Текст книги "Найти и уничтожить"

Когда под утро их небольшой отряд нарвался-таки на немцев, Дробот подумал не о том, что вот сейчас им всем крышка, а о Николае Дерябине – это ведь он взял под свое командование всю вновь образовавшуюся группу, он вел ее и под его руководством они окончательно сбились с пути. Хотя много позже, когда всех, кто уцелел в коротком и отчаянном бою, везли в тыл врага, в лагерь, он честно признался себе: особист тут все же ни при чем. Просто ему хотелось, чтобы Дерябин оказался виноватым, а на самом деле, если не считать случая в грузовике, старший лейтенант в целом действовал грамотно.

То, что произошло с ними, не было чем-то из ряда вон выходящим на войне. Особенно когда в условиях контрнаступления противника положение на фронтах меняется даже не с каждым днем, а с каждым часом.

В чутье Дерябину тоже не откажешь, решил Дробот. Немцы не поняли, что взяли в плен офицера, тем более – особиста: документы тот выкинул сразу же, как только группа столкнулась с врагом.

Это было первое, что сделал Дерябин перед тем, как дать команду «к бою»…

Их первое хмурое лагерное утро началось с построения.

Главной фигурой был немецкий офицер в черном кожаном плаще, который стоял перед строем, поставив ноги на ширине плеч. Он что-то негромко сказал Лысянскому. Полицейский прокашлялся и гаркнул:

– На кого покажу – два шага вперед!

Затем он пошел вдоль рядов пленных, внимательно всматриваясь в лица. Когда прозвучало первое: «Ты!», до Романа тут же дошло – Лысянский узнает и выкликает новоприбывших. Значит, память хорошая, подумал Дробот почему-то. И приготовился делать два шага из строя. Следом за ним вышел Дерябин, он по-прежнему держался рядом. Когда вышли все двенадцать, офицер удовлетворенно кивнул и заговорил по-немецки. Лысянский переводил, как мог, хотя получалось у него скверно. Роман, в профессорской семье которого немецкий учили с детства, не ограничиваясь школьной программой, понимал офицера хорошо. Попутно сделал вывод: полицай в немецком языке не смыслит ни бельмеса, просто выучил отдельные слова и фразы, а сейчас даже не переводит – просто, видимо, повторяет то, что офицер уже говорил не раз и не два, не меняя сути.

– Господин оберцугфюрер спрашивает, есть ли среди вас коммунисты и комиссары?

Ответом, как и следовало ожидать, было молчание.

Офицер что-то коротко бросил полицаю, и, прежде чем Дробот успел понять его фразу, Лысянский выступил вперед, подошел к Дерябину, ткнул в него пальцем, выкрикнул:

– Ты! С тебя вчера сняли офицерские сапоги!

В холодном мартовском воздухе повисла тяжелая пауза. Николай нашелся быстро, в секунды, пусть эти секунды и отбились в голове Дробота метрономом.

– Мы из окружения. С офицера снял, подходящие. Свои сапоги потерял.

– Так лихо драпал?

– Как пришлось.

– Ну, смотри у меня…

Лысянский как смог объяснил немцу услышанное. И хотя его немецкий представлял из себя набор отдельных слов, офицер, похоже, в общих чертах все понял. Ухмыльнулся, показал Дерябину большой палец. Затем заговорил снова, стараясь произносить фразы неспешно, придавая своим словам значимость. Дробот решил не вникать, просто слушал скороговорку Лысянского.

– Господин оберцугфюрер сообщает, что победоносная армия великой Германии вновь перешла в наступление. Успехи большевиков на фронте были временными. Сейчас нужно понять, что немецких солдат уже никто и ничто не остановит. Потому господин оберцугфюрер спрашивает, кто из вас хочет служить великому рейху.

Ответом было молчание.

– Господин оберцугфюрер не спешит. Он готов подождать, пока вы не примете правильное решение. Пока же он объясняет правила, которые следует соблюдать в нашем лагере. Эти правила вам знакомы, потому что их придумали именно большевики, ваши прежние хозяева.

Видимо, этот спектакль исполнялся довольно часто. Все слова и жесты были отработаны. Закончив последнюю фразу, Лысянский замолк, а офицер проговорил на ломаном русском языке:

– Кто нье работайт, то нье кушайт.

– Теперь я вам поясню, земляки, – полицай заложил руки за спину, прошелся вдоль ряда пленных походкой школьного учителя: – У нас тут кормят только тех, кто работает. На работу выходим добровольно, никого не заставляют, здесь коммунизм, считайте, – полицай хохотнул. – Можно послужить Германии. Добровольцы зачисляются в полицейское подразделение, получают баню, чистую одежду, харчи и оклад. Кто воротит нос, может оставаться здесь. Работы тоже хватает. Хоть могилы рыть, тоже дело, – он снова хохотнул. – Остальные могут ждать своей очереди на отправку в рейх. Там вас работать заставят. Но кормить таких здесь никто не собирается. Разве что люди добрые.

Снова смешок, и на этот раз он Дроботу совсем не понравился – явственно почувствовал в нем какой-то особенно садистский тайный смысл.

– Так что, есть желающие послужить великой Германии? Всех касается. Может, передумал кто. А вы станьте в строй.

Новички подчинились. Ряды измученных пленных сомкнулись. Опять замедлилось время. Офицер закурил, Лысянский с полупоклоном угостился из его портсигара, поблагодарил: «Данке шон, герр оберцугфюрер!», зажигалку ему поднес один из топтавшихся рядом хиви. Он успел докурить, когда из строя прозвучало:

– Я!

Протолкнувшись из второго ряда, на плац строевым шагом вышел мужчина лет сорока в грязной шинели и пилотке, натянутой на уши.

– Фамилия? – спросил Лысянский.

– Шевелев. Старший сержант Шевелев.

– Молодец, Шевелев. Слушай мою команду – кру-гом!

Старший сержант послушно повернулся через левое плечо, и со своего места Роман увидел худое остроносое лицо. Шевелев смотрел на пленных одним глазом. Веко второго было опущено до половины.

– Кто хочет взять пример с Шевелева?

С разных концов строя боязливо, не слишком уверенно, видно не до конца понимая, что делают и на что решились, вышли еще четверо оборвышей. Среди них оказался один из солдат, пехотинец, рядовой Ваня Синельников, попавший в лагерь вместе с Дроботом. Все четверо поравнялись с одноглазым Шевелевым и, не ожидая команды, повернулись лицом к остальным.

– Вот так! – Лысянский несколько раз хлопнул в ладоши. – Остальным думать. Большевикам хоть как хана, – это прозвучало уже совсем по-простецки.

По его команде новобранцы повернулись и, ступая не в ногу, скорее волоча ноги, двинулись к лагерным воротам, за колючую проволоку. Офицер довольно кивнул и пошел в ту же сторону. Видимо, свою сегодняшнюю миссию он считал выполненной. Его место рядом с Лысянским заняли пятеро хиви, вооруженных немецкими автоматами и карабинами. На одном из них Дробот увидел добротное кожаное пальто, перетянутое офицерской портупеей, другой выделялся трофейной офицерской шинелью с каракулевым воротником. Все взяли оружие наперевес.

– Ну, значит так, лодыри, – Лысянский заложил руки за спину. – Кто пойдет сегодня работать в лес? Пайку вам прямо туда доставят. Или мне назначать?

Дробот забыл, когда ел в последний раз. Кажется, два дня назад сгрыз несколько сухарей и запил водой из фляги. Упоминание о еде вызвало спазм в желудке, и он подался вперед, собираясь шагнуть из строя. В конце концов, это не служить немцам, просто работать, и пускай труд рабский. Это поможет не сойти с ума, подсказывал внутренний голос. В конце концов, даже баланда способна поддержать силы.

Но внезапно, когда его тело уже обозначило движение, сзади кто-то цепко схватил за локоть, сильно сжал пальцы. В затылок прошипели:

– Стой на месте… Хочешь жить – замри…

Дробот замер. Следуя странной необъяснимой привычке наблюдать за Дерябиным, он заметил боковым зрением – «Ворошиловский стрелок» даже не дернулся, глядел прямо перед собой и вообще держался так, будто ни плен, ни лагерь, ни слова немцев, ни приказы полицаев его никоим образом не касались.

Между тем из строя никто так и не вышел. Лысянский осклабился.

– Ладно, товарищи, будем делать, как всегда. Первый ряд, два шага вперед! На первый-десятый – рассчитайсь!

Подчинившись, пленные начали расчет. Хиви рассредоточились вдоль колонны, внимательно следя за происходящим.

Дерябин оказался восьмым.

Дробот – девятым.

Парня рядом с ним «каракуль» грубо выволок из строя, точно так же остальные поступили с каждым десятым. Роман успел заметить выражение его лица: не испуганное, а покорное и обреченное.

Ту же процедуру прошли пленные из второго ряда. Стоя к ним спиной, Дробот ничего не видел – только услышал, как вспыхнула короткая отчаянная возня. «Каракуль», вскинув карабин, пальнул поверх голов, и почти весь первый ряд инстинктивно дернулся вниз, преклонив колени. Дерябин оказался среди тех, кто даже не вздрогнул, и Дроботу, который, по примеру большинства, машинально пригнулся, показалось на мгновение – тонкие губы особиста изогнулись в презрительной усмешке. Или он впрямь не боялся, или – Роман так и не смог в такое поверить, – просто любовался самим собой даже в такой ситуации.

Между тем хиви уже волокли из строя двух пленных. Один, низенький дядька с широкими скулами, матерно орал на молодого паренька с ежиком рыжих волос. Дробот не сразу, но понял – скуластый попытался занять место рыжего прямо в строю, а хлопцу это, конечно же, не понравилось. Судя по реакции Лысянского и остальных полицаев, такие случаи уже не раз имели место. И наказание последовало наверняка стандартное: на работу в лес послали обоих.

Что давало Дроботу серьезную пищу для размышлений. Хотя вывод напрашивался самый простой: работа в лесу гарантирует какую-то кормежку, но в то же время означает нечто, близкое к смертному приговору.

– С этим ясно, – проговорил между тем Лысянский. – Желающие могилы копать сегодня будут?

Не дожидаясь специального приказа, из строя шагнул Васька Боровой, его примеру последовало сразу полтора десятка пленных. Дробот прикинул: вместе с теми, кому выпало отправляться в лес, и горсткой добровольцев получилась треть всех узников лагеря. Какая участь уготована остальным, он не имел представления. Но, вероятно, не самая завидная.

Здесь все приговорены, понял Роман. Кто к быстрой смерти. Кто – к медленной. И любая смерть страшна.

Когда пленным велели разойтись, могильщики, как назвал их про себя Дробот, сразу же сбились в отдельную кучку. Двадцать человек, отобранных для работы в лесу, построили в ряд и под конвоем вывели за ворота. Рыжий парнишка обернулся на ходу, бросая, как показалось Роману, прощальный взгляд на лагерный барак, но получил от полицая в кожаном пальто прикладом по спине, согнулся и покорно поплелся с остальными.

Пленные, оставшиеся не у дел, медленно разбрелись по лагерю. Дерябин, держа руки в карманах, подошел ближе чуть развалистой походкой, подражая городской шпане, с которой Роман всю сознательную жизнь сталкивался постоянно.

– Чего не вышел?

– Куда? – не понял Дробот.

– Добровольцем. Ванька вон, Синельников, не постеснялся. Наблюдал я тут его, пока мы плутали.

– И что высмотрел? – спросил Роман без особого любопытства, просто поняв – так или иначе избегать общения с Николаем здесь, в лагере, ему никак не удастся.

– Не высмотрел – послушал. Властью недоволен, в армию, говорит, его чуть не силой призвали. Бронь, вишь, была, потом сняли. В целом подозрительный элемент. Жаль, не успели выйти к нашим. Сдал бы врага… с тобой до пары.

Дробот глянул по сторонам. На них никто не обращал внимания.

– Слушай, старшой, – процедил он сквозь зубы, подойдя к Николаю вплотную. – Хотел бы я тебя, как говорили пацаны с нашей улицы, вломить, давно вломил бы. Может, накормили бы, кабы сдал чекиста и коммуниста. Ты партийный, кажись?

– Кандидат, – в тон ему ответил Дерябин.

– Ну, им, – Дробот кивнул в сторону караулки у лагерных ворот, – и особиста за глаза хватит. Если ты еще не понял… Тут нет уже ни старшего лейтенанта Дерябина, ни сержанта Дробота. Мы с тобой на одних нарах, в одном бараке, за одной колючкой. И охраняют нас одинаково. Жрать хотим тоже одинаково. Хочешь – будем вместе, пока живые. Не хочешь – отвянь, будешь сам по себе. Только не зли меня.

– А если разозлю? Вломишь? – Теперь на караулку кивнул Дерябин.

– Станем кусаться – их порадуем, – ответил Роман и, не желая продолжать пустой разговор, отошел в сторону, неспешно двинувшись к стене хлева. Там, под выступающим краем кровли, была узкая полоска сухой земли. Месить весеннюю грязь ему надоело, хотя Дробот и понимал: эта грязь, возможно, последнее, что ему предстоит видеть в жизни.

На полпути рядом с ним кто-то пристроился, легонько толкнул. Повернув голову, Роман увидел высокого худого пленного в такой же, как у него, телогрейке, галифе и войлочных ботах, к пяткам которых были крепко привязаны деревянные планки.

– Отойдем, – проговорил высокий, и Роман узнал голос – это он удержал от выхода из строя.

Подойдя к серой дощатой стене, высокий присел на корточки, опершись о нее боком. Дробот последовал его примеру, увидел протянутую руку, пожал ее.

– Кондаков. Семен.

– Рома… Дробот Роман.

– Я так гляжу, вы с тем вон ухарем чего-то делите…

– Мы просто из одного батальона. Он у меня консервы воровал.

– Вот шакал… Смешно, – Кондаков сплюнул под ноги, прокашлялся. – Слушай сюда. Я тут третью неделю гужуюсь. Летчик я, сбитый, возвращался с задания, дальше ясно? – Роман кивнул. – Кое-что в здешних раскладах скумекал. Хотя больше неясного, тут странно как-то все… Ты главное запомни, Рома: кто в лес на работу не пошел – дольше на день-два прожил. А в лагере, как ты понял, и это – за счастье.

– Что там такое?

– Черт его знает. Когда меня только сюда определили, люди туда вызывались по незнанию разве. Вообще-то оттуда не возвращаются. Только на подводах.

– На подводах?

– Думаешь, барахло, что на нас с тобой – оно с кого? А могилы мы здесь кому роем? Туда, в лес, нашего брата примерно раз в десять дней волокут. Могут без всякой переклички, только, похоже, нравится такая игра фрицам. Да и хиви не против, развлекаются… Там как в страшной сказке, Рома: сидит какой-то страшный зверь, жертв требует.

– Что-то я не пойму, Семен.

– Я сам не до всего еще дошел. Но мыслю так: в лесу немцы чего-то строят. Когда одна партия рабов выдыхается, их там же, на месте, шлепают. А делается это, по всему, для того, чтобы никто из них не вернулся сюда и не начал ничего ляпать.

– Куда это уйдет? Проще всех сразу в расход…

– Это ты так запросто себя приговорил. У фрицев, как я мыслю, на сей счет другие планы. И на весь этот лагерь – другие виды, свои какие-то. Но в лесу они строят что-то секретное, тут к бабке не ходи. Я разведчик, Рома, пускай и воздушный. Сколько раз такие вот всякие объекты высматривали с воздуха… Между прочим, такое у меня в этот раз было задание.

– В смысле?

– Проверить сведения, есть ли в указанном квадрате какое-то строительство.

– Проверил?

– Не успел. Сбили на подступах. Видать, охраняется.

Дробот задумчиво потер подбородок.

– Зачем ты мне это все рассказал?

– А Бог меня знает, Рома… Стоял за тобой, ты дернулся, я остановил. Теперь вот просвещаю.

– И многих ты так просветил?

– Я людей чувствую, Дробот.

– Ну, и чего почувствовал?

Кондаков оглянулся, снова сплюнул под ноги серую слюну.

– Когда ноги отсюда сделаем, будет что нашим рассказать. Я это место на карте с ходу найду и обозначу. Да и ты, похоже, не затушуешься.

Теперь огляделся Дробот, проговорил негромко:

– А что, отсюда можно бежать?

– Задумки есть кой-какие, – кивнул Кондаков. – И способ имеется. Только сработает один раз. И то для двоих. Самое большее – для троих. Потому и тихарюсь до поры, здесь не всякому доверять можно.

– Почему?

– Жить хотят. Мы с тобой тоже хотим, Рома. Но если кто сильнее нас захочет, за кусок хлеба с салом побег сдадут на раз.

– Мне ты почему поверил?

– А кто сказал, что я тебе до конца верю?

И на губах Кондакова заиграла хитрая жесткая улыбка.

2
Харьковская область, западнее Богодухова, март 1943 года

Ходом операции командир отряда Игорь Родимцев остался доволен.

Действуя четко по утвержденному плану, отряд блокировал село Зарядье, оставив на окраинах засады. Основные силы ударили по зданию полиции. Разведка донесла, что местные полицаи предпочитают держаться своего куста. Редко кто ночует по своим хатам, разве какой рискнет загулять с любовницей, оставшись у нее. Эти дома также были известны заранее, потому даже одиночные попытки сопротивления удалось подавить в зародыше.

Трупы полицаев лежали там, где их настигли пули. Многие успели одеться лишь наполовину. Кто-то запрыгнул в штаны, оставшись в нижней рубахе, кто-то наоборот – схватил верхнюю одежду и даже натянул сапоги, оставшись при этом в белеющих в темноте кальсонах.

Полицейских расстреливали на месте, со стороны это напоминало настоящую бойню, но такое сравнение Родимцеву даже нравилось: за то время, что его отряд действовал в здешних краях, о нем и его бойцах пошла слава, как о не знающих пощады. Полицаев, которые в панике пытались сдаться, капитан Родимцев приказывал отводить в сторону. И когда комиссар Иващенко вместе с двумя партизанами приволокли, наконец, старосту, буквально выцарапанного из подпола, где он до половины зарылся в конфискованную картошку, командир приказал повесить его на глазах у местных жителей и пленных полицейских.

Люди, одетые кто во что успел, полукольцом сгрудились на небольшой площади перед зданием сельсовета, в котором теперь сидел староста и располагался полицейский куст. Сюда сбежались почти все жители. А кто не собирался, надеясь пересидеть дома и этот ужас, тех партизаны по личному приказу Родимцева чуть не силой, в отдельных случаях угрожая оружием, вывели в ночь.

Казнь свершилась в тишине. Шум поднялся, лишь когда прозвучал приказ ставить к стенке уцелевших полицаев. Их осталось четверо, они кричали наперебой, каждый свое, и в криках смешались угрозы, мат, мольбы о пощаде, клятвы искупить вину, проклятия в адрес советской власти и партии. В ответ люди, также перекрикивая друг друга, припоминали предателям все обиды, нанесенные за последнее время. От такого человеческого гама у Родимцева на короткое время разболелась голова, и закончить все это можно и нужно было только одним способом.

Подозвав к себе начштаба Фомина, командир отдал короткий приказ, и уже через несколько минут рядом с ним стояла женщина, одетая, в отличие от большинства сельчан, не наспех, даже в такой момент выделяясь аккуратностью и какой-то крестьянской основательностью во всем, что делала и говорила. На вид ей было за тридцать, длинные светлые волосы падали на плечи, их прикрывал теплый шерстяной платок.

– Давай, узнавай, Татьяна, – Родимцев кивнул на четверку. – Мне их анкетные данные без надобности, дерьма-то…

Женщина подошла ближе, кто-то из партизан для удобства подсуетился с фонариком, желто-белый луч уперся в лицо первого слева. Татьяна не успела ничего сказать – где-то рядом вновь застрочил автоматный хор. Встрепенулись и люди, но Фомин сделал успокаивающий жест, объяснил командиру.

– Начальника полиции, похоже, нашли. Разведчики лично занимаются. Огрызается, сволочь.

– Долго искали, – Родимцев приблизил к глазам руку с часами на запястье. – Никак в землю зарылся, крот поганый?

– Ни в участке, ни дома его не было. Узнавали, где искать, – начальник штаба ограничился этим объяснением. – Сейчас возьмут, Савченко лично занимается.

Командир кивнул, то ли соглашаясь с Фоминым, то ли каким-то другим своим мыслям, и снова перевел взгляд на Татьяну:

– Так что тут у нас?

Женщина шагнула к полицаю, закрывавшемуся от света фонаря, схватила за кисть руки, резко рванула вниз.

– Убери! Страшно, гнида? Морду прячешь? – Она обернулась к командиру. – Завгородний, Иван Иванович. Счетоводом работал, проворовался. Теперь вот к немцам пошел как обиженный советской властью.

– Пиши, Фомин, – распорядился Родимцев.

– Не надо бумагу марать, – остановила его Татьяна, вытащила из кармана полупальто, перешитого из старой серой шинели, сложенный вдвое лист, протянула командиру. – Вот, тут все двенадцать, голубчики. Этот тоже есть, подчеркивайте нужное.

– Есть такой Завгородний, – сверился со списком Фомин.

– Сучка ты, – бросил полицай, стоявший следующим.

– Григорук Игнат Петрович, – вновь обернувшись, сказала женщина. – Дезертир, его местная, тетка Надежда, у себя в погребе прятала. Сын у нее в армии, вот и подумала, что и ему так же кто-то поможет. А этому надоело в погребе сидеть. Сам же, скотина, тетку Надежду расстрелял, доказывал новым хозяевам свою преданность.

– Расстрелял-то за что?

– Прятала красноармейца. Значит, может помогать партизанам.

Стихшие было выстрелы грянули вновь.

– Долго возятся, – поморщился Родимцев. – У него там что, крепость неприступная? Ладно, Зимина, кто тут у нас дальше…

– Авдеев Матвей Николаевич. Он нездешний, отец из раскулаченных.

– Кончай комедию, командир! – выкрикнул тот, кого назвали Авдеевым. – Руби под корень, краснопузый! Батю в Сибири сгноили, младшего брата – в тюрьме! Последний я из Авдеевых, так что валяй, не жалей! Сталин ваш тоже подохнет, на том свете с ним встретимся!

Командир промолчал. Казалось, сейчас его занимал бой, идущий неподалеку, на соседней улице. Пока же Татьяна Зимина опознала последнего из четверки.

– Дидковский, Петр Иванович. Тоже не наш, в Бахмаче на станции работал. Лично ходил с немцами по дворам, когда те брали девчат, чтобы гнать в Германию на работу. Одна мать дочку спрятала, так этот гад жынку избил сильно, три ребра сломал.

– Все понятно, – Родимцев кашлянул, взял у Фомина список. – Фиксируй, начштаба, потом приказом оформишь, – он снова прокашлялся, заговорил громче, стараясь перекричать пальбу. – Мною, командиром отдельного партизанского отряда «Смерть врагу!», капитаном Народного комиссариата внутренних дел Родимцевым Игорем Ильичом, установлено: граждане, – тут он на миг замялся, – бывшие граждане Завгородний Иван Иванович, Григорук Игнат Петрович, Авдеев Матвей Николаевич и Дидковский Петр Иванович перешли на сторону врага и поступили на службу в полицейский куст села Зарядье. Всецело став предателями своего народа, они участвовали в истязаниях и убийствах советских граждан, содействовали угону их на работы в фашистскую Германию, занимались грабежом населения. А также выдавали партизан и всех честных граждан, кто вставал на праведную борьбу с фашистским зверьем, – пока командир говорил, его плечи распрямились, грудь чуть выдалась вперед, натягивая ремни портупеи. – На основании сказанного выше данной мне властью приказываю: полицейских, немецких пособников и врагов народа Завгороднего, Григорука, Авдеева и Дидковского как предателей расстрелять. Приговор привести в исполнение немедленно. Последнего слова преступникам не предоставлять. Давайте.

Закончив, командир отступил чуть в сторону. Сразу же щелкнули затворы. Из всех четверых приговоренных только Авдеев успел выкрикнуть: «Смерть Сталину!» – остальные приняли приговор молча и рухнули на землю под градом очередей одновременно, словно по команде. Зимина быстро отвернулась, остальные же люди молча смотрели на казнь. Лишь когда прекратили стрелять, какой-то мужчина из толпы подал голос:

– Вы пошумели и ушли. А они вернутся.

– Верно, – поддержал его женский голос. – Немцы село пожгут!

– Вас мало жгли? – резко спросил командир.

И словно в ответ небо озарил сполох – загорелась хата, которую вот уже минут пятнадцать пытался взять штурмом взвод разведчиков, где засел начальник полиции.

Выстрелы уже стихли.

Но истошный надрывный крик не прекращался, звенел в ушах, отдавался в головах. И казалось – этот дикий вопль издает не женщина, даже не человек, а насмерть перепуганное животное, которое видит смерть, готово к ней, но умереть хочет быстро, не так жутко, как уготовила живому существу судьба.

Кричали в доме, объятом пламенем. Его сполохи терзали мартовскую ночь, превращая темноту в яркие алые клочья, и никто не надеялся, что мелкий дождик, который решили напоследок посеять небеса, сможет хоть как-то обуздать беспощадный всепоглощающий пожар. Отрядные разведчики, опустив оружие, завороженно смотрели на огненные языки, начинавшие лизать крышу. Сбив на затылок пилотку, командир взвода разведчиков Павел Шалыгин сказал подошедшему командиру, обращаясь совсем уж не по уставу, по-свойски, словно сообщал о мелкой житейской неприятности:

– Слышь, Ильич, это не мы. Они оттудова, изнутри, сами запалились.

– Чего она орет-то, раз сами?

– Так не хочет живьем гореть, не Жанна д’Арк. А выходить тоже боится.

– Сгорит, – проговорил подоспевший Фомин. – Так и будем стоять?

Родимцев пожал плечами. Затем обернулся, взглянув на подтянувшихся людей. Сюда пришли не все, большая часть сразу разбрелась по хатам, и командир понимал: кто-то уже сегодня соберет нехитрый скарб и потянется в лес, вполне резонно опасаясь прихода карателей. Правда, в сыром мартовском лесу беглецам долго не продержаться. Конечно, если не наткнутся на какой-нибудь другой отряд, перед бойцами которого не стоят такие задачи, которые руководство поставило ему, капитану Родимцеву. Отыскав среди подошедших Татьяну Зимину, окликнул ее. Та приблизилась, морщась от звуков несмолкающего пронзительного крика, спросила:

– Что, Ильич?

– Кто там надрывается?

– Яценко Катерина, ее хата. Вдова командира Красной Армии, мужа убили еще в сорок первом, под Минском. Успела даже похоронку получить.

– Вдова, значит…

Поколебавшись совсем недолго, командир скинул шапку, протянул ее Татьяне. Освободившись от портупеи, расстегнул шинель, ее подхватил Шалыгин. Оставшись в гимнастерке, офицерской, из добротной полушерстяной ткани, но без погон, капитан Родимцев, чуть подумав, сунул в карман галифе свой ТТ, затем набычил голову и, не давая себе возможности передумать, широкими прыжками кинулся через двор к горевшей хате.

Когда взбежал на низенькое крыльцо, его обдало жаром и Родимцев невольно попятился назад. Но тут же обругал себя вслух, навалился на дверь.

Заперто изнутри.

Чуть разбежавшись, Игорь хватил по двери ногой. Но запоры оказались крепкими. Между тем крики изнутри превратились в один протяжный вой медленно умирающей собаки, и Родимцев, недолго думая, бросился к ближайшему окну, рама которого щетинилась острыми зубами осколков разбитого стекла. Тут пригодился пистолет – капитан докрошил стекло его дулом, затем выставил локоть вперед, прикрывая лицо от жара и пепла, и так быстро, насколько позволяла ширина оконного проема, забрался внутрь.

Здесь рождался ад.

Едва уклонившись от падающей балки, скорее почувствовав это, чем увидев опасность, Родимцев отскочил к объятой пламенем стене, стараясь не прижиматься к ней. Дым разъедал глаза, проникал в ноздри, драл горло. Дышать было нечем, Игорь закашлялся от резкой боли в легких, куда ворвалась гарь, сложился пополам. И все-таки ему удалось убедиться – вопли доносятся из соседней комнаты.

Когда Родимцев, снова нагнув голову и пытаясь дышать часто, пошел на крик, его ноги натолкнулись на что-то большое и мягкое. Не удержав равновесие и опустившись на колени, командир скорее понял, чем увидел в дыму: он стоит на трупе. Тело лежало лицом вниз, вокруг бушевало пламя, языки уже лизали руки мертвеца, и все-таки командир сполз на пол, перевернул его лицом верх. Сквозь пелену дыма на него смотрело незнакомое лицо, и даже сейчас Родимцев отметил – оно было идеально круглым, а похожий на картошку нос делал его и вовсе комичным. Хотя, когда начальник полицейского куста села Зарядье был жив, никто не позволял себе смеяться над его внешностью.

Лично Родимцев никогда с этим человеком знаком не был. Описание передала Татьяна Зимина, их агент и связная. Как и другие детали, которые полагались для личного дела предателя и врага народа. Привычка запоминать детали выработалась в последние семь лет, с тех пор как пришел в органы. Игорь не изменял ей даже тогда, когда по приказу командования был заброшен в тыл и сформировал свой особый отряд.

Пусть сейчас вокруг бушевало пламя – Родимцев живо воссоздал довольно ясную картину случившегося. Круглолицый начальник зарядьевской полиции прятался здесь, думал – не отыщут, но он не знал, что благодаря Зиминой партизанам были хорошо известны связи не только начальника, но и рядовых полицейских. Когда увидел, что деваться некуда, – открыл огонь, а после поджег хату, пытаясь под прикрытием дыма вырваться и дать стрекача. Но пуля, скорее всего шальная, достала его в оконном проеме, он успел перебежать по инерции через всю комнату и упасть здесь, у входа в соседнюю.

Горели занавески.

Родимцев теперь точно знал, где искать. В дыму метнулась женская фигура, Игорь изловчился, ухватил ее за плечо, потом сразу же – за длинные, растрепанные, уже понемногу тлеющие волосы, и, невзирая на неразборчивые и громкие вопли, поволок из огня. Женщина махала руками, но не сопротивлялась, и Родимцев, снова уклонившись от падающей балки, таки пробился сквозь густую горячую пелену к спасительному оконному проему, подтолкнул к нему женщину, отпустив волосы, схватил за плечи, чуть не силой сунул головой в окно, помог сзади. И вот уже спасенная, в одной длинной ночной сорочке, босая, оказалась снаружи. К ней тут же бросились Шалыгин на пару с еще одним разведчиком, подхватили под руки, поволокли со двора. Командир выбрался наружу без посторонней помощи, на ходу погасил тлеющий край гимнастерки, прокашлялся и, не оборачиваясь, двинулся за остальными.

Партизаны окружили спасенную женщину. Она прятала черное от сажи лицо, без особого успеха стараясь, чтобы его не могли разглядеть в отблесках пламени. Уже не кричала, лишь слегка подвывала. Босая она стояла на холодной влажной земле, но ее, похоже, это не волновало. Так же, как и партизан, не говоря уже о сгрудившихся местных жителях.

– Она? – спросил Родимцев, вытирая слезящиеся от едкого дыма глаза.

– Она, Игорь Ильич, – подтвердила Зимина. – Яценко Катерина Петровна, сволочь, сожительница начальника полиции. Выдала нескольких наших, активно помогала отбирать девушек для отправки к Германию. Лично ездила с немецкими офицерами по селам. С ними тоже спала.

– Было такое? – Командир тряхнул неумолкающую женщину за плечо. Она в ответ только еще громче завыла.

– Что ж она, и с начальником, и с хозяевами? – уточнил Фомин.

– Он ругался. Даже побил ее один раз. Так эта сука побежала к немцам, пожаловалась. Так начальника чуть не разжаловали в простые полицейские.

– Было? – снова спросил Родимцев, тут же ответил: – Было, было. Сорока ты белобока, этому дала, этому дала. Отойдите от нее, быстро!

Партизаны расступились. Теперь Катерина Яценко стояла одна, освещенная яркими сполохами все сильнее разгорающейся хаты.

– Вдова красного командира! – Зубы Родимцева скрипнули. – Что скажешь? Или нечего, слов нету?