Текст книги "В годину смут и перемен. Часть 2. Зазеркалье русской революции"

– А отца за что убил? Тоже за камень этот проклятущий? – Девушка смотрела ему прямо в глаза, лицо у нее побелело, будто его обильно посыпали пудрой или мукой.

– Дура, говорю же, что про клад мы узнали только в день смерти Дмитрия. Но и про отца твоего немного знаю теперь, однако. Судебный пристав сказывал, когда дело на нашей квартире разбирали, что убивцев его они потом сыскали. Выяснилось это в тюрьме, когда разбойник один начал откровенничать с подсадным от полиции – наседкой таких зовут. Некто с кликухой Кляп отца твоего порешил со товарищи. Батя твой, помнишь, помешался тогда землю под строительство дома в городе купить, вот и пришел в тот раз в трактир на сговор, а человек-партнер выпивши был, потому деньги в сто пятьдесят целковых у отца твоего брать не стал, перенесли купчую. Да зато Кляп те деньги случайно увидел. Пошли они вслед за батюшкой вашим с ножами и не только их забрали, но и водку отца выпить из горла бутыли заставили. Ну, а дальше отвели того по улице с песнями, как своего, до берега, раздели там уже хмельного, да и в реку бросили топить. Мало ли, очухается да в полицию на них донесет, все как есть опишет, да и опознает, если поймают. А так – от греха подальше… Так что моей вины тут нет и быть не может. Сам виноват он был, не осторожничал.

Наталка слушала эти рассказы и не верила, что дожила до такого. Пустота! Кругом: в теле, в душе – теперь одна пустота-пустотище! Наверное, будь этот холеный красивый господин трезвым, то и не сказал бы ничего путного – «нашел, мол, и нашел, отстань…» А тут на откровенность потянуло. Что у трезвого на уме, у пьяного на языке… Хотелось его тут же убить, но не сможет она, даже сонного и совсем беззащитного. Это не курице голову оттяпать, да и той она никогда бы не смогла. Эту прозу жизни девушка отчетливо для себя понимала. Разве что в драке с ним, если насильничать полезет, да и то вряд ли. При всей наружной смелости в словах – не было в ее характере чего-то такого, что разрешало бы мстить смертельно. Полиция здесь тоже бесполезна – прав он, никто ей там не поверит. Кто она и кто он… Нож – улика? Только она его теперь и видела, не схоронила же… Выбор, получается, только такой: этому нелюдю в имении ей служить и состоять при нем для плотских утех или чтобы сразу в лечебницу отправили, как буйную. Нет, любое его прикосновение к ней вызовет не просто отвращение, но и физическое негодование, взрыв. Значит, остается второй путь, и другого ей не дано. Не дано ли? А Иван! Про него забыла? Он-то ее в обиду не отдаст, только бы добраться теперь до любого, все рассказать. Но как? У нее даже про себя документа нет, да и был ли он вообще, ее пачпорт, здесь, у Ломовых? Пропал или Павел этот специально запрятал…

Что-то, видимо, из этих ее мыслей стало вдруг понятным и Ломову, он как-то весь напрягся и вдруг резко вышел из комнаты, велев девушке следовать за ним. По пути требовал позвать управляющего, и тот на удивление быстро сподобился явиться на вызов.

– Вот что, Прохор. Боюсь, чтобы наша полоумная что-нибудь с собой не сотворила с горя по почившему нашему батюшке. Давай-ка запрем ее от греха в чулане на втором этаже. Там дверь крепкая, да и окошка нет. Брось туда ей матрасик любой с подушкой, ну, там, еды, пития поставь в достатке, кадушку принеси для справления нужд. Короче, сам знаешь. Пускай она там посидит денек-другой, потом сам решу, как и когда здорова ли будет. Я же теперь спать пойду в отцову спальню, голова со вчерашнего раскалывается. Да еще пришли кого-нибудь убраться у меня в опочивальне. Эта сумасшедшая там все порезала, перепачкала… Больная она и есть зараза больная…

«Все, теперь точно все. Запрет и будет поступать как с рабыней покорной. Случись что с ней: убьет ли в гневе (ему не привыкать) или сама руки на себя наложу – все подтвердят, что невменяемая была и после смерти деда обострение как раз случилось. Разгром в опочивальне тому будет подтверждение. Бежать надо немедленно, прямо отсюда, пока мне тюрьму эту Прохор наверху готовит».

Легко сказать – бежать. Когда тебя трясет всю, когда мысли путаются, когда вообще жить не хочется на белом свете. Тем не менее девушка доверилась некой своей интуиции и по ее зову выпорхнула через открытое окно с высокого карниза с высоты полутора саженей на землю. Бежала от дома прочь в полном бессознании того, что делает. Где-то потеряла туфлю, сбросила с ноги вторую, далее босяком, не разбирая дороги, задыхаясь, по крапиве, да по репьям, да по хляби – вниз по склону туда, где в отдалении должна быть деревушка ее верного Вани.

Через некоторое время девушка выбежала на поселковую дорогу, по ней бежалось много легче, хотя и силы уже оставляли. Но остановиться, передохнуть теперь не давала вся ее натура. Умру, но добегу. Проснулась наконец давно забытая сила воли, проснулось и второе дыхание. Вот уже, считай, минуло полдороги до Селец. Впереди вдали кто-то едет попутно на телеге с копенкой травы. Догнать бы, вот и подмогнули бы ей добраться живой. Одновременно сзади послышался конский топот. Страшась, она повернула голову и поняла, что за ней погоня – четко видны фигуры Павла и Прохора на конях. Догоняют…

Расстояние до телеги ближе, но оно почти не сокращается, а всадники приближаются к ней стремительно. Безвыходность ситуации подтолкнула Наталку к последнему отчаянному шагу – она, что оставалось мочи, закричала вслед повозке: «Стой! Помоги!» Повторить этот зов уже не было мочи.

В телеге, видимо, услышали – возница, молодой парень, встал во весь рост на ноги и обернулся на нее. Девушка попробовала замахать руками, но тут уже силы совсем оставили ее, и она как подкошенная упала в пыльную дорогу. Видя это, человек резко развернул повозку и что есть мочи погнал лошадь по дороге обратно. Последнее, что обессиленная Наталка четко видела, это как парень тот с растрепанной гривой ржаных волос летел к ней, словно на крылатом коне, аки неведомый небесный ангел.

Догонявшие ее сзади подоспели чуть раньше, спешились и стали поднимать лежавшую девушку, чтобы поскорее взгромоздить тело на лошадь. Не хватило буквально мгновения – вернувшийся на ее зов парень, не останавливая телегу, на ходу спрыгнул и, бесцеремонно оттолкнув обоих всадников, выхватил у них из рук Наталку, чтобы самому отнести к остановившейся в отдалении телеге. Дальше девушка мало чего запомнила. Люди вокруг нее грязно ругались, грозились полицией и тюрьмой, но настойчивость и решительность возницы, вооружившегося в довершение вилами, взяла верх, и скоро она уже одиноко ехала с ним прочь от этого страшного места.

Девушка наконец пришла в себя и попыталась несмело сказать, что ей-то надо в Сельца, а если парню не по пути, то она теперь может и пешком сойти.

– По пути, по пути! Отвезу тебя к твоему жениху, не сумлевайся! – Наконец Наталка признала в герое-парне Николая, младшего брата своего Вани, с которым знакомилась месяц назад в первый же приезд к ним в деревню.

– Какой же ты хороший, – шепотом вымолвила спасителю девушка, безумно счастливая, что теперь в безопасности и уже скоро увидится со своим любимым.

Пожар в Погореле (1912—1913 гг.)

Осип (он же Оська Чудина, а по паспортной книжке вообще Иосиф88
  На момент записи в приходской «фолиант» местный дьячок взял на себя смелость поправлять родителей, дающих при рождении своим чадам неподобающие и нецерковные имена. Но обнаружилось это лишь много лет спустя…


[Закрыть] Степанович) из Погорелки, равно как и его старшие братья Мишка и Сашка, долгие годы был лишь тенью своего самобытного и крайне популярного среди земляков отца, который и как мастер по сапожной части был известен на весь уезд, и в части грамоты и просвещения считался у крестьян самым авторитетным человеком в приходской общине.

Свою земскую начальную школу в Чуди Осип, правда, окончил с высокой успеваемостью и подобающую грамотность приобрел. Особенно хорошо парню давались арифметика с началами геометрии, потому его с малых лет в сельской общине нередко привлекали в помощники по части счетоводства и землеустройства. Однако, хотя расчетные дела и давались Оське легко, а многие вычисления парень безукоризненно делал даже в уме, не прибегая к записям на бумаге, его с некоторых пор заинтересовала агрономия и особенно садоводство.

Началось все с кошмарного урагана, который случился в их волости как-то в начале осени и наделал много бед: повалил старые деревья, смел заготовленные копны сена, а у кого-то в их селе даже ветром унесло крыши с домов. Конкретно их дом тогда устоял без происшествий, уж больно добротно было все отстроено. Основной утратой стала посаженная во дворике еще до рождения Оськи яблоня, до того баловавшая детей единственными доступными для семьи плодами. На ее большом суку дед по весне прилаживал внукам качели, на ней же их трехцветная кошка Маринка ловила залетных птах, и она же давала тень в зной на лавку, на которой часто вечерами сиживали и сплетничали меж собой дед с бабой.

Дом, хотя и строился воедино, под одной крышей, фактически состоял из трех частей: летней и зимней избы с широченными сенями меж ними, а также большого двора для скотины (на нижнем ярусе) с сеновалом (на верхнем). В летней избе с большими окнами потолки были повыше, в зимней же части все было сделано для уменьшения потерь тепла от печи: окна маленькие, щели между окнами и косяками тщательно конопатились, входные двери были сделаны из толстенных широких досок и дополнительно обивались войлоком, пол делали двойным, насыпая внутрь опилки.

Обычно старое поколение большой крестьянской семьи весь год проживало в зимней (считавшейся основной) части дома, а молодые родители с детьми на теплое время перебирались в летнюю просторную избу, желающие же к еще большему уединению вообще уходили спать летом на сеновал. Потому в теплое время года жить всем было вполне просторно, но с холодами семейство опять собиралось воедино в меньшую по размеру зимнюю половину, где вынуждено было оборудовать полати, чтобы тесниться на них и спать вповалку бок о бок.

Так вот после повреждения той упомянутой яблони дед с отцом, погоревав, решили ее спилить и выкорчевать корни – больно уж неприглядный вид представляло это сломанное дерево после урагана и разорения. Осип же вступился за яблоню и клятвенно пообещал придумать, как вернуть ее к жизни. Какие-то сучья он спилил, но способом хитрых подпорок и подвязок все же дал дереву возможность к лету следующего года восстановиться и отблагодарить своего лекаря и его родню обильным урожаем яблок с кислинкой.

После того случая парень стал интересоваться «яблочными науками», сортами, прививками, борьбой с вредителями, попросил также отца выписать в библиотечку подходящую брошюрку. К лету 1912 года на их приусадебном участке появилась вторая плодоносная яблонька морозостойкого сорта, а также кое-где были заведены ягодные кусты. Кусты дикой смородины, принесенные Оськой из леса, были безжалостно обрезаны с оставлением только по одному вертикальному побегу, затем уже на эти подвои прилаживались черенки привоя, привезенные с города, с сельскохозяйственного училища. Похожим образом был разведен и крыжовник (последний вообще был в диковинку для односельчан).

Но главной инициативой Осипа Чудины стала его навязчивая идея заложить за околицей общественный яблоневый сад для получения дополнительного общинного дохода. Представитель уездного Череповецкого кооператива подтвердил, что они готовы потом оптом выкупать артельный урожай яблок на определенных условиях и даже поспособствуют селянам саженцами в кредит.

Отец неожиданно поддержал в начинаниях сына и даже подобрал подходящее место для такого сада – на равном удалении от прихода Чудь и их деревни в сторону деревни Горки на склоне холма имелась одна земельная общинная неудобь, которую использовали исключительно под покосы, но никто из крестьян на сходе обычно не брался за этот участок при жеребьевке. Хоть и близко к их селу, но больно уж там намаешься, пока выкосишь несколько копенок.

Проведенный с соблюдением прописанных в книжке норм анализ почвы показал, что место это для сада было вполне подходящим. Кругом поля, потому солнечного света с избытком. От деда также было известно, что когда-то давно здесь была рощица высоких статных берез (спиленных потом на дрова), – значит, с подпиткой яблонь сада грунтовыми водами проблем не станет. Надо только расчистить участок от разросшегося кустарника да немного выровнять бугры на самом склоне.

Предложение сына на очередном сходе озвучил отец Степан, но, как это обычно случалось, люди заколебались: «Так это же когда еще те яблони вырастут и урожай дадут… А поработать над участком надо уже теперь… А коли все потом померзнет… А вдруг кооператоры не возьмут у нас те яблоки… А нам-то зачем они, кругом на болотах и брусника, и клюква, и малинка – послали детишек, те и собрали», ну и далее в том же духе… Впрочем, что тут удивляться, любое общественное дело, будь то обустройство дороги или загороди для скота, всегда вызывало сначала подобное отторжение обществом в лице наиболее ленивых его представителей (если только указание не шло сверху, от власти – тогда уж куда денешься, надо исполнять…). Но постепенно, от схода к сходу, число сторонников «реформы» все же обычно росло, люди начинали привыкать к мысли, что «дело, конечно, нужное, полезное, а потому почему бы и не потратиться…»

Наверное, так бы со временем случилось и с этим обзаведением, однако скоро пришла война 1914 года, и про проект на 20 лет всем пришлось забыть.

Кроме всего, случилось в эти предвоенные годы в семье Степана и две беды. Первая, поменьше, коснулась только одного его младшего сына Осипа.

 
__________________________________________
 

Пока отец занимался в свободное от сельского хозяйства время пошивом сапог для населения, сыновья были не только активными его подмастерьями, но и брали на себя обязанности по закупкам сырья и развозу готовых изделий по заказчикам в уезде. К этому времени Степану уже не было необходимости самому возить сапожный товар на ближние и тем более дальние рынки и ярмарки. Желающих пошить у него сапоги было в избытке, и потому они сами приезжали к мастеру на дом, где тот снимал мерки и под обязательный аванс начинал тачать сапоги для клиентов. Если в городе приличные мужские сапоги стоили по шесть-семь целковых, то у Степана такие же можно было сторговать и по пять рублей. А вот сапоги с «излишками» для богатеньких клиентов могли обойтись и в десять-пятнадцать рубликов. Но зато рекламаций на такой товар никогда не было.

Было немало случаев, когда производство Степана банально не успевало за спросом и начинало захлебываться. В такие недели и даже месяцы ему приходилось привлекать к ремеслу на подхвате, кроме своих детей и племянников, еще и соседских взрослых, а также их детей, коим, разумеется, платил не только наукой, но и деньгами под расчет. Редко случалось нанимать работников вместо себя и на полевые работы (жатву, покос) – это если срочный заказ попадал на период страды, а и то, и другое дело было одинаково важно сделать, не откладывая. Пройдет немало лет, но эти удачные «артельные» годы в жизни Степана и его семьи с привлечением наемного труда будущая власть ему хорошенько припомнит в период выявления кулацких элементов.

Так вот про те две беды. Один раз в момент очередного развоза папкиного товара в Уломской волости на Осипа напала разбойничья шайка. Все произошло неожиданно и дико. На лесной дороге к нему в телегу подсел попутчик, человек в годах, мещанской наружности, с рябым лицом, побитым оспой. Он сам первым спросил, кто таков, да куда-откуда, да что везешь. Предложил даже покурить его самосада, на что Осип отказался: «Не курим». В одном приметном месте мужик тот неестественно громко свистнул, и после того из леса на дорогу высыпала целая мужицкая шайка, которая неспешно и молча стала окружать повозку. Три мрачных типа с дубинами и ножами да сидящий за спиной попутчик (видимо, бывший у них за главаря), к тому же доставший из кармана револьвер.

На такой экстраординарный случай у Осипа был припасен в телеге под соломой любимый топор, но против квартета отпетых бандитов он вряд ли мог теперь помочь. Люди смотрели на него зло и нахально, жизнь парня сейчас в их глазах ничего не стоила. Отберут товар и деньги – это ясно, а вот лошадь Майка? Ее было жальче прочего, хоть, может, по деньгам она и не дороже стоит всего везомого, но давно уже как родная стала, сколько с ней всего езжено-переезжено по череповецким далям. Парень просунул руку и все-таки вытащил топор…

– Парень, не дури! Отдашь все мирно, живым уйдешь! – с угрозой сказал на то вожак. – Будешь кочевряжиться – покалечим, не сумлевайся! Будешь потом всю оставшуюся жизнь кровью писать да от мамки жеваной пищей кормиться!

– Товар и деньги берите, но лошадь оставьте! – пошел было на уступку Осип.

– Вот еще! Чтобы ты на кобыле своей за подмогой поскакал да за полицией! Делай что говорю: топор на телегу положи, а сам в лес бегом тикай! Догонять не станем. Да чтобы до следующего утра сам на дорогу не высовывался и не смел орать никому на помощь. Вот тогда – поживешь еще! А не то…

Неоспоримый перевес сил у ворогов и исходивший от их угроз животный страх, да и сама житейская мудрость восемнадцатилетнего мужичка заставили того покорно подчиниться. Осип спрыгнул с телеги, положил на нее топор и неожиданно для себя горько заплакал от бессилья, размазывая обильные слезы по лицу. Тем самым он полностью снял тревогу с нападавших: рябой засунул пистоль обратно в карман и потянулся вперед к тому топору, остальная братия не спеша вразвалку продолжала подходить к телеге в предчувствии легкой наживы.

И тут парня словно молнией прошило неожиданной решительностью – то, что он начал делать, не находило потом никаких объяснений даже у него самого. Правая рука невероятно быстро вернула себе обратно топор и тут же рубанула им по руке растянувшегося в наклоне над телегой рябого. Удар пришелся точно в кисть – тот взвыл от боли, чем заставил своих дружков на время остановиться в нерешительности. Парень же использовал эту секундную передышку, чтобы запрыгнуть обратно в телегу и, не выпуская топора из рук, овладеть вожжами, а также стегануть кобылу что было сил. Та от неожиданности рванула и понесла так, что оба грабителя, находившиеся ближе других к ним, даже не успели на то среагировать. Попытка оставшихся бандитов догнать и метнуть в повозку свои дубины также не имела успеха, они безнадежно отстали.

Через минуту по дороге что есть мочи мчала телега, запряженная верной Майкой, а в самой телеге возница пытался не только ускорить лошадь, но еще и левой ногой отчаянно сбросить наземь раненного им рябого бандита. Тот, в свою очередь, левой, целой своей рукой уже вытащил револьвер и, корчась от боли, пытался нацелить его на Осипа, однако жгучая боль, толчки парня ногой да еще тряска телеги на ухабистой дороге никак не давали ему это сделать.

Наконец выстрел прозвучал, и Оська сразу же почувствовал: что-то как шило впилось ему в левый бок и отозвалось раздирающей тело болью. Затем последовательно раздались еще два выстрела, но парню хватало боли и от первого ранения. Однако именно эти продолжающиеся выстрелы заставили его изменить свою тактику – он бросил поводья и с остававшимся в руке все это время окровавленным топором отбросился назад так, чтобы можно было сделать вслепую несколько нервных взмахов топором в сторону стрелявшего. Топор после первого промаха, кажется, все же нашел тело преследователя – рябой снова громко вскрикнул. Эти стоны придали немного сил уходившему в прострацию Осипу, и тот наконец невероятным усилием спихнул с телеги стрелявшего разбойника вниз, на край запыленной дороги.

Несмотря на обильную потерю крови и самого сознания, парню, видимо, еще рано было покидать этот беспокойный мир – скоро кобыла Майка довезла его до людного места, где на удачу нашелся человек, знавший, как правильно перевязать рану, да то, что быстрее надо бы свезти бедолагу в больничку, где уже имевший практику военных лет старенький фельдшер достал из Оськи свинцовую пулю и не дал развиться гангрене.

В суматохе дел и весь товар, и деньги, и лошадь, и телега все же так и сгинули куда-то в небытие. Ничего герой в итоге не сохранил, да только нажил себе глубокое ранение с хроническими болями на всю оставшуюся жизнь, дикое беспокойство родителей за время своего долгого отсутствия в безвестности, да где-то в неведомом краю опасного покалеченного им кровного врага Кляпа с культей на руке, также чудом выжившего после той стычки на лесной дороге.

 
__________________________________________
 

Через год в семействе у них случилась и другая беда – пожар. Пожар возник поздней весной 1912 года глубокой ночью, когда ничто, казалось бы, не могло его предвещать. Не было ни жары-зноя, ни ветра, ни грозы. Наоборот, до того случая весь день моросил слабый дождик и воздух был в меру сырым, а лужи вполне осязаемыми. В это время в передней зимней части их вытянутого поперек переулка длинного дома проживали только престарелые родители Степана, да с ними еще обычно ночевал давно овдовевший брат Петр сорока с небольшим лет от роду, выполнявший по совместительству в Чудском приходе обязанности просфорника, а потому часто (включая и ту злополучную ночь) ночевавшего вне дома, в церковной сторожке. Большая же многодетная семья самого Степана да племянник, двенадцатилетний сынок Петра Ванюха, в это время уже обосновались жить в летней просторной части дома, разгороженной матерчатыми простынями на углы. Другой, средний брат Степана Андрей жил со своим семейством в соседней деревне, и отдельным же домом жил уже и старший сын самого Степана – Михаил.

Как потом установили наиболее «следопытистые» жители Погорелки, возгорание изначально возникло снаружи стен зимней избы. Кто-то специально обложил их хворостом и, скорее всего, не пожалел на растопку дефицитного керосина…

Пока в половине летнего дома сонные уставшие взрослые наконец учуяли в воздухе горелое, будили да спасали детей, выводя их на улицу через запасной выход во двор, значительная часть зимней избы уже вовсю полыхала. Попытка Степана, облившись водой, кинуться на спасение матки с тятькой, спавших к тому же на высокой печи, кончилась плохо. Притом старшим детям Сашке и Оське отец входить в горящий дом тогда настрого запретил. Но долгое время ожидания его возврата заставило сыновей все же последовать тому примеру. Обгоревшие, они, однако, лишь вынесли самого потерявшего в огне и дыму ориентацию Степана, спасти же своих деда и бабку уже не было никакой возможности.

Также в зимней части дома сгорела и большая часть «производственной базы» сапожника Степана – готовый товар, заготовки, часть инструмента, нитки.

К этому времени по набату на пожар уже собралась большая часть деревенских, все со своими ведрами, баграми, топорами. По издревле заведенному правилу все односельчане дружно бросились помогать в тушении огня, благо и у самого дома, и чуть поодаль от него на улице имелись в доступе колодцы. Вереница баб передавала по цепочке наполненные ведра, мужики, матерясь, тушили и работали на подъем воды с колодцев. Главным было попробовать спасти не то, что уже горело, а то, что еще как следует не занялось, – поэтому воду преимущественно лили на сени да на летнюю избу.

Поодаль без чувств лежал наглотавшийся угарного газа Степан, брови и волосы на голове которого были практически полностью выгоревшими. Его женщины и мелкие дети тут же плакали горькими слезами, старшие мальчишки после того, как вывели со двора на улицу обезумевший от гари скот, вскарабкались на пока еще не охваченную часть крыши и помогали мужикам отпихивать баграми горевшие части крыши и сруба.

Борьба огнеборцев длилась до самого утра. Скоро на смену приехали мужики и из соседних сел. В этом деле взаимовыручка была одним из главных канонов крестьянской жизни, тут задержек и разглагольствований обычно не допускалось. Слава богу, что не было в тот раз ветра, да и сырая погода тоже случилась на руку, ослабила возгорание.

Погорелка или, по более старому выговору, Погорел – на то и название, что жизнь свою деревня эта начала еще за триста лет до описываемого пожара после своего тотального сожжения польско-черкасским отрядом на прежнем месте выше по холму в Пречистом (здесь автор отсылает читателя к первой своей книге «Жернова русского помола» трилогии «В годину смут и перемен»).

Большой удачей этого пожара стало спасение от выгорания основной части летней избы и двора (обычно при таком возгорании погибало все, что строилось под единой крышей). Невосполнимой утратой же стали сначала задохнувшиеся, а потом сгоревшие дотла родители Степана. Сначала все посчитали, что вместе с ними погиб и сын Петр, но следов его тела на пепелище так и не нашли. Только к полудню, узнав, что был пожар в его родной деревне (но притом не зная, что это случилось с его собственным домом), тот прибежал с Чуди, чем сильно удивил и обрадовал остававшихся у места событий родных и некоторых соседей. Особо, конечно, был этому рад его собственный сын сиротка Ванюша.

Разорение для семьи Степана оказалось более чем чувствительным, но много хуже было то, что случившиеся на пожаре ожоги и отравление потом крайне негативно сказались на его ранее крепком здоровье. С той поры у главы семейства в определенной степени развилась куриная слепота – болезнь, приводящая к резкому снижению остроты зрения (особенно в темное время суток и в сумерках), в руках же появилась постоянная нервная дрожь и неуверенность. Оба этих симптома фактически поставили крест на его дальнейшем сапожном ремесле. Кое-какие прикопанные в жестяной банке на черный день деньги еще позволили семейству погорельцев восстановить сгоревшую часть большого дома, но такого достатка, как раньше, в разное время и в разном месте покалеченные Степан да Оська обеспечить уже никак не могли. В последний предвоенный 1913—1914 год семья жила уже очень бедно, даже задержала в казну подушные подати.

Последнее обстоятельство было крайне приятно одному односельчанину Фоме, дом которого в плане географии был самым дальним от чудиновской слободки (зато самым ближним к ягорбским болотам) и которому бывшее семейное благополучие и почет мастерового и начитанного Степана всегда были поперек горла, но который смог самолично в одночасье исправить эту лютую несправедливость…