Текст книги "Слово дворянина"

Глава V

Гудит Санкт-Петербург, народ, друг дружку погоняя, бежит – бабы юбки подхватили, мужики шапки руками держат, чтоб не потерять, меж ними, под ногами путаясь, ребятишки вьюнами снуют! Шум, гам, пыль столбом стоит!

Никак война?!

Али, не дай бог – пожар?!

Ан нет – не пожар – чудо чудное!

– Куда бегешь, ноги бьешь, Микола?

– Зверей неведомых глядеть!.. Болтают люди, будто на Невском звери явились – сами вроде коров о четырех ногах, но в десять раз их больше, с хвостами, но без вымени, и рога у них не на голове, а из морды вперед торчат! И будто бы вместо ноздрей у них лапа с пальцами, коими они чего хошь хватать могут!

– Ну-у... Не могет такого быть! Брешут, поди!

– Вот те крест! – осеняет себя перстами Микола.

Сосед мой их сам видал! Ей-ей! Говорит – уж так здоровы, что выше крыш!

– Да ну!.. Тогда я с тобой побегу!.. Шибко на такое чудо взглянуть хочется.

Побежали, локтями толкаясь. А как добежали, там уж такая толпа собралась, что не пробиться!

– Ну чего там, чего видать?..

– А ничего не видать – головы одни!.. Ну чо пхаешься, не видишь, человек тута стоит!..

Волнуется народ, на цыпочки привстает, иной подпрыгивает, чтобы дальше углядеть. Пацаны – те на столбы и заборы полезли. Заорали благим матом:

– Ухты!.. Видать!.. Верно, ведут чего-то! Ишь ты... ой... громадины-то какие!..

Народ напирает, всем интересно поглядеть, чего там такое ведут.

Те, что первыми стоят, на мостовую забегают, да их солдаты, те, что впереди процессии идут, отпихивают, крича грозно:

– А ну осади, а ну-дорогу дай!.. Вот уж что-то видать...

Впереди погонщики важно выступают, сами черные, как угли, на теле халаты, золотом шитые, на головах огромные тюрбаны намотаны. На одних них поглазеть, и то забава! Но не на них народ смотрит, рты разинувши, а на неведомых зверей, кои, говорят, сюда из самой Персии пешком пришли! Он ступает, толпу раздвигая, чудище неведомое, высотой с трех быков, ежели тех друг дружке на спину поставить! Лапы широченные, в обхват – что сосна возле самых корней. Уши как одеяла – втроем укутаться можно, коли потесниться. Из пасти два зуба вперед торчат белых, длиннющих да острых! И верно, как есть говорили – на месте носа труба кожистая, коя сама собой, будто червяк, шевелится, к толпе обращаясь!..

Это ж как такого прокормить?.. Это ж сколь он за зиму сожрать сможет?..

– А чего он ест-то? – вопрошает кто-то. А верно – чего?

– Поди, сено.

– Ага – сено!.. Такого рази сеном укормишь! Ты на его зубы глянь. Мясо они кушают! Могет, даже человечину!..

Остановилось чудище, голову на сторону своротило, глянуло на людей, да вдруг лапу, что из носа растет, вздернуло и как заорет трубно!..

Шарахнулись все, друг дружку с ног сшибая!

Ахнула баба, завопила истошно! Спужалась дура да с испугу тут же, на улице, рожать надумала!

– Ой-ой! Помру счас! – вопит-причитает, за живот руками держась.

Но не до нее теперь толпе, баб-рожениц они уж видали, а такое диво в первый раз!

За первым чудищем другое ступает, а за ним третье!..

– Слон, слон!.. – несется над толпой чудное слово. Дивится народ, ахает...

Но то диво – еще не диво!

Меж слонов повозки едут, на них клетки из железных прутьев, а в них звери дивные, навроде кошек, только гораздо больше и все полосатые или в пятнах, от морды до самого хвоста! Ходят по клеткам туда-сюда, рычат подобно собакам, скалятся, хвостами о прутья колотятся, железо грызут. А зубы у них с палец! Жуть!.. На иных слонах тоже клетки есть, но поменьше. В клетках зверьки сидят, обликом на людей похожи, при руках и ногах, но лица – как у уродцев! Сидят, чешутся, гримасы строят!

Народ на них пальцами указывает, хохочет и тоже им рожи корчит! Весело!..

В середке три слона шествуют, у коих бока коврами богатыми покрыты, а к спинам площадки навроде телег приторочены, только поболе, в телегах тех люди сидят, да не по одному, как на конях, а по трое, по четверо враз! Сидят – вниз смотрят.

Один из них, видать, самый важный – весь в парче да шелках, в шапке-тюрбане алмазы сверкают, пальцы перстнями унизаны. Позади него на особой приступке человек стоит и метелкой из птичьих перьев над его головой машет, дабы ветер создать.

Посидит-посидит важный персиянин да вдруг головой кивнет.

И тот раб, что сбоку него большую чашу пред собой держит, вдруг запустит в нее руку, зачерпнет горстью монеты серебряные да швырнет в толпу целую пригоршню..

Сверкнут на солнце монетки, рассыпятся дождем по земле, покатятся под ноги. Народ ахнет, на колени попадает да начнет их собирать!

Такие чудеса!..

Так до самого дворца царского караван сей дошел.

Далее толпу уж солдаты не пустили, в приклады приняв.

Но издали было видать, как погонщики слонов по ногам прутиками ударили и те, передние ноги подломив, на коленки упали, будто бы кланяясь.

Государыня-императрица Елизавета Петровна, которая в сей момент на балкон вышла, политес сей оценила, улыбнулась, да велела посланника персиянского немедля к себе звать.

Тот прибыл и долго кланялся, что-то по своему лопоча. А бывшие при нем слуги внесли на головах большие золотые подносы, на коих были разложены подарки.

Как он их вручил, тут государыня к нему спустилась да сердечно обняла.

А уж после, как аудиенция закончена была, хранителя царской рентереи Карла Фирлефанца с писцом призвали, дабы они все подарки оглядели и опись им сделали.

Писец перо в чернила макнул да написал:

«Сегодня семнадцатого, месяца августа, одна тысяча семьсот сорок четвертого года от Рождества Христова получено от персиянского посланника владетельного Сабур Казим Бека в дар Государыне Императрице Елизавете Петровне: платье парчовое с шитьем по груди и рукавам золотом, бриллиантами да жемчугами; брошь золотая с алмазом величиной с лесной орех да пятью поменьше; сабля с ножнами, усыпанными бриллиантами числом сорок восемь, да двумя рубинами, что находятся в рукояти...»

А как опись завершили, все подарки в рентерею снесли да под замок заперли. Все -да не все!..

Глава VI

И кто бы мог подумать, что в архивах можно найти хоть что-то, кроме пожелтевших и никому не нужных бумажек. Что можно найти деньги! Причем немаленькие – целый миллиард!

Или не целый?..

Кто в сказал...

– Ну что вы, сударь, о чем вы говорите – какой миллиард! – покачал головой антиквар, столь же древний, как скопленные им бронзовые статуэтки. – Куда там миллиард?.. Это тогда был миллиард, а ныне это, коли вам интересно знать...

Еще бы не интересно, когда Мишель-Герхард фон Штольц ради того только к нему и заявился!

– Так сколько?..

– Ныне это... ежели учесть две войны, две революции, индустриализацию с коллективизацией и мировую инфляцию за сто лет, то ныне это будет...

И антиквар погрузился в какие-то сложные вычисления.

– Это буде-е-ет...

– А что, разве инфляция и прежде была? – не вытерпел, поинтересовался Мишель-Герхард фон Штольц.

– А как же!.. – поразился антиквар. – Инфляция была всегда – и у них, и у нас. У нас ее запрещали, но она все равно была. У них ее не запрещали и она тем более была. Тот доллар и этот доллар – это суть разные доллары. И фунты тоже. А уж рубли!.. На те доллары, фунты и рубли можно было купить куда больше, чем ныне! Деньги – они как люди: чем больше им лет, тем меньше их возможности. Вы молоды, вы можете больше, чем я, но когда вы доживете до моих лет, вы сможете меньше, чем будут мочь ваши дети, и много меньше, чем ваши внуки!..

Все это здорово, но Мишеля менее всего интересовали его дети и внуки и более всего – цена сокровищ.

– Сколько же стоит теперь доллар начала прошлого века? Ну или рубль?

Антиквар снова, закатив глаза к бронзовой люстре, погрузился в вычисления.

Мишеля-Герхарда фон Штольца так и подмывало пихнуть его в бок, чтобы цифры в его голове складывались побыстрее.

– Коли учитывать покупательскую способность... То... Думаю... Думаю, что можно умножить искомую сумму примерно на тридцать.

Насколько?! На тридцать?!

– Да-с, сударь! На тридцать! Или даже на сорок... И согласитесь, что инфляция в четыре тысячи процентов за сто лет – это не так уж много. Наш рубль за десять лет потерял куда как больше.

Но это если говорить о просто деньгах... А если не о просто?..

– А если это не деньги? – осторожно спросил Мишель-Герхард фон Штольц.

– Тут сказать затруднительно, – развел руками антиквар, и глаза его хищно заблестели. – Если бы я мог взглянуть, я бы сказал поточнее...

– На что взглянуть? – не понял Мишель.

– На вашу вещицу. Или я ошибаюсь, или ваш интерес праздный? Если нет – я дам хорошую цену...

И скрюченные пальцы антиквара зашевелились, как лапы паука.

– Ну что вы – я просто так спросил, – поспешил заверить его Мишель-Герхард фон Штольц.

– Да?.. – разочарованно вздохнул антиквар. – Так у вас ничего нет?.. Совсем?.. Тогда я скажу так – произведения искусства всегда были и всегда будут самым надежным вложением капиталов. Они идут в рост лучше денег и лучше любых акций. Дураки покупают машины и недвижимость, умные люди – предметы старины. Коли у вас есть интерес в сохранении ваших капиталов, то я имею к вам хорошее, от которого вы не сможете отказаться, предложение...

– Ладно, допустим, – сдался Мишель-Герхард фон Штольц. – Допустим, я у вас что-нибудь куплю. Но тогда я тем более хотел бы знать, на какие проценты могу рассчитывать.

– Не только вы, но и ваши дети и ваши внуки и правнуки! – поддакнул антиквар. – Могу вам доложить, что, к примеру, полотна старых живописцев выросли в цене с начала прошлого века в... несколько сот раз.

У меня как раз имеются наброски фламандских мастеров...

– Какие наброски? – не понял Мишель-Герхард фон Штольц.

– Дерьма-с, – скромно потупив взор, ответил антиквар. – Конского... Но есть ослиное и даже павлинье!

Мишель-Герхард фон Штольц поморщился. Какое дерьмо?.. Он и так в нем по самую маковку!

– У меня очень хорошее дерьмо, – нахваливал свой товар антиквар, – фламандское и португальское семнадцатого века в карандаше, но есть и в цвете!..

Ладно хоть не в запахе...

– Смею вас уверить – это не какое-нибудь там дерьмо, а принадлежащее перу великих живописцев, которые, в бытность учениками, делали эти наброски для картин своих не менее прославленных учителей.

– А если я скажу, что меня не интересует никакое ваше дерьмо? – поинтересовался Мишель, не вполне понимая, как бы им можно было распорядиться.

– Тогда возьмите рыбью требуху с натюрмортов. Или детали с батальных полотен – шпоры, перья на шляпах, ломаные клинки, трупы павших воинов... Но они пойдут дороже.

– Нет, спасибо, – вежливо отказался Мишель. – Меня более интересуют ювелирные украшения. Они что, тоже выросли также, как предложенное вами фламандское дерьмо?

– Ну что вы! – азартно воскликнул антиквар. – Они выросли больше!..

Что и требовалось узнать!

Выходит, что тот, тысяча девятьсот пятнадцатого года, миллиард превратился минимум в теперешних сорок? А если вспомнить, что это не бумажные деньги, а уникальные бриллианты и сапфиры, да не сами по себе, а вправленные в золотые и платиновые оправы, которые, кроме всего прочего, – произведения ювелирного искусства, и что ранее они принадлежали российским царям, то можно накинуть еще нолик?..

Или два?..

Или три?..

Мишель-Герхард фон Штольц опешил!

Так вот, значит, какова цена вопроса?!

Цена была иной, чем представлялась ему вначале. И чем представлялась многим другим!

Много большей!..

И уж коли такие деньги поставлены на кон – то чему тогда удивляться?!

Глава VII

– Сколько-сколько вы говорите?

– Сто... Или, может быть, двести... Миллиардов. Нынешних рублей, – не моргнув, ответил Мишель Фирфанцев.

Уложить в голове сумму со стольким количеством нулей было решительно невозможно.

– А если в царских, это сколько?

Подобные переводы денег в новой России были нередки. Керенки падали так, что уследить за их курсом не было никакой возможности. Вот и сравнивали с прежней царской валютой, которая была как-то привычней.

– Если в ценах пятнадцатого года, то тогда меньше – всего-то миллиард.

– Сколько?!

– Миллиард...

В царских деньгах стоимость пропавших сокровищ была хоть и много меньшей, но звучала весомей, чем в керенках. Всякий тут же переводил ее на цены довоенных товаров, которые пока еще не истерлись из памяти, – кто-то на мясо, кто-то на водку, а кое-кто на шампанское с омарами, цыганами, хорами и певичками. Если на водку, то выходило, что всю Российскую империю можно было месяц поить допьяна. И кормить омарами вместе с цыганами и хористками. А в шампанском хоть ноги полоскать и портянки стирать. Такие деньжищи!..

И то сказать – триста лет Романовы копили свои сокровища, скупая их по всему свету! Вот и накопили!.. На целый золотой миллиард!

Да только где он?..

– Да уж и нет, поди! – предположил Горький. – Знаю я наших людишек, уж по-оверьте, по-овидал, как по Руси-то хо-одил. Верно, давно все растащили да пропили по кабакам до самой последней копеечки.

– Миллиард-то? – усомнился Мишель.

– А что?! Вы знаете, как волгари пьют?! – восхищенно вскинул руки Горький. – Ох как пьют!.. Уж так пьют, что иной раз оторопь берет! Все-то пропьют да по ветру пустят – и дом, и с себя рубаху исподнюю! Что миллиард русскому человеку – коли он жизнь пропить да прогулять готов! Русскому человеку все-то по плечу. Русский чело-овек... это, знаете ли, звучит!..

Горький говорил, как роман писал, – широко, жирными мазками. Вот только Мишель был неблагодарным слушателем, сыскное прошлое его подводило – ему бы факты, да версии, да зацепочки маломальские какие, а не картины русской жизни.

Он не только Горького, он за то и Достоевских с Толстыми не шибко жаловал, кои в романах своих с преступниками антимонии разводили, в их душонках пропащих копаясь. А в жизни все было куда как проще – в жизни были все более хитрованские да сухаревские убивцы и душегубы, которые за полушку запросто резали прохожему горло да пропивали его кошелек тут же, в ближнем трактире. А после шли к марухам своим, что, животы неизвестно от кого нагуляв, рожали в трущобах, да тут же, от бремени разрешившись, заворачивали младенцев в тряпку, да, пройдя чуток, бросали в Яузу-реку, дабы не обременять себя в разгульной жизни своей лишним ртом. Вот и вся-то сложность!

А Федор Михайлович про Раскольникова... Скольких таких Раскольниковых Мишель на каторгу спровадил, да не спрашивал их про то, на что они право имеют, а все больше про то, где да в чем они были, когда потерпевший богу душу отдавал, да куда гирьку, коей ему череп надвое раскроили, подевали, да кому и почем награбленное сбывали. Оттого не восхищался он, как иные, образами Порфириев Петровичей и иже с ними. Да и не видел таковых, когда в сыскном отделе служил.

Разных видел, а чтобы таких – не случалось! Кабы он да иные следователи так-то работали, начальство враз бы с них три шкуры спустило да в отставку спровадило. Мишелю иной раз по пяти дел приходилось вести, одно другого путаней, какие уж тут душевные изыски! Служ-ба-с!..

Вот и ныне его мало трогало, сколь русский человек готов пропить, да по ветру пустить, его иное интересовало – кто, когда и при каких обстоятельствах в последний раз видел принадлежащие Романовым драгоценности. С того и надлежало ему поиск вести!..

Да только как о том узнать? Здесь вся загвоздка и была!..

А что до русского народа – так он разный! Да не как в салонных разговорах да в статейках журнальных о нем судят – то хуже него не придумать, то лучше его не сыскать, – а всякий!.. Как и сама жизнь, в коей и праведники, случалось, за кистень брались да на большую дорогу шли, и душегубы – в монахи подавались, а марухи их чужих сирот привечали и, будто своих, растили.

Только чего о том попусту болтать...

– Пойду я, – сказал Мишель, не поддержав беседу на темы величия русской души. – Мне теперь на Остоженку надобно, доходный дом Анциферова проверить.

– Да-да, ступайте! – поддержал его Горький. – Только обязательно кого-нибудь с собой возьмите! Ато времена ныне неспокойные, как бы чего не вышло...

И как в воду глядел пролетарский писатель. Верно, оттого, что великий!

Глава VIII

– Что скажешь, друг разлюбезный, сию вещицу увидав? – спросила матушка-государыня, как явился, призванный к ней, главный хранитель рентереи Карл Фирлефанц.

Только ничего сказать Карл не мог, на подарок во все глаза таращась! Уж больно чуден он!

Уж, казалось, нельзя боле удивить столицу российскую, как преподнеся в дар царице живых слонов. Но нет, сыскалось другое чудо, что персиянский посланник, владетельный Сабур-Казим-Бек, подарил государыне императрице Елизавете Петровне, как собрался обратно в Персию свою ехать!

И тоже не что-нибудь, а – слон!

И хоть невелик он был, не в пример своим живым собратьям, да не менее их чудесен! Весь белый, из единого бивня выточенный, да как живой! Стоит, хобот вверх задрав, бивни – из чистого золота, вместо глаз – бриллианты вправлены, и на ногах, где когтям надобно быть – тоже. На спине слона – корзинка, из жемчугов плетенная, а в корзинке той огромный камень-изумруд покоится!

Но сие еще не все!

Взяла матушка слона в руки да, на бивень золотой надавив, спину слоновью отняла. А там, внутри слона, будто в шкатулке, другой камень лежит – бриллиант чистой воды!

Не сдержался, ахнул Карл.

– Что, друг мой разлюбезный Карл, есть в Европе такие безделицы?

– Нет, – покачал головой хранитель рентереи. – Сия вещица произведена из слоновой кости, коя у нас, да и в Европе тоже, особо ценится. А камень сей, что в брюхе слоновьем хоронится, величины необыкновенной!..

– Знаешь ли, кто подарок тот мне поднес? – спросила императрица.

– Догадываюсь, – кивнул Карл. – Не иначе как посланник персиянский? Боле некому.

– Верно говоришь, – кивнула Елизавета Петровна. – Он поднес, да от имени шаха персиянского Надир Кули Хана испросил милости нашей – чтоб послали мы в страну Персию великое посольство, дабы показать недругам его крепость союза нашего!

Сие есть большая политика...

Слушает Карл, в толк взять не может, к чему матушка его к себе призвала да о том рассказывает. Хоть догадаться-то было нетрудно...

– Как отправится в Персию посольство наше, хочу я, коли случилась такая оказия, рентерею нашу драгоценными диковинками пополнить. Не присоветуешь ли, кого мне за ними снарядить? Кто в каменьях разумеет да сможет лучшие отобрать?

Задумался Карл. Сам бы поехал – когда еще в Персию попадешь, – да не близка дорога, за полгода – и то не обернуться, на кого рентерею оставить?

Вздохнул да ответил:

– Есть такой человек – Яков Фирлефанцев, сын мой родный, коего я потерял, да сызнова нашел, да милостью твоей имя свое ему передал, за что тебя, матушка, благодарить до гробовой доски буду.

– Сын твой?.. Да разве он в камнях понимает?

– Как я, матушка! Сам я его к делу ювелирному приставил, да учил, равно как меня – отец мой Густав Фирлефанц, что в городе Амстердаме ювелирное дело имел, а после, в Москву приехав, Петром Алексеичем к рентерее приставлен был. Ныне сын мой Яков, как я, при рентерее оценщиком состоит и дело свое зело крепко разумеет, несмотря на младые года свои!

Ему и ехать! Сам я для походов дальних стар, да на войнах весь изранен. А он молод да силен, отчего все тяготы дороги одолеет!

– Можешь ли поручиться за него? – строго глядя на Карла, спросила государыня-императрица.

– Поручусь, матушка, как за самого себя! Коли надо – головой!

Улыбнулась Елизавета Петровна.

– Ну так – будь по твоему. Готовь сына своего в дорогу дальнюю! Дам ему денег для покупки каменьев самоцветных, что станут украшением рентереи нашей. Накажи ему – пусть не скупится, пусть берет лучшее!

Поклонился Карл.

– Да скажи, пусть сыщет да привезет мне брошь, чтобы не велика, но и не мала, чтобы как цветок была али птица летящая, да к платью моему любимому, голубому, что со шлейфом, подошла. И еще привезет пусть диадему жемчужную, да такую, чтобы к прическе моей шла, что ты теперь на голове моей зришь...

Вновь кивнул Карл да, не сдержавшись, улыбнулся.

Хоть и государыней всея Руси Елизавета Петровна была, а все ж таки перво-наперво женщиной, коя, о внешности своей неустанно заботясь, об обновах да украшениях думает ничуть не мене, чем о делах государственных, всякой новой броши, что ей к лицу пришлась, радуясь, будто дите малое.

И уж не потому ли снаряжается ныне в далекую Персию великое русское посольство... Как если бы купчиха в лавку девку свою погнала, дабы та ей новых бус прикупила да в дом принесла, а купчиха стала бы подле зеркала вертеться, на себя любуясь.

Ну, может быть, не поэтому.

Но... в том числе и потому.

Как знать. Чужая душа, она ведь – потемки!..