Текст книги "Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта в период Первой мировой войны"

В Москве прием «самодвижущихся экипажей» в армию от частных владельцев проходил 25 июля 1914 года на Ходынском поле. В тот же день торговцы автомобилями сдавали машины в Манеже. Вместе с ними были приглашены представители фирм, торговавшие шинами и прочими необходимыми в автоделе предметами, причем им предписывалось иметь с собой самые подробные каталоги.

Приказом главноначальствующего автомобили и мотоциклы следовало доставить на сдаточные пункты со всеми имеющимися принадлежностями и запасными частями. Принимая технику в казну, специальная комиссия определяла размеры вознаграждения, которое получал ее бывший владелец. При этом учитывались первоначальная стоимость машины, продолжительность ее эксплуатации и степень сохранности. По этому поводу Н. М. Щапов записал в дневнике: «Отобрали (за плату) много лошадей, автомобилей, все мотоциклетки. Частным владельцам платили неважно, а фирмам-продавцам почему-то хорошо – лишь 10 процентов скидки с цены прейскуранта, да и эта цена, вероятно, завышена».

Невыполнение приказа, а также утаивание принадлежностей к автомобилю или запасных частей грозили владельцу денежным взысканием в пределах двойной цены, определенной, как гласил документ, «за наивысший по стоимости вид сих предметов той же фирмы». Более сурово – тюремным заключением от двух до восьми месяцев – наказывали за умышленное повреждение, уничтожение или утаивание «самодвижущихся экипажей» или запасных частей.

Особо оговаривались обязанности шоферов и мотоциклистов «на своих машинах», подлежавших призыву в армию.

^{Автомобильная рота}

Если их «автоматические экипажи» забирало военное ведомство, то водитель считался поступившим на военную службу прямо на сдаточном пункте. В таком случае он уже не являлся к воинскому начальнику, а отправлялся на своей машине прямо на фронт. Шоферы забракованных автомобилей или оказавшихся в излишке должны были отогнать машины домой и идти по призыву в обычном порядке.

Нашлись среди московских автолюбителей и те, кто не захотел расстаться со своей машиной и пошел на армию в качестве добровольца. По сообщениям газет, В. П. Рябушинский, возглавивший московскую автомобильную дружину, заслужил на фронте офицерский чин и стал георгиевским кавалером. О своем родственнике-добровольце упомянул Н. М. Щапов: «…толстый, близорукий и на вид наивный юноша двадцати одного года вызвался охотником со своим мотоциклетом. Теперь он в Австрии при штабе московского гренадерского корпуса».

Автомобили, принадлежавшие австрийским и германским подданным, были просто конфискованы. Машины, оказавшиеся непригодными для военного ведомства, были проданы с аукциона. Например, князь В. П. Трубецкой приобрел тринадцать таких машин и передал их для перевозки раненых.

Всего же, по данным журнала «Автомобилист», в результате мобилизации армия получила примерно три тысячи «самоходов». Правда, среди них преобладали «бенцы», «опели» и «мерседесы», пользовавшиеся до войны повышенным спросом, – германские фирмы отличались от конкурентов бесперебойно налаженными поставками запасных частей. В условиях войны по вполне понятным причинам немецкие машины очень скоро оказались на приколе.

Впрочем, для российских дорог наиболее пригодным был гужевой транспорт. Лошадей для армейских обозов также набирали по мобилизации. Н. Я. Серпинской запомнилось, как ее знакомый богач И. Поляков, владелец роскошных выездов, в июле 1914 года ругал царя, затеявшего войну: «…боялся, что у него заберут лошадей и мулов на военные нужды».

В те же дни Нине Яковлевне пришлось провожать на фронт своих знакомых, прощание с которыми она описала в воспоминаниях:

«Доктор Блох призывался в качестве полкового врача. Его приятель Евнин, попавший под суд с целой группой юношей евреев, попытавшихся освободиться от призыва, шел простым рядовым. (…)

Прежде всех уезжал Евнин с отправляемым на австрийский фронт одним из первых Самогитским полком. В маленькой скромной шляпе и строгом платье, с букетом белых и красных роз, пошла я провожать (…) до Александровского вокзала Евнина, который, по бешеной жаре и пыли, в длиннополой шинели, тщедушный и слабый, сгибаясь под тяжестью военной амуниции, с серым лицом и обезумевшими глазами, еле брел в шаг с остальными. На вокзале стояли товарные поезда с красными вагонами: “сорок человек – восемь лошадей”. “Чистой” публики среди провожающих было немного. Бабы в платках громко голосили, заглушая веселую гармошку, и причитали, как по покойникам.

Они подносили солдатам в окна вагонов грудных детей для последнего прощания и благословения. Тяжелые предчувствия овладели нами; мы тоже поцеловали Евнина, как покойника. Розы мои от жары и пыли превратились в веник, да у Евнина и так руки были заняты, а в тесноте теплушки некуда было положить цветы. (…)

^{Радостное настроение. Август 1914 г.}

Проводы Блоха вышли совсем иными. Классные вагоны сияли чистотой, нарядные дамы с цветами и бокалами шампанского стояли у всех вагонов, звон многочисленных шпор сливался в легкую, приятную мелодию. Когда командир взвода, вежливо улыбаясь, дал приказ провожающим оставить вагоны, мне показалось отвратительным оставаться сидеть в тылу. Все мальчики, которые порой мне надоедали, порой казались назойливыми, скучными “кавалерами”, превратились в героев. “Возьмите меня с собой”, – умоляла я доктора Блоха, но это было абсолютно невозможно».

Один за другим полки гарнизона покидали Москву. Газетные репортажи с вокзалов были полны восторгов по поводу готовности русских солдат постоять за Веру, Царя и Отечество. Но более всех предстоящим сражениям радовались кадровые офицеры. По воспоминаниям современников, в тот период все разговоры в офицерской среде вертелись вокруг возможности отличиться в боях и получить заветную награду – Георгиевский крест. Приподнятость настроения первых дней войны хорошо заметна в рассказе Н. П. Мамонтова, отправившегося на фронт в составе Фанагорийского полка:

«Накануне выступления в поход, 26 июля, был отслужен напутственный молебен. Рано утром роты выстроились для приемки знамени. Старое, простреленное пулями боевое знамя было торжественно пронесено перед фронтом под величавые звуки “встречи”. Многотысячная толпа родных и близких запрудила все улицы, желая последний раз посмотреть на уходящих.

Полк тронулся к кадетскому плацу, где был назначен молебен. Звуки марша далеко разносились по еще дремавшим улицам. Из окон отовсюду махали платками, кричали “ура” и широким крестом благословляли проходящие роты.

На плацу выстроились “покоем”, тремя фасами. В центре – аналой и полковой священник. Батальоны выровнялись и замерли. Запасные солдаты уже втянулись в строевую службу и перестали казаться переряженными в солдатскую одежду мужиками.

^{Перед отправлением}

^{Обед по пути на фронт}

Энергичная речь начальника дивизии вызвала сильный подъем в нижних чинах.

– Коварный враг объявил войну и хвалился зажать нам рот и обрубить руки, но против него встали народы всего мира. Мы идем защищать угнетаемые славянские народы, и нет подвига выше, как отдать свою душу за братьев своих!

Толпа в несколько тысяч человек тесно окружила полк со всех сторон. Женщины плакали, с трудом сдерживая громкие рыдания. Коленопреклоненно молились о победе родного оружия тысячи солдат и офицеров, и тысячи штыков, казалось, вырастали из земли, искрясь на солнце.

Церемониальный марш с винтовками “на руку”. Грозно движутся “по-суворовски” роты военного состава. Блестят шашки офицеров, стальной щетиной перед строем выровнялись штыки. Могучее “ура” солдат и народа сливается в общий гул, и кажется, что земля дрожит под мирный топот десятка тысяч ног…

Вернулись с молебна, и началась торопливая укладка остающегося имущества и обоза.

^{Молебен перед отправкой на фронт}

^{Целование креста в конце молебна перед отправкой на фронт}

Последние сборы в дальний поход. Но ни у кого не является и мысли о том, что, быть может, ему не суждено возвратиться на родину. Бодрое настроение захватывает всех, даже многосемейных запасных. (…)

В половине пятого часа утра на следующий день я уже в роте. Прохожу через полковую канцелярию. Тускло горят электрические лампочки, не потушенные с вечера, спят на голом полу или облокотившись на столы переутомленные писаря. Всюду ящики, сундуки, тюки, горы бумаг…

В роте Его Величества уже строятся. Выдача сухарей и патронов. 250 человек – батальон мирного времени…

Во дворе музыканты пробуют трубы. Пора выходить.

Улицы забиты массой провожающих. Женщины, дети… С трудом очищаем узкий проход. Выносят знамя. “Слушай, на кра-ул!”

Батальон под звуки Фанагорийского марша выступает в поход.

Позвякивают котелки, лопаты ударяют в такт на ходу. Музыка открывает окна на всем пути, и оттуда нам приветливо машут платками.

– Не плачьте, вы, остающиеся! Смотрите, как бодро и весело идет батальон, тысячей штыков искрясь на солнце!

Далеко до вокзала. Не отстают провожающие; женщины идут по тротуару рядом со своими мужьями и братьями, несут, заботливо и бережно, их скатки, вещевые мешки, торопятся в последний раз поговорить…

– Не гоните их, оставьте! Ведь эти люди идут на войну! Многие из них больше не увидят своих…

И, сознательно нарушая строгое приказание “гнать толпу”, полицейские пропускают к вокзалу народ.

Потому что и у них есть сердце…

На товарной станции полный порядок. Состав уже подан. Без малейшей задержки идет посадка в вагоны. Корпусной командир, генерал Зуев, целует славное знамя с Георгиевским крестом и желает новых лавров суворовским гренадерам.

^{Августовские обещания. Карикатура}

Перед офицерским вагоном хор музыки, несколько дам провожают своих близких и то и дело подносят платок к отуманенным печалью глазам. Меня не провожает никто. Я два дня тому назад на маленьком полустанке тихо простился с теми, кто мне дорог. Офицер должен быть совершенно свободен…

Поэтому я могу пойти к роте и подбодрить будущих боевых товарищей.

– Не грусти, братцы! Бог милостив!

И когда поезд трогается и оставшийся на платформе оркестр играет “Боже, Царя храни”, громовое “ура” несется изо всех вагонов. Исчезают из глаз толпа, станция, город, – и с каждым оборотом колеса мы приближаемся к театру наших будущих действий.

 
Вперед, гренадеры,
Ура, молодцы,
Вам славные примеры
Оставили отцы!»
 

Совсем в другой тональности прощание с Фанагорийским полком описано в воспоминаниях Н. В. Крандиевской-Толстой:

«Объявление войны застало Толстого в Коктебеле, меня в Серебряном Бору, в обстановке летних военных лагерей, расположенных поблизости. Вот мои первые впечатления войны: молебен перед коленопреклоненными войсками на Хорошевском поле; Фанагорийский полк, выступающий одним из первых на фронт; трубы его походного марша, возвещающие разлуку с такой пронзительной печалью, что сжимается сердце; женщины и дети, бегущие рядом по шоссе, стараясь попасть в ногу, не отстать. Но долго ли можно бежать, задыхаясь от слез, да еще с ребенком на руках? Остановились, глядят вослед уходящим будущие вдовы и сироты. Улеглась пыль за последним обозом, замерли, удаляясь, голоса и трубы. Ушли – и назад никто не вернулся. Фанагорийский полк, как мы узнали впоследствии, погиб в боях одним из первых».

^{Выступление в поход}

«Наша мобилизация прошла образцово и быстро; она была заранее хорошо организована каким-то дельным начальником», – отметил в дневнике Н. М. Щапов. Это общее мнение признал и Николай II, наградив главноначальствующего над Москвой генерала А. А. Адрианова орденом Св. Владимира 2-й степени. Особенно подчеркивалось, что введение запрета на продажу горячительных напитков позволило провести набор в армию огромной массы людей без обычных пьяных эксцессов.

Однако за пределами Первопрестольной картина была не столь благостной. В «Записках солдата» Д. Оськин вспоминал встречу в Ряжске эшелона с «запасными героями» (так они сами себя называли). Ситуация осложнялась тем, что солдаты по пути разгромили винную лавку и в избытке запаслись водкой. Перепившихся запасных удалось вернуть в рамки воинской дисциплины только предупредительными выстрелами.

Особыми буйствами отличились парни, еще не успевшие принять присягу. Выпускник Московского университета В. Арамилев, отправившийся на войну вольноопределяющимся, был очевидцем того, как на каждой остановке они устраивали драки стенка на стенку: вагон бился с вагоном, деревенские с городскими. В целое сражение, с ранеными и убитыми, вылилось столкновение с вятскими ребятами, следовавшими эшелоном в Москву. Местным властям пришлось вызывать пожарную команду и загонять драчунов в вагоны струями воды. Не менее действенным средством оказались приклады трехлинейных винтовок, которыми приводили хулиганов в чувство прибывшие на станцию военные караулы.

^{Мобилизованные в воинском эшелоне}

^{Погрузка артиллерии}

С кличем «Кровь проливать едем!» призывники по пути следования громили в щепки станционные буфеты, ларьки и лавчонки. В. Арамилеву запомнилось, что в вагонах не переводились «трофеи»: ящики с продуктами, окорока, связки колбас и баранок. Попутно отметим еще одну «шутку», которую практиковали парни, следовавшие на фронт. На стоянках они набирали в теплушки целые груды камней, чтобы потом на ходу бросать их во всех встречных, в окна сторожевых будок и вокзалов, разбивать ими изоляторы телеграфных проводов.

В опустевших московских казармах расположились девять запасных пехотных полков и две запасные артиллерийские бригады. В них готовили из новобранцев пополнение для боевых частей. В то же время, как свидетельствуют опубликованные в газетах приказы о награждении офицеров, сражавшиеся на фронте полки продолжали числиться «по Москве».

Но и кроме этого «московские» полки продолжали быть связаны с Первопрестольной тысячью нитями. Москва посылала на фронт изделия своей промышленности – оружие, обмундирование, снаряжение, а также целые эшелоны подарков. В городских госпиталях были размещены сотни тысяч раненых.

Прежняя, размеренная и беззаботная, жизнь «столичного города» Москвы с началом войны навсегда осталась в прошлом.

Офицеры

 
– Край мой, виват!
– Выкуси, герр!..
Двадцать солдат.
Один офицер.
 

М. И. Цветаева

С объявлением мобилизации самыми популярными в Москве людьми стали офицеры. Каждый из них, еще только собиравшийся отправиться на фронт, уже был окутан ореолом героизма. В мемуарах Н. Я. Серпинской приводится характерная деталь: «Дамы и барышни с завистью смотрели на моих и других кавалеров в военных френчах и не обращали на штатских никакого внимания»[4]4
  По-видимому, попыткой привлечь внимание женщин можно объяснить такое преступление, как «ношение неприсвоенной формы». Молодые люди, В. Мосянис и В. Торанский, были задержаны полицией на Тверской. Оба щеголяли в фуражках с офицерскими кокардами, а Торанский вдобавок нацепил погоны мичмана.


[Закрыть].

Стоит отметить, что и до войны офицеры войск московского гарнизона не были обделены вниманием москвичей. Так, полковые праздники стояли в одном ряду с другими общественно значимыми событиями жизни города. 29 июня 1914 г. торжества состоялись сразу в трех гренадерских полках: Перновском, Несвижском и Киевском, и горожане смогли полюбоваться грандиозным фейерверком.

А вот как встречали гостей на празднике в Сумском гусарском полку в конце XIX века:

«Праздник сумцев в то время посещала масса гостей. После молебна и церемониального марша, а также обычных тостов дамам подавались шампанское и фрукты, а все начальство и гости шли пить водку в помещении при манежном цейхгаузе, где были уставлены столы с закусками.

После этого дамы уезжали домой, а все остальные отправлялись в офицерское собрание, где обыкновенно сервировался завтрак человек на 120. Завтрак носил самый задушевный характер. Все гости от старшего до младшего вели самую оживленную беседу, тосты лились один за другим, в них вспоминалось все пережитое полком. Ф. А. Корш, хороший знакомый офицеров, всегда бывал в этот день в полку. По окончании завтрака, так примерно часов около пяти, подавались кофе, ликеры, после чего многие уезжали, а оставались лишь самые близкие лица к полку и те гости, которые уже, так сказать, из года в год проводили день св. Георгия Победоносца с сумцами. В то же время посылали за тройками к Ечкину и после семи часов ехали обыкновенно или в цирк, или в театр Корша. Ф. А. Корш в этот день обыкновенно ставил пьесу по желанию офицеров, и при входе офицеров в театр оркестр играл полковой марш.

По окончании спектакля садились на тройки и ехали в Стрельну, где уже по телефону был заказан ужин и традиционная солонина перед ужином. После закуски и малого антракта подавали ужин. После ужина звали обыкновенно цыган. Главный дирижер, цыган Федор Соколов, старался угодить офицерству. Хор пел самые лучшие цыганские песни. Солистка, лучшая тогда Ариша, пела “Очи черные”, Маша – “Трын-трава”, а Варя – “Быстро промчались вы, дни золотые мои”.

Сам же Соколов в заключение играл с артистической виртуозностью польку на мотив “В Самарканд поеду я, там красавица моя”. Вино лилось рекою, и кутеж продолжался, так что обыкновенно офицерство на свои квартиры попадало к 7 часам утра.

^{Помещение офицерского собрания Самогитского полка, превращенное в лазарет}

Впечатлений получалось много. Об этом дне всякий, кто служил в полку в то время, вероятно, и теперь вспоминает с удовольствием».

Вошел в историю Москвы обед, который дали городские власти офицерам гарнизона в честь открытия возле Ильинских ворот памятника-часовни героям Плевны. Этот памятник был возведен на средства, собранные офицерами и солдатами гренадерского корпуса, а затем передан Москве. В знак признательности и уважения городской голова Н. А. Алексеев устроил в Благородном собрании обед, на который было приглашено 1200 человек. Гвоздем меню была удивительная кулебяка со свежей зернистой икрой, а шампанское в буквальном смысле лилось рекой: лакеи получили строгое указание следить, чтобы у господ офицеров стаканы были все время наполнены.

Офицеры полков, стоявших в Москве, были постоянными участниками светской жизни. В любом общественном месте – в театре, ресторане, увеселительном саду – можно было встретить подтянутых кавалеров с золотыми погонами на плечах. И конечно же они были желанными гостями на всех балах.

«Молодой человек в офицерской форме вызвал интерес у людей, которые знали Павлика Шостаковского с детства, – описывал П. П. Шостаковский начало своей службы в 12-м Астраханском гренадерском полку. – К тому же за мною установилась репутация одного из лучших московских танцоров. Приглашения посыпались – начиная с балов и приемов в генерал-губернаторском дворце; не было такого большого бала или раута в Первопрестольной, на который бы меня не звали. Не всегда это нравилось моим родителям. Так, например, жена миллионера Рябушинского стала присылать за мною – то составить партию в винт, то проехаться на каток, то на прием… А мне, молодому офицерику, лестно. Я и в ложу министра двора в Большом театре, и на ужин к племяннице генерал-адъютанта придворной части в Москве…»

Вспоминая о полковнике Л. А. Шашковском, прослужившем в Москве 30 лет, А. Г. Невзоров упоминал о его прекрасных связях в театральных кругах. Благодаря обширным знакомствам полковника перед юнкерами 4-й школы прапорщиков, которой он командовал, выступали такие ведущие артисты, как оперный бас В. Р. Петров, популярный актер кино И. И. Мозжухин, танцор М. М. Мордкин и многие другие.

Жизнь войск гарнизона находила постоянное отражение на страницах московских газет. Например, в приложении к «Московскому листку» публиковали фоторепортажи с военных учений. В 1903 году в этом издании были помещены портреты всех офицеров, служивших в штабе Московского военного округа.

Не обходила пресса молчанием и мелочи жизни. Среди прочей городской хроники можно было встретить сообщение о визите в Екатерининский полк дона Педро (правда, из Испании), или о несостоявшейся дуэли между поручиком Ржевским и газетчиком Пановым, о выступлении перед солдатами знаменитой певицы Н. В. Плевицкой, или о случаях продажи с воинских складов оружия кавказским мятежникам.

Поражение в Русско-японской войне и подавление войсками революции 1905 года вызвали среди либералов негативное отношение к армии. Иногда дело доходило до эксцессов. Однажды в ресторане «Яръ» некий врач К. потребовал отгородить его ширмой от офицера, сидевшего за соседним столиком, – мол, невозможно честному человеку сидеть рядом с презренным душителем свободы.

С другой стороны, неудачи на Дальнем Востоке заставили общество внимательнее посмотреть на состояние армии и перейти от огульной критики к конструктивному обсуждению проблем. В газетах появились «военные отделы», где публиковались статьи на волнующие офицеров темы.

Судя по публикациям, в 1914 году вопросы стратегии и тактики уступили главенство военному быту. Так, в марте газета «Голос Москвы» писала о конфликте между модой и уставом. Офицеры почти поголовно брили усы, а начальство тыкало их носом в статью закона, которая гласила: «Все генералы, штаб– и обер-офицеры, и все нижние чины всех родов войск, и все чиновники военного ведомства должны носить усы».

Или обращалось внимание на странности в системе выплаты денежного довольствия: командир саперного батальона и его помощник получали одинаковое жалованье – по 100 рублей. «Столовых» комбат получал 130 рублей, помощник на 20 рублей меньше; зато последнему платили суточные (45 руб.) за пребывание в летних лагерях, а командиру нет.

Не вызывали у офицеров восторга и постоянные нововведения в обмундировании, которые им приходилось оплачивать из своего не такого уж высокого жалованья. Незадолго до войны в «Голосе Москвы» по этому поводу писали:

«Беспрерывные перемены в форме одежды, следующие одна за другой с головокружительной быстротой, ложатся непосильным бременем на скудный бюджет офицеров.

Пожалуй, за последнее десятилетие перемен в форме было больше, чем за все существование регулярной русской армии.

Вот краткий перечень отмен и дополнений за последнее время.

Мундир защитного цвета:

А) введен только для казарм;

Б) разрешено ходить по улице;

В) даны права сюртука;

Г) назван походным мундиром;

Д) нашиты канты, пуговицы на рукава, изменены карманы, присвоены лацканы, на воротниках шитье, и в таком виде назван парадным мундиром;

Е) на фалдах сзади даны клапаны и пуговицы.

Какое дальше последует изменение, угадать трудно, но можно предположить, что из однобортного будет превращен в двубортный.

Шаровары:

А) введены черного цвета;

Б) введены защитного цвета;

В) упразднены черные, введены прежние темно-зеленые;

Г) уничтожены защитные;

Д) вновь введены защитные.

Темно-зеленый мундир:

А) прибавлено по петличке;

Б) введен двубортный;

В) введено шитье;

Г) изменен цвет приборного сукна;

Д) уничтожен совсем.

Головной убор:

А) отменены барашковые шапки;

Б) даны защитные фуражки без ленточек на околыше;

В) даны с ленточками и ремешками (носить летом);

Г) уничтожены ленточки и ремешки;

Д) введены кивера;

Е) уничтожены кивера;

Ж) введены защитные фуражки с кантами;

З) запрещено носить в городе;

И) введены папахи с кокардой и гербом;

К) уничтожены гербы.

Холодное оружие и снаряжение:

А) на шашки возвращены старые эфесы;

Б) введено новое походное снаряжение;

В) введено другое походное снаряжение;

Г) походному присвоены права парадного;

Д) введены поясные портупеи;

Е) даны сабли для прогулок;

Ж) увеличены права сабель.

Кроме всего вышеизложенного, существует еще целый ряд необязательных образцов форм, которые офицеру приходится иметь: сюртук, виц-мундир, фуражка зимняя. В придаток к этому существуют еще разрешаемые: тужурка, венгерка, николаевская шинель, накидки серая и черная.

Обилие образцов форм и частое их изменение потребовали издания специальных руководств для изучения военной формы, но, ввиду почти ежедневного изменения в одежде они не удовлетворяют своему назначению, и, пользуясь ими, все равно становишься в тупик: что правильно, что надеть. (…)

Разнообразие дошло до курьезов: воинские чины не узнают друг в друге принадлежности к одной и той же части, а два офицера одного полка могут одеться так, что один будет похож на казака, а другой на пажа.

Так еще никогда не было: может быть, раньше мы были одеты непрактично, неудобно, но зато в чем учинились в мирное время, в чем парадировали, в том и выступали в поход. А теперь необычайное количество форм, беспрерывная их мена, поглощающая скудный бюджет офицеров, естественно, не дают им возможности иметь походное одеяние в должном количестве и должного качества, что и не замедлит самым печальным образом повлиять на готовность войск при общей мобилизации, когда поздно будет шить. Ведь большинство ремесленников, в том числе портные, сапожники, сразу попадут в строй».

Одной из последних предвоенных новаций (пожалуй, не самой обременительной для офицерского кошелька) была замена кокарды на «Адамову голову» (череп со скрещенными костями)[5]5
  После Февральской революции такой же знак Временное правительство присвоило ударным батальонам – «частям смерти», предназначенным для прорыва обороны противника.


[Закрыть]. Этой чести в марте 1914 года были удостоены 17-й Донской казачий и 5-й Александрийский гусарский полки.

Правда, с началом войны всякого рода парадные мундиры оказались не нужны. Отправляясь на фронт, полки сдавали их на склады. По описаниям участников событий, интенданты обставили дело так, что оставляемое имущество приходилось просто сваливать без счета, уповая на честность тыловиков.

После объявления мобилизации количество офицеров в Москве заметно возросло. Это надели форму призванные из запаса служащие коммерческих фирм, учителя, врачи, адвокаты и т. п. Из «лиц свободных профессий» в первые дни войны встали в строй художники М. Ф. Ларионов, Н. Н. Богатов, П. П. Кончаловский, Н. Д. Милиоти, Н. С. Зайцев, В. К. Кельх, Г. Б. Якулов. Немного позже к ним присоединился их коллега С. Ю. Жуковский. Словом, все те, кто после окончания высшего учебного заведения предпочел отбывать воинскую повинность в качестве вольноопределяющегося с последующей сдачей экзамена на офицерский чин. Прошедший такую «школу» философ Ф. А. Степун вспоминал:

«Пробыв короткое время в батареях, мы были переведены в учебную команду, из которой вышли после шестимесячного обучения совершенными неучами.

^{Л. В. Собинов, призванный из запаса поручиком в действующую армию. Фото Березовского}

Произведенные после лагерного сбора в прапорщики запаса, мы покидали наш мортирный дивизион глубоко штатскими и в военном отношении совершенно безграмотными людьми. Винить в этом наших преподавателей было бы несправедливо. Уж очень нелепа была вся давно заведенная система совместного с новобранцами военного образования вольноопределяющихся. Привыкшие к научным занятиям “вольноперы” в несколько дней с легкостью одолевали ту несложную премудрость, которую фейерверкера должны были изо дня в день вдалбливать безграмотным парням, с трудом усваивавшим устройство мортирного замка и природу воинской дисциплины.

При такой постановке дела было, в конце концов, только разумно, что мы чинно сидели за партами лишь во время офицерских занятий (часа по два в день), все же остальное время валялись на койке в каморке фейерверкера Кулеша, беседуя обо всем, что угодно, кроме военной науки».

^{Офицеры читают экстренное сообщение об объявлении войны}

И хотя Степун, находясь в запасе, трижды проходил лагерные сборы и даже вполне удачно стрелял на Клименьевском полигоне под Можайском, на полях Галиции сразу же выяснилось, что он ничего не смыслит в стрельбе. Единственным утешением прапорщику-философу служил тот факт, что его командир, кадровый полковник, пристреливаясь в первом бою, обрушил несколько десятков снарядов на собственную пехоту. И следовал вывод: «Это ли не доказательство, что в наших блестящих учебных стрельбах было больше показного парада, чем реальной работы».

Впрочем, в момент патриотического подъема, вызванного объявлением войны, публике было не до таких деталей. Гораздо актуальнее было восхищаться молодцеватым видом офицеров, отправлявшихся бить «тевтонских варваров», их готовностью сокрушить врага. Настроение того времени хорошо передает небольшой очерк «Прапорщик» журналиста Н. А. Фольбаума:

«Это было в самом начале войны. В один из первых ее дней.

Меня окликнул на улице знакомый голос. Но лицо я узнал с трудом – так изменило его “походное снаряжение”.

Шинель из верблюжьего сукна, по бокам – ременные тяжки.

Чуть ли не накануне я видел его в суде, во фраке и со значком. И вдруг – такая метаморфоза.

Разумеется, этого следовало ожидать, но все-таки я был поражен неожиданностью и несколько минут смотрел на него молча.

Пристальное внимание заставило его взглянуть на самого себя, все ли в порядке. Поправив какой-то ремешок, и потом, сообразив, улыбнулся:

– Так вот что вас поражает? Как же, завтра в поход. Дел масса, не знаю, успею ли. Вместо портфеля пришлось запастись вот этим.

Он похлопал по револьверной кобуре.

Он нисколько не волновался. Бросил пару слов о войне, откозырял проехавшему на извозчике офицеру.

– Через неделю у меня серьезная защита; не знаю, кому ее передать.

Это его беспокоило гораздо больше, чем поход.

– Понимаете, важные процессуальные нарушения… Кто это?

Мимо спешил его товарищ с портфелем. Адвокат с револьвером остановил его:

– Как вы кстати! Не узнаете? А я собирался вам звонить. Голубчик, я вам оставлю одно дело – у вас же было почти аналогичное…

Завязался в высшей степени специальный разговор, пересыпанный пунктами и статьями. Адвокат с револьвером передавал свою практику адвокату с портфелем.

Все было покончено в несколько минут. Я наблюдал за обоими и не видел разницы. Это военное снаряжение начало мне казаться таким случайным, не настоящим. Пожалуй, чуть ли не маскарадным.

Что он будет делать на войне – человек, поглощенный “судебной защитой”? Завтра он отправится навстречу своей судьбе, а сейчас не может ни о чем думать, кроме этих процессуальных нарушений.

Пункты и статьи сыпались градом. Картина была самая мирная.

А затем мы отправились в разные стороны. Скрылся адвокат с портфелем. Я долго смотрел, оглядываясь, как исчезает в толпе адвокат с револьвером.

Он шел спокойно и подносил от времени до времени руку к козырьку. На следующий день я позвонил ему по телефону и узнал, что он действительно отправился на войну.

И все-таки я продолжал не верить…

Теперь же я поверил. В газетах мелькнула телеграмма о подвиге прапорщика – вот этого самого адвоката с револьвером.

^{К. Петров-Водкин. Голова офицера. Этюд}

Подвиг был совершен исключительный. Спокойствие не покинуло его на войне.

Там, во время случайной встречи, на перекрестке, в городе, он думал только о своих подзащитных.

На передовой позиции он тоже думал о подзащитных – простите за невольную остроту. Думал о родине как настоящий воин.

Ни на минуту не теряя самообладания.

Защищенная орудиями позиция была главной целью неприятельской канонады. Снаряды сыпались на нее как… ну, как пункты и статьи во время того вспомнившегося мне сейчас разговора.