Текст книги "Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала XX века"

Обвес «на бумажку» или «на пакет».

Продаваемое упаковывается или в двойной пакет, или в толстую, тяжелую бумагу, отнимающую при небольших порциях покупаемого значительную часть веса. («На бумажку» идет крупа, ветчина или колбаса высший сорт по ценам…)

Обвес «на бросок».

Продаваемое быстро, с силой бросают на весы, от чего последние идут вниз. Не дав им выровняться, быстро снимают взвешиваемое, упаковывают и выдают покупателю. («Бросочек», как у артиста в цирках, – наше было дело. Молодых надо учить у нас – стариков!)

Обвес «на пушку», «с пушки».

Взвешивая тару, отвлекают чем-либо внимание покупателя и, по надобности, то быстро сбрасывают, то вновь кладут мелкую гирю на противоположную взвешиваемому чашку. Для удобства такие гири держат привязанными на шнурок, который также, при изменении приема, может давать вес. (Такому можно «с пушки» дать, он в очках с мороза…)

Обвес «втемную», «по-темному».

Взвешивают на весах, поставленных таким образом, что покупатель видит часть их. Обычно продавец закрывает стрелку и желаемую чашку своей фигурой.

Обвес «на путешествие».

Продавец взвешивает без присутствия покупателя, вежливо направляя его в кассу для расчета или получения чека. (Отправил его «на путешествие», а он мне на всю фирму, черт, с другого конца кричит: «Подождите без меня вешать!» Вот такой слоник[37]37
  Слоник – солидный, бывалый покупатель.


[Закрыть]!)

Обвес «на нахальство».

Продавец, пользуясь незнанием и ненаблюдательностью покупателя, ставит неверные гири – меньшего веса.

Обвес «с подначкой».

Практикуется чаше всего уличными торговцами на ручных неверных весах. Прием заключается в отклонении пальцами, в момент взвешивания, головки прибора в желаемую сторону. (Где с «подначкой»!Гляди, я палец в стороне держу. Не покупатель – сразу видать! Продавец супротив твоей скупости ни при чем…)

Обвес «на время».

Обвес, рассчитанный на скорость наложения и быстроту снимания с весов продаваемого.

«Сделать пиротехнику», или «радугу».

Подменить один сорт товара другим. Способ, широко практиковавшийся у мясников. (Мясо в этот год у нас не в цене, и без «радуги», слава Богу, выгодно торгуем! Нам это ни к чему…)

«Дать ассортимент» – отпустить товар высшего сорта, а довесить низшим.

Обвес «семь радостей».

Продавец одновременно старается использовать и вес бумаги, и неверные гири, и сбрасывание последних, и все прочие приемы. (Кматери – под вятери такого клявузу… Не дам другой бумаги – нет и нет! Бери без завертки, а вешать для санитарного состояния без бумаги не вправе… Ну и прощай! Приходи на «семь радостей», дите с тобой окрестим… И без твоего покупу обойдемся!)

Обмер «внатяжку» при продаже материи.

Продаваемое ловко натягивается на меру и незаметно спускается с ее конца. Последнее широко практиковалось при продаже плотных шерстяных тканей[38]38
  Иванов Е. П. Меткое московское слово. М., 1989. С. 164–169.


[Закрыть].

Кроме обмана и язвительного слова, в ином торговом заведении покупателя подстерегала опасность стать жертвой «оскорбления действием», как это случилось с госпожой Караваевой.

Эта молодая дама купила шляпку в Лубянском пассаже, в модном магазине купца Алексеева. К сожалению, ей недолго пришлось красоваться в обнове – буквально на следующий день у нее вытащили кошелек. Так она оказалась перед выбором: сидеть голодной или отказаться от предмета роскоши.

Однако попытка вернуть шляпку в магазин и слова «извольте деньги обратно» привели Алексеева в ярость. Вдобавок бывшая покупательница неловко махнула рукой и свалила на пол болванку с надетой на нее шляпой. Тут купец совсем взбеленился: выскочил из-за прилавка, вцепился даме в кофту так, что пуговицы градом посыпались. Караваева вырывалась, звала на помощь, но торговец схватил ее за руки, принялся трясти и гнуть к земле, заставляя встать на колени.

Даму спасли привлеченные шумом посетители пассажа. Они же выступили свидетелями в суде, рассказав, что «у дрожавшей от страха, растрепанной и растерзанной Караваевой руки были оцарапаны и в крови». За грубое обращение с покупательницей купцу Алексееву пришлось на месяц расстаться с магазином и обосноваться в арестном доме.

Еще большая неприятность случилась с доктором В. А. Закржевским. У него после посещения лампового магазина купца Мишина на Тверской улице, по свидетельству полицейского врача, «лицо было в подтеках, ссадинах, царапинах, синяках».

А началось все с того, что госпожа Вядро – квартирная хозяйка Закржевского – присмотрела в магазине абажур для лампы. Велев завернуть покупку, она подошла к кассе, за которой стоял сам владелец заведения Мишин. Женщина положила на прилавок деньги и повернулась, чтобы взять у приказчика завернутую в бумагу покупку.

– С вас, мадам, еще восемьдесят копеек, – раздался вдруг голос купца. – Вы только тридцать дали.

– Позвольте, – удивилась дама, – я дала вам рублевую монету и два пятака.

Она растерянно посмотрела на пустой прилавок – деньги Мишин уже успел смахнуть в кассовый ящик. Порылась в кошельке. Нет, все правильно. Не хватает как раз уплаченной суммы.

– Вот ведь какой бесстыжий народ пошел, – нарочито громко, на весь магазин, пробасил купец. – Суют двугривенный, а товару хотят взять на рубль.

Окончательно сконфуженная госпожа Вядро пыталась спорить и даже заявила, что если ей не верят, то пусть сосчитают деньги в кассе – истина сразу откроется. Но ее слова только подлили масла в огонь и вызвали, как сказано в заметке о происшествии, «поток дерзостей самого московского свойства».

Следом под рубрикой «Записки сумасшедшего» появился фельетон:

«Разбил стекло от лампы и сижу теперь в потемках. Разбей я это самое стекло вчера, я бы уже давно сходил бы в магазин, купил новое и сейчас сидел бы себе при лампе и читал бы какие-нибудь декадентские стишки. А ныне, прочитав, как обращаются у Мишина с покупателями, решил лучше век целый просидеть без лампы. Михей, наш сторож, тоже не хочет идти.

– Застрахуйте, – говорит, – мою жизнь в пять тысяч целковых, так я схожу.

Сидя в темноте, придумал верный путь к обогащению. Хочу открыть ламповый магазин и пустить в газетах публикацию: «Товар первый сорт. Цены без запроса. Покупателей, как оптовых, так и розничных, не увечат»».

Мишин, недовольный тем, что дело получило огласку, направил в газеты письмо-опровержение, в котором изложил свою версию случившегося:

«Недоразумение при расчете с неизвестной мне дамой не только не сопровождалось бранью и оскорблениями, но, наоборот, было мной немедленно прекращено заявлением даме, что пусть все будет согласно ее уверению, и она удалилась с купленным товаром. Дама приходила не одна, а с прислугой, и очевидно, если бы было нанесено ей хотя какое-либо оскорбление, то ей стоило только обратиться к содействию суда, и ее права были бы под охраной закона.

Но вместо этого вечером того же дня эта дама явилась ко мне в магазин с неизвестным мне лицом, потом оказавшимся врачом Закржевским. Он, подойдя к кассе, где я помещался, в присутствии многих покупателей и моих служащих, потребовал от меня извиниться перед дамой за будто бы нанесенные ей оскорбления. На мой отказ в самой вежливой форме последовало требование, чтобы я сообщил мое звание, а на мое замечание, что я этого не обязан делать перед неизвестными мне частными лицами, последовал сильный удар кулаком, в котором был зажат большой металлический карандаш, окровенивший мне лицо. Когда я вскрикнул, один из служащих схватил врача сзади за руки, но он вырвался и побил на 65 руб. посуды. Только приход полиции прекратил эту дикую сцену. В это время дама сидела на стуле, и никто ее не держал за руки. В магазине было много покупателей, из которых некоторые являются свидетелями нанесенного мне оскорбления действием».

Однако в суде свидетели нарисовали иную картину. Доктор, натолкнувшись на грубый отказ Мишина принести извинения, достал карандаш и спросил звание торговца, чтобы написать заявление в суд по всей форме. На это купец, выразив всем своим видом величайшее презрение, сказал:

– Да ты врешь, разбойник!

Возможно, в наше время эти слова уже не имеют столь уничижительного смысла, но в ту пору для дворянина с горячей польской кровью выслушивать такое от «какого-то купчишки» было форменным оскорблением. В запале Закржевский влепил торговцу пощечину, но и у того взыграло ретивое.

– Ребята, бей его! – разнесся по магазину клич.

Тут же на доктора накинулись четверо приказчиков, схватили его за руки и принялись от души лупить. Напрасно он звал на помощь. Служащий магазина, подскочив к входной двери, плотнее прикрыл ее, чтобы на улице ничего не было слышно. А из посетителей никто не вступился за несчастного врача, поскольку Мишин объявил, что все в порядке – бьют жуликов. Госпоже Вядро сделалось дурно. Она в полуобморочном состоянии рухнула на стул, но один из приказчиков закричал: «Воровки всегда притворяются в истерике!»

Спустя несколько дней после судебного процесса над Мишиным на первых страницах московских газет появилось объявление: «От лампового магазина Мих. Ив. Мишина, Мясницкая, д. Стахеева, бель-этаж.

Вследствие инцидента с г. Закржевским, имевшим место 4-го с. м. в магазине И. И. Мишина на Тверской, близ Триумфальных ворот в д. Коровина, настоящим доводится до сведения, что магазин мой, существующий около 27 лет, с означенным магазином И. И. Мишина ничего общего не имеет и отделений магазина моего в Москве нет.

Московский 1-й гильдии купец Михаил Иванович Мишин».

Конечно, сейчас это может показаться смешным – открещиваться от однофамильца посредством газетной рекламы. Однако сто лет назад московские купцы относились к коллизиям вроде «мишинского побоища» очень даже серьезно.

Причина заключалась в том, что в коммерческой практике применялся не совсем чистоплотный прием: новое, только что открытое предприятие некоторые коммерсанты старались «прицепить» к имени солидной торговой фирмы, уже заработавшей авторитет. Например, в Москве каждый знал знаменитую булочную Д. И. Филиппова на Тверской. Но никто не мог запретить какому-нибудь Кузьме Филиппову открыть в Лефортове или на Разгуляе пекарню и также предлагать покупателям «филипповский» (хотя бы по названию) хлеб.

Среди московских комиссионеров существовал даже такой промысел – розыск носителей соответствующих фамилий, чтобы те за небольшое вознаграждение (размеры зависели от звучности фамилии в торговом мире) соглашались номинально возглавлять торговые заведения. Подставному лицу доставались дармовые деньги, а фирме – подходящее имя на вывеску.

О степени неприятностей, которые мог доставить однофамилец московскому предпринимателю, можно судить хотя бы по страданиям цветовода Фернигера. В справочнике «Вся Москва за 1911 год» была указана его фирма – солидная, давно себя зарекомендовавшая, – но вот номер телефона напечатан не его, а свежеиспеченного конкурента, носившего ту же фамилию. Нужно ли говорить об убытках, понесенных Фернигером в результате «небрежности» составителей справочника?

…Сергей Петрович улыбнулся, вспомнив, как бранил Фернигер конкурента, столкнувшись с ним нос к носу в Немецком клубе. Едва дело до протокола не дошло. Потом поймал по-прежнему вопрошающий взгляд Анны Николаевны, подумал немного и решительно сказал:

– Вот что, тетушка, давайте так поступим. Берите извозчика и поезжайте на Петровку. Какой магазин приглянется, в тот и заходите. Не понравится в нем, переходите в следующий. Думаю, в конечном итоге что-нибудь подходящее обязательно найдете. А чтобы вы увереннее себя чувствовали, возьмите эти триста рублей. В качестве новогоднего подарка. Тратьте, как вам заблагорассудится.

Post scriptum: Реклама

Поскольку каждому из соавторов довелось поработать в области рекламы, мы не могли удержаться от того, чтобы хотя бы вкратце не затронуть эту тему[39]39
  Всякое совпадение названий товаров, упомянутых в тексте, с современными брендами является чисто случайным.


[Закрыть].

О специфике торговой рекламы в начале XX века вспоминал писатель Н. Д. Дмитриев:

«Что касается легальных доходов московской прессы того времени, они заключались главным образом не в подписной плате, а в денежных взносах за печатную рекламу каких-либо торговых предприятий, лечебных заведений или просто спекулятивно-мошеннических средств: „Для выращивания волос“, „Приятности лица“ и пр. и др. Широко практиковались и рекламы „лирического характера“. В них сообщалось, что какая-нибудь „интересная брюнетка или блондинка ищет места экономки у одинокого мужчины“. […]

Текст рекламы составлялся не только в прозе или в стихах, но часто даже в форме каких-либо философских сентенций. Авторами его были большей частью неудачливые поэты, томные новеллисты с длинными волосами и, наконец, просто остапы бендеры, жаждавшие пополнения своей казны в любой области и любыми средствами.

Купцы знали «корифеев» этого дела и в каком-нибудь китайгородском трактире за графином водки заставляли их писать для своей фирмы самые изощренные рекламные вирши о том, например, что «ни один лев не изорвет брюк, сшитых у Заглухинского, что от их внешнего фасона придет в восхищение всякая дамская персона». Тут же, на столе, залитом водкой и пивом, неоперившиеся художники набрасывали соответствующие иллюстрации. Романтично рекламировалось и дожившее до нашего времени слабительное пурген: из-за изящной китайской ширмочки на публику смотрело приятно улыбающееся лицо очаровательной дамы, испытывающей, очевидно, на себе «легкое и нежное действие пургена». Под рисунком стихи:

 
От всякого запорного плена
Вас спасут пилюли пургена.
Слабит легко и нежно,
Выздоровление от них неизбежно[40]40
  Дмитриев Н. Д. Тени прошлого: Воспоминания старого московского писателя. М., 1985. С. 8–9.


[Закрыть]».
 

Сразу признаемся, что, собирая материал для книги, этой рекламы мы не встречали, но объявление об «идеальном слабительном „Purgen“ – малые таблетки, вкусные и сладкие, как конфекты» – на страницах «Русского слова» на глаза попадалось.

Еще заметим на слова уважаемого мемуариста, что в большинстве своем газетная реклама представляла собой не рифмованные строки или «философские сентенции», а обычные объявления с названиями фирмы и продукции, представляемой ею. Тексты, были краткими, но, по всей видимости, для покупателей того времени торговая марка говорила сама за себя: «Автомобили „Мерседес“», «Шоколад „Нестле“», «Американские овсяные хлопья „Геркулес»», «Бульон „Магги“», «Электрические лампочки „Осрам“», «Часы „Омега“», «Целебная вода „Нарзан“ и „Эссентуки“».

Впрочем, бывали случаи, когда фирма не довольствовалась публикацией лишь одного своего названия, а в какой-то момент переходила к развернутым объявлениям, занимая под них большие газетные площади. Так, в 1913 году акционерная компания «Кодак» поместила рекламу, в которой, не жалея слов, призывала москвичей принять участие в конкурсе «мгновенных снимков, изображающих моменты удовольствия и веселья». Особо подчеркивалось, что при прочих равных условиях больше шансов на победу будет у начинающих фотографов. «Даже ребенок, – уверяла реклама, – может выиграть со своей простой Брауни-камерой». При этом приз был установлен далеко не детский – 10 000 рублей.

Столь же краткими были объявления о продаже некоторых предметов специфического назначения. В рекламном тексте даже их названия могли быть завуалированы, но потенциальный покупатель знал, о чем идет речь. Так, например, обстояло дело с товарами, которые продавало московское отделение «Американского склада „Санитас“»:

«Гигиенические резиновые изделия (предохранители). А также гигиенические приборы из золота, серебра и слон[овой] кости и много друг[гих] принадлежностей для дам. Требуйте прейскурант последних новинок бесплатно».

Иногда краткость в рекламе товара обуславливалась использованием в ней общественно-значимых символов. Стоило москвичам восхититься полетами первых авиаторов, как тут же товарищество Г. Н. Христофорова выпустило в продажу «Майский крюшон», на этикетке которого был изображен аэроплан. А владелец ресторана «Полтава» поспешил зазвать публику в свое заведение, объявив, что ее ждут «АЭРО-обеды»: «По случаю полета приветствовать пилота, воздать пилоту славу, с полета все в „Полтаву“!»

Когда накануне Первой мировой войны Москву охватила эпидемия «тангомании», тот же Христофоров поспешил предложить москвичам шампанское «Танго». Не упустив момента, водочный завод Петра Смирнова также откликнулся новым напитком. Его реклама состояла из рисунка танцующей на фоне бутылки пары и двух слов: «Ликер „Танго“». Впрочем, судя по свидетельству И. И. Шнейдера, в тот момент большего и не требовалось, поскольку: «Витрины магазинов украсились оранжевым цветом танго: ткани, конфеты, чулки, обертки шоколада, искусственные хризантемы, подвязки, папиросные коробки, галстуки, книжные переплеты – все желтело модным апельсиновым цветом танго».

В отношении других своих напитков, не попавших в струю общественного ажиотажа, торговому дому П. П. Смирнова приходилось идти традиционным путем. Рекламируя продукцию, сын знаменитого водочника либо ссылался на репутацию, завоеванную батюшкой, либо превозносил пользу от употребления «смирновской». Примером может служить «фирменная» реклама «лекарства в дурную погоду»: «Хинная водка – чудное средство от простуды и лихорадки. Попробуйте ее. Если вы живете вдали от аптеки или собираетесь в дорогу, то захватите с собой бутылочку Хинной Петра Смирнова».

Иначе построила рекламную кампанию фирма «Н. Л. Шустов и сын». «Шустовский» коньяк стали пропагандировать посредством поэзии. Так, в преддверии Масленицы в 1910 году на страницах «Голоса Москвы» среди рекламных объявлений появилась рубрика «Русский поэт», в которой было опубликовано такое «классическое» стихотворение:

 
«Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит».
И моим овладевают духом
В миг один прохлада и простор,
И ловлю я изощренным слухом
Этих звезд интимный разговор.
Говорит мерцающей соседке
Полунощная блестящая звезда:
«На земле, там радости не редки,
Мы же их не знаем никогда.
Суждено нам недреманным оком
Видеть только радости других,
Между тем, как на посту высоком
Не дано нам радостей своих.
А внизу, на маленькой планете,
Лишь захочет, может смертный всяк
Пить без меры дома и в буфете
Превосходный Шустовский коньяк.
 

После «Лермонтова» «шустовские» поэты стали регулярно воспевать достоинства коньяка. Шагая в ногу со временем, менее чем за четыре года стихотворная реклама прошла путь от элегий, басен и баллад, где страстные песни соловья звучали в унисон со звоном «янтарной струи» в стакан, до декадентских виршей:

 
Мир – это шайка
Мародеров,
Где, что ни шаг,
То лжец или тать.
Мне одному
Такой дан норов,
Чтоб эту с…ь
Усмирять!
Не буду петь я:
«Mia cara»…
«Ночной зефир
Струит эфир»…
Но, как гроза,
Как Божья кара,
Заставлю дрогнуть
Целый мир!
Я в рестораны.
И трактиры,
Как зоркий страж,
Начну входить,
И стану петь,
Бряцая лирой: —
Коньяк… Шустова…
Бросьте… пить!
Рысак ли бешеный
Промчится,
Спадет ли с здания
Кирпич,
Студент ли вздумает
Напиться, —
Я буду всех
Разить, как бич!
Я стану сам
Себе дивиться…
Людей сдержу
Я, как уздой,
И буду в жизненном
Потоке
Для всех живой
Сковородой,
Где станут жариться
Пороки!..
 

Параллельно с «Русскими поэтами» Шустов с сыном развлекали публику анекдотами под рубрикой «Сценки и шаржи». Среди трех историй, предлагавшихся читателю, вторая по счету всегда содержала упоминание рекламируемого напитка:

– Ты куда сегодня?

– В Свободный клуб. А ты?

– К «Яру»… Так где же мы встретимся?

– Если попадешь в Сущевскую часть, там и увидимся.

На бульваре

Он: Как сегодня холодно, не правда ли, сударыня?

Она: Если вы хотите согреть меня шустовским коньяком, то я ничего не имею против, только зачем же предисловия?

Верность

«– Клянусь тебе, Лиза, что своему мужу больше трех раз я не изменяла, впрочем, забыла, еще один раз.

– А давно ты замужем?

– Вот уже третий месяц».

Кроме продавцов горячительных напитков, пространные рекламные тексты «с выдумками» помешали в газетах владельцы ресторанов. Об одном из них вспоминал Н. Д. Дмитриев:

«На особенно широкую ногу поставил печатную рекламу своего предприятия популярный в начале этого века ресторатор „Мартьяныч“. Его ресторан занимал почти весь подвальный этаж современного ГУМа и славился у москвичей своей необыкновенной кухней. Здесь были и горячие блины с паюсной икрой, и настоящие сибирские пельмени, и московский молочный поросенок с гречневой кашей, и морские устрицы, и английское виски, и венгерская „малага“, и даже свежая клубника в самый разгар декабрьских морозов. Большую роль в популярности этого гурманского рая сыграли рекламные поэмы, которые Мартьяныч систематически печатал в сытинском „Русском слове“, а также в других московских газетах и журналах. Автор этих поэм – некий „Дядя Михей“ – стал своего рода знаменитостью у московской трактирной публики, но никто, однако, не знал подлинного имени этого безусловно талантливого человека, спившегося в конце концов от своей специфической литературной славы»[41]41
  Дмитриев Н. Д. Указ. соч. С. 10.


[Закрыть].

В последнем замечании автор мемуаров ошибся. «Дядя Михей», он же поэт и журналист Р. А. Менделевич, дожил до 1927 года и успел поработать в таких советских изданиях, как «Правда» и «Известия».

Рекламы ресторанов мы еще коснемся, когда пойдет подробный разговор о местах, где развлекались москвичи. Но одно из объявлений легендарного заведения, располагавшегося прямо на Красной площади, мы, пользуясь случаем, приведем:

«Мартьяныч кормит всех блинами в г. Париже! Для москвичей, не затратив ни одного сантима на путешествие, видеть столицу Франции, как она есть на самом деле! С улицами, домами, бульварами, рекой Сеной, набережной и прочим! Совершать прогулку по Парижу, осматривать все парижские кафе, бары, рестораны и т. д.

Полная Мартьянизация всех пяти чувств!»

Еще один «дядя», на этот раз по имени Корней, воспевал папиросы «Трезвон», выпускавшиеся товариществом «Ла-ферм». Небрежно зарифмованные строчки были рассчитаны на людей попроще:

 
Дыма струйка от «Трезвона»
Вьется с Севера до Дона,
И хоть малый, хоть велик,
А к «Трезвончику» привык.
Знают все его доброту,
Изменить ей невмоготу.
Ай, люли, не зевай,
Поскорей «Трезвон» давай.
 

Заканчивалась реклама незатейливым слоганом: «На „Трезвон“ громадный спрос – лучше нету папирос!»

Другие «народные папиросы» рекламировала фабрика «Дукат». Подросткам(!), вроде чеховского Ваньки Жукова, предлагалось забыть о тяготах ученья, затянувшись папироской марки «Шутка». На юных курильщиков был рассчитан простой девиз:

 
Тяжело жить в ученье,
Только в «Шутке» и утешенье!
 

В другом случае фабрика «Дукат», рекламируя уже для взрослых папиросы «Ню» (название, кстати, отражает крен общественных интересов в область эротики), воспользовалась проверенным приемом. Текст объявления начинался выражением «Повсюду только и говорят о новых папиросах…», а заканчивался «заклинанием»: «Поражающих своим вкусом и тонким ароматом».

К слову, такой же «запев» – «вся Москва говорит» – применял в рекламных объявлениях купец Исаак Евгеньевич Энтин, как бы узнавая из народной молвы, что он «так дешево» продает различные ткани.

Возвращаясь к рекламе, рассчитанной на простонародье, упомянем папиросы «Смак». В них вместо нормального табака набивали бросовые отходы, но фабрика братьев Шапшал, используя звучные иностранные слова и эпитеты в превосходных степенях, рекламировала их как нечто уникальное:

«Никто никогда не использовал турецкого перероста (Хартум-Ая)!! Обладая всеми качествами лучших турецких Табаков, он, благодаря своеобразному коричневому цвету, весь оставался на плантациях!! Фабрика Товарищества братьев Шапшал первая в мире обратила на него внимание и решила применить „Хартум-Ая“ в заготовке дешевых сортов. Новая папироса „Смак“, выработанная из Турецкого Перероста, по вкусу, аромату, сочности и мягкости, конечно, является исключительным сортом, стоящим вне всякой конкуренции».

Понятно, что такая реклама «с изюминкой» требовалась для продвижения нового товара. Для уже зарекомендовавших себя марок объявления писались куда проще. В них, как в случае с Товариществом С. Габай, достаточно было обратить внимание публики на какое-нибудь улучшение качества выпускаемой продукции:

«Мы пошли навстречу желанию многих курильщиков и теперь вырабатываем завоевавшие симпатию публики папиросы „Ява“ также и обыкновенного формата.

Требуйте по желанию папиросы «Ява» как с удлиненным, так точно такие же и с коротким мундштуками».

Естественно, такого рода объявления появлялись на смену рекламе, уже провозгласившей появление нового товара:

 
Вкусом приятным
И ароматным
Всех наша «Ява» чарует!
Качеством дивным,
Незаменимым
Всех лишь к себе приколдует.
 

На понимающего покупателя был рассчитан текст о переименовании сигарет «Панама» в сигары. Фабрика «Лаферм» во всеуслышание объявляла, что «после повышения акциза на табачные изделия» она по-прежнему будет выпускать продукцию, уже завоевавшую популярность, только из-за требований правительства будет называть ее иначе. Завершалась реклама сигарето-сигар оптимистичным утверждением: «Качество от этого только выиграло!»

Заканчивая наш беглый обзор дореволюционной рекламы, отметим, что законами Российской империи не допускалось право собственности на название папирос. Поэтому на страницах газет порой можно было видеть рядом объявления разных фабрик, призывавших покупать папиросы одинакового наименования. Например, в одном из номеров «Голоса Москвы» по соседству с рекламой «Впереди всех папиросы „Дюшес“ товарищества Лаферм» располагалась другая – «Что хотите, говорите, а папирос лучше „Дюшес“ и „Десерт“ фабрики „Дукат“ нет и быть не может».

Но что характерно, на страницах другого издания «табачная фабрика Н. К. Попова, вдовы С. Ф. Поповой и К° в Москве» заявляла:

«НЕ ЛЮДИ ГОВОРЯТ, А МЫ ГОВОРИМ: 25 лет тому назад нами были выпущены папиросы впервые под названием „Дюшес“… кои и поныне не перестают быть излюбленными папиросами курящей публики».

Понятно, что в таких случаях публике приходилось доверять только собственному вкусу.