Текст книги "Земля туманов"

Часть вторая
Дети крысиных пустошей

Глава третья
Банда Дикого Джека

Австралия. Побережье Тасманского моря. Много лет спустя после Нашествия.

Начать надо с того, что Джек Тейлор, по прозвищу «Дикий», неподвижно лежал на скомканной простыне, и лишь свисавшая нога с длинными пальцами изредка подрагивала, будто кто гнался за ним во сне.

В душной комнате стояла сырость и кислая вонь от въевшегося запаха сигарет. Тусклый свет луны, пробивавшийся сквозь шторы, выделял нечеткими тенями кресло с ободранными подлокотниками, платяной шкаф без одной дверцы и стол, на котором находились: алюминиевые кружки, тарелка с огрызками еды, пустые пивные бутылки и жестяная кофейная банка, полная окурков. Рядом стоял огромный глобус, в человеческий рост, очень старый, многих существовавших на нем стран уже не было – остались лишь названия. На полу, возле дивана, валялась развернутая книга, а мускулистый ротвейлер дремал на вытертом коврике у двери. Время от времени пес поднимал голову, зевал, а затем ленивым взглядом провожал снующих туда-сюда больших рыжих тараканов и принимался облизывать лапы.

Джек обнаружил Румба в проржавевшей дренажной трубе – тощего, дрожащего щенка возрастом около трех месяцев. Щенок был напуган и не желал вылезать из трубы, но Джеку все-таки удалось выманить его куском хлеба и забрать с собой. Поначалу ротвейлер доставлял ему немало хлопот. Но парень успокаивал себя где-то услышанной фразой: «Заведя собаку, не сетуй на ее аппетит, лай, ссаки и какашки – ибо выбор сам себя определяет». И Джек набрался терпения. А когда пес подрос, все коренным образом изменилось. Румб стал верным другом, сильным и молчаливым телохранителем. Беспокоить Джека по пустякам больше никто не осмеливался. Даже наглые крысы разбегались от рыка собаки, как от свистка локомотива.

Сновидения нередко нагоняли на Джека тоску и безнадегу. И открывали шлюзы страха – глубокого, тайного, а порой и бросавшего в холодный пот и вызывавшего удушье. Тогда он кричал во сне и отбивался от воздуха.

Страхов было много. У каждого из них были имена. И всплывали лица – бледные, словно дождь смыл могильную грязь…

Отца парень помнил смутно. Тот нечасто появлялся в доме, а потом и вовсе пропал.

Раньше Джек часто прикладывал руку к своей щеке, вспоминая, как вернувшийся с моря отец брал его на руки и целовал, уколов щетиной, а затем хрипло, долго смеялся, вглядываясь в веснушчатое лицо мальчика, перебирающего пальчиками его черные, туго сплетенные косички. Вспоминал Джек и то, как отец мастерил кораблики, а затем, по просьбе сына, опускал игрушки в небольшое корыто с водой, надувал щеки и выдувал на корыто-бухту шквальный ветер. Парусники кренились, переворачивались и тонули, а малыш засовывал руку в воду, молча доставал их, и игра начиналась снова. Так продолжалось до тех пор, пока мальчик не уставал от бурь и кораблекрушений и начинал сам искать другую забаву.

Потом и эти воспоминания накрыла мертвая зыбь времени. От образа отца остался лишь размытый силуэт: широкие плечи, чуть склоненная голова, скупые жесты – и ни одного произнесенного им слова, будто с сыном его разделяло толстое дымчатое стекло, делавшее звуки бессмысленными.

Джек, с грустью, осознавал: их разлучила не соленая пучина, не вздыбившийся ураган, а та безликая и слепая старуха, чье присутствие всегда рядом – Смерть. Она и являлась той единственной, но непреодолимой преградой. Отец проглотил ее, как камень, и вместе с ней ушел на дно.

У Джека от отца остался лишь один предмет, который тот вручил ему незадолго до своей смерти, и мальчик бережно его хранил. Это был небольшой амулет, четырех дюймов длины, на бечевке, в форме миниатюрной подзорной трубы, в которую, если посмотреть, то можно было увидеть картушку[14]14
  Картушка – подвижный диск (или кольцо) из немагнитного материала в магнитном компасе или из материала в репитерах гирокомпаса с равномерно нанесенными по окружности делениями градусной или румбовой системы. Используется для удобства ориентирования по сторонам света.


[Закрыть] компаса, почему-то все время остававшуюся неподвижной, как ни крути. Странная вещица не давала покоя малышу, он был убежден, что труба хранит какой-то секрет, и постоянно пытался разобраться в нем, но ничего не получалось.

Мать у Джека угасла от туберкулеза спустя два года после гибели отца. Как ни странно, воспоминания о ней не стерлись из памяти мальчика. Каждый ее визит из бесконечного странствия по далеким мирам захлестывал его душу радостью, кажущуюся почти нелепой. Только с матерью, во сне, он мог дать волю чувствам, прижаться к ее груди и заплакать, ощущая порхающие туда-сюда пальцы в своих волосах, перебирающие их как струны. И слышать ее нежно-сладостный голос, наделяющий пониманием и умиротворением.

После смерти матери шестилетнего малыша взял на попечение мистер Барри, закадычный друг отца. Алекс Барри работал простым докером. Это был крупный, рыхлый человек, внешне безобидный, но если он кого-то начинал подозревать в насмешках над его жизненными прерогативами, то тому очень скоро нездоровилось: слух у Алекса был тонкий, а тяжелый кулак быстро проверял на прочность хрящ в носу наглеца. Настоящий паровоз на ножках. Дядя Барри был борцом. Не в смысле, что он занимался спортивной борьбой. Он был борцом за справедливость и всегда отстаивал свое мнение, будучи и трезвым, и пьяным. «Или я прав, или ну вас всех на …» – иногда доброжелательно сердился он, если оппоненты не скупились на выпивку и хотя бы сильно не возникали против его теорий изменения социально-политической жизни в стране.

Алекса Барри хорошо знали в мелких распивочных, где он не забывал пропустить стаканчик-другой после работы. Домой всегда возвращался под хмельком, а то и пьяный в лоск. Часто засыпал за столом и храпел так, что и бульдозеру впору. Но иногда любил и поговорить. Джека он искренне полюбил и старался, как он говаривал, воспитать из него «настоящего мужика – с чистой совестью и яйцами размером с Западную Австралию[15]15
  Западная Австралия (2525,5 тыс. кв. км) – самый крупный штат из федерации шести штатов и двух территорий Австралийского Союза.


[Закрыть]».

Барри с увлечением рассказывал мальчику разные истории, и истории неплохие – каждая из них являлась частицей «слоеного пирога» чьих-то судеб и обдавала кипучей энергией жизни. Но когда он что-то подобное рассказывал, то пьяные речи нередко пересыпались либо смачной руганью, будто отборные словечки вдохновляли его мятежный дух правдолюбия, либо неприличными шутками и хохотом, переходившим в сиплый кашель. В такие моменты его лицо напоминало девять стадий омара, которого варят. Курил Барри много, с его мозолистых и морщинистых пальцев никогда не сходила никотиновая желтизна. А изо рта из-за постоянного употребления пива неизменно пахло дрожжами и дохлой мышью.

Джек скрасил одиночество мистера Барри. И когда однажды мальчик поинтересовался, почему у него нет жены, то дядя безапелляционно заявил: «Запомни, парень, одну простую истину: мужчина, который женится второй раз, – сумасшедший!» – и загоготал, запрокинув голову. А после помрачнел лицом, и без того сморщенным как грецкий орех, и вымолвил: «Я вот что тебе скажу, дружок: присматривайся чаще к жизни других людей, а если самому туго будет, то лучше держи язык за зубами».

Старого драчуна и выпивоху Алекса не спасли ни стойкое чувство юмора, ни жизненный оптимизм, до конца не искалеченный всякого рода лишениями. Четыре года спустя он умер. Нет, не от цирроза печени. Не от рака легких. Не от пустой бутылки, кем-то запущенной в голову в очередной пьяной потасовке. И его не свалила наповал лихорадка. Все обстояло проще: скорую помолвку со смертью ему устроила начинка консервной банки.

Мистер Берри закашлялся во время еды, подавился овощным рагу и задохнулся. В тот момент некому было постучать по его широкой спине.

Труп Алекса Барри нашли соседи – затвердевший как кирпич.

Джека отвели в сиротский приют сразу же после похорон.

В кабинете управляющего Джек поморщился от яркого света и опустил голову.

– Еще один сорванец на нашу голову? – прогнусавил по-русски маленький тучный человек, откинувшись в кожаном кресле за письменным столом. Это был управляющий. Он положил на стол зеркальце и маленькие щипцы, которыми выдергивал волосинки из носа. А затем окинул мальчика взглядом стоматолога и пригладил ладонью свои засаленные волосы, казавшиеся настолько жирными, что на том жиру можно было даже поджарить яйца.

– Да, господин Давыдов, – ответил на русском, но с небольшим акцентом, тупоносый и круглолицый человек, сопровождавший Джека.

– У мальчика явно нездоровый вид. К чему таких доходяг нам подсовывают?

– Попробуем откормить, – сказал круглолицый.

Джек кое-что понял из сказанного, так как русский язык уже давно стал международным наравне с английским и его часто можно было слышать на улицах не только австралийских городов. И посмотрев на управляющего, подумал: «Мерзкий тип. До чего нелепо, что такой коротышка командует круглолицым – тот на три головы выше его. А этот, наверно, сидя в кресле, не достает ножками и до пола, хотя кто его знает…»

– Хм… тощий… и наглый, – управляющий нахмурился, продолжая смотреть на Джека так, будто собирался просверлить его насквозь. Достал из круглой коробочки мятные леденцы, закинул в рот и добавил уже по-английски: – Стоит, язык проглотил. Даже не здоровается. В будущем плохо кончит. Выведите вон наглеца!

«Вдобавок, они оба иммигрировали в Австралию совсем недавно, судя по акценту», – подытожил Джек, косясь то на управляющего, то на своего «конвоира».

Круглолицый тут же исполнил команду босса. Ткнул мальчика пальцем в спину, точно штыком, и повел к выходу.

– Да, Арунас, объясните ему правила поведения в нашем заведении! – вдогонку крикнул управляющий, потирая пальцем созвездие прыщей на лбу. – И понаблюдайте за ним.

– Обязательно, господин Давыдов, – снова по-русски ответил круглолицый, прикрывая за собой дверь.

Приют Джеку не понравился. Там его накрыла волна омерзительной жизни. Создавалось такое чувство, что он попал прямо в ад. Издевательства над младшими и более слабыми в приюте были вместо лекарства от скуки, и отношения напоминали дурацкую игру «кто из нас выше, тот и прав». Кормили отвратно и скудно – продукты бесцеремонно растаскивались администрацией и служащими заведения. От сырости то и дело распространялся туберкулез. От грязи – чесотка и вши. Постельное белье – обитель клопов. Да и нормально дышать там было нечем – рядом с приютом из канализационных стоков в реку постоянно сбрасывалось содержимое всех городских толчков и потоки отработанных машинных масел. Чужие и брошенные дети никому по-настоящему не нужны, кроме родителей с их безоглядной любовью, эти дети заселяют мир, как маленькие призраки – Джек знал об этом, потому что сам входил в их число.

И помочь было некому.

«Дрейфуй по жизни сам – никто не запрещает!» – так и просился над входом в приют воистину мудрый девиз.

Дети в приюте с грехом пополам овладевали чтением, письмом и таблицей умножения – да только кому это нужно, если потом, когда исполнится восемнадцать лет, все одно окажешься на улице и приличной работы, где понадобятся эти знания, не сыскать? Они часто устраивали галдеж, срывая уроки. Да и сами преподаватели не отличались хорошим нравом. Если кто пытался списать задание у соседа, то учитель снимал с ноги свой тяжелый ботинок и швырял в провинившегося. Как-то ботинок попал в соседа Джека по парте – шрам на лбу, вероятно, у того остался на всю жизнь.

В глазах воспитателей чередовались то смертельная усталость, словно у ломовых лошадей, готовых умереть в ярме, то откровенное презрение, – и всегда улыбались лишь зубы, а потом уж начинал шевелиться язык и сыпались тирады ленивых откровений и бесполезных нравоучений.

Картины того, как все эти лицемеры, садисты и воры лежат в канаве со свернутой шеей, часто вставали у Джека перед глазами. У них была плохая аура, и они заслуживали наказания. Особенно управляющий, «судья Шнур», как прозвали его питомцы приюта. Тот использовал лишь один способ воспитания: заводил детей по одному в свой кабинет, стягивал с них штаны вместе с трусами и бил по голой заднице шнуром от сломанного вентилятора, а после – имел с некоторыми провинившимися долгую беседу. Волдыри после такой экзекуции оставались страшные и не сходили долго. Джек однажды увидел их в душевой у одного девятилетнего пацана, проштрафившегося перед «судьей Шнуром». Управляющий мог избить ребенка лишь за то, что тот ответил на какой-нибудь вопрос «ага» вместо «да, сэр».

Слушать колкие насмешки старших мальчишек по поводу своей худобы, получать тычки в спину, ходить полуголодным и постоянно ждать, что чем-нибудь заразишься и окочуришься – у Джека не вызывало желания. Пребывание в приюте давило на него. Сильно давило. Обычно время летит, пока ты молод. В стенах же заведения время замедляло свой бег, шло по кругу маленькими приставными шажками, а порой и просто останавливалось. Напоминало песочные часы, наполненные песчинками-лицами, ускользающими через горловину. В никуда. И стены наседали спереди, сзади, слева, справа, а плафоны светильников начинали покачиваться, как маятники ходиков, у которых заканчивается завод пружины. В таких обстоятельствах оставалось два варианта: либо сбежать и, сохранив рассудок, выжить, либо сойти с ума вместе со всеми и в конце концов умереть. Или-или.

Поговаривали, что и «судья Шнур» не просто так заводил к себе детей для наказания. Как ни странно, но он подбирал на эту роль самых симпатичных мальчиков, и у тех, кто был постарше и побольше понимал в жизни, не вызывало сомнений, что тот был мерзким гомиком и педофилом в одном лице.

Когда же об этих странностях управляющего шепнули на ухо члену комиссии из попечительского совета, тот не поверил. Точнее, сделал вид. А после, подумав, заявил, что без серьезных доказательств ему плевать на любые обвинения в адрес управляющего, будь тот хоть трижды извращенцем и имей прочие пикантные склонности.

Вышеупомянутому «судье Шнуру» все же пришлось «оправдаться» ящиком бренди перед членами комиссии и устроить грандиозную показуху в виде шикарной трапезы для сирот. Меню ужина состояло из: жирного супа, сваренного из макарон, подсоленной воды и прессованного куриного концентрата; гречневой каши с давно просроченной тушенкой, напоминавшей овечьи какашки; консервированного огуречного салата и стакана прокисшего фруктового пунша.

После весь приют до самого отбоя не слазил с толчков (желудки едоков с непривычки не смогли нормально переварить такую «щедрость»), поэтому никто так и не наелся. А затем обессиленные дети отправились на боковую, дабы сном заглушить потрясение от жизненных реалий. Смельчака, того что на него настучал, «судья Шнур» вскоре перевел в другой приют, перед тем хорошенько отметелив шнуром, так, что от бедняги едва не остались «рожки да ножки».

Джек не стал дожидаться, когда до его тощей задницы доберется шнур, а потом управляющий намажет крем на свой член и с хрюканьем и вздохами всунет ему в задний проход, после чего несомненно начнутся нелады с психикой. Подобная перспектива приводила мальчика в ужас. Он исхитрился улизнуть из принудительного «ада», как прирожденный иллюзионист, спрятавшись в один из мешков для грязного белья, которые раз в месяц отвозили в прачечную. А когда грузовичок притормозил на перекрестке, выбрался из кузова, заметил просвет в толпе и затерялся среди людей. Искать пропавшего мальчика никто не стал. Одним ртом меньше.

Джек оказался на улице – один, без еды, без крыши над головой, без уверенности в том, что для него наступит завтра. Первую ночь он провел в заброшенном сарае на окраине города. Сам на сам со свободой, пахнувшей сухим навозом и соломой. А утром вышел во двор, закрыл глаза и подставил лицо солнцу, заполнившему его голову красным светом. «Посреди жизни нашей нас поджидает смерть…» – всплыл в сознании мальчика вялый лепет священника у могилы мистера Барри. И Джек будто проснулся, испугавшись того, что незримое расстояние этих слов навсегда отделило его от прошлой жизни, обернувшейся серой изнанкой. Понимание это пришло к нему так же четко, как в старых черно-белых фильмах сразу становится ясно, кто злодей. Он содрогнулся, открыл глаза – бездонная глубина неба поразила его ощущением собственной мизерности.

После недели скитаний, находясь на грани голодной смерти – тело казалось опустошенным и невесомым, ребра ходили ходуном, а в голове не было ни единой мысли, будто он бредил наяву – Джек столкнулся на мосту с двумя беспризорниками во время своей «медитации-тренинга».

Была ли нужна эта встреча? Вытянул ли он счастливый билет у судьбы?

Джек и позже много раз задавал себе вопросы: что бы сталось, если б он их не встретил? Если б они задержались где-нибудь на пару-тройку минут? Трудно сказать. Скорее всего, ничего хорошего. Возможно, Джек все-таки прыгнул бы с моста вниз и разбился. По правде говоря, он тогда принял именно такое решение. Но, к счастью, ему не суждено было сбыться. Мало того, он и сам сомневался: а сможет ли?

Судьба свела Джека с одной из уличных банд прибрежных трущоб, состоявшей из бездомных подростков: дюжина смелых до отчаяния пацанов и пара бойких девчонок – все самого разного возраста, цвета кожи и национальности. Они жили настоящим, не веря в будущее, и не озирались в прошлое. Как известно, у молодости короткая память. А воспоминания – удел стариков.

Юные бандиты решали такие проблемы, что и не каждому взрослому под силу. Дети их возраста учились читать и писать, а они учились воровать и грабить. Могли при случае могли пырнуть ножом, добывая себе на пропитание. И разговоры у них были не детские – бранились так, что уши вяли. И жизнь они воспринимали совершенно не по-детски. В их сердцах чаще рождались жестокие чувства. Да, они грешили, но это происходило потому, что у них не было ни дома, ни отца с матерью, некому было окружить их любовью.

«Выживает сильнейший!» – гласил их суровый девиз.

Джек впитал эту истину как губка. Естественный отбор. Свобода сродни той, что обитает в джунглях. И он принял меры. Изо дня в день начал поднимать тяжелую гантель, накачивая мускулы. Набил песком мешок и до крови сбивал об него руки и ноги, отрабатывая удары, которым его обучал Джо Снежок. А позже украл у подвыпившего матроса выкидной нож – и вскоре сменил вожака шайки, постоянно достававшего новичка поддевками.

Динго был старше Джека на пять лет. Зря главарь тогда отвернулся, пытаясь заклеймить новичка обидными словами: «Вы только посмотрите на этого наглого сосунка! Достаточно, чтобы от такого кукабарры[16]16
  Вид зимородка, распространенный в Австралии. Очень шумная птица, длинной около 40 см. Ее легко распознать по крику, похожему на хохот.


[Закрыть] лопнули от смеха!» Ответные ухмылки членов шайки лишь усилили обиду Джека. И он не замедлил постоять за свою честь – хладнокровно всадил лезвие ножа в спину главаря, по самую рукоять. Случайно угодил в сердце – Динго умер, не успев даже пикнуть. Один из его сторонников ловко раскрыл нож-бабочку и бросился на Джека, но тут же оказался на полу, сплевывая зубы и кровь. На лице Джо Снежка в тот момент скользнула довольная улыбка. Остальные тут же уловили в глазах Джека что-то такое, что заставило их в дальнейшем его слушаться беспрекословно.

Так, вслед за лютой песней пружины ножа, лязгнул и замок на прошлой жизни Джека. Раз и навсегда. Для оперившегося преступника открылся выход в другой мир – за новыми неприятностями.

Шли годы. Джек взрослел.

Читтерлингс, как и многие австралийские города, оживал с заходом солнца и на рассвете вновь погружался в тишину. Днем жители либо отсыпались, либо занимались по хозяйству, либо проводили время в тавернах за кружкой холодного пива перед экранами телевизоров. Работали зачастую тоже по ночам. Лишь дети посещали школы днем, а дворники, в основном набиравшиеся из числа аборигенов, более привычных к зною, негромко бранились и подметали ненавистные улицы, заваленные хламом. Всему виной – невыносимая жара и влажность, образовавшиеся после того, как появился странный туман пришельцев. Хотя и раньше в этой части Австралии климат редко баловал людей прохладой. Даже в Мельбурне, где когда-то погода менялась едва ли каждые два часа, наступила относительная стабильность.

Вчера Джек встречался с двадцатипятилетней проституткой из Южного Читтерлингса, района, на территории которого шла торговля не только дарами моря и сувенирами, но и существовали Улицы Синих Фонарей[17]17
  В Австралии, в описываемое в романе время, вместо европейских «красных» фонарей, перед входом в бордель вывешивают «синие» – как это делалось еще в XIX веке. Единственная европейская страна, где также существуют Улицы Синих Фонарей, это Голландия, но там, в отличие от Австралии, в подобных местах находят «утеху» женщины, пользуясь услугами мужчин.


[Закрыть], где девушки и женщины покупались мужчинами так же бездушно и спокойно, как покупают бутылку пива. «Хлебное» место, где в толчее рынка, кишевшего ротозеями и роем горластых азиатов, удобно было чистить карманы. Толпа на рынке всегда четко делится на три части: торговцы, покупатели и воры. Словно три разных народа, точно животные разной породы. Да и в грязных улочках, ведущих в никуда, часто грабили заблудившихся коммерсантов и прохожих. Там постанывали не только проститутки и ветер. Из окон часто слышалась ругань, крики, женский визг, треск ломаемой мебели. А порой вспыхнувшая ссора гасла в звуках выстрелов, забиравших чью-то жизнь.

Жрицы любви в дорогих публичных домах Южного Читтерлингса славились телами: груди, ляжки, задницы – все отборное и, в принципе, по доступной цене, что привлекало многих похотливых развратников с тугими кошельками. В дешевых борделях девушки были попроще, с какими-нибудь изъянами, оставленными кулаками и острыми бритвами сутенеров, или были толстухами, под которыми скрипел пол. Но в глухой ночной час и там находили кров, семейный очаг и любовь воры, мелкие контрабандисты, списанные на берег матросы и бродяги.

Девушки обнажали плечи, поблескивали напомаженными губами – красными, зелеными, ядовито-желтыми, синими или фиолетовыми в зависимости от того, в какой полосе радуги находилось их настроение. И все свои бесчисленные пороки они озаряли нежнейшими улыбками и истомой во взгляде, умело пользуясь этими атрибутами бесстыжей торговли сексом.

Дядя Барри как-то окрестил такое их поведение словами – «Сучки на охоте», после чего сплюнул. А затем объяснил Джеку, что мужчинам лучше не искать утешения с такими женщинами, чревато – пенис может почернеть, сгнить и отвалиться к чертям собачьим. «Лучше уж найти дупло в дереве и засадить в него – все безопасней», – говаривал Барри, сердито посматривая на высоких роскошных телок и шаря рукой в кармане, в котором зачастую бренчала одна мелочь.

Но когда Джек подрос, у него сложилось свое мнение. Уже полгода Джек наведывался к той девице в первый и третий четверг каждого месяца. Она была вольная проститутка, не из тех, что батрачили на сутенеров. Хрупкая и красивая брюнетка, с ухоженными руками и сочными восточными глазами сама позвала его, когда юный бандит, засунув руки в карманы и поглаживая пальцем костяную накладку рукояти ножа, слонялся по улицам, на которых собирались проститутки. Он присматривал пожилых ловеласов, покидавших бордели. Таким приставь нож к горлу – они бледнели, как мел, и деньги дрожали в протянутой руке. Что могли сделать эти неповоротливые жирные свиньи, у которых, стоило им только нагнуться, постоянно лопался шов на брюках в промежности? Ничего! Они понимали, прекрасно понимали, черт возьми, что их жизнь висит на волоске. Холодная сталь жгучее любого слова – Джек знал это не понаслышке и умел нагонять страх. Надрывать пупок за жалкие гроши, честно зарабатывая на жизнь, он не собирался. Да и кто возьмет на работу несовершеннолетнего бродягу?

Джек гордился своими руками и тем, с каким мастерством они владели ножом. Да и сам нож был предметом его гордости. Острый и крепкий, способный разрезать консервную банку или без труда пробить железную бочку. Не нож, а настоящий «топор», которым при необходимости, в будущем, можно было и побриться.

Полиции Джек не опасался. Не тот случай. Жертва для грабежа специально выбиралась среди тех, кто постарше и у кого блестело обручальное кольцо на пальце. Кому они будут жаловаться? Побегут в участок, чтобы там составили протокол, выяснили адрес потерпевшего, никого как всегда не нашли, а после, согласно установленному порядку, официальным уведомлением сообщили женам о своей неудаче и похождениях потерпевшего? Они молчали как рыбы. И с пустыми карманами уходили прочь, стараясь поскорее забыть о том позоре, что их обчистил какой-то донельзя лихой мальчишка. Желающих геройствовать встречалось мало, да и те умолкали – навсегда. Джек затыкал глотки смельчакам одним точным ударом. Его тело в такие мгновения дрожало, в кровь выбрасывалась убойная доза адреналина, а после завершения дела голова взрывалась от дикого восторга. Да, это было самое приятное ощущение в мире – лучше хмеля, лучше секса – когда удавалось доказать свое превосходство, а потом и улизнуть незамеченным с места преступления. Ищи-свищи его в Пустошах.

Жалости и угрызений совести Джек не испытывал. Ведь он действовал не хуже судьи, стучащего молоточком, – разве нет? Только начни мучиться по пустякам – хана всему. Во всяком случае, рано или поздно все умирают, был уверен Джек. Как-то раз он спросил об этом у дяди Барри, справлявшего большую нужду, а тот ответил через приоткрытую дверь туалета: «Люди беззубыми рождаются, Джек, беззубыми их и могила принимает, если, конечно, им божьей волей повезет дожить до глубокой старости. Но лучше умирать раньше, пока не превратился в мешок дерьма и не начал чувствовать, что ты лишний». Джек был с этим полностью согласен – стоит ли улыбаться миру фальшивыми зубами?

Имя любовнице Джек дал сам, вспомнив его из книги, которую когда-то читал – Цирцея. Свеженареченная девушка, услышав красивое слово, улыбнулась и поцелуем выразила согласие. Ее настоящего имени парень не знал по трем причинам: та родилась немой, рано, как и он, стала сиротой и ко всему – была безграмотной. Да и позже не пытался узнать – ни у кого не спрашивал, дабы не муссировать слухи о каких-либо личных связях в городе, не связанных с деятельностью банды. Тем более она не брала с него деньги, а значит, не страдал и «общий котел», за которым следил ворчливый Кубышка Стью – член шайки, стерегший каждый цент, как дракон в пещере.

Однажды Джек предложил Цирцее серебряный североамериканский доллар – отказала и отпрянула прочь, будто на его ладони лежала не редкая антикварная монета, а свернувшаяся кольцами ядовитая змея. К чему затевать дальнейший сыр-бор, если проститутка сама соглашалась бесплатно переспать с пятнадцатилетним мальчишкой, умеющим держать фасон и умно говорить? Да и Джек был рад тому, что Цирцея общалась с ним не глупыми словами и шустрым трахом, как другие его подружки из трущоб побережья, а одаривала любовью, окутывающей как душный вечер. Все, что он знал раньше, было лишь подобием любви, жалкими крохами. И разница в возрасте его не смущала, скорее – наоборот.

Еще Цирцея умела заливисто и заразительно смеяться. А Джек, не в силах сдержаться, подхватывал и вторил ей, испытывая при этом смешанные чувства, которым не находил пояснения. И всегда удивлялся этой особенности немой девушки. Она смеялась. И мир менялся. Девушка околдовывала парня. И он понять не мог, как она могла заниматься проституцией, что привело ее в такую дыру, как Южный Читтерлингс. Она была создана для иной любви, в ее глазах он часто видел выражение подавленного жизнелюбия, рвущееся из своих оков. Джек пленился ею. А когда это понял, то твердо решил: «Хватит дурью мучиться! Я кто: мужчина или баба? Слабость настоящему мужчине не нужна, иначе сразу пойдешь ко дну».

Джек попытался обозлиться на Цирцею, посещать ее реже, но не смог, не выдержал, так как знал: она постоянно ждала его, готовая в самую темную ночь зажечь на небе звезды их любви. Факт оставался фактом: мысли о ней всплывали из подсознания все чаще и чаще, принося трепетное вожделение. Она была близко, но будто на краю света. И ответы на все вопросы-ловушки рождались сами. «Поскользнулся на песке», как говорили члены его шайки.

Дикий Джек спал. Грудь дышала ровно. Ему снилась Цирцея. Пес ворчал в дреме. А дождь исполнял барабанное соло на отливе и дрожащих от ветра стеклах оконных рам, за которыми лежали туман и море.

* * *

Проныра часто проводил ночи на чердаке. Смотровое окно открывало вид на бездонное небо и пустынное море, отражавшее, подобно зеркалу, каждую звезду. Он подолгу сидел в кресле, закинув руки за голову, и глядел на плывущие небесные корабли – на желтую луну, на звезды без числа, – чувствуя их далекую тайну и близость, словно те своим сиянием пытались поведать некий секрет, предназначавшийся только ему. А по утрам, с первыми лучами солнца он всматривался в горизонт, словно ища что-то.

Голос ветра обычно звучал тихо, глухо и ровно, но этой ночью он гулко стонал, начиная распевать задорные куплеты надвигающейся бури. Его порывы крепчали с каждой секундой, а редкие звезды выныривали из-под клубящихся черно-свинцовых туч, то и дело скрывавших луну.

Дождь клонил Проныру в сон, заставляя веки слипаться. В желудке ворочалась какая-то дурнота. А в голове теснились десятки путаных вопросов.

– Джин будешь? – раздался голос у него за спиной. – Давай махнем по маленькой, братишка. Вчера мы урвали недурной куш. Это не то, что срезать сумочку на улице у какой-нибудь зазевавшейся дамочки.

– Да, недурно, но нас едва не зажопили копы, – пробормотал Проныра.

– Везуха сработала! У любого вора один ангел-хранитель – это его везение. За это, брат, и надо выпить!

Проныра обернулся и посмотрел в угол, слабо освещенный керосиновой лампой, где его напарник Штопор ловко вскрывал лезвием перочинного ножа банку с консервированной крольчатиной в соусе кэрри. Рядом, на стопке перевернутых ящиков, стояла початая бутылка «Черного Галеона» и стаканы, а на газете лежали ломтики жареной рыбы и свежего хлеба. Рыжий кот, недавно подобранный на улице, уже хрустел рыбьими костями на полу.

Проныра промолчал, мысленно обыгрывая дальнейшую судьбу кота, помеси перса и, наверное, старой швабры: «Рыжему долго здесь не прожить. Если надумает покинуть дом в поисках теплого тела кошки, то через день-два найдем его обглоданные кости. Не зря ведь эти трущобы прозвали Крысиными Пустошами. Возможно, это его последний ужин…»

– Эй, ты там не умер?.. – поинтересовался Штопор, низкий, тощий пацан с желтоватой кожей и плоскими чертами лица.

Проныра продолжал безучастно смотреть в окно и размышлять.

Да, вчера они со Штопором провернули неплохое дельце. Правда, едва не столкнулись нос к носу с полицейским патрулем, будучи уже на выходе из города. Им крупно повезло, что где-то в таверне завязалась драка, а дежурный офицер вызвал копов по рации, иначе бы ребятам пришлось срочно избавляться от украденных вещей и улепетывать со всех ног.

Обычно же дело происходило так. Имея внешность упитанного мальчика из благополучной семьи и выглядя моложе своих лет, Проныра, одетый в хорошую, но уже не очень свежую одежду, подходил к ранее намеченным дверям сердобольных горожанок. Размазывая ладонью по лицу притворные слезы, просился на ночлег. Якобы он приезжий и потерял родителей в незнакомом городе, но уже так поздно, что некуда деться, а завтра он собирается обратиться в полицию. Так он и делал: утром уходил, не забыв вежливо поблагодарить за гостеприимство, но ни в какую полицию и не намеревался идти. За углом уже ожидал подельник, внимательно ловивший каждое слово наводчика: о расположении комнат, о том, где хранятся ценности, и прочее-прочее.