Текст книги "Найти и уничтожить"

Часть вторая
Отряд

1
Харьков, разведывательно-диверсионная школа Абвера, апрель 1943 года

Грязь и голод. Вот что острее всего запомнил из своего детства Николай Дерябин.

Родителей же своих не помнил совсем. Знал, что ехала их семья в поезде, в переполненных вагонах, спасаясь от голода, охватившего его родное Поволжье. Позже, когда уже освоился в детдоме, от старших ребят он узнал – его судьбу разделили многие. Отыскались там даже земляки, осиротевшие после того, как родители умерли в дороге.

Так Коля писал в анкетах и автобиографиях: его папка с мамкой ехали по ленинскому призыву на Донбасс – всем, кто завербуется добровольно на тамошние стройки, обещали крышу над головой и еду. Но кто-то не дотянул в дороге, а вот Колиных родителей ночью на какой-то станции, где вагоны с беженцами в очередной раз загнали за запасной путь, зарезали лихие люди. Кто и за что – мальчик не знал. Он не видел своих родных неживыми. Подобрала его, четырех с половиной лет от роду, сердобольная тетка, сказала со слезами на глазах: «Ой, пропал, сиротинушка, твоих-то подрезали, ироды!», и какое-то время возила за собой, видно искренне желая помочь мальчонке. А Коля так тогда и не понял, что остался сиротой.

Но вскоре голод догнал и Донбасс, казавшийся для поволжских беженцев спасением, и спасительница, имени которой парнишка тоже не запомнил, сделала самое разумное, что могла сделать: оставила его у дверей детского дома в Старобельске. В своем личном деле парень потом видел записку, несколько выведенных огрызком карандаша корявых слов: «Зовут Коля Дерябин. Сирота. Кормить нечем».

Пока он был чуть ли не самым младшим в детдоме, от ежедневной борьбы за кусок хлеба и вообще – за выживание его как-то ограждали. Но вскоре Коле довелось попробовать настоящей детдомовской жизни на вкус и запах. Старшие мальчишки, среди которых оказалось много вчерашних малолетних воров и даже грабителей, без зазрения совести отбирали хлеб у младших. Иногда устраивали себе забаву: семи-и восьмилетние шкеты должны были драться за право получить законную пайку. Так, по мнению старших, пацаны превращались в мужчин, учились добиваться своего, становились злее – ведь только злой может зубами удержаться за жизнь, пусть даже перегрызет горло тому, кто слабее.

Сперва Коле Дерябину такие игры пришлись не по душе. Но когда мальчик стал регулярно умываться кровью и реально голодать, злость стала чаще находить выход. Он постоянно ловил себя на мысли: так нельзя, все вокруг поступают плохо, он тоже делает нехорошо. Однако пожаловаться – еще хуже, за это искалечат без шансов на выживание, потому Коле приходилось ломать себя, терпеть, становиться злее. За что Коля, где-то глубоко в израненной душе добрый мальчишка, ненавидел себя даже больше, чем тех, по чьей воле превращался в звереныша.

Все это время приходилось спать на грязных матрацах, без простыней. Белье детдом получал, вот только старшие отнимали его у младших, сносили на базар, дирекция устала с этим бороться, и Колька забыл не только о чистых простынях, но и о бане – мыло, получаемое на детский дом, тоже таинственным образом исчезало.

Потому, когда однажды к ним в Старобельск приехал представитель детского дома из Луганска и спросил, кто из ребят хочет стать спартаковцем, девятилетний Коля Дерябин, даже не зная, что это такое, вызвался одним из первых. Парню просто хотелось убежать от грязи и голода подальше, но бежать, по сути, было некуда: остаться без крыши над головой – совсем худо.

Так мальчик, сам того не осознав, решил свою дальнейшую судьбу. Детский дом, в который его определили, на деле оказался чем-то вроде милицейской школы для беспризорных, куда собирали мальчиков по всей области. Многие добровольцы не проходили отбора, и тогда всесильный начальник окружной милиции по фамилии Добыш, которого воспитанники уважительно звали дядя Саша, заботился об отправке их в другие «нормальные» детдома. Коле повезло. Не в последнюю очередь из-за возраста: к мальчику еще не успела прилипнуть настоящая уличная уголовщина, которой не чурались старшие. Для Школы юных спартаковцев он и ему подобные представляли собой прежде всего подходящий человеческий материал, из которого умелыми руками можно было вылепить настоящих борцов за дело Ленина – Сталина: об этом ребятам говорили чуть ли не каждый день.

Но в милиции, как показало время, оставались далеко не все воспитанники. Многие выбирали гражданские профессии, даже становились артистами. К таким профессиям у Коли способностей не было. Как раз настали времена больших чисток, скрытых врагов находили даже в органах, и Дерябин по комсомольскому набору попал в НКВД. Как писали тогда газеты – на передовую классовой борьбы, чем Николай очень гордился.

Правда, новые товарищи старались держаться от Коли на определенном расстоянии и считали его странноватым. Одна из причин, если не главная – Дерябин это знал, – заключалась в его патологической любви к чистоте. Вряд ли все те, с кем Николай разделял тяготы службы в органах государственной безопасности, прошли хоть малую долю того, что выпало ему. Ничего удивительного, пускай сколько угодно обсуждают, как он каждый день старательно скребет себя намыленной мочалкой и даже платит специально приходящей женщине – та ежедневно стирала ему белье, гладила, чистила форму и гражданскую одежду. Получив комнату в коммуналке, Дерябин своими руками драил в ней пол, а соседей, допускавших, по его словам, антисанитарию, грозился посадить. С ним не спорили: ничего другого от сотрудника органов ожидать не приходилось.

…Потому-то старший лейтенант НКВД Николай Дерябин оказался не готов не просто к плену. Резкое погружение в грязную и голодную лагерную жизнь вмиг пробудило в памяти все то, что он изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год своей не такой уж долгой жизни старался по мере сил и возможностей подавить, забыть, выкинуть, вычеркнуть.

Внутри него все это время отчаянно боролись двое. Первый – тот, кто искренне считал плен предательством, а возможность работы на врага – изменой Родине. В своем, отдельно взятом случае, Николай готов был объяснить и даже оправдать пленение. Допускал: есть среди обитателей барака те, кого взяли по тому же нелепому стечению роковых обстоятельств, что и его самого. Только вот это не оправдывало согласия служить немцам и подчиняться предателям-полицаям за черпак вонючей баланды. Второй хотел есть и жить – именно в такой последовательности.

Первый держался отчаянно, даже мужественно, из последних сил и до последнего вздоха. Но с огромным перевесом победил Второй, не давая сопернику ни единого шанса сохранить жизнь, лицо и убеждения одновременно. Сперва противовесом выступал Дробот – вот кто бесхребетный трус, военный преступник, согласившийся хоронить своих товарищей и возиться в лагерном дерьме, получая взамен несъедобный суп. Даже смирившись с необходимостью униженно поднимать из грязи сладкую промерзшую картошку, Дерябин все равно мерил себя выше Романа: вот такие они, интеллигенция вшивая, сыночки ученых папочек. Папаша, небось, из бывших, жаль не успел проверить и, видимо, не успеет, уж тогда бы расписал дело сержанта Дробота по полной программе…

Когда же Николай оказался одним из десятых номеров на перекличке, определяющей смертный жребий, из строя его вытолкнуло желание жить. О последствиях Дерябин не думал – просто оказалось, что он готов терпеливо ждать конца, ежедневно борясь за жизнь, но совершенно не способен принять смерть сегодня, сейчас, или же – точно узнать, что приговорен и через несколько дней, темной сырой ночью, именно Роман Дробот погрузит его растерзанное пулями тело на телегу, рядом с другими, так же бесславно погибшими бойцами.

Осознание того, что хоронить его наверняка станет Дробот и такие, как Дробот, и заставило его вызваться служить врагу. Может быть, именно так Дерябин позже пытался объяснить себе собственный поступок.

Впрочем, уже к вечеру того рокового и переломного для Николая дня врагами для него остались только предатели-полицаи. Свободно говоривший по-русски капитан Абвера Отто Дитрих обращался к нему на «вы», распорядился покормить, обеспечить горячую воду и чистую одежду – все то, чего Дерябину в лагерной грязи так не хватало.

А потом его, переодетого в новенькую полевую форму офицера Красной Армии, доставили сюда, под Харьков.

Новая жизнь началась неожиданно. Николай даже не заметил, как наступил апрель.

– Будете курить? – Капитан Абвера Отто Дитрих выложил на стол початую пачку «Казбека», перехватил не столько удивленный, сколько любопытный взгляд собеседника, кивнул: – Да, здесь, в школе, все курсанты и инструкторы носят советскую военную форму, курят советские папиросы, общаются между собой только по-русски. Ну, или если знают язык той местности, куда их планируют забросить, – говорят на нем. Это как раз больше касается курсантов. Вы ведь владеете украинским? Может, – губы обозначили улыбку, – грузинским?

– У нас даже на Кавказе и в Средней Азии никого не удивить русским языком, – Дерябин потянулся через стол, пододвинул к себе коробку, взял папиросу, кивнув в знак благодарности за спички, закурил. – Да, никто не удивляется. При советской власти русский стал интернациональным.

– Как при царе?

– У нас не принято сравнивать. То – монархия, эксплуататоры. Сейчас республика рабочих и крестьян.

– Ладно, оставим эту тему, – махнул рукой Дитрих. – Освоились?

– Пока меня держат отдельно.

– Правильно. Карантин. Таков порядок.

– Есть душевая, чистая постель, кормят три раза в день. Чай горячий.

– Немного придите в себя после лагеря. И потом, Дерябин, в действительности я пока не решил, что с вами делать.

Николай поперхнулся дымом, закашлялся.

– То есть?

– Не поверите – вы первый из моих подопечных, кто пришел из советских карательных органов. Тем более из НКВД. Представляете, даже милиционеров не было.

– Это плохо? – осторожно спросил Дерябин.

– Не знаю пока. Хочу разобраться.

– В чем?

– Мотивы, Николай. Ваши мотивы для меня очень важны. Вы захотели служить нам, то есть, по сути, предали Родину. Вас ведь станут судить за предательство, если схватят. Пощады не ждите. Но меня интересует, что подтолкнуло вас к этому. Страх за свою жизнь? Тогда вам легче вернуться в то село или хоть здесь, в Харькове, записаться во вспомогательную полицию.

– Почему?

– А вы отдаете себе отчет, что находитесь в школе, которая готовит диверсантов и террористов? Что вам дадут задание убивать красных офицеров, может быть, даже сотрудников НКВД, а не просто прикажут взорвать мост или склад боеприпасов? И если ваша рука дрогнет, ваши же напарники получат приказ ликвидировать вас? Честное слово, пока вы этого не поняли, Николай, – проще пойти в полицию, рядовым полицейским.

– Там разве не надо убивать?

– Не всегда. Видите ли, – Дитрих откинулся на спинку стула, – у меня была и остается возможность наблюдать ваших соотечественников, которые служат в подразделениях хива-маннов. Большинство – народ безыдейный. Им все равно, кому служить, на какую власть, как говорят у вас, горбатиться. Я прав? – Пауза. – Я прав. Если служба поможет сохранить жизнь да еще даст маленькую власть, такие люди найдут себя при любом режиме. Что, как я понимаю, имело место быть.

– Таких называют приспособленцами, – вставил Дерябин.

– Мне все равно, как их называют. Главное – для разведшкол этот материал не годится. В случае захвата он немедленно сдаст все и всех, спасая собственную шкуру. Или же, стоит перемениться ветру, легко дезертирует из полицейского подразделения. Никто из них, по сути, ничего собой не представляет как личность. Исключения, наверное, есть и среди них, но у меня нет времени и желания их искать. Однако, служа в полиции, вы, как прочие, можете не напрягаться. Если станете вести себя грамотно и правильно, удастся избежать участия в карательных акциях. Что оградит вас от партизанского гнева: охотники за предателями в первую очередь показательно уничтожат участников расправы над местным населением, замеченных в грабежах и карательных операциях. В целом, Николай, полиция поможет вам более-менее успешно приспособиться. Здесь, в разведшколе, такой возможности у вас не будет.

– Я ее и не ищу, – Николай потянулся за второй папиросой.

– Получается, вы готовы направить оружие против своих?

– Давайте так, – Дерябин устроился поудобнее, положил ногу на ногу. – Я детдомовский, господин капитан. Знаете, что такое детский дом?

– В Германии тоже есть приюты.

– Но вы ведь не в приюте росли, правда?

– Верно.

– И не знаете на своей шкуре, как это – когда с детства ты сам за себя.

– Подозреваю. Мне кажется, спартанские условия закаляют характер.

– Не буду спорить, у меня других условий не было. Как и защитников. Советская власть меня не защитит, господин капитан. Сами судите: наш детский дом создал по своей инициативе крупный милицейский начальник, по фамилии Добыш. Она вам ничего не скажет, но можете мне поверить: этот человек был безмерно предан власти. В год, когда я написал заявление с просьбой зачислить меня на службу в Народный комиссариат внутренних дел, товарища Добыша арестовали как врага народа, судили и расстреляли за измену Родине.

– Вас это удивило?

– Тогда – нет. Я воспитывался с мыслью, что старые партийные и советские кадры оказались не готовы принять вызов, который бросают новые времена. Так говорили на собраниях, так писали газеты. Мол, мыслят такие граждане по старинке, даже спекулируют именем товарища Ленина. Забывая о том, что товарищ Сталин – вот кто продолжатель ленинского дела сегодня. Даже пытаются сомневаться в его решениях, а от этого недалеко и до измены Родине.

– Получается, вы изменили мнение?

Дерябин помолчал, подбирая подходящие слова.

– Знаете, господин Дитрих… Меня, тогда еще совсем зеленого, не удивляло, что вокруг одни враги да шпионы. Кое о чем задумался, когда попал на фронт. Сам разбирал дела предателей, а все их предательство – попали в плен и сбежали. Или же пробыли несколько суток в окружении, вышли невредимыми. Вы, разведчик, слышали что-нибудь о приказе товарища Сталина, называется «Ни шагу назад!»?

– Да. Красноармейцам запрещено сдаваться в плен. Это расценивается как трусость и предательство. Карается по всей строгости закона, за измену Родине.

– Так точно, – по уставной привычке ответил Николай. – Мне пришлось даже арестовывать семьи командиров, о которых стало известно, что они в плену.

– Сын самого Сталина в плену[7]7
  Яков Джугашвили, старший лейтенант РККА, на фронте – командир батареи. Попал в плен в самом начале войны, в июле 1941 года. После поражения немцев под Сталинградом, в феврале 1943-го, был переведен из центральной тюрьмы гестапо в концлагерь Заксенхаузен. Считается, что Яков Джугашвили погиб при попытке к бегству в конце 1943 года. Согласно легенде, Сталин отказался менять сына на плененного фельдмаршала Паулюса. По альтернативной версии, Яков погиб в бою, а в лагере все это время находился двойник, которым немцы пытались давить на Сталина.


[Закрыть], – напомнил Дитрих. – Я прав ведь? Прав!

– Наверное, поэтому в армии к пленным было особое отношение. Я бы сказал даже – особый счет. Не знаю, тогда не думал. Мысли появились теперь, в лагере.

– Какие именно?

– Я же в плен попал, господин капитан, – Дерябин не удержался, хлопнул в ладоши. – Раз – и в дамки! Допустим, наши думают, что старший лейтенант такой-то погиб. Или пропал без вести. Тут случается чудо, мне удается не попасть в плен, перейти линию фронта. Меня даже в штрафной батальон не отправят: расстреляют за измену Родине. К офицерам государственной безопасности счет отдельный, тем более – по законам военного времени. Или представьте – трибунал-таки отправляет меня к штрафникам. Имеете представление, что это такое?

– Некоторое. Здесь, в школе, есть несколько перебежчиков из этих ваших штрафных рот. Вчерашние уголовники в основном, вы с ними еще познакомитесь… Кое с кем вам будет даже интересно встретиться, – при этих словах Дитрих странно ухмыльнулся. – Так что там дальше могло с вами случиться?

– Разжалованный офицер НКВД проживет среди штрафников до первого боя. Пуля в спину гарантирована. Нас не любят, особенно – штрафники. Это ведь Особый отдел их туда определяет.

– Да, – признал Отто. – Вы, видимо, серьезно думали. Плен – ловушка для красноармейца. Не важно, солдата или офицера.

– Это приговор, господин капитан. Я ведь не изменял Родине, так сложились обстоятельства. Застрелиться не успел и не захотел, если так уже брать… Вы бы застрелились в моей ситуации?

– Речь не обо мне.

– Правильно. Вы сейчас банкуете, как говорили у нас в детдоме. А мне при любых раскладах обратной дороги нет. Я уже предатель, враг советской власти. Но в полицаи не пойду, вы верно подметили. Там сброд один. Нагляделся я такого сброда в детдоме – о! – Николай легонько чиркнул себя ребром ладони по горлу. – Нет, раз уж для наших я враг, они меня приговорили еще приказом товарища Сталина за номером двести семьдесят, еще в сорок первом. Потому знаете, что я подумал?

– Для того я и трачу на вас время, Дерябин. Очень хочется узнать.

Николай снова замолчал, обдумывая то, что собирался сказать.

– В общем… Закон такой есть, неписаный… Если кто-то хочет уничтожить тебя, это дает тебе право ответить ему тем же.

– Для воспитанника детдома вы слишком заковыристо выражаетесь, Дерябин.

– Я хорошо учился в школе жизни, господин капитан. Извините за красивые слова, но иначе не выразить… Короче говоря, мне очень хорошо известно отношение советской власти, Красной Армии и органов НКВД к попавшим в плен. Меня даже скорее расстреляют, если я на допросе начну прославлять товарища Сталина, – мол, не марай дорогого для всей страны имени, вражина. Получается, мне не просто нет пути назад. Как только я поднял руки вверх, я стал изменником Родины и врагом народа. Разбираться в обстоятельствах никто не станет. Сам бы не делал этого, господин капитан, на своем месте. Получается, другого выхода, кроме как воевать против тех, кто меня предал, с оружием в руках, у меня нет.

– Почему?

– Родная власть не оставила мне иного выбора, господин капитан. Я вас убедил?

Отто Дитрих задумчиво потер подбородок. Затянувшуюся паузу Николай Дерябин заполнил, взяв очередную папиросу.

– Хотите, я проще объясню то, что вы сейчас мне здесь наплели? – спросил вдруг абверовец, подавшись вперед.

– То есть… Вы мне не…

– Успокойтесь, ваши доводы вполне логичны. Даже разумны. Только все проще гораздо, Дерябин. Дело в том, что сейчас вы не со мной разговаривали.

Николай невольно повертел головой, даже поднял голову – вдруг за ними наблюдает кто-то сверху, от них еще не такого можно ожидать. Ничего подозрительного и необычного не увидев, вопросительно взглянул на Дитриха.

– Все вы поняли прекрасно, Дерябин. Сейчас вы не меня убеждали в том, что готовы повернуть оружие против своих же. Перед собой оправдывались, разве нет? Вы вслух убеждали самого себя, что вам не оставили иного выхода, что вас предали свои же. И раз так, вам не остается ничего другого, кроме как предать самому. Око за око, разве нет?

Дерябин промолчал, сильно прикусив нижнюю губу. Все его естество противилось подобному признанию. Однако немец, этот хитрый капитан, горбоносый светловолосый немец, старше его с виду лет на пять-семь, а уже профессионал, хороший психолог, проницательный разведчик. Не дождавшись ответа, Дитрих продолжил:

– Поверьте, Николай: работаю с людьми, подобными вам, уже больше двух лет. Начинал в Польше, сам попросился на Восточный фронт. Таких, как вы, пытающихся найти себе оправдание, – меньшинство. Подавляющее большинство просто рвутся вредить советской власти. Имеют к ней массу претензий и давненько наточили на коммунистов зубы. Ваш случай тоже не уникален. Вы просто в силу обстоятельств и, как говорится, следуя законам формальной логики, просто сменили службу и хозяев. У вас ведь не было близких друзей среди товарищей по работе, соседей, обычных людей, ведь верно?

Дерябин кивнул – вынужденно признал абсолютную правоту выводов Дитриха.

– По правде говоря, Николай, вы еще до конца не поняли: попали именно туда, куда хотели, разве нет? Не скажу, что здесь вы уже среди друзей. Только вот здесь вы найдете их скорее, чем за все то время, что жили с большевиками. Верите мне?

Дерябин снова кивнул.

А Отто мысленно аплодировал себе: орешек оказался не таким уж крепким, но все равно приятно, когда хорошо отыгрываешь свою партитуру.

Тем более что это не последняя такая удачная партитура за столь короткое время…

– Хотите выйти из карантина завтра или готовы уже сегодня? – Он постарался, чтобы вопрос прозвучал как бы между прочим.

– Хватит. Так уже скучно.

– Отлично. Мне кажется, мы с вами поладим. И вас ждут великие дела. Что-то еще?

– Да, – Николаю вдруг почему-то стало неуютно оттого, что Дитрих не только видит его насквозь, но и читает все вопросы на его лице: – Мы так и не… То есть, вы так и не сказали, что там, в лагере, с тем побегом, о котором я…

– Который вы раскусили и сдали мне? – жестко уточнил Дитрих. – Все в порядке, мы отреагировали как раз вовремя. Еще что?

– Тот пленный… Парень, который должен был…

– Ваш товарищ, спавший рядом с вами на нарах? Видите, я кое-что выяснил. Скажите, вас действительно интересует его судьба?

– Нет, – соврал Дерябин, надеясь, что ему поверят.

А, пусть не верят – в конце концов, какая разница, почему он так хочет услышать, что Романа Дробота убили. Вообще, нужно постараться выкинуть его из головы, слишком глубоко засела там эта совершенно никчемная личность, чуть не лизавшая сапоги немцам и полицаям. Сам он – другое дело, а этот… Даже если бы побег удался… На что надеялся профессорский сынок? Ведь расстреляют как предателя… Старший лейтенант лично отдал бы такой приказ.