Текст книги "Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала XX века"

– Все равно купят, какую ни дай, а я вам, господин, вот что посоветую: когда будете ее кушать, в лупу смотрите.

Я голоден; мне есть хочется…Откусываю кусок французской булки. На зубах что-то мерзко хрустит. Что это такое? Ржавый гвоздь, затем из булки извлекаю кусок веревки и черного таракана. Этого в такой маленькой булочке как будто бы и много».

Пожалуй, единственными магазинами без изъяна были заведения братьев Сапожниковых, Овчинникова, Оловянишниковых, где продавались ювелирные изделия и церковная утварь – настоящие произведения искусства. Их часто посещали высокопоставленные гости столицы, в том числе и коронованные особы. Любителей русской экзотики вели в магазин при Кустарном музее. Французские парламентарии, посетившие Москву в 1910 году, были очень довольны, приобретя там настоящую для европейцев диковину – деревянные счеты.

Из неординарных торговых заведений, появившихся в последние мирные годы, стоит отметить магазин американской обуви «The Vera» на Кузнецком Мосту. Его большая витрина в буквальном смысле представляло собой «окно в Америку»: в ней был изображен вид с прибывающего парохода на нью-йоркскую гавань и статую Свободы.

А бок о бок с новомодными магазинами продолжали обслуживать покупателей небольшие лавки, сохранившие интерьеры и традиции минувших столетий. По улицам расхаживали, громко рекламируя свой товар, разносчики-лоточники. На площадях и на рынках бойко шла торговля из палаток. Летом, например, продавцы зелени располагались на Театральной площади. Лишь однажды, когда в этом месте прокладывали сразу две трамвайные линии, по распоряжению городской управы зеленщикам пришлось перебраться на Красную площадь, но это было в порядке исключения.

Обычно же под стенами Кремля торг раскидывался лишь раз в году – на Вербное воскресенье. В этот праздничный день, по свидетельствам современников, через всю площадь шли бесконечные ряды палаток, в которых торговали всякой всячиной: «…искусственными цветами, вербными безделушками – лягушатами, утятами, бабочками и т. п., которыми любит утыкать себе борта молодежь. Есть палатки с вафлями, терракотовыми изделиями, золотыми рыбками, глиняной посудой, товаром букинистов. Продают „камни драгоценные“ по гривеннику штука, живых кроликов, певчих птиц, чучела птиц, подарки „для стариков и старух“ (машинки для вдевания ниток в иголку)».

Традиция походов на Вербный торг существовала с незапамятных времен. Каждый москвич считал своим долгом побывать на «Вербе» и купить хоть какой-нибудь «пустячок». Это было настолько яркое зрелище, что память о нем москвичи сохраняли на всю жизнь. Вот какой запомнилась «Верба» И. И. Шнейдеру:

«Уже в конце Тверской и на подступах к Красной площади было трудно продвигаться сквозь толпы, в которых стояли и сновали торговцы с обтянутыми бархатом щитами в руках, где сидели насаженные на длинные булавки и накрученные из „синельки“, золотой и серебряной канители, черти, повара, доктора, кухарки, горничные с бисерными глазками. В воздухе стоял треск и свист оглушительно трепетавших „тещиных языков“, писк издыхающих „уйди-уйди“, гудение картонных дудок и крики продавцов „морских жителей“ – маленьких стеклянных уродцев, бешено вертевшихся, взлетавших и падавших в наполненных водой стеклянных трубках с отверстием, затянутым куском резины, на которую стоило только нажать пальцем, чтобы привести в неистовство „морского жителя“. Над головами колыхались большие гроздья ярких воздушных шаров и колбас.

Около Исторического музея торговали пирогами «грешниками», политыми зеленым маслом, мочеными сморщенными грушами, квасом в бочонках и подозрительно яркими водами в огромных графинах. Дальше начинались ряды палаток; торговавших главным образом сладостями: большими белыми и розовыми фигурными мятными пряниками, обливными и зажаренными в сахаре орехами, тянучками, помадками, халвой, нугой и рахат-лукумом, глазированными фруктами, тульскими и вяземскими пряниками, пастилой, медовыми коврижками, леденцами, изюмом, сушеными и свежими фруктами, маковниками, косхалвой, вареньем и медом в больших бочках.

Торговали книгами, кустарными изделиями, птицами, золотыми рыбками, коврами и дорожками, картинами и гравюрами, кустарными скатертями, салфетками и полотенцами, зонтами и тростями, вятскими игрушками, «лукутинскими» шкатулками, искусственными цветами, гирляндами для икон, пасхальными яйцами и пучками красноватых прутьев вербы с серебряными пушинками и с зеленой брусничной веточкой…

За рядами палаток у Василия Блаженного было царство мороженщиков, с ящиком на двухколесной тележке или с кадкой на голове»[31]31
  Шнейдер И. И. Указ. соч. С. 91.


[Закрыть].

Среди всего этого обилия самым специфическим товаром, который можно было купить только раз в году, на «Вербе», были «морские жители» – маленькие чертики из тонкого цветного стекла, плававшие в подкрашенной зеленой или розовой жидкости. О другой игрушке – «вербной» обезьянке – сохранил воспоминания Александр Пастернак:

«По прихоти кустаря обезьянке придавался любой образ любого персонажа: чертей и человека. Как маскарадное переодевание не меняет существа человека, так и обезьянка во всех своих метаморфозах оставалась все той же наивной и трогательной кустарной выдумкой; по сути же дела – всего лишь ниткой толстой крестьянской пряжи, броско окрашенной в разные, немыслимой яркости колера, вплетенной в мягкий проволочный каркас. Благодаря мягкости и податливости проволоки, обезьянка в руках детей (и взрослых часто!) могла принимать любое положение, нужное в игре с ней. Пряжу, вплетенную в каркас, подстригали так низко, что создавалось ощущение щетины либо очень жесткой шерсти мохнатого зверька. Круглая мордочка с парой блестящих черных бусинок-глаз казалась „себе на уме“, с хитрецой – но обезьяньего в ней ничего не было; и даже длинный и тонкий хвостик не сближал существо из пряжи с миром обезьян. Впрочем, несоответствие вполне прощалось, с ним легко мирились.

Изображая обезьянку, кустарь вел двойную игру – в обезьяньем обличии он изображал какой-нибудь иной самостоятельный сюжет. В такой двойной игре фантазия кустаря не знала границ. Чаще всего его фантазия обращалась к миру вымысла – чертей всех рангов и званий. Когда же она обращалась к человеку, то обезьянка изображала собою безграничное разнообразие профессиональной изменчивости в облике человека. Чего-чего только не придумывалось кустарем! Тут были балерины в их пачках и туфельках, трубочисты с лесенкой и веником, повара в белых колпаках, с ложкой или вилкой в лапке. Были и пожарные в медных блестящих своих касках, и городовые в черных шинелях; были матросы в тельняшках и бескозырках, и лекаря в белых халатах – всего не перечислить! Разнообразие усиливалось еще и тем, что сами тельца обезьянок были ярчайших «ядовитых» расцветок – безотносительно к изображенной профессии, так что повторности были исключениями.

Со спины каркас имел длинную булавку для прикалывания обезьянки к шинели или пальто, на картуз, фуражку или шляпу покупателей, а также для накалывания обезьянок на большие квадратные, обтянутые черной материей щиты продавцов. На этих щитах обезьянки выстраивались стройными рядами разноодетых и разноокрашенных существ. В лучах солнца такие щиты играли яркой пестротой, напоминая нарядные, красочные и великолепные коллекции бабочек под стеклом. Щиты эти, приделанные к длинным шестам, продавцы несли на плечах, как римские легионеры свои инсигнии и значки когорт»[32]32
  Пастернак А. Л. Воспоминания. М., 2002. С. 118–119.


[Закрыть].

Торговцы, стараясь завлечь покупателей, присваивали игрушкам имена на «злобу дня». Например, во времена Англо-бурской войны «морского жителя» могли называть генералом Френчем, а конфликт с Китаем превращал игрушку в «принца Туана». Кстати, во время подавления так называемого «боксерского восстания»[33]33
  Ихэтуаньское восстание, охватившее Китай в 1899–1901 гг. Начато тайным обществом Ихэцюань («Кулак во имя справедливости и согласия»). По символу, который носили участники восстания, европейцы называли его «боксерским».


[Закрыть] детишкам предлагали потешиться деревянным кулаком: если дернуть за веревочку, он раскрывался, и выскакивала фигурка китайца.

С появлением в России Государственной думы «чертей» стали называть именами популярных политических деятелей, вроде Пуришкевича или Родзянко. Борясь с таким, как бы мы теперь сказали, «пиаром», московский градоначальник издал приказ, запрещавший торговцам при продаже игрушек выкрикивать фамилии депутатов Думы и прочих политиков.

Рассказ о Вербном торге И. И. Шнейдер заканчивал такими словами: «“Вербу” все ждали, на нее все шли, там ходили, толкались, утомлялись и, купив что-то ненужное или то, что каждый день можно было купить в соседнем с домом магазине, усталые выбирались из толпы и, еле волоча ноги, возвращались домой».

Другим сезонным торжищем, длившимся первую неделю Великого поста, был Грибной рынок. Он раскидывался на набережной Москвы-реки от Устьинского до Большого Каменного моста. «Поехать на лед» – называли москвичи в стародавние времена «экспедиции» на Грибной рынок. Рачительные хозяйки, в основном из купеческого Замоскворечья, отправлялись туда, чтобы закупить по дешевке домашних припасов едва ли не на целый год. В начале XX века Грибной рынок еще сохранял свои патриархальные черты:

«Внешняя картина обычная. Те же бесчисленные ряды ларей и телег с горами всякой постной снеди. Доминируют грибы. Благодаря теплой и дождливой погоде прошлого лета, их уродилось много, и они продаются за бесценок. Фунт лучших белых сушеных грибов стоит 40–35 к.; пудами еще дешевле[34]34
  Уже на следующий год газеты сообщали: «Средние сорта белых сушеных грибов продаются по 1 р. 25 коп. – 1 р. 50 коп. за фунт, плохие сорта – 60 коп., сушеные черные грибы – по 30 коп. Соленые белые грибы – 50 коп. за фунт, соленые грузди – 20 коп., рыжики – 10–14 коп.».


[Закрыть]. Много меда, варенья, всевозможных дешевых кондитерских сластей и мешки сушеных фруктов. По-прежнему горы баранок, редьки. Длинные ряды ларей с посудой, дешевенькой мебелью и всяческими несложными и незатейливыми принадлежностями домашнего обихода.

Вообще товар самый разнообразный. На рынке масса самой разношерстной публики; на этот раз, к общему удивлению, почти незаметно подгулявших мастеровых. Изредка слышатся острота, смех. В большинстве случаев домовитые хозяйки с озабоченными лицами ходили около возов, с вниманием производя экспертизу грибов, залежавшегося в кондитерских варенья и усердно торгуясь из-за каждой копейки. Иногда промелькнет франт с баранкою-монстром в руке и огромною, с голову новорожденного ребенка, редькою. Вообще же, не в пример прошлым годам, на рынке степенно, чинно. Не было слышно и о том, что то тут, то в другом месте исчезли кошельки у зазевавшихся хозяек. Торговля в течение целого дня шла бойко».

В первые годы столетия содержание репортажей с Грибного рынка практически не менялось. В лучшем случае упоминались «безобразно огромные крендели», которые торговцы почему-то вывешивали на дышлах телег. Или к обзору цен на грибы добавлялись красочные подробности: «Над рынком стоит гул от криков, смеха, свиста тысяч народа – у многих не вышел еще масленичный угар, в воздухе висят невеликопостные шутки, остроты. Под ногами – грязное месиво, но публика не обращает на это внимания. Озорники бьют ногой в лужи и обдают грязью женщин.

Немало карманников, они умышленно устраивают давку».

Со временем в адрес Грибного рынка стало раздаваться все больше и больше критических замечаний. В 1911 году отмечалось, что на рынке господствуют не крестьяне, а торгаши-перекупщики, что нормой стали обвес и самое наглое надувательство. Один из продавцов, «ошибшийся» при взвешивании грибов в свою пользу почти на килограмм, заявил полиции, не моргнув глазом:

– У меня весы такие от природы.

Впрочем, обманутые покупатели далеко не всегда обращались за помощью к властям. На рынке вошло в обыкновение, что подвыпившие мастеровые увесистыми кулаками «учили» зарвавшихся торговцев.

По ценам товары Грибного рынка сравнялись с магазинными, а вот качество их неуклонно ухудшалось. «Соленые грибы, – свидетельствовала газета „Раннее утро“, – продаются на ³/₄ разбавленные водой, именуемой рассолом, без которого будто бы «гриб никакого вкуса не имеет». Мед с патокой. Клюква со льдинами и т. д.». Градоначальнику А. А. Рейнботу даже пришлось командировать на рынок четверых полицейских врачей, которые должны были проверять качество продуктов – не дай Бог, от тех грибочков пошли бы по городу повальные болезни.

Правда, в отличие от прежних времен, москвичи в большинстве своем уже не спешили делать здесь покупки, хотя традиция гуляния сохранилась. Невзирая на весеннюю слякоть, на протяжении почти двух верст публика густой толпой заполняла набережные. Только напрасно торговцы изощрялись в шутках и прибаутках – торговля шла вяло, поскольку спрос был невелик.

Накануне Первой мировой войны москвичами был вынесен окончательный приговор: «Грибной рынок превращается в обыкновенное торжище „чем придется“, а главное – всякой завалью».

В противоположность Грибному, другие рынки – Смоленский, Калужский, Немецкий и т. д. – действовали круглый год. В каждом районе Москвы они выступали в качестве маленьких центров торговли. Здесь простые или, как тогда говорили, «демократические» покупатели: чернорабочие, мелкие ремесленники, хозяйки победнее (в более зажиточных семьях продукты закупали кухарки) могли купить любую необходимую вещь – от съестных припасов до одежды и мебели.

Прямое наследие древних московских торжищ – московские рынки – сохранили архаичные черты торговли. Глубокой ночью съезжались на рыночную площадь крестьяне, стараясь занять телегой место получше. Под покровом темноты рыночные сторожа обделывали свои делишки. Ссылаясь на распоряжение начальства, они брали с возов по вязанке дров (якобы для уличных костров, предназначенных для обогрева ночных прохожих) либо охапку сена – уже без объяснений. Сами же грузили добычу на тачку и отвозили к знакомому торговцу.

К семи часам утра все уже было заставлено телегами, рогожи развязаны, привезенное выставлено на всеобщее обозрение. Арендаторы открывали палатки и начинали расхваливать свой товар перед первыми посетителями. До самого закрытия стоял над площадью нескончаемый гул. Продавцы зазывали покупателей, едва не хватая их за полы одежды, яростно переругивались с конкурентами. Никто не обращал внимания, что от дождя и солнца мясо на прилавках прикрыто лишь грязными тряпицами. Пробуя качество солений, покупатели запускали руки прямо в кадушки, а потом бросали туда же надкусанный гриб или огурец. В толпе бродили подозрительные личности, продававшие с рук носильные вещи. Если находился желающий обновить свой гардероб, он без всякого смущения садился на тротуар и тут же примеривал брюки или сапоги.

Кроме «универсальных» рынков, в Москве существовали «специализированные»: Сенной, Конный, Птичий, Сухаревский[35]35
  Сухаревский рынок исчерпывающим образом описан В. А. Гиляровским в книге «Москва и москвичи». Приведем только характеристику этого рынка, данную ему в 1914 г.: «Теперь на нем не найти настоящего антиквариата, зато полно „гамбургского“ и „варшавского“».


[Закрыть], Толкучий.

Три дня в неделю занимали Трубную площадь торговцы птицей и мелкими животными. На Птичьем рынке любители канареек пополняли новыми экземплярами свои голосистые коллекции, начинающие и опытные голубятники толпились возле множества клеток, прицениваясь к турманам, тучерезам и бойным. Желающие могли здесь купить как чистокровную охотничью собаку, так и «лавераков по сходной цене», не говоря уже о щенках сомнительных пород. Домовитым хозяйкам предлагались на выбор куры, гуси, индюшки, а также козы.

Как и везде в торговле, на Птичьем рынке существовали свои приемы обмана покупателей. Е. П. Иванов в книге «Меткое московское слово», объясняя смысл выражения «продать синицу на Ваганьково», описывал один из них: «Старые птичники, для того чтобы постоянный покупатель-любитель чаще производил покупку, старались снабжать его таким „товаром“, который не выживал и быстро „падал“, „ослабевал“, т. е. умирал в неволе. Для этого существовал излюбленный жестокий прием: при высаживании выбранного экземпляра из клетки продавец, беря его в руку, незаметно сильно сдавливал его под крыльями, отчего у птицы получалось внутреннее кровоизлияние и ослабевала деятельность сердца. Принесенная с рынка живая покупка начинала быстро хиреть и погибала в день-два. Поэтому многие любители держания в клетке певчих птиц чаще всего пересаживали их сами, не доверяя торгашу. Смысл острословицы отсюда ясен».

Но особенно многолюдным Птичий рынок становился 25 марта (по старому стилю) – в праздник Благовещения. По старой московской традиции, в память вести о предстоящем рождении Христа, принесенной ангелом Деве Марии, следовало отпустить на волю птичку. Птицы «на выпуск» стоили не так уж мало – от 20 до 40 копеек, но радость, испытанная ребенком, когда с его раскрытой ладони взмывала в небо освобожденная пичужка, вряд ли можно было измерить деньгами. Пустая клетка в этот день становилась подлинным символом Птичьего рынка.

В 1910-е годы наряду с живностью на Птичьем рынке заметно расширилась торговля цветами. По мнению «Голоса Москвы», это стало следствием возросшей в целом продажи цветов:

«Очень характерна теперь для старушки-Москвы все развивающаяся у населения любовь к цветам. В недавние сравнительно годы окна квартир среднего достатка украшались исключительно невзыскательными растениями, вроде герани, фуксии, кактуса, плюща, крина.

О цветах срезанных, как об украшении комнат, имели понятие только очень достаточные москвичи. Остальные знали только ландыши да фиалки, что продавали по улицам подмосковные крестьяне.

Теперь далеко не то. С ранней весны на улицах появляются торговцы с цветами более южных широт. До первого нашего цветка – подснежника на улицах масса гвоздики, фиалок, ромашки, левкоев с благодатного юга. Цены вполне доступны, и редко где теперь не увидишь в московской квартире этого нежного и изящного украшения. Оно постоянно прививается, утончая, совершенствуя вкус.

Образовался и промысел. Торгуют цветами больше дети. На юге такой промысел давно парализовал нищенство детей, доставляя нетрудный заработок. У нас этому промыслу не следовало бы мешать.

Развивается торг и цветущими растениями. Три раза в неделю Трубная площадь представляет собой временные цветники. Здесь вы найдете все сезонные цветы. Попадаются очень хорошие экземпляры.

Интересны и продавцы из подмосковных цветоводств, примитивно дающие советы покупателям по части ухода за цветами. Типичны и покупатели, в большинстве – любители цветов.

Цены стоят здесь невысокие. Небогатый покупатель не может тратить много на свою изящную «охоту». Торгуют вовсю. К четырем часам продавцы начинают идти на уступки, особенно в цене на цветущие растения.

Перед праздниками торговля здесь шла особенно ходко. Продавали по несколько возов товара. Шло много роз, азалий, гиацинтов, тюльпанов, нарциссов.

Нельзя не приветствовать этого развивающегося в Москве вкуса к прекрасному».

Самый необычный из московских рынков – торговля на нем начиналась глубокой ночью – располагался на Болотной площади (на «Болоте», как называли ее москвичи). Сюда из окрестностей Москвы крестьяне свозили на продажу ягоды и фрукты. Рядом с площадью находилась чайная Афанасьева, где барышники-перекупщики сговаривались насчет цен. Часа в два ночи, когда участники этой своеобразной биржи достигали согласия по всем пунктам, начинался торг.

«Тухли последние звезды, – описывал очевидец, – восток разгорался желтовато-алым светом, и все яснее выступали возы и их владельцы. Теперь первые уже не казались одной сплошной, темной массой, вытянувшейся параллельно по лавкам, а можно было видеть каждый отдельно и различать лица их хозяев. Спокойное равнодушие, усталость и ночная сонливость сменились тревогой и озабоченностью. Очевидно, их волновало начало торга, потому что от цен, устанавливаемых в чайной Афанасьева, зависела удача или неудача долгой и утомительной поездки от родного села до Москвы».

Скупщики неспешно ходили вдоль линии возов, привычно поглядывая на ягодное изобилие. Выбрав то, что нужно, они называли цену и, если крестьянин начинал возражать, с деланным безразличием отходили в сторону, спокойно закуривали папироску. Они прекрасно знали, что у садовода нет другого выхода, а следовательно, финал торга заранее известен: согласится мужик, поскольку везти назад скоропортящийся груз – себе в убыток. Другой же цены никто из заправил ягодного рынка ему не даст.

«Сколько я ни разговаривал с торговцами, – отмечал корреспондент газеты „Московский листок“, – и на Болоте, и потом в Охотном, ни один из них не мог мне объяснить, почему торг должен происходить непременно ночью.

– Обычай такой, – отвечают одни уклончиво.

– Со старины так повелось, – говорят другие.

– Ночку темную выбрали себе в пособницы! – смеялся мне один торговец.

– А знаете, кому она бывает пособницей?

– Разбойникам, что ли-с?

– Вроде того!

– Мы, положим, не разбойники, а народ Божий, да и трудимся достаточно. Вы вот ночку-то спать изволили, а мы трепались, да только к шести домой вернулись. Тоже оценить это надо!»

На самом деле причина ночной торговли была достаточно проста: при такой «традиции» большинство московских обывателей лишались возможности приобретать товар из первых рук. А за счет разницы в ценах процветал целый слой торговцев – от барышников, владельцев складов-«балаганов» до уличных лоточников и разносчиков. Обычному покупателю, тем более если он жил на другом конце Москвы, было просто невыгодно отправляться ночной порой на «Болото». Расходы на извозчика сводили на нет всю выгоду от покупки дешевых ягод.

«Солнце поднималось все выше и выше, – продолжал делиться впечатлениями репортер. – Первые лучи его скользнули по площади, и, как по волшебству, все разом ожило, стало красивым и веселым. Загорелись яркими красными бликами решета с малиной, рядом с ними вишни различных сортов и разнообразнейших оттенков, дальше бледно-зеленая прозрачная смородина, рядом черная, крупная, как дробь. Затем крыжовник зеленый английский, весь покрытый усиками, красный варшавский и, наконец, мелкий виноградный. Все это в таком громадном количестве, что можно подивиться объему и аппетиту московского чрева, проглатывающего ежедневно эти дары Болота, – так, между прочим, как лакомство и пустую забаву.

…Чем выше поднимается солнце, чем сильнее и ярче разгорается день, тем бойче и ожесточеннее кипит торговля. В воздухе стоит слабый ароматный запах ягод, смешанный с запахом сена и дегтя; говор толпы переливается живым потоком, около некоторых телег почти не протолкаешься. Цифры, божба и ругань, клятвы и остроты, – все это перемешивается, подхватывается и разносится по площади. Положительно какая-то торопливая, лихорадочная деятельность, которая, трепеща, должна закончиться с полным восходом солнца».

С наступлением утра на рынке появлялись покупательницы из числа рачительных хозяек, гонявшихся за дешевизной. Они отличались тем, что, усиленно изображая, будто прекрасно разбираются в ягодах, отчаянно торговались за каждую копейку. Торговцы, посмеиваясь про себя, уступали в цене, а сами без зазрения совести подсовывали «барыням» товар «с закраской» – решето, где уложенные сверху отборные ягоды прикрывали гнилые и мятые.

Промежуточной категорией между барышниками-оптовиками и хозяйками были представители аптек и кондитерских заведений. Они закупали ягоды большими партиями, но при этом совсем не обращали внимания на качество, интересуясь больше ценой. В их заведениях дарам Болотного рынка предстояло превратиться в варенье или сиропы, а уж как придать своей продукции товарный вид и с выгодой сбыть с рук эти промышленники знали досконально.

– Нам ведь все равно, – откровенно отвечали они, когда мужик нахваливал им достоинства своего товара, – мы не для себя берем, а тоже для торговли.

Когда утро по-настоящему вступало в свои права, торговля ягодами полностью прекращалась, и эстафету принимал овощной рынок. Летом, в сезон, вдобавок к нему на обособленном уголке Болотной площади располагались продавцы грибов. Указывая на них, один из публицистов писал о разрушающем влиянии капитализма на деревню: раньше крестьяне ели грибы сами, а теперь лишь облизываются, но несут на продажу, чтобы заработать лишнюю копейку.

Название «Толкучий рынок» говорит само за себя. Вот как он выглядел в начале XX века: «Традиционная „Толкучка“ у Ильинских ворот перекочевала из своего насиженного места, где она помещалась десятки лет, на новое, за Устьинским мостом. „Толкучка“ в этом месте находится пока, если можно так выразиться, в организационном периоде. Постановка палаток еще далеко не закончена, хотя их построено уже около 50.

С внешней, так сказать декоративной, стороны «Толкучка», пожалуй, выиграла. Торг производится в красивых палатках, построенных по общему типу. Палатки на ночь собираются. В этих палатках можно найти что угодно: сапоги, калоши, чулки, белье, принадлежности домашней утвари, платье и т. д. Вообще, на 2–3 руб. можно одеться с ног до головы, а на 10–15 руб. – приобрести целое домашнее хозяйство. Тут же неизбежные торговки с жареной колбасой, рыбой, ветчиной, яйцами, горячими щами с кашей. Одним словом, целый походный ресторан. За 6–7 коп. можно получить обед из нескольких блюд. Все это находится или на лотках, или в котлах.

Кто продает сапоги, кто пиджаки; бабы – рубашки, чулки. Здесь же толкутся барышники, скупающие у захмелевших мастеровых последнюю одежонку. Пищат гармоники. На земле на грязной скатерти разложены незатейливые антикварные вещицы. В общем, картина та же, но торговля идет вяло, не оживленно. Народу немного.

– Ну, как дела-то на новом месте, лучше? – спросили мы у торговца.

– Куда там! Хоть волком вой… Сюда никто и нейдет. Вот стоим и морозимся…

Торговец захлопал руками и стал прыгать, разогревая остывшие ноги.

Тем не менее эта глухая сама по себе местность с переводом «Толкучки» стала оживать. Цены на квартиры возросли. Появились новые трактиры, чайные лавки. Чувствуется спрос на торговые помещения для всевозможных мелких одежных и т. п. магазинчиков».

Таким образом, у москвичей всегда был выбор: воспользоваться услугами солидной фирмы или отовариться у уличных продавцов. В первом случае они получали товар почти гарантированного качества. Во втором – экономили деньги, но рисковали здоровьем. Например, в 1914 году московская газета предупреждала насчет рыбников из палаток: «Торгуют они исключительно браком; не исключается даже возможность продажи зараженной рыбы. Но благодаря тому, что эта рыба расценивается продавцами на несколько копеек дешевле, – торговля ею пользуется большой популярностью в среде не только неимущего, но даже среднего обывателя Москвы».

А ведь в тот год из-за огромного подвоза цены на рыбу были не так уж высоки: сельдь голландская – 40 коп. за десяток, астраханская – на гривенник дешевле; кетовая икра – от 40 до 75 коп. за фунт; шведская семга, «распространенная среди московского покупателя благодаря своей дешевизне», – 90 коп. за фунт. Кроме того, в фирменном заведении публика могла полюбоваться какой-нибудь диковиной, вроде выловленной на Каспии огромной белуги весом 72 пуда (1 152 кг), которую торговец рыбой В. Ф. Бобков демонстрировал в своем магазине на Балчуге в 1910 году.

Предвоенной весной только черная икра вызывала нарекания высокой ценой. «Слишком дорога, – сетовали москвичи, – совсем как в 1905 году, во время революции».

– Скоро и совсем ее не будет, – пояснил некий почтенный торговец, – и без рыбы насидимся!.. Наша икра за границу без пошлины идет… Германию и Францию икрой завалили… Германия наложила на икру ввозную пошлину, а мы себя разоряем… Икряной промысел вместо рыбного затеяли… В запретное время, когда ловить законом воспрещается, рыба, положим, стоит 80 копеек, а в разрешенное время – рубль… В прошлом году две тысячи пудов одной икры для заграницы в одном районе добыли в запретное время… А вы хотите, чтобы рыба была…

– А чего же чиновники смотрят? – спросил корреспондент, прикидываясь наивным младенцем. Хотя сам прекрасно знал, что в России, где господствует самодержавие, на подобный вопрос он ответа не получит.

Еще хорошо, что за четыре года до этого власти пресекли распространение так называемой икры Гиппиуса. Сей ловкий господин наловчился скупать обесцветившуюся кетовую икру по 30 коп. за фунт, посредством черного красителя превращать ее в «паюсную», а затем с помощью агентов продавать «деликатес» «с большой уступкой» в буфеты и мелким торговцам. Если учесть, что настоящая паюсная икра стоила тогда от 1 руб. 80 коп., становится понятной заинтересованность всех участников этой торговой операции. Те, кому доводилось отведать изделие Гиппиуса, говорили о незабываемых впечатлениях: стоило откусить от бутерброда с «икрой», как клейкая масса намертво облепляла зубы, а рот приобретал стойкую черную окраску.

Увы, не счесть примеров тому, как сто лет назад московские торговцы дурили покупателей. Чего только стоят «шоколадные» пасхальные яйца из кондитерского заведения госпожи Панкратовой: в тесто для них клали голландскую сажу (не говоря уже о смоляном канате, дегте, квасцах, грязном воске), половинки склеивали столярным клеем, расписывали малярными красками и покрывали черным экипажным лаком.

А превращение обыкновенной газированной воды в «настоящий» «Нарзан»? Некий дрогист[36]36
  Оптовый торговец аптечными припасами и химическими препаратами.


[Закрыть] Гаусман заказал в типографии 100 тысяч этикеток для «Нарзана», у гравера обзавелся штампами для пробок, и работа пошла. Вместе с компаньоном – владельцем магазина фруктов и минеральных вод «Ялта» Усачевым – они торговали прямо на Тверской. Даже объявления-плакаты рассылали по аптекам и ресторанам, что в «Ялте» «оптовый склад Нарзана» по 9 руб. за ящик. Продукция шла нарасхват (успели продать 35 тыс. бутылок), потому что у дирекции кавказских вод с особого разрешения горного департамента ящик целебной воды стоил 11 рублей.

Конечно, можно еще вспомнить о продаже фальсифицированного молока, об огромном проценте маргарина в «чистом» сливочном масле, о «фруктовых водах» на контрабандном сахарине, но не будем – история безобразий в московской торговле требует отдельной книги.

Что же касается истоков обмана, процветавшего в московских лавках и магазинах, то, по признанию одного из купцов, в его основе лежала простая философия: «В торговле без обмана и нельзя… Душа не стерпит! От одного – грош, от другого – два, так и идет сыздавна. Продавца у нас пять лет делу учат, чтобы все происхождение знал…» Описание приемов, с помощью которых московские торговцы обманывали покупателей в 1906–1909 годах, сохранилось до наших дней:

«Обвес „с походом“».

Продавец берет больше против спрошенного количества какого-либо продукта и с легким толчком бросает его на весы, после этого на весах же отрезает ножом излишнюю часть и во время этого процесса усиленно нажимает на площадку, которая и показывает излишек. Иногда с этой же целью он добавляет еще резкий удар тем же ножом по площадке. Когда площадка весов с недостающим количеством продукта чуть остановится внизу, продавец на мгновение отнимает руки, как бы убеждая покупающего не только в точности требуемого количества, но и в «большом походе». После этого ловкий торговец отрезает из лежащих на прилавке обрезков еще маленький кусочек продукта, дополняет его, быстро срывает покупаемое с чашки весов и, с выражениями готовности к услугам, поспешно завертывает в бумагу. В этом приеме обычно скрывается самый значительный недовес. («С походом» продавать, на брюки себе в день заработаешь!)