Текст книги "Чарующие сны"

Андрей Кивинов
Чарующие сны

ПРОЛОГ

Министру внутренних дел.

Лично.

ЗАЯВЛЕНИЕ

Довожу до вашего сведения ставшие известными мне факты и прошу принять меры по существу моего заявления.

Я проживаю в городе-герое Санкт-Петербурге, в отдельной квартире, вместе с женой, тещей и восьмилетним сыном. 26 января сего года я отмечал свое тридцатилетие. После празднования я с женой и двумя своими товарищами по двору вышел подышать свежим воздухом и пройтись по проспекту Стачек. Было это около двадцати трех часов. Мирно беседуя, мы шли по улице, никого не трогая и ни к кому не приставая. Вдруг из остановившейся «иномарки» с тонированными стеклами, номер которой я не запомнил, выскочили трое парней в кожаных куртках и зверски избили меня и моих друзей, не назвав при этом каких-либо причин. Затем меня бесцеремонно затолкали в машину и повезли на мою квартиру, адрес которой, как оказалось, парням известен. Дома, в присутствии ребенка и тещи они оскорбляли меня нецензурной бранью, подчеркивая мое рабочее происхождение, а если конкретно, обзывали козлом. После этого один из них начал осматривать квартиру и оценивать мое имущество – мебель, телевизор, видеомагнитофон и вес остальное. При этом он приговаривал, что все этой пойдет в уплату какого-то долга, о котором я лично не имею ни малейшего понятия.

В конце концов, достаточно наиздевавшись, они ушли, пригрозив напоследок, что еще вернутся. На другой день мне позвонил мужчина и, представившись работником милиции, в грубой форме потребовал явиться в 85 отделение милиции. Я, как законопослушный гражданин, подчинился требованию.

В отделении оперуполномоченный уголовного розыска по фамилии, кажется, Соловьев завел меня в свой кабинет. Так и не объяснив цели вызова, он стал запугивать меня тюрьмой, зоной и просто расправой. Все его угрозы сводились к тому, что я должен написать расписку на 400 000 (четыреста тысяч) рублей, что я обязуюсь отдать ему наличными вышеуказанную сумму. Во время разговора в кабинет зашел один из парней, избивших меня и моих друзей накануне. Он передал Соловьеву конверт, сквозь который, как я успел заметить, про– свечивал характерный рисунок долларовых банкнот. (Полагаю, это была взятка.) Соловьев положил конверт в ящик стола, где уже лежало несколько таких конвертов. Затем он произнес: «Как в прошлый раз». Парень в ответ кивнул и вышел. Подозреваю, что Соловьев получает деньги за то, что предоставляет бандитам необходимую им информацию.

Будучи чрезвычайно напуган угрозами о расправе, а также беспокоясь за свою семью, я вынужден был написать расписку, которую он от меня требовал, после чего меня отпустили домой.

Ставя вас в известность о случившемся со мной, я убедительно прошу принять самые решительные меры по отношению к окопавшимся в рядах нашей славной милиции бандитским прихвостням, наживающимся на простых людях, вроде меня, и изобличить банду вымогателей во главе с Соловьевым, работающим под личиной оперуполномоченного 85 отделения милиции. Также прошу аннулировать расписку на 400 000 (четыреста тысяч) рублей, как написанную мной под угрозой расправы.

В заключение сообщаю приметы Соловьева: на вид – около 25 лет, низенького роста, плотного телосложения, имеет лобные залысины, глаза – хитрые. Одет в пиджак кирпичного цвета с потертыми локтями. На шее – широкий короткий галстук в полоску. Других примет не помню. Примет парней, избивших меня и моих друзей также, к сожалению, не помню.

Надеюсь на помощь и сочувствие. С глубоким уважением приемщик стеклотары магазина ј 105, простой рабочий человек Чернохвостов Петр Сергеевич.

Число. Подпись.

Резолюция: Начальнику ГУВД г. Санкт-Петербурга. Срочно проверить указанные в заялении факты и принять меры!

Зам министра внутренних дел Иванов.

Подпись.

Резолюция: Начальнику отдела внутренних расследований при ГУВД г. Санкт-Петербурга. Прошу исполнить и доложить.

Начальник ГУВД г. Санкт-Петербурга Комаров.

Подпись.

– Леночка, милочка. Ты не польешь настурцию? А то вянет же. Я лежу все время, никак не могу, когда надо, полить.

– Конечно, Мария Александровна.

– Ковшик на кухне.

– Я знаю, не волнуйтесь.

Девушка поднялась со стула, сходила на кухню, принесла воды и полила цветок.

– Спасибо, Леночка. Ты теперь во вторник придешь?

– Да.

– А пораньше не заглянешь? Ну, хотя бы в воскресенье?

– Не могу, Мария Александровна. Сессия скоро, готовиться надо. Да и уколы надо делать строго по расписанию. Но если плохо будет, звоните, телефон есть.

– А ты ко мне просто так не заглянешь, а? Посидели б, чайку выпили… Мне скучно одной, тем более все время лежать приходиться.

– Зайду, конечно. Вот с «хвостами» разберусь и загляну.

–Хорошая ты девушка, добрая. Не то что другие – придут, укол сделают и уходят. Думают, сами старыми никогда не станут. Хотя я в молодости тоже так думала, был грех.

– Да вы, Марь Александровна, еще не старуха.

– Старуха, не старуха, а восьмой десяток уж.

– Ничего, еще нас переживете, – приободрила старушку Леночка.

– Ты мне во вторник занавесочки новые не повесишь? К празднику. А то пылятся уж полгода как. Мне сестра-покойница подарила, когда еще жива была. Они поярче, все повеселей будет.

– Хорошо, повешу. Вы извините, Мария Александровна, мне пора. За сегодня еще троих больных посетить надо.

– Конечно, конечно. Ступай с Богом. Не забудь, проведай старуху. Ты в Бога-то, наверно, не веришь? А я вот верю. Чувствую Господа. Вот ты с душой ко мне, мне и легче. Вон, Наталья, без души женщина, так мне после ее уколов только хуже становится. А от твоих так хорошо. Я сплю, как девочка трехлетняя. И сны такие чарующие. Все время летаю, словно в детстве… А все почему? Потому что ты с душой человек, вот Господь твою душу мне и передает. Ты не смейся над моей болтовней.

– Я не смеюсь, Мария Александровна, – ответила Леночка, собирая в небольшую медицинскую сумочку шприцы и лекарства. – Я понимаю.

– Ну, ступай, голубушка. Дверь на собачку поставь, замок сам захлопнется. Ну, ты знаешь.

– У вас продукты-то есть еще?

– Есть, есть. Соседка хлебца купит да молока. Мне много и не надо.

Леночка вышла в прихожую, надела пальто, подошла к старому зеркалу, висевшему на стене, и стала поправлять загнувшийся меховой воротник. Потом она надела вязаную шапочку и еще раз погляделась в зеркало.

Там отразилось молодое симпатичное женское личико с пухлыми губками и длинной черной челкой. Но если б зеркало могло снять с лица эту маску и отразить душу медсестры, то вместо красивой мордашки в нем бы проявился оскал смерти…

ГЛАВА 1

– Послушайте, гражданин, нельзя ли поосторожнее, вы не в такси.

– Не ори, курица, нечего в трамвае с тележками ездить.

– Вас забыла спросить. А накануне 8 марта могли бы быть и повежливее.

– Перебьешься. Вот 8 марта буду вежливым, а сегодня перебьешься.

Кивинов не стал дожидаться завершения этой трамвайной мизансцены, потому как трамвай подъезжал к его остановке. Кивинов пробился к выходу, выпрыгнул и зашагал в отделение. Сегодня с четырех часов вечера и до утра он дежурил, так что всю дорогу он упорно уверял себя в том, что ночь пройдет спокойно, без каких-либо серьезных заморочек и конфликтов. Хотя предпраздничные вечера без происшествий не обходятся. Этим днем, как раз перед ним, дежурил Миша Петров, а он парень добросовестный, долгов на вечер не оставляет, разбирается до упора, потому будет просто отлично, если после шестнадцати ноль-ноль ничего больше не случится. Но лучше не загадывать.

Несмотря на всенародный праздник, 85-е отделение милиции выглядело вполне буднично. Никто не удосужился в честь женщин поправить покосившуюся вывеску над входом, вымыть грязный линолеум в коридоре или хотя бы освежить воздух в отделенческом туалете. Туалетный аромат столь гармонично смешивался с коридорным запахом, что эта смесь, не уступающая по своей вонючести лучшим французским дезодорантам, достигала самых отдаленных уголков отделения. Люди, привычно толпящиеся у паспортного стола, слегка морщились, но не уходили, потому как ради получения российского паспорта можно было немножко и потерпеть.

Единственным напоминанием о грядущих празднествах была скромная открытка, приколотая на стенд для объявлений, в которой говорилось, что «мужской коллектив 85 отделения от всей души поздравляет коллектив женский».

Кивинов, зайдя в отделение, сначала направился к себе, повесил на крючок куртку и сумку с бутербродами, прибрался на столе, сложив в одну кучу раскиданные бумаги, после чего пошел по кабинетам разнюхать отделенческие новости. До четырех было еще пятнадцать минут, и он мог потратить их в свое удовольствие.

Опера сидели в кабинете инспектора Дукалиса и оживленно трепались. Судя по блеску глаз и хохоту, некоторые уже сполна поздравили женщин – и не только открыткой. Кивинов поздоровался и плюхнулся на свободное место дука-лиского дивана.

– Над чем ржем? – поинтересовался он.

Но его вопрос игнорировали, а детский инспектор Волков увлеченно продолжал:

– Я у ихнего зама-то спрашиваю: «Что это за грохот? Ремонт, что ли?» А он: «Не, это наши бойцы в футбол играют». Я – ему: «Какой футбол? Настольный, что ли?» А он смеется: «Напольный. Сегодня Мамеда поймали, ну, черного, за квартирную кражу. Охрана с поличным взяла. А он всякую ерунду городит -мол, шел, увидел кучу вещей на улице, решил подойти посмотреть, вот в это-то время его, мол, и поймали. Правда, он уже дубленку успел надеть, но все равно, врет очень убедительно. Вот наши ребята с ним в футбол и играют. Один на воротах, второй пенальти бьет, а Мамеда заместо мячика взяли. Во, слышишь, кажется, гол забили. Я думаю, после третьего гола он все вспомнит».

– Волков поправил галстук. – Во как люди работают, не то что мы.

– Наше оружие – доброта и слово Божье, – сказал Дукалис.

– Ну, ну, рассказывай, а вмятину в стене ты зачем шкафом загородил?

– Так тот мужик пьяный был, сам на стенку упал, вот вмятина и осталась. Я его пальцем не трогал. Я виноват, что стены у нас такие хилые? Ладно, хватит о грустном, скоро праздник. Повторим?

– Давай. Кивиныч, будешь?

– Не, я до утра сегодня.

– Как хочешь.

Волков подошел к шкафу, поколдовал внутри и через секунду уже держал в одной руке рюмку, а в другой – кусок детского мыла «Теремок». Произнеся тост в честь женского дня, он опрокинул рюмку, занюхал «Теремком» и убрал на-борчик в шкаф. Затем крякнул от удовольствия и сел на место.

– Как тут у нас, спокойно? – обратился Кивинов к сидящему рядом Петрову.

– Относительно. Пара краж «глухих» и одна «мокруха».

– Что за «мокруха»?

– Твой знакомец Воробьев начудил. Зря ты с ним возился, давно надо было за наркоту сажать.

– Воробей? Не может быть! Да он еле ходит от ширева своего.

– Ходит, не ходит, а бабу придушил. Повезло, с поличным взяли, а то бы «глухарем» зависло. Правда, Воробей пока в отказе, но там с доказательствами порядок. Воробью уже сотку выписали, перспектива на арест. Следак прокурорский 102-ю возбудил.

– Ну-ка, расскажи поподробней.

– Да хватит вам о работе, – прогорланил изрядно захмелевший Волков. – Слушайте лучше анекдот. Трахаются мужик с бабой…

– Пошли ко мне, – сказал Кивинов Петрову. Миша поднялся с дивана, одернул свой кирпичный пиджак и вышел вслед за Кивиновым.

– Там ничего необычного, – произнес он, закуривая «Беломор». – Позвонила женщина по «02». Говорит, возле квартиры напротив соседка лежит, а над ней – парень молодой, по карманам шарит. Тетка в глазок все это узрела. Мы быстренько прилетели, тем более, здесь недалеко, и на выходе Воробья тормознули. Это он оказался. При нем колечки и деньги. Поднялись наверх, а девчонка уже готова. Шарфом задушена.

– О черт! – выдохнул Кивинов.

– Колечки девчонки этой оказались. Воробья – в цугундер. Опознание провели. Соседка Воробья узнала. А у него ломка началась, кричал только, что не убивал. Но мы даже в футбол с ним не играли, незачем было. Хотя, конечно, не мешало бы ему морду за такие подвиги начистить. Девчонке всего двадцать лет было. Поганец. «Пятнаха» у него в кармане, а может, уже и лоб зеленкой намазан. Сейчас, наверно, уже отошел, ему укол вкололи. Через пару часов в ИВС увезут.

– Так что он говорит?

– Говорит, что не душил. Колечки – да, снял, деньги – прихватил, а бабу не убивал. Мол, она уже лежала. Но это и понятно, кто же под «мокрое» подпишется? Так – кража, а так – убийство. Разница есть.

– А потерпевшая кто?

– Да, обычная девчонка. Студентка с медицинского, четвертый курс.

– С 1-го медицинского?

– Нет, с Сан-Гига. Живет в предками. Обычная семья. Жалко ее, конечно. Из-за таких говнюков в двадцать лет умирать. Ну, ладно, мы продолжим, а ты давай, заступай. Ни пуха.

– Соловец где?

– Материалы в РУВД повез подписывать. Скоро должен быть.

– Вы там поосторожней. И Волкову скажи, чтобы не ржал на весь коридор. Даже здесь слышно.

Миша вышел. Кивинов открыл тумбочку, достал свой гроссбух с подучетными, открыл его на букве «В» и прочитал: «Воробьев Геннадий Сергеевич, 1973 года рождения, уроженец Ленинграда, адрес. Не работает, не судим. Наркоман. Данные родителей. Задержания». Фото. Кивинов взял фломастер, перечеркнул записи и вывел: «Статья 102. Сидит. 1994 год».

К восьми вечера в отделении не осталось никого, кроме дежурного наряда. Ничего удивительного, работа – работой, но праздники тоже забывать нельзя. У всех жены, матери, сестры, дочки. Надо покупать подарки, цветы, продукты. Кивинова который год ставили дежурить накануне женского дня. Не потому, что ему вообще некого было поздравлять, а потому, что он не был женат и вроде как мог обойтись без предпраздничной суеты.

Воробьева еще не увезли, и он заседал в камере.

Заявлений пока не было. Кивинов поставил чайник и достал бутерброды. Радио передавало концерт по заявкам женщин-ветеранов. В основном, песни строевых лет. Кивинов убавил звук и снял трубку местного телефона.

– Игорь, там Воробьев подает признаки жизни? Проснулся? Я заберу его сейчас, поговорить хочу.

Повесив трубку, он сходил в дежурную часть и повел к себе Воробьева. Добирались они до кабинета добрых пять минут. Вороьбев еле-еле тащился, Кивинову даже пришлось напомнить ему, что они не на экскурсии в Эрмитаже, на что Воробей и глазом не моргнул. Абстинентный синдром. Ломка. Хорошо бы выжить.

– Ну что, Гена? Доигрались, – констатировал факт Кивинов, усадив задержанного на стул. – До «Мокрухи» приехали.

– Я не убивал, – выдавил из себя Воробьев, поплотнее запахнул куртку и съежился на стуле.

– Ты чего? Не боись, бить не буду, ты и так еле живой.

– Холодно.

– Серьезно? А девке той уже не холодно. И не жарко. Ей все равно.

– Я не убивал. Андрей Васильевич, вы же меня знаете, я никого пальцем не трону. Воровать – да, было. Но убивать… Тем более, Ленку.

– Ты что, знал ее?

– Да, знал, – со стоном ответил Воробьев, – одноклассница моя.

– Чего стонешь?

– Плохо.

– То тебе холодно, то плохо. Ширяться меньше надо, и не будет плохо.

– У меня воли нет. Не завязать.

– Кончай эти разговоры. У всех воли на это нет. Воровать да убивать зато воля есть.

– Я не убивал, – в третий раз сказал Воробьев.

– Послушай. Я не собираюсь тебя колоть и выяснять, убивал ты, не убивал. Хочешь, колись, не хочешь, не колись – дело твое. Я тебе одно могу сказать. Тебе вменят эту «Мокруху», что бы ты ни говорил. Понимаешь? Вменят! И ни один адвокат не спасет. Слишком все очевидно. А твои запи-ранья будут рассматриваться только с одной точки зрения – стремление избежать ответственности. А по «непризнанке» тебя максимум ждет, потому как это убийство. А какой у нас максимум, ты и сам прекрасно знаешь. Это я тебе не как опер говорю, ты сам сказал, что я тебя давно знаю, так что вот тебе дружеский совет – явка с повинной. Тогда есть шанс выжить. В противном случае – стенка.

– Да не убивал я Ленку, Андрей Васильевич, – зарыдал Воробей. – Не убивал! Она уже лежала, когда я поднялся на этаж. Ну как мне это доказать? Как?

– Тебе не надо ничего доказывать. Это нам надо доказывать, что ты убил. А доказательства уже есть. Но хорошо. Я не слышал твоей официальной версии и хочу послушать. Валяй, Воробышек.

Воробьев поморщился, выпрямился на стуле и попросил закурить.

– Я не курю, а в дежурке не дадут. Потому что злятся на тебя очень.

Воробьев вздохнул.

– Мне с утра долбануться надо было очень. Ломало страшно. Я проблевался и к Ленке пошел. Она меня выручала иногда.

– Во сколько пошел?

– Не знаю, часов в двенадцать, наверное.

– А что значит выручала? Наркотой, что ли?

– Да нет. Она в медицинском учится, вернее, училась, а по вечерам халтурила процедурной сестрой на дому – банки там ставила, уколы делала, не знаю, что еще.

– Понятно. Дальше.

– У нее колеса оставались, лекарства в ампулах всякие. Вот она мне их по дешевке и отдавала. А если предков дома не было, то сама и колола.

– Погоди, наркотические лекарства на строгом учете. Откуда они у нее?

– Я не знаю. Может лишнее оставалось. Да и не наркотики это вовсе, так, успокоительное.

– Откуда ты знаешь? Она сама говорила?

– Она не говорила, просто колола. Мне легче становилось.

– Она за деньги колола?

– Да, но по дешевке и в долг.

– А отдавал чем?

– Когда как. Иногда деньгами, иногда вещами.

– Ворованными?

– Да. Но там заяв нет.

– Почему?

– Я осторожно воровал. Приду в гости к кому-нибудь и стащу золотишко. Но золотишко было тоже ворованное, поэтому и заяв нет.

– Ладно, об этом после. Что дальше было?

– В общем, сегодня я к Ленке снова пошел. Она иногда утром дома бывает. Решил опять в долг. В подъезд захожу, на этаж поднимаюсь, а она перед дверью лежит. Я сначала думал, плохо ей, трясти стал, а она никакая. Ну, готова, одним словом. А у меня опять блевота подкатывает, сам сейчас, думаю, загнусь. Что делать? Я позвонил в квартиру – двери никто не открыл. Ну я и решил – Ленке все равно не помочь, а мне зачем пропадать? Гляжу – у нее на пальце «гайка» моя, ну, не моя, конечно, а за ширево ей отданная. Паленая «гайка». Я ее снял и второе колечко с пальца помыл. В кармане деньгу нашел, но немного там было. Решил к метро сходить, там «рыжье» на дозу обменять. Из подъезда вышел и прямо на ментов нарвался. Честное слово, так все и было. А зачем мне Ленку мочить? Зачем?

– Не знаю. Но ведь может и по-другому было? Пришел ты к ней, а она тебя послала подальше, вот ты в наркотическом угаре ее и придушил, а теперь обставляешься. Свидетелей-то нет.

– Не было такого! Если бы она дома была, то в халате бы вышла и в тапочках. А она в верхней одежде была и в сапогах. И сумка ее рядом валялась.

– Ну, может, ты ее в подъезде караулил. Кстати, и время смерти совпадает. Тик в тик. Так что плохи твои дела, Гена.

Воробей снова заплакал.

– Ну что же, что мне делать? Все наркота проклятая. Как чувствовал, не надо было к Ленке идти.

– Вряд ли ты что чувствовал. Ты об одном думал – где бы ширнуться. Все, кончай реветь. Если тебе больше нечего сказать, пошли в камеру. Между прочим, мне из-за тебя тоже по голове надают. Я ведь тебя в первый твой влет отмазал, думал, за ум возьмешься, а ты за «Мокрухи» взялся.

– Да не убивал я! О, Господи! Что же мне делать?

– Ты сам-то себе веришь? Что, святой дух спустился и у тебя под носом девицу задушил? – не выдержав, гаркнул Кивинов. – Будь хоть здесь мужиком! Я с тобой без протоколов беседую! Самому легче станет!

Воробей вдруг перестал рыдать, а потом серьезно произнес, глядя в глаза Кивинову:

– Нет, не святой дух. Вспомнил. Я ведь в подъезде с мужиком столкнулся. Он бегом вниз бежал, я еще удивился, ведь лифт в доме есть.

– А, вот и мужик появился! Думаю, через час ты про какой-нибудь топор или пистолет у него в руке вспомнишь. Кончай версии строить. Даже если и бежал там мужик, это ие значит, что он Ленку убил.

– Вы не верите?

– Не знаю.

– Конечно, вам проще все на меня повесить. Явку с повинной пиши. А действительно помочь никто не хочет.

– Ладно, черт с тобой. Что там за мужик был?

– Я плохо запомнил, мне не до него было. Ростом с меня, то есть метр семьдесят где-то. Лет двадцать пять – тридцать, крепкий. Одет, кажется, в черную куртку. Лица не видел, в подъезде темно.

– Так и куртка, может, не черная?

– Черная. Он когда со второго этажа сбегал, я увидел. Там окно.

– Это все?

– Да, все. Больше ничего не запомнил.

– Маловато. Вернее, совсем ничего.

– Мать твою, что же мне делать? А, погодите. Он когда меня толкнул, я его мудаком обозвал. Другой бы среагировал, а этот даже не обернулся. А когда он дверь открывал, я у него на спине крест вышитый увидел. Кажется, эмблема клуба хоккейного, я раньше такие видал.

– А поточнее?

– Не знаю я. Крест кривой и надпись в нем.

– Понятно. Я не очень в хоккее волоку, но, кажется, это «Лос-Анджелес Кингс». У них такая эмблема.

– Наверно.

– Вообще-то это тоже примета не фонтан. Таких курток сейчас много. Так что ничего хорошего я обещать тебе не моту.

Зазвонил местный телефон.

– Андрюха, давай Воробьева назад. Машина пришла, отправляем.