Текст книги "Личная мифология. Как обнаружить ценности, которым я действительно следую?"

Личная мифология
Как обнаружить ценности, которым я действительно следую?
Андрей Карпов

© Андрей Карпов, 2017

ISBN 978-5-4485-8768-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1. Душа как монада

Душа человеческая по Лейбницу представляет собой монаду (от греческого μόνος – «один»).

Монадой можно назвать то, что имеет отдельное бытие. Это бытие не возникает в силу сложения каких-либо частей, – ведь иначе оно не было бы самостоятельным, а являлось бы следствием существования чего-то другого. Поэтому монада проста (неразложима на составляющие). Не менее важно и другое свойство монады, состоящее в том, что её нельзя изменить извне, путём непосредственного внешнего воздействия. До сих пор часто цитируется образное высказывание Лейбница: «Монады вовсе не имеют окон, через которые что-либо могло бы войти туда или оттуда выйти»11
  Лейбниц Г.-В. Монадология, §7. Цит. По: Лейбниц Г.-В. Сочинения в четырех томах: Т. I. – М.: Мысль, 1982. Стр. 413—414. «Монадология» написана в 1714 г., впервые опубликована в 1721, уже после смерти Лейбница.


[Закрыть].

Сегодня все эти рассуждения трехсотлетней давности кажутся оторванными от жизни – искусственной плоской схемой, игрой философствующего ума, не более того. Душа человеческая безмерно сложна. Существует множество моделей, представляющих устройство души. В ходу, например, психоаналитическая модель, придуманная Фрейдом, выделяющая область рационального (Я или Эго), нормативную область (Суперэго или Сверх-Я), отвечающую за нравственные принципы, и область бессознательного (Оно). Начиная с Юнга, бессознательное принято делить на индивидуальное и коллективное. И даже на противоположном психоанализу полюсе, где находится христианская антропология, также, казалось бы, говорят об отдельных частях души – разумной (словесной, мыслительной, познавательной), раздражительной (чувствующей, эмоциональной) и вожделевательной (пожелательной или деятельностной).

Также общим местом является и возможность воздействовать на другого человека. Например, прямо-таки требуется, чтобы люди были воспитанными, а что есть воспитание как не культурная обработка чужой души?

Впрочем, цели внешнего воздействия не всегда столь благородны. Методы манипуляции чужим мнением имеют далёкие исторические корни. В качестве примера можно вспомнить афинских софистов, это V-й век до Р. Х. Риторические приёмы, которым учили софисты, как раз были направлены на создание у слушателей нужного мнения, без какого бы то ни было соотнесения с истинным положением вещей. Убеждение достигалось не столько благодаря рацио, сколько вопреки ему. Но софисты – это всего лишь своего рода контрольная точка на долгом пути освоения методов манипуляции, а вовсе не отправной пункт. Начало подобных практик теряется в историческом сумраке. Зато сегодня техники манипуляции разработаны, можно сказать, в совершенстве. У всех на слуху НЛП – нейро-лингвистическое программирование. Возможно, НЛП не столь эффективно, как об этом говорят напуганные или очарованные им люди, однако, без сомнения, слово можно использовать в качестве стимула для запуска различных реакций. Более надёжный результат обеспечивает техника гипноза. Обсуждается программирование человеческого поведения с помощью химических препаратов, и не только обсуждается, – подобные препараты уже активно используются в медицине для лечения различных патологических состояний. Наконец, созданы имплантаты, которые могут вживляться в нервную систему и продуцирующие искусственные нервные импульсы. Мы уже вплотную подошли к управлению действиями человека с помощью электронных систем. Того и гляди, автономность личности человека окажется историческим атавизмом.

И всё же не стоит уподобляться Вольтеру, сделавшему из Лейбница объект для насмешек. Вольтеру показалось абсурдным определение, которое Лейбниц дал нашему миру, назвав его наилучшим из возможных миров. В романе «Кандид, или Оптимизм» Вольтер выводит эпигона философии Лейбница – некоего профессора Панглоса, который не устаёт твердить, что мы живём в лучшем из миров и всё, что ни происходит, совершается к лучшему. При этом на Панглоса обрушиваются различные неприятности. Когда его ученику, Кандиду, случайно удалось спасти своего учителя, он его спросил: «– Ну хорошо, мой дорогой Панглос, … когда вас вешали, резали, нещадно били, когда вы гребли на галерах, неужели вы продолжали считать, что все в мире к лучшему? – Я всегда был верен своему прежнему убеждению, – отвечал Панглос. – В конце концов, я ведь философ, и мне не пристало отрекаться от своих взглядов; Лейбниц не мог ошибаться, и предустановленная гармония всего прекраснее в мире, так же как полнота вселенной и невесомая материя»22
  Глава 28. Цит. По: Вольтер Кандид, или оптимизм. IM WERDEN VERLAG МОСКВА-AUGSBURG, 2003. Стр. 49.


[Закрыть]. Убеждённость Вольтера в нелепости суждений Лейбница вызвана обывательской логикой. Если мы можем претерпеть то, что, очевидно, не может быть названо лучшим, то и мир, в котором это происходит, лучшим назвать никак нельзя.

Но Лейбниц придерживается не обывательской, а научной логики. Его философия в значительной степени есть функция от математики. Лейбниц создаёт умозрительное множество возможных миров, – кстати, по-видимому, о возможных мирах первым заговорил именно он. И в этом математически понимаемом множестве наш мир, то есть единственный реально существующий, неизбежно должен оказаться наилучшим. Именно это его свойство наилучшести и позволяет ему состояться – перейти из возможности в необходимость. Составив функцию, вбирающую в себя все миры, которые только возможны, мы бы увидели, что наш мир оказывается в точке верхнего, максимального экстремума по оси качества. То, что в мире наблюдается зло, то есть отклонение от мыслимого блага, не является характеристикой мира как целого. Если зло неизбежно, оно должно встречаться во всех мирах, но в нашем, лучшем мире его будет меньше всего.

Так что Лейбниц далеко не наивен. Он прекрасно представляет себе, как устроена жизнь, но смотрит на неё с высоты философских категорий, предельно общих и выстроенных в логически выверенную систему. С этой точки зрения, душа необходимо определяется как простая сущность. Ведь её нельзя уменьшить, отняв от неё какую-то часть. Нельзя также к ней что-либо добавить, подобно тому, как мы подключаем к компьютеру новые устройства, расширяя его функционал или улучшая качественные характеристики его работы. Душу можно развить, расширить, но это возможность уже заложена в неё изначально. Если структура души и существует, она предзадана и у всех одинакова. Другое дело, что распоряжаемся своей душой мы по-разному, делая сугубый акцент на тех или иных её свойствах, оставляя иные элементы структуры души в небрежении. Какой бы сложной ни была жизнь души, эта сложность – лишь следствие изначально имеющихся возможностей. Как целое, обладающее потенциалом, включающим в себя все последующие состояния, душа не может быть изменена, а следовательно, она проста.

О простоте души говорили и святые отцы33
  Например, блаж. Феодорит Кирский писал, что «душа проста, разумна и бессмертна». – См. Сокращенное изложение Божественных догматов, глава 9 «О человеке». Также и у Симеона Нового Богослова читаем: «Душа, как умная сила, единична и проста и не сложена из разных частей». – См. Слова преподобнаго и богоноснаго отца нашего Симеона Новаго Богослова, Слово двадцать четвертое. Ср. также Слово тринадцатое.


[Закрыть]. Иоанн Дамаскин писал так: «…душа есть сущность живая, простая и бестелесная, по своей природе невидимая для телесных глаз, бессмертная, одаренная и разумом, и умом, не имеющая формы, пользующаяся снабженным органами телом и доставляющая ему жизнь, и приращение, и чувствование, и производительную силу, имеющая ум, не иной по сравнению с нею самой, но чистейшую часть ее, ибо как глаз в теле, так ум в душе; независимая и одаренная способностью желания, также и способностью действования, изменчивая…»44
  Иоанн Дамаскин Точное изложение православной веры. Глава XII «О человеке».


[Закрыть]. Простота души не отрицает её изменчивости. Но если в сложных, составных структурах изменение может затрагивать лишь одну какую-то часть, то в неразложимой на составляющие сущности изменение не может быть локализовано, оно неизбежно ведёт к преобразованию всего целого. Иными словами, изменив что-то в душе, мы меняем всю душу. Последствия изменений могут проявиться совсем не в тех вопросах, что вызвали изменение.

Стоит обратить внимание на то, что Иоанн Дамаскин характеризует душу как независимую. Заявляя, что души не имеют окон, Лейбниц описывает то же самое свойство души. Надо ли по этому случаю упрекать Лейбница в чрезмерном увлечении философскими абстракциями и видеть в подобных высказываниях отрыв от реальности?

Конечно, Лейбниц жил раньше, чем придумали НЛП, и даже раньше, чем были разработаны техники гипноза. Но то, что без надлежащего воспитания человек не станет тем, чем он должен быть, Лейбниц знал также хорошо, как это знал и Иоанн Дамаскин, как это знали люди на протяжении всей человеческой истории. Из ранних греческих философов о воспитании говорил Демокрит. До нас дошла его мысль, что учение и природа подобны: подобно тому, как природа формирует человека в определённое время, так же и учение со временем, преобразуя, пересоздаёт человека55
  См.: 472. Стобей II 31, 65. «Из Демокрита. Природа и учение подобны. А именно, учение с соблюдением определенной меры времени делает человека, и так же природа делает человека в определенный срок». Ср.: 471. Климент Strom. IV 151 «Поэтому-то хорошо говорит Демокрит, что природа и учение подобны, причем о причине [этого подобия] он присовокупляет: «Учение перестраивает человека, природа же, перестраивая, делает [человека], и нет никакой разницы, быть ли таковым, вылепленным от природы, или от времени и учения быть преобразованным [в такой вид]»


[Закрыть]. Впрочем, научить человека можно как хорошему, так и плохому. Апостол Павел в Первом послании к Коринфянам цитирует древнегреческого комедиографа Менандра (III век до Р.Х.): «не обманывайтесь, худые сообщества развращают добрые нравы»66
  1 Кор. 15, 33


[Закрыть].

Всё это звучит довольно банально, но вот вопрос: как происходит процесс научения? Современник Лейбница английский философ Джон Локк считал, что первичное содержание нашего сознания обеспечивают ощущения. Он делил идеи на простые и сложные. Простые идеи воспринимаются разумом механически, они являются неизбежным следствием контакта с реальностью. А вот сложные идеи разум создаёт самостоятельно, оперируя простыми как элементами. Иными или мы имеем дело с адекватным непосредственным восприятием, или с сознательной работой разума77
  См.: Локк Дж. Опыт о человеческом разумении, Книга 2.


[Закрыть]. Лейбниц критикует Локка по обоим пунктам. Лейбниц замечает, что «чувственные идеи просты лишь по видимости»88
  Лейбниц Г.-В. Новые опыты о человеческом разумении автора предустановленной гармонии. Книга вторая «Об идеях», глава II «О простых идеях». Цит. По: Лейбниц Г. В. Сочинения в 4-х т. Т. 2 – М.: Мысль, 1983. Стр. 120.


[Закрыть], поскольку обычно человек не занимается анализом своего восприятия. Отсюда вытекает, «что существуют восприятия, которых мы не сознаём»99
  Там же.


[Закрыть]. В сущности, Лейбниц задолго до Фрейда говорит о бессознательном в психике человека. «Следует иметь в виду, что мы мыслим одновременно о множестве вещей, но обращаем внимание на наиболее выделяющиеся мысли; да иначе и быть не может, так как если бы мы обращали внимание на все, то надо было бы внимательно мыслить в одно и то же время о бесконечном множестве вещей, которые мы ощущаем и которые производят впечатление на наши чувства»1010
  Там же. Глава I. Стр. 113


[Закрыть]. Сознание – это луч, высвечивающий наиболее важные участки мыслительной работы. Но психика не ограничивается зоной того, что осознаётся в данный момент времени.

Воздействуя на другого человека, мы это учитываем. Воспитание обычно апеллирует к сознанию. Ученик должен помогать работе учителя, только в этом случае можно рассчитывать на значимый результат. Данный принцип постулировали ещё пифагорейцы. По свидетельству Аристоксена (IV-й век до Р.Х.), «они говорили, что всякое изучение наук и искусств если оно добровольно, то правильно и достигает цели, а если недобровольно, то негодно и безрезультатно»1111
  Стобей II, 31, 119=Аристоксен, фр. 36 Wehrli: Из «Пифагорейских изречений» Аристоксена.


[Закрыть].

НЛП и другие техники манипуляции людьми, наоборот, стараются не попадать в зону сосредоточенного сознания. Они действуют исподволь, обходя защитные механизмы критического восприятия и рассуждения. Однако если обратить наше сознание вовнутрь и проанализировать основания наших действий, мы можем заметить, как нами манипулируют. Чем сильнее наши аналитические способности, чем более последовательно мы подходим к разбору оснований наших поступков, тем менее мы уязвимы для внешних манипуляций. Ведь в действительности всякая манипуляция – это просто обман. Манипулятор пытается сделать так, чтобы мы воспринимали вызванные им реакции как свои собственные побуждения. В идеале, мы и мыслить должны так, как ему хочется; для этого в центр нашего внимания что-то подбрасывается, а от чего-то, наоборот, наше внимание стараются увести. В результате мы самостоятельно принимаем решения, которые, однако, нужны не нам, а совсем другому лицу. Исключение составляет лишь гипноз.

Слово «гипноз» переводится как сон, хотя, конечно, состояние гипнотического сна значительно отличается от сна обыкновенного. Для введения в гипнотический транс используются различные техники отвлечения внимания, т.е. гипноз также использует уход из-под сфокусированного сознания. Однако добившись отключения защитных критических фильтров, гипнотизёр не ориентируется на естественные психические механизмы, он не играет с сознанием загипнотизированного, «помогая» ему находить нужные решения, а прямо указывает, что следует делать. В этом случае собственная воля человека, ставшего объектом воздействия, утрачивается. То, что он делает в состоянии транса, он, скорее всего, не стал бы делать сам, а порою даже бы и не смог. Если сознание гипнотика отключается полностью, человек, очнувшись от гипнотического сна, как правило, не помнит ничего из того, что с ним происходило под гипнозом (так называемая «спонтанная амнезия»). Собственно говоря, он и не должен помнить, ведь он в этом никак не участвовал. Он был объектом, а не субъектом.

Гипноз используется в качестве терапевтической процедуры. Когда воля человека ослаблена, и он не может самостоятельно выстраивать своё поведение, а вынужденно следует сформировавшимся зависимостям, привычкам и стереотипам, проблему решает чужая воля, дающая установку на качественно иное поведение. Подобные установки внедряются в психику пациента в состоянии гипнотического транса и не требуют их сознательного усвоения. Это – чужеродные элементы, своего рода психические имплантаты: человек сущностно не меняется, он просто начинает себя по-другому вести. Конечно, гипнотизёр может преследовать и иные цели, действуя вовсе не в интересах гипнотика. Но и при абсолютно добросовестной мотивации применение гипноза оставляет ощущение того, что произошёл выход за пределы нормы, явно присутствует какой-то привкус недолжного. В норме мы должны самостоятельно управляться с тем, что попадает под понятие психического, на то нам и дано сознание. Противостояние дурному и овладение хорошим составляют необходимый труд, способствующий развитию личности. Являясь архитектором своей души, человек несёт ответственность за то, что из себя построил. С этой точки зрения обращение к гипнозу – это бегство от ответственности, помноженное на нежелание нести бремя ежедневного труда над собой. Гипноз даёт возможность получить результат, как если бы человек потрудился, но поскольку труда не было, то результат существует отдельно от личности, не становясь внутренним опытом и не сказываясь на навыках душевной работы. Тогда как решения, принятые самостоятельно, изменяют всю полноту души, отражаясь во всех её проявлениях.

Итак, мы можем без опаски опираться на высказанные Лейбницем суждения. Наша душа проста, что означает, в первую очередь, что она целокупна. Мы не можем изменить её часть так, чтобы это не сказалось на всех её проявлениях. Всякое изменение в душе – это именно изменение самой души, а не её части. И наша душа не имеет окон, – иначе говоря, она полностью автономна. Только сам человек может изменить свою душу. Сторонние влияния и внешние обстоятельства – всего лишь информационные поводы, стимулы и провокации, подталкивающие нас к выбору тех или иных мнений, решений и поступков, но мы сами формируем свои представления, приходим к решениям и совершаем действия. Подавив наше сознание, кто-то другой может действовать нами (включая даже внутренние, ментальные действия), подобно тому, как играющий в шахматы ходит той или иной фигурой, но это будут его, а не наши действия. Однако не все наши выборы нами осознаются. Далеко не всегда мы можем дать себе отчёт, почему мы придерживаемся именно такой точки зрения. Многие наши действия совершаются автоматически или спонтанно, что означает, что они не прошли через фильтры сознания.

Имеем ли мы всё это в виду, когда представляем себе, как мы мыслим, или пытаемся охарактеризовать собственное мировоззрение? Обычно нет. В результате наша рефлексия (то есть деятельность сознания по анализу самого себя) оказывается мифологизированной. Мы не достигаем желаемого не только в силу сопротивления обстоятельств, но и потому, что, как выясняется, не очень-то хорошо владеем собой. Уж, казалось бы, человек должен быть для самого себя самым надёжным инструментом. Но мы себя всё время подводим, потому что наша самооценка строится на ложных посылках.

Глава 2. Ценности личные и общественные

Словосочетание «система ценностей» сегодня весьма популярно. Слышали его наверняка все, значительное число людей используют его в своей речи, а главное, многие из нас уверены, что обладают той или иной системой ценностей. Между тем, это не так. Исключения, конечно, встречаются, однако стоит признаться, что в подавляющем большинстве случаев слово «система» не применимо к тому состоянию, в котором находятся наши ценности.

Под ценностями понимаются наиболее значимые для человека смыслы. Ценность – это не только абстрактное понятие, нечто умопостигаемое, выделяемое и определяемое силой ума; в нашем представлении ценность – это ещё и мотивирующий фактор. Признание чего-либо ценностью означает, что мы хотим, чтобы оно определяло нашу жизнь, было целью или наполнением наших поступков.

Ценности у каждого человека свои. Что значит «свои», как правило, до конца не осознаётся.

Обычно процесс обретения ценностей представляется следующим образом. Человек рождается и формируется как личность в рамках конкретного общества, обладающего определённой, то есть специфичной культурой. Культура же – это, прежде всего, набор смыслов. Люди одной культуры пользуются одними теми же смыслами. Смыслы воплощены в вещах, отношениях, привычных интерпретациях. Ценности – это особо выделяемые смыслы; на них принято концентрировать внимание, значимость их подчёркнуто велика, а значение – безусловно положительно. Принадлежа к одной из культур, человек получает воспитание, целью которого является преподание ему стандартного для данной культуры набора ценностей. Однако, становясь самостоятельной личностью, он должен эти ценности акцептовать, то есть сознательно принять, внутренне согласившись с ними. Какие-то ценности подобной проверки не выдерживают и не включаются человеком в число своих. Также может быть изменён и ранг ценности: то, что культура социума ставит высоко, в личной культуре может находиться на втором плане. И наоборот: человек может сделать своим личным принципом то, на что обычно не очень обращают внимание. В течение жизни мы неизбежно знакомимся с иными ценностями, которые также можем заимствовать. Тем временем исходные ценности иногда утрачиваются.

В редких случаях возникают новые ценности, до того отсутствующие в культуре. Этот процесс можно описать так: сначала у кого-то появляется соответствующая идея; большинство идей умирает в безвестности, однако в данном случае человек о ней заявил публично – хотя бы в узком кругу, общаясь с близкими ему людьми. Идея понравилась (а вернее, оказалась соответствующей текущему состоянию общества), её начали передавать дальше. Рано или поздно находится тот, кто ей начинает следовать (автор не обязательно должен быть первым последователем). Возникает образец поведения, который заимствуется. И таким образом в пространство культуры входит новая ценность.

В результате получается двухуровневая система. Есть ценности базовой культуры. Именно они, в основном, и наполняют публичное пространство. Они поддерживаются социальными институтами; их часто озвучивают; они легко транслируются, поскольку с ними все знакомы и, в целом, согласны, – не возникает ни барьера новизны (трудностей, обычно сопровождающих усвоение всего нового), ни барьера неприятия. Собственно говоря, эти ценности и образуют то, что обычно называется традицией.

Параллельно с общими (или общеизвестными) базовыми ценностями существует множество личных культур, строящихся на основе ценностей, которые исповедуют конкретные люди. Полного пересечения тут нет. Ценности, декларируемые в качестве таковых в некотором обществе, не образуются путем суммирования ценностей его членов. Даже если бы мы могли определить наиболее высокочастотные персональные ценности, они бы составили несколько иную картину, чем та, которую можно получить, анализируя общественное мнение. Однако на больших выборках расхождение должно быть несущественным, – скорее, в порядке значимости (в ранге) ценностей, чем в их наборе. А вот на уровне отдельного человека вероятность того, что его набор ценностей будет отличаться от базового, достаточно высока. Хотя пересечение всё же должно быть значительным, иначе человек будет ощущать себя чужим для этого общества, для этой культуры.

Видя разницу между тем, что важно для нас и тем, что заявляется в публичном пространстве, мы осознаём, что обладаем собственными ценностями, чьё существование протекает достаточно автономно. Свои ценности мы считаем более правильными и время от времени испытываем потребность произвести коррекцию общественных ценностей в соответствии с нашим пониманием. Иногда попытки такой коррекции действительно предпринимаются: публикуются статьи, делаются заявления; порою с этой целью даже вносятся предложения изменить что-то законодательно. Дело представляется обычно следующим образом: наши (правильные) ценности должны быть восприняты механизмами семантической трансляции, существующими в публичном пространстве; более того, они должны занять лидирующее положение в системе общественных ценностей; обладая подобным статусом, данные ценности будут легко усваиваться другими людьми, которые станут включать их в свою личную аксиологию (персональный набор ценностей).

И каждый раз мы удивляемся, что этого не происходит. Мы негодуем, виним власти, которые не обеспечивают поддержку правильных ценностей, а поддерживают невесть что. А если и поддерживают то, что нужно, делают это неуклюже и неэффективно. Дрянь пролезает, а хорошее скорее утрачивается, чем накапливается. Общество исполнено добрых намерений, в публичном пространстве звучит много правильных слов, и, несмотря на это, эрозия культуры выглядит непреложным фактом. Почему так?

Прежде всего, потому, что описанная выше картина взаимодействия общественных и личных ценностей не вполне адекватна. Нам бы хотелось, чтобы механизм обмена ценностями между социальным и личным уровнями работал именно так, но он не таков. Тема ценностей вообще довольно сильно мифологизирована, и тут мы сталкиваемся с одним из базовых мифов. Да, у каждого из нас своя аксиология, но это не означает, что ценности циркулируют в обществе подобно картинкам в интернете.

Мы можем найти нужную нам картинку и подгрузить, оформляя пост в личном блоге, или проиллюстрировать ею реплику в социальной сети. При необходимости картинку можно отредактировать – изменить цвет, обрезать, вставить в одну картинку элементы другой. Это несложно, для этого не надо быть художником. И вот уже по сети расползаются многочисленные фотожабы. Да и оригинальную картинку в оборот может ввести каждый, залив фотографию или оцифровав изображение, прежде существовавшее лишь оффлайн. С ценностями всё иначе.

Стоит вспомнить, с чего мы начали: душа не имеет окон. В неё нельзя вложить что-либо в готовом виде. Также нельзя заглянуть в чужую душу, увидеть в ней что-либо полезное и скопировать к себе. Перемещаясь от человека к человеку, ценности неизбежно проходят через процедуру интерпретации.

Классического определения интерпретации не существует, однако можно считать, что этим термином обозначается процесс усвоения смыслов. Давайте представим себе, как он происходит.

Простейшая схема знаковой коммуникации выглядит следующим образом. Один человек отправляет сообщение другому. Это может быть нечто, сказанное устно, или какое-нибудь письменное послание. Сообщение кодируется знаками, в качестве таковых в повседневном общении выступают слова. Мы все прошли через обучение языку, и потому знаем, что обозначает то или иное слово. Если вдруг попадается слово, которое нам неизвестно, мы можем посмотреть его значение в словаре или попросить разъяснений у того, кто его употребил.

Однако во многих случаях знания словарных значений не достаточно, чтобы правильно понять смысл сообщения. Знаки легко превращаются в символы, то есть в знаки второго уровня, которые могут адресовать нас к новым смыслам. Когда мы читаем у Анны Ахматовой строчку «час мужества пробил на наших часах»1212
  Стихотворение «Мужество» 1942 года.


[Закрыть], мы понимаем, что речь идёт не о каком-то времени суток, а о духовном перерождении. Это понимание вытекает не из значений слов, а из общего контекста.

Контекст – некоторая система взаимосвязей между знаками. Простейший пример. Словарное значение слова «столица» – главный город страны. Это – пустая ёмкость, не заполненная конкретным содержанием. На уровне словаря неважно, какие именно города могут попасть под данное определение. Но стоит сказать «я завтра еду в столицу», как возникает контекст, который добавляет необходимую конкретику. Местоимение «я» даёт нам конкретного человека; мы знаем, где он находится, и потому легко понимаем, о каком городе идёт речь. Зависимость от контекста велика – достаточно чуть измениться словесному окружению, и смысл становится другим. Фраза «я еду в столицу области» укажет нам на совсем другой город. Контекст позволяет подменить один смысл другим, в том числе и прямо противоположным. Это – так называемое ироническое словоупотребление. «Куда как хорошо» может оказаться синонимом «совсем плохо», а «какой ты умный» быть указанием на совершённую глупость.

Понять смысл сообщения означает понять его в контексте. Надо наполнить конкретным содержанием понятия, а также распознать использованные автором сообщения символы и расшифровать их применительно именно к данному случаю. Этот процесс и есть интерпретация. Поль Рикёр в своей работе «Конфликт интерпретаций» формулирует так: «интерпретация, скажем мы, это работа мышления, которая состоит в расшифровке смысла, скрывающегося за очевидным смыслом, в выявлении уровней значения, заключённых в буквальном значении»1313
  Цит. по: Рикёр П. Конфликт интерпретаций. Очерки о герменевтике. Москва, КАНОН-ПРЕСС– Ц КУЧКОВО ПОЛЕ, 2002. Стр. 44.


[Закрыть].

Тот, кто к нам обращается, использует известные ему знаки (слова), применяя их при составлении сообщения в соответствии с тем, как он понимает взаимосвязи между ними, – целый мир смыслов, отражающийся в сообщении и формирующий его. То, что входит в само сообщение, ничтожно по сравнению с тем, что остаётся за кадром. Можно было бы использовать образ айсберга, у которого подводная часть всегда больше, чем та, что находится над водой. Но айсберг и над водою выглядит внушительно, недаром он так называется – «ледяная гора», а сообщение может содержать всего несколько слов. Несколько слов, через которые проступает вселенная смыслов.

Человек обитает в этой вселенной постоянно. Всё, что он делает или говорит, обладает для него определённым смыслом. Справедливо будет сказать, что мы находимся внутри семантического континуума: наше смысловое измерение непрерывно. В нём не должно быть разрывов. Разрыв семантического континуума означает для человека катастрофу: его действия, в том числе повседневные и привычные, лишаются привкуса осмысленности, он вдруг ощущает себя потерявшимся среди бытия, и даже сама жизнь начинает ему казаться не имеющей смысла. И если в такой момент человек не найдёт для себя новых смыслов, не восстановит семантический континуум, это плохо закончится. Смыслы же у каждого человека свои: что подходит для одного, не годится для другого. С этим, вроде бы, сегодня принято соглашаться. Однако часто не осознаётся, насколько глубоким является это своеобразие.

Мир смыслов каждого из нас уникален. Говорят, что иногда встречаются люди с одинаковыми отпечатками пальцев, но не может быть двух человек, у которых их внутреннее семантическое пространство совпадало бы в деталях. Это означает, что, составляя своё сообщение, мы пользуемся словами, смыслы которых находятся между собой в единственном в своём роде взаимоотношении, то есть исходный контекст любого сообщения весьма специфичен.

И тут мы приходим к выводу, что объективно интерпретация невозможна. В этом нет ничего принципиально нового. Например, давно говорят о невозможности перевода. В теории перевода особо выделяют концепцию непереводимости, родоначальником которой считается немецкий лингвист и философ языка Вильгельм фон Гумбольдт. В письме к Августу Шлегелю от 23 июля 1796 г. Гумбольдт писал: «Всякий перевод представляется мне безусловной попыткой разрешить невыполнимую задачу. Ибо каждый переводчик неизбежно должен разбиться об один из двух подводных камней, слишком точно придерживаясь либо своего подлинника за счёт вкуса и языка собственного народа, либо своеобразия собственного народа за счёт своего подлинника. Нечто среднее между тем и другим не только трудно достижимо, но и просто невозможно»1414
  Цит. по Федоров А. В. Основы общей теории перевода Москва, Издательский Дом «ФИЛОЛОГИЯ ТРИ». Стр. 42.


[Закрыть]. У русского филолога Александра Потебни, во многом воспринявшего идеи Гумбольдта, также присутствует эта мысль. В работе «Язык и народность» он пишет: «Если слово одного языка не покрывает слова другого, то тем менее могут покрывать друг друга комбинации слов, картины, чувства, возбуждаемые речью; соль их исчезает при переводе; остроты непереводимы. Даже мысль, оторванная от связи с словесным выражением, не покрывает мысли подлинника»1515
  Цит. по Потебня А. А. Полное собрание сочинений. Т.1 Государственное издательство Украины, 1926. Стр. 185


[Закрыть]. То, что мы, тем не менее, активно пользуемся переводами, не снимает остроты проблемы. Если человек знает язык оригинала, он предпочтёт обратиться к нему, а не читать перевод. Плохой перевод ведёт к утрате части смыслов, но и при хорошем переводе какие-то оттенки смысла всё равно теряются. При этом могут возникать новые смыслы – как в результате сознательного решения переводчика, так и помимо его воли – просто потому, что области значений слов и устойчивых выражений в разных языках не совпадает. Пользуясь переводом, мы миримся с этим. Перевод держится тем, что основной массив смыслов передан верно. Чем проще или схематичное исходное сообщение, тем его проще перевести. Идеальный вариант – это однозначные слова, значение которых освобождено от влияния контекста. К этому идеалу стремятся научные термины. Но чем дальше мы отклоняется от терминологии в сторону живого языка, тем больше возникает образов, символов, аллюзий и параллелей. И тем сложнее наше сообщение поддаётся переводу. Этот вывод можно сформулировать и в более общем виде: чем больше сообщение зависит от контекста, тем сложнее его интерпретировать.

Перевод можно считать частным случаем интерпретации. Мы имеем сообщение, составленное в словах чужого языка, и должны понять его, выразив это понимание, подобрав нужные слова из своего языка. Примерно то же самое мы делаем, сталкиваясь с сообщениями и на родном языке. У каждого из нас есть свой язык. Слова (вернее, словоформы – то есть определённые наборы звуков или букв) мы используем одни и те же, но вот смыслы к ним можем подставлять разные. Понять другого означает разглядеть за словами именно те смыслы, и которые имел в виду автор полученного нами сообщения.