапиталистической борьбы: социалистическая Россия, как раньше самодержавная, сошлась в смертельной схватке с полуостровной державой, оказавшись на стороне островитян.

Революционный трансконтинент (транс континент-революция) самим фактом своего существования объективно вступил в противоречие и с капиталистическим миром в целом. Самым острым, плотным и насыщенным частным противоречием оказалось таковое с Третьим Рейхом, Германией. Противостояние англосаксам, по крайней мере, ситуационно, в 1930-е годы, было, если так можно выразиться, более спокойным, эволюционным: противостояние социосистемного порядка (антикапитализм – капитализм) и геоисторического (трансконтинент – океан). В немецком случае к социосистемному и геоисторическому (трансконтинент – полуостров) измерениям добавлялись ещё два, причём весьма острые. Во-первых, речь идёт о противоположно заряженных революционных режимах – левом и правом. Во-вторых, о двух взаимоисключающих геокультурных комплексах – просвещенчески-прогрессистском, универсалистском и антипросвещенческом, партикуляристском (причём на расово-этнической основе). Таким образом, объективные необходимые основания для схватки налицо. Ну а достаточные были обеспечены англосаксонским мастерством стравливания континентальных держав вообще и России и Германии в частности. В 1941 г., в отличие от 1914, стравить, направить друг против друга удалось не две монархии, а две социалистические революции – национальную и интернациональную.

Вывод прост. Практика мировой системы показывает: реально бросить вызов гегемону можно только на основе революционной оргперестройки континентального претендента, а затем, чем быстрее борьба переходит в мировое измерение, чем успешнее и активнее ведётся международная перестройка революционным режимом (наполеоновская Франция, СССР), тем больше шансов. Сохранится ли эта регулярность для глобальной эпохи, которая должна выдвинуть новый глобальный геоисторический проект (он, по-видимому, подведёт черту под ХХ в. и Современностью).

* * *

В 1890-е гг. в Англии выходят две книги – М. Шваба и Ю. Уильямса (последняя с красноречивым названием: «Сделано в Германии»), в которых показан бурный экономический рост Германии и относительный упадок Британии. Из книг становилось ясно: мирным, экономическим путём Британии не выиграть в борьбе с Германией, которая из Grossmacht стремительно превращалась в Weltmacht. Для победы требовалась предельная концентрация всех сил или, как напишет в опубликованном 2 сентября 1914 г. в “Times” стихотворении Киплинг «железная жертвенность тела, воли и души». Только так можно было компенсировать постепенно нарастающее отставание в экономике. Ну и, конечно, русской кровью – как ранее в войне с Наполеоном, а позднее – с Гитлером.

Самым непереносимым, страшным в росте германской мощи было для англичан то, что немцы наращивали свой морской потенциал. «Первенство Германии на море не может быть совместимо с существованием Британской империи» – это слова одного из руководителей английского Foreign Office. Показательно признание Ллойд-Джорджа: «Строительство германского флота в значительной степени вызвало мировую войну». С ним согласен немецкий адмирал Шеер: из-за строительства германского флота «Англия почувствовала себя в опасности и увидела в нас соперника, которого следует уничтожить любой ценой».

Действительно, гонка морских вооружений (с 1889 и особенно с 1904-1907 гг., с «дредноутной революции») привела к тому, что германский военный флот стал самой серьёзной угрозой Британии со времён Трафальгара. И хотя соотношение, например, по дредноутам в 1914 г. было 34:22 в пользу англичан, общий сдвиг был очевиден. А ведь ещё в конце XIX в. казалось, что у Британии нет соперников на морях. Демонстрацией этого стал морской парад в Спитхэде в 1897 г. по поводу «бриллиантового юбилея» королевы Виктории: 165 британских военных кораблей включая 21 корабль первого класса и 54 крейсера. Поэтому, писал накануне Первой мировой войны А. Е. Едрихин-Вандам, главная цель английской стратегии «состоит в том, чтобы уничтожить торговый и военный флот Германии, отнять у последней её, хотя и бедные сами по себе, но являющиеся своего рода передовыми постами, колонии и нанести ей на суше такой удар, после которого, ослабленная духовно и материально, она не могла бы возобновить своих морских предприятий в течение долгого времени в размерах сколько-нибудь значительных и никогда в теперешних…

…главная цель Англии состоит в том, чтобы отбить наступление Германии на Океанскую Империю на Атлантическом океане, как было отбито (руками Японии – А.Ф.) наступление России на Тихом».

Германский вопрос стал вопросом сохранения британской гегемонии. И решить этот вопрос, как совершенно верно заметил Е. А. Едрихин-Вандам, путём схватки флотов двух стран на Северном море было невозможно. Требовалась «общеевропейская война». Но где и как организовать такую войну? И Вандам – ещё до её начала – отвечает: на Балканах сложилась взрывоопасная ситуация, и Англия, «пользуясь огромным влиянием на Балканах и в известных сферах Австрии… будет стремиться к тому, чтобы сделать из этих событий завязку общеевропейской войны, которая, ещё больше, чем в начале прошлого столетия, опустошив и обессилив континент, явилась бы выгодной для одной Англии». Впрочем, как выяснилось, англичане сработали на другого, заокеанского англосакса, который тоже был заинтересован в общеевропейской войне, чтобы сокрушить империи, включая Британскую.

Общеевропейская война, успешная для Англии, возможна, писал далее Вандам, лишь «при непременном участии России и при том условии, если последняя возложит на себя, по меньшей мере, три четверти всей тяжести войны на суше». Иными словами, решающую роль в англо-германской борьбе должна была сыграть Россия, причём на стороне Англии, а не Германии. Почему?

Германия и Россия в начале ХХ в.: заклятые друзья.

Начать с того, что кроме британско-германских, существовали русско-германские противоречия, прежде всего экономические; Россия была нужна Германии как источник сырья и рынок сбыта; наконец, как пространство. Но дело не только в них.

Если Великобритания опасалась Германии, то Германию всё больше охватывал страх перед Россией. 7 июля 1914 г. канцлер Бетман-Гольвег писал: «Будущее за Россией, она растёт и растёт и надвигается на нас как кошмар». Немецкая правительственная комиссия, посетившая Россию во время столыпинских реформ, пришла к выводу: после их окончания, через десяток лет война с Россией будет непосильна, а ещё через десяток лет по промышленному и демографическому потенциалу Россия обойдёт крупнейшие европейские державы вместе взятые.

Я полагаю, что это завышенная и слишком оптимистичная оценка как сама по себе, так и по абстрагированию экономики и демографии от социальной и политической структур. Последние в России начала ХХ в. имели мало шансов (а с учётом международной ситуации по сути не имели вообще) эволюционно выдержать тот экономический пресс, усиление которого предсказывали в Европе. Однако в любом случае в Германии нарастал страх перед Россией. Там в начале 1910-х гг. понимали: если воевать с Россией, то уже сейчас, ибо с каждым годом Россия становится сильнее, и через 5-10 лет с этим колоссом не поспоришь. (Подчёркиваю, это вовсе не означало неизбежности немецкого нападения на Россию.)

Те, кто считает, что Россию и Германию в 1914 г. стравили, во многом правы. Однако не надо забывать, что между странами, где правили «Вилли» и «Ники», существовали острейшие экономические и (опосредованно) политические противоречия, сводившие на нет казалось бы естественный союз двух континентальных монархий против англосаксов и фининтерна. Уверен: даже если бы Россия и Германия оказались в союзе, рано или поздно между ними вспыхнула бы борьба, как это произошло в 1941 г. после почти двух лет «дружбы». Континентальной и гиперконтинентальной, каковой была Россия, державам договориться практически невозможно, мечта Хаусхофера о «континентальном блоке» – увы – неосуществима. По крайней мере, до сих пор. И всё же прав А. Дж. П. Тэйлор: противоречия между Великобританией и Германией были намного более острыми, чем русско-немецкие. Россия не была гегемоном капсистемы, на трон которого претендовала Германия, а Великобритания была. При таком раскладе с какой стати России поддерживать «англичанку» – своего главного в течение всей второй половины XIX в. врага? Стать простая, называется – «экономика».

Экономические противоречия с Германией, нараставшие с 1890-х гг., заставили Россию пойти на политическое и экономическое сближение с Францией, чей финансовый капитал пошёл в Россию. В результате к 1914 г. стратегические и внешнеполитические позиции России максимально приблизились к таковым Франции. Франция была тесно связана с Англией. Отсюда вхождение России в «экономико-политический концерн «Антанту» (А. Богданов) и жёсткая экономическая зависимость от противников Германии.

К 1914 г. иностранному капиталу (главным образом французскому, бельгийскому и английскому) принадлежало в России почти 100 % нефтяной промышленности, 90 % добычи полезных ископаемых, 50 % химической промышленности, 40 % металлургической и около 30 % текстильной. В начале ХХ в. Россия имела самую крупную внешнюю задолженность.

Всё это сводило на нет бьеркский германско-русский оборонительный союз 1905 г., а тесная связь Германии с Австро-Венгрией не оставляла ему никаких шансов. По логике своего положения в кап-системе Россия оказывалась в лагере противников Германии, причём именно ей они отводили главную «военно-смертельную» роль, намного превышавшую её мобилизационные возможности (результат – февраль 1917 г., бездарный Керенский «в розово-смрадном огне» и «юный октябрь впереди»).

Расчёты, просчёты, противоречия. Русская сухопутная мощь была одним из двух факторов, которые, как считали англо-французы, позволят разгромить Германию. Второй они видели в финансовой слабости немцев. В Лондоне и Париже полагали: ввиду финансовой неподготовленности к войне и зажатости в кольцо двух фронтов, Германия быстро обанкротится. Вышло иначе. «Ни один специалист по финансовым вопросам не предвидел, какую силу обнаружит Германия в финансовом отношении…, – писал М. Павлович. – Никто не подозревал, что Германия, замкнутая железным кольцом враждебных армий… будет в состоянии выдержать четыре года войны, технически в поразительном изобилии и с большей роскошью, чем все её враги, вооружить не только свои многомиллионные армии, но и армии её союзников, сначала Австрии, затем Турции, наконец, Болгарии, что она будет в состоянии поставить в момент страшнейшей и невиданной во всемирной истории по напряжению и кровавым жертвам войны всё народное хозяйство на рельсы и спасти страну от экономических и финансовых потрясений, которые могли бы парализовать работу её образцового военного аппарата в первый же год кампании. Можно сказать без преувеличения, что эта неожиданно проявившаяся наружу германская мощь захватила врасплох господствующие классы почти всех европейских стран и явилась для них большей неожиданностью, чем пресловутые немецкие победы в войнах 1866 и 1872 гг.».

Что же касается «кольца», то немцы прекрасно понимали, что оно непрочно и его можно прорвать. Так оно и вышло – с помощью гешефтмахеров вроде Парвуса и революционмахеров вроде Ленина. Всё тот же русский фактор, но только революционный.

Бросая вызов уходящей гегемонии Британии, немцы объективно бросали вызов и находящемуся на подъёме, экономически куда более могущественному и обладающему в несравнимо более выгодным геостратегическим положением гиганту – США. По политэкономической логике североатлантического ядра капсистемы гегемония должна была сместиться за океан; по логике системы европейского равновесия гегемоном должна была стать Германия, но для этого ей надо было объединить Европу и таким образом снять проблему европейского равновесия вообще. Здесь, однако, Германия автоматически бросала вызов России.

Россия не стремилась ни в ядро капсистемы, ни к гегемонии в ней, ни к доминированию в Западной Европе, однако сама её евразийско-континентальная мощь делала установление гегемонии и равновесия на европейско-полуостровной основе крайне сомнительной затеей.

Таким образом, в начале ХХ в. в острейшее противоречие вступили три логики, три содержательно различные тенденция развития, представленные, к тому же, различными странами и регионами: политэкономическая североатлантическая (кто будет гегемоном в ядре капсистемы, а следовательно и капсистемы в целом); (западно)европейская геополитическая: кто будет держателем единства и хозяином Европы; геоисторическая евразийская, связанная с самим фактом существования России как гиперконтинентальной державы.

Немецкая трагедия начала ХХ века: борьба за пространство и против времени. Точкой скрещения, столкновения всех этих тенденций стала Германия, всё трагически сошлось на ней, делая её ситуацию почти безвыходной: решение германских проблем было невозможно без решения проблем европейских, прежде всего политического равновесия. А равновесие это в складывающейся мировой ситуации возможно было только как элемент равновесия на мировом уровне. Для того, чтобы решить свои проблемы, Германия должна была решить проблемы Европы, которая вступила в свой закат, а потому проблемы её были неразрешимы, особенно если помнить о растущей мощи США и России. По сути это был европейский тупик начала ХХ в., из которого Германия (два рейха) пыталась вытащить себя и Европу за волосы, но ценой была германизация, немецкая «железная пята» и «железная воля» над континентом. Jamais – естественный и правильный ответ европейцев на такую перспективу. Как заметил когда-то Тютчев, проживший два десятка лет в Германии и любивший эту страну, «германский гнёт не только политическое притеснение, он во сто крат хуже». Именно немцев как объединителей Европы европейцы не желали принимать, предпочитая скорее союз с США или даже Россией. «Ненависть к немцам как проблема западной культуры» – так назвал одну из глав своей книги «Европа и душа Востока» немец Вальтер Шубарт, считавший принудительность немецкой общественной жизни с её обилием запретов одной из главных причин неприятия германства теми же англосаксами, да и не только ими. Нет, объединение Европы теми, кто превращает жизнь в работный дом, а мир – в темницу долга, в проклятие деловитости было бы трагедией и для европейскости, и для христианства.

Итак, поиск «жизненного (во всех смыслах) пространства», Lebensraum приводил необходимость решения этой немецкой проблемы в противоречие с Европой, Евразией (Россией) и Америкой, т. е. со всем миром. О роли пространства, Lebensraum в немецкой истории ХХ в. написано много. А вот о чём почти не говорят – это о времени, о «жизненном времени», Lebenszeit как о трагической проблеме Германии – не менее трагической, чем Lebensraum. Геоисторическое время – вот чего трагически не хватало Германии с конца XIX в. Бисмарк, Вильгельм II, Гитлер – все они по сути хрономахи (времяборцы); все они вместе с Германией бежали против времени, таким парадоксальным образом пытаясь настичь и обогнать его. Это проявлялось не только метафизически, в метафизике немецкой истории, но и, так сказать, физически; конкретно второе было проявлением, иллюстрацией первого. Германия запоздала на несколько лет с началом создания подводного флота, а потому не успела развернуть по-настоящему широкомасштабную войну и полностью разгромить противника в 1914-1916 гг., пока у него ещё не было мощной противолодочной обороны; во время Второй мировой войны немцам не хватило не так много времени для создания Фау-2 и атомной бомбы. Опоздали немцы и как объединители Европы, поскольку после Версаля Европа политически слабела и сходила с исторической сцены.

Кстати, это хорошо понимали даже те, кто симпатизировал Гитлеру. П. Дриё Ла Рошель в августе 1944 г. записывает в дневнике: «Гитлер глуп, как Наполеон. Но надо признать, что ему приходится действовать в куда более трудной ситуации: англосаксонский мир сейчас многократно могущественней, русский мир тоже многократно могущественней. Слишком поздно пришел он в изрядно постаревшую и чудовищно сузившуюся Европу… Поражение Гитлера после поражения Наполеона, Людовика XIV, Карла Пятого, Карла Великого, похоже, доказывает нежизнеспособность Европы. Она будет разграблена и отодвинута на задворки, как коллекция греческих полисов. Аминь». Иными словами, по иронии истории, Гитлер сработал на англосаксов и русских, приблизив и оформив закат Европы не в шпенглеровском смысле, а в смысле игры в гольф – закат в лунку Истории, выступив ее Терминатором. И «ледоколом» для СССР и США.

По иронии немецкой истории двухсот лет (1745-1945 гг.), которой можно предпослать эпиграф «в поисках утраченного времени», все усилия немцев, ни к чему не привели – всё или почти всё зря. Бездушный работный дом «как воля и представление» прогорел.

Время немцев против времени Германии. Итак, стремясь восстановить европейское равновесие путём военно-политического объединения Европы, Германия бежала против времени в международном плане. Не менее, а быть может и более трагичным, было её хроноборчество на внутристрановом уровне. Дело в том, что социальный возраст немцев как нации и Германии как единого немецкого государства, Второго рейха не совпадали. Долгосрочная (longue durée) история немцев и среднесрочная или даже краткосрочная история Германии как государства, как Второго рейха, находясь в состоянии борьбы единства и противоречий друг с другом, буквально выдавливали-выталкивали Германию в борьбу за мировое господство, а тот факт, что место гегемона освобождалось, ещё более усиливал это давление.

Послушаем Макса Вебера. Читая лекцию во Фрайбурге в 1895 г. он заметил, что «объединение Германии было юношеской шалостью, которую совершила нация в зрелом возрасте, и лучше бы, если бы этого не произошло из-за её (шалости. – А.Ф.) цены, лучше, если бы это стало итогом, а не началом мирового господства Германии».

Это очень интересное замечание. Во-первых, Вебер фиксирует разрыв (и противоречие) между социальным возрастом немцев как нации – зрелость, и как государства (и, добавлю я, немецкого капитала) – юность. Во-вторых, он подчёркивает, что превращение германских земель во Второй рейх, за которое и так пришлось уплатить высокую цену, становится предпосылкой в борьбе за мировое господство, а не её результатом. Иными словами, сам факт возникновения Второго рейха логически предполагал борьбу «сконденсированных», зажатых в эту геополитическую форму немцев за господство, и эта борьба – условие и цена существования Германии как великой державы.

В то же время, как было ясно ещё Тютчеву, «между Францией, нависающей над Рейном, и Восточной Европой, тяготеющей к России, есть место для независимости, но не для главенства». Штука, однако, в том, что в условиях колониально-капиталистического (имперски-финансово-капиталистического) развития мира в конце XIX в. и немецкого демографического пресса на рубеже столетий «независимость» без «главенства» грозила взорвать Германию изнутри. Вся эта ситуация была обусловлена логикой трёхсотлетней борьбы за власть и равновесие в Европе и столетнего развития промышленного капитализма. Теперь эта двойная логика подталкивала становящуюся всё более зрелой Германию ко всё более жестоким (1870, 1914, 1939) «юношеским шалостям». А как известно, «юношеские шалости» зрелых особ, как правило, мрачны, а то и зловещи и отдают нездоровьем. Прав поэт: «блажен, кто смолоду был молод».

Версаль должен был наказать зрелую нацию за очередную «юношескую шалость» и по идее навсегда лишить её возможностей попытаться господствовать в Европе и мире. Вышло иначе. Хищники-победители, устроившие свой пир на костях побеждённых, унижая и разоряя Германию, делали и словно хотели сделать всё, чтобы состоялась третья попытка. Воистину немцы – один из самых трагических народов, рядом с которым в этом плане можно поставить только русских и евреев. Крайняя степень их неладности, принципиальной неурегулированности отношений с пространством и временем, борьба с ними, т. е. с миром вообще часто требовала крайних средств, что приводило к ощущению вины и поиску крайних средств её изживания. Немецкие крайности суть отражение крайних отношений этого народа и его государственности с пространством и временем (что, однако, не снимает ответственность с его руководителей).

Версальская бомба. Версаль был пиром победителей, которые кромсали Миттельойропу с тем, чтобы она никогда не стала конкурентом победителям в мировой политике и мировой экономике. Австро-Венгрию расчленили так, что сырьевые области и промышленно развитые области оказались разделены государственными границами. И, как знать, возможно не так уж и далеки от истины те, кто считает: если бы Австро-Венгрия сохранилась, Гитлер едва ли пришёл бы к власти в Германии.

Что касается Германии, то Версаль поставил её перед выбором: либо исторический крах, либо возрождение с помощью насилия. Версаль заквасил те дрожжи, на которых вырос национал-социализм и подвёл Германию к пропасти, а мировой кризис 1929-1933 гг. столкнул её туда. Выбраться из пропасти оказалось возможным только с помощью национал-социализма у власти. Однако придя к власти, национал-социалисты немедленно делают ещё одну попытку превратить Германию в последний шанс единой антианглосаксонской, антиуниверсалистской, антилиберальной и в то же время антикоммунистической Европы. И тем самым (опять план блицкрига, который позволит избежать войны на два фронта, опять его провал, опять война на два фронта, опять поражение и опять торжество США – теперь уже вместе не с Антантой, а с Россией/СССР) полностью уничтожают политически самостоятельную континентальную Европу, сработав – по результатам – на США и СССР, которые, как и предупреждал за 130 лет до этого Наполеон, разделили между собой Европу. 2 сентября 1945 г. США и СССР придут к промежуточному финишу того геоисторического марафона, который стартовал 1 августа 1914 г. и, начав по сути уже в 1943 г. (Тегеран), или в 1944 г. (открытие второго фронта) глобальный конфликт между собой.

В 1912 г. Е. А. Едрихин-Вандам был уверен: Германия в грядущей мировой войне потерпит поражение, и тогда начнётся титаническая борьба между Россией и англосаксами, которая заполнит собой всё двадцатое столетие. Вандам оказался и прав, и не прав одновременно. Германия потерпела поражение, но не окончательное, и вышла на второй раунд схватки с англосаксами (при помощи России, кстати). После окончательного поражения Германии история ХХ в. действительно оказалась заполненной борьбой англосаксов и России/СССР, бросившей англосаксам, капсистеме, Западу самый серьёзный за всю историю их существования вызов. Ирония истории, однако, заключается в том, что сила, создавшая в России новую систему – большевики, взяла власть в России, когда та была внутриполитически подорвана войной с Германией – ещё один узел, завязавшийся в Первой мировой войне в «смертельном треугольнике».

Борьба за войну и мир, или на пути к 1939 г. Вся вторая половина 1930-х годов – это борьба крупных держав за войну (под видом борьбы за мир) – за то, кто ее начнет, против кого, когда, в союзе с кем; за то, какой будет эта война. В том или ином виде войны в своих целях хотели все. В зависимости от этого и к войне готовились и были готовы по-разному.

Хотел ли войны Сталин? Да, причем, войны мировой – между Германией и западными «демократиями». Хотел – в исторической перспективе, исходя, во-первых, из мировой логики борьбы СССР с «империалистическими государствами» и за победу социализма в мировом масштабе; во-вторых, из геополитической логики трехвековой борьбы за господство в Европе. Иными словами, СССР играл «между» англосаксонскими и германскими хищниками.

Хищниками – не слишком ли сильно, не советское ли пропагандистское клише? Но это не сталинские слова и не оборот из советской пропаганды 1930-х годов. Вот что писал в 1900 г. М. О. Меньшиков: «Германия и Англия – вот на рубеже XX века торжествующие народности, не только вожди, но и истребители человечества. Наш славянский мир, как и латинский, позади этих хищных рас… Мы неудержимо отстаем в развитии народной энергии и постепенно втягиваемся в сеть англо-германского захвата. Россия еще страшна своей государственной силой… но видимо на всех мировых поприщах уступает белокурому соседу». И далее: «Вдумываясь в тихий погром, который вносит англогерманская раса в остальное человечество, невольно сочтешь грезу современного антихриста – Ницше, грезу о “белокуром смеющемся льве” – не мечтой безумца, а пророчеством грозным и уже осуществляющемся… Среди самих англичан и немцев идет… структурная перестройка, борьба человеческих типов. Один какой-то сильный и хищный тип, по-видимому, поедает все остальные».

По-своему, на своем языке Меньшиков очень точно отразил англо-германскую борьбу за господство в капсистеме в 1870-1910-е годы, борьбу, которая предполагала определенный отбор определенных социальных, человеческих особей и стай (в виде организаций, партий и т. п.). Ну а формулировка «тихий погром» – просто блеск. Правда, дважды в XX в. погром становился громким, и Сталин, естественно, стремился к тому, чтобы не допустить натравливания Гитлера на СССР, чтобы англосаксы и германцы сцепились между собой и чтобы СССР вступил в этот погром, когда главные противники – Рейх и англосаксы будут ослаблены. Нормальная «Realpolitik», где нет друзей, а только интересы. Сталин по этому поводу мог бы сказать, что логика обстоятельств сильнее логики намерений, а Р. Арон – что есть намерения и есть детерминизм причин (т. е. логика истории).

Мировая война, бесспорно, была в интересах правящей верхушки Великобритании. Цели: упрочение шатающейся империи, всемерное ослабление или – программа-максимум – уничтожение СССР, разгром или максимальное ослабление Германии, а еще лучше обоих государств, для чего нужно стравить их, используя реальные, но вовсе не ведущие непосредственно к войне противоречия, – так же как в 1914 г. Отсюда – британская игра в 1930-е годы.

США – «милый лжец». В мировой войне были весьма заинтересованы США, причём сразу по нескольким линиям. Уже в середине 1930-х годов стало ясно: «новый курс» пробуксовывает (только мировая война выполнила то, в чём потерпел неудачу «новый курс», заметил Луис Галамбос) и, более того, создаёт новые проблемы; результат – кризис 1937 г., когда безработица многократно побила «рекорды» 1929 г.

У Рузвельта было два пути решения проблем США. Первый – углубление реформ, реальное ограничение капитала, что, однако, означало развитие социального и политического конфликта, поскольку было невозможно без перераспределения факторов (средств) производства. Какими бы богатыми ни были США, ресурсов, богатства для того, чтобы «овцы были целы и волки сыты», не хватило бы (к тому же государственный долг США составил в 1940 г. 50 % ВВП).

Второй путь позволял избежать острого и опасного конфликта внутри страны, но требовал конфликта – широкомасштабного и вооружённого – за её пределами, т. е. вынесения, экспорта нестабильности и кризиса за рамки США. Только таким образом можно было сохранить социальный мир, социальный контроль и социальное государство в США. Дело было за средством, и оно было найдено – превратить доллар в мировую валюту, «за счёт чего переносить внутренние американские кризисы «наружу», а также снимать их совсем за счёт дальнейшей долларовой экспансии» (Григорьев О., Хазин М. Сценарий крушения доллара в ближайшей перспективе // Распад мировой долларовой системы: ближайшие перспективы. – М., 2001. – С. 36). Однако для этого нужно было сломать изоляционизм части американского истеблишмента и общества, что и позволил сделать очень вовремя, будто по заказу подвернувшийся Перл-Харбор (аналогичным образом черед 60 лет взрыв башен-близнецов 11 сентября 2001 г. спасёт доллар, случившись удивительным образом именно тогда, когда это нужно было для спасения экономики США).