Текст книги "Внедрение"

Валера опустил голову и махнул рукой:

– Я, товарищ полковник, все давно уже обдумал… Мне б сейчас стакашок самогоночки мутной…

– Ебануть?

– Так точно, вот это самое слово… А то – как-то уж очень неожиданно закончилось мое мирное счастливое детство…

– Ладно, – тяжело поднялся из-за стола Ильюхин. – Сейчас тебя допросит следователь – прямо здесь, в моем кабинете… В комфорте, так сказать… А потом я уже в других кабинетах тебя завиновачу по полной программе. Дескать, не место таким… и так далее…

– Я понимаю, – с трудом сглотнул Валерка непонятно из-за чего возникший в горле ком и вдруг, неожиданно для самого себя, спросил: – Товарищ полковник… А вот… Если бы не было никакого внедрения… Если бы просто – опер Штукин и весь этот компот… Меня что, уволили бы? По-настоящему?

Виталий Петрович остановился уже практически в дверях своего кабинета и долго молчал, не оборачиваясь. Потом все же повернулся и тихо ответил:

– Есть такое правило: не надо множить сущностей сверх необходимого… В Доме книги, я как-то раз заходил, любопытная литература продается – из серии «Альтернативная история». Что бы было, если… Я полистал – херня это все. Занимательное чтиво для людей, у которых много свободного времени. История не знает сослагательного наклонения. Я ответил на твой вопрос? Знаешь, мне ведь проще было бы сказать: «Что ты, что ты, конечно, не уволили бы…» Но я не знаю, что бы было, если… И на кофейной гуще гадать не умею. Я привык иметь дело с тем, что есть. Ты меня понял?

– Вполне, – кивнул Штукин. Не таких, ох не таких слов ждал он от полковника, хотя и оценил, что Ильюхин постарался ответить ему максимально честно. Но Валерке, наверное, не честность сейчас была нужна, а теплота человеческая, участие. Он вдруг ощутил себя маленьким совсем пацаненком, которому так хочется уткнуться в отцовскую грудь и выплакать туда всю обиду и весь страх… Штукин сжал зубы и постарался задавить все бушевавшие в его душе эмоции.

Полковник все еще медлил, не выходил из кабинета. Наконец он взялся за ручку двери и, нажимая на нее, сказал:

– Мне тут недавно один крупный бандюга загадку загадал: чем, мол, жизнь от члена отличается? Я спрашиваю его: «Ну и чем?» А он руками развел: «Жизнь жестче».

Валерка улыбнулся, хоть на душе у него и не стало менее муторно.

– Ну вот, – удовлетворенно кивнул Ильюхин. – Раз чувство юмора осталось – значит, все в порядке будет. Держись, опер.

Допрос в кабинете полковника много времени не занял, а долгие и муторные разговоры с оперативниками Виталий Петрович замял. Следователь же, как лицо процессуально независимое, интересовался в основном голой фактурой. Ну, Штукин и не выходил за рамки этой куцей фактуры: дескать, собирались ехать в Пушкин, заехали за термосом, а тут как начали стрелять, а больше я ничего не знаю, доверительных отношений ни с кем из потерпевших не имел… И все.

После допроса Валера и Виталий Петрович еще пошептались минут сорок, а потом полковник отпустил опера и отправился к Крылову – вешать на Штукина «всех собак», как и обещал. К Крылову Ильюхин пошел как бы для того, чтобы «выработать совместную линию» для завтрашнего обстоятельного доклада начальнику ГУВД и начальнику СКМ.

Штукин, конечно, этот разговор слышать не мог, но представлял, о чем пойдет речь, более того, ставил себя на место Ильюхина и думал, что бы он сказал сам в этой ситуации. Валерка никогда не узнал, что отдельные его мысли практически полностью совпали с реально прозвучавшими словами.

А Ильюхину сыграть крайнюю степень раздражения в кабинете Крылова было не так уж сложно. Виталий Петрович едва только слюной не брызгал:

– Завнедрялись у нас опера в странные компании! Где самая темная бойня – там и мы в лифтах! Я этого Штукина помню – не первый уже звоночек, далеко не первый! Молодой, да ранний! И главное, адвоката уже имеет, и не положнякового, а с частной практикой! Учись, Петр Андреевич! Ты б вот так, в его-то годы, начальству ответил: «Для начала я должен проконсультироваться со своим адвокатом»?

Крылов попробовал было защитить опера:

– И все? Крест на человеке?! По-другому мы, видимо, не можем! А ты его помнишь как тупорылого коррупционера?

Ильюхин жестко усмехнулся:

– Отчего же тупорылого? Я его хорошо помню. Смышленым опером был. И далеко не лентяй.

– Твою мать! – взорвался Крылов. – Так почему же тогда «был»? Блядь, вот сразу «был»! Ведь даже Мюллер Штирлица понял, а ты вспомни, где пальчики этого штандартенфюрера обнаружены были!

– А я помню! – легко отбил довод Виталий Петрович. – Люблю этот фильм и помню, как Штирлиц папашу Мюллера ловко облапошил. Но у нас-то – не кино! У нас уже круче, чем в кино!

Крылов вскочил и забегал по кабинету, словно по камере, взад-вперед:

– Да я его к себе возьму, этого опера!

Разговор шел так, как его и моделировал Ильюхин. Крылов заводился и хавал все за чистое, не замечая, как постепенно успокаивается его собеседник, изначально кипевший, как чайник:

– Извини, но ты не в ЗАО «Уголовный розыск» работаешь! Знаешь, ты иногда…

– Да такой скукой от вашей казенщины тянет! – перебил Ильюхина Петр Андреевич. – Жил-был опер. Как выясняется – не самый худший, а в будущем, может быть, и лучший! И вот он, в силу отношений со знакомым – пусть и не кристальной чистоты, но ведь и не самым близким, – попадает в лифт. Ой! Ай! Как посмел! В лифте с ранее судимыми?! А их там почти всех и положили. Ой! Ай! А он еще и не погиб?! Нет?! Мерзавец!!! А он и преступников, вооруженных автоматами, не поймал голыми руками через дверь? Нет?! Да что же это деется такое?! Гнать!! Гнать негодяя, чистить ряды! Оборотень. Да?!

Еще чуть-чуть и у Крылова изо рта пошла бы пена. Ильюхин же, наоборот, выглядел очень спокойным. Он закурил и очень тихо ответил:

– Есть, как ты понимаешь, нюансы. Петр, что мы вокруг да около ходим… Денис, с которым ты беседовал, он чей человек?

– А у Юнгерова что, все с песьими головами? – немедленно вызверился Крылов.

Виталий Петрович пожал плечами:

– С песьими, не с песьими… Впрочем, на мой вопрос ты сам ответил.

Петр Андреевич даже задохнулся:

– А ты меня что на словах подлавливаешь?! А если б я вот так с Юнгеровым в лифте – ты бы что, погоны с моих плеч стал рвать?!

Ильюхин встал и вплотную подошел к собеседнику, положил ему руки на плечи, словно и впрямь собрался погоны сорвать. Тон его, однако, был примирительным:

– Обожди, обожди, Петр… Так у нас до рук дойдет. Ты не путай. Ты – это ты, ты человек заслуженный. Родина тебя не за так полковничьим чином пожаловала. Я, может, не во всем с тобой согласен, но… В конце концов, то, что можешь себе позволить иногда ты, абсолютно непозволительно сопляку-оперу.

Виталий Петрович знал, на какую кнопку нажать. Лагерное сознание Крылова очень легко реагировало на тонкую лесть. И это же сознание стояло на абсолютно незыблемой догме – что положено засиженному вору, не прощается фраеру, пусть даже честному и битому.

Крылов легко залетел в словесную ловушку и даже не заметил этого. И еще Петру Андреевичу была очень приятна косвенная похвала в его адрес, прозвучавшая из уст Ильюхина.

Штукина Крылов не знал, поэтому и не готов был из-за него идти на принципиальный затяжной конфликт с Виталием Петровичем, тем более что тот и сам демонстрировал уважение и понимание к некоторым… м-м… все же не совсем однозначным моментам в жизни самого Петра Андреевича.

Ильюхин, которому не очень приятно было кривить душой и играть весь этот спектакль, отвернулся к окну и дожал собеседника:

– Между прочим, Петр, Осю-покойника я еще с конца восьмидесятых знаю. Мой товарищ его сажал. А я его пару раз отмазывал, но не за деньги, а так… Веселым он был человеком и без подлянок в душе. Я и относился к нему тепло и по-человечески. Двух других бедолаг я не знаю, а потому мне наплевать – судимы они или капиталисты. Горе – оно горе и есть. И я не понимаю, почему я должен тебе все это говорить, чтобы не выглядеть кадровым подонком. Почему ты все искажаешь своим криком? Ты – не трибун. И я – не с завода Михельсона. Если у нас не может быть спокойного разговора – что ж, давай разойдемся и не будем пить кровь друг у друга.

Крылов почувствовал себя неудобно – не то чтобы виноватым, но все же… Он покрутил головой, взялся сооружать чай со своими любимыми сушками, посопел и начал мириться:

– Ну ладно, чего уж… Ну не так я твою интонацию понял… И насчет молодежи – есть сермяга в твоих словах. Борзые стали не по чинам…

Ильюхин, не оборачиваясь, перебирал какие-то бумаги, сваленные на подоконник. Автоматически он взял чью-то «объясниловку» и так же автоматически стал бегло ее просматривать. Неожиданно Виталий Петрович захохотал в голос.

– Обалдеть! – воскликнул он и зачитал вслух: – «…Докладываю, что вчера, 3 мая 2000 года, в 17.30 (МСК), я незаконно проник»… Это что ж такое?

– Это? – хрюкнул в ответ Крылов, запихивая себе сушку за щеку. – Это нам переводят на подмогу офицеров с Северного флота, а они вот так вот опрашивают квартирных воров и составляют соответствующие рапорта.

– А что такое «МСК»?

– Сия аббревиатура означает «по московскому времени», – пояснил Петр Андреевич.

Полковники внимательно посмотрели друг на друга и вместе фыркнули.

– Да-а, – ужаснулся притворно Ильюхин. – Какой флот развалили, сволочи!

– Цусима-Хиросима! – согласился Крылов. – Да у меня тут перлов – хоть сборник выпускай! «Милиционеры шутят». Вчера вот какую сводку отбили… Где она… а, вот… Я тебе зачитаю всю, ты потерпи! Вот: «…В 6.30 в городе Лодейное Поле наряд ОВО на патрульном автомобиле номер… такой-то… отключился от маршрута патрулирования для отправления естественных надобностей и заехал на территорию АЗС „Славнефть“, где в туалетной комнате милиционер-водитель Кузьмин достал табельное оружие ПМ, дослал патрон в патронник, выронив при этом пистолет из руки. При падении произошел выстрел, после чего милиционер стал поднимать пистолет и непроизвольно нажал на спусковой крючок. В результате Кузьмин со сквозным огнестрельным ранением левого плеча был госпитализирован в состоянии средней тяжести…» Все!

– Какое потрясающее по своей наглости вранье! – еле смог выговорить Ильюхин, вытирая слезы от смеха.

– Да уж! Небось начальник-то их, когда они чего-то там не поделили между собой в сортире, долго пацанам эту версию втолковывал! И ведь – прокатит! Прокатит, если твердо на своих показаниях стоять будут! А у нас тут, с лифтом этим… Вроде и не врет никто, а вот – поди ж ты…

– Петр, ты опять? – с еле заметной укоризной в голосе остановил Крылова Виталий Петрович.

Петр Андреевич вздохнул:

– Да нет, это я к слову… А сводку эту я Обнорскому… знаешь его? Журналисту Обнорскому зачитывал сегодня по телефону. Он ржал, не верил, что правда. Я ему сей шедевр переслал, пусть у себя в газете напечатает, народ повеселит…

За этим юмором полковники, по взаимному умолчанию, ушли от темы участия Штукина в кровавой бойне в лифте. Они начали судачить о том и о сем, а говоря о всяком-разном, подразумевали, что милицейская судьба Штукина решена. Стало быть, и общая позиция к завтрашнему докладу руководству была выработана. Общая – то есть единая.

Напоследок, уже собираясь уходить, Ильюхин, словно бы нехотя, поинтересовался:

– Полагаю, что оперка этого живучего в корпорацию ибн-Юнгерова пристроят?

Крылов вполне мирно пожал плечами:

– Не мне эти вопросы решать и обсуждать, но… но если и да, то ничего зазорного в этом не вижу… А кстати, давай-ка прямо сейчас кое-что у Дениса этого спросим… Телефон-то свой он мне оставил…

Виталий Петрович еле заметно улыбнулся. Крылов, не замечая этой улыбки, набрал номер мобильного телефона Волкова:

– Денис, Крылов беспокоит еще раз… Тут моего коллегу интересует… Штукин вел себя достойно?.. Я понимаю, что действовать было нельзя… Ну, не обосрался он внутри? Ага. Все, спасибо. Потом. Пока.

Петр Андреевич с неким даже удовлетворением глянул на Ильюхина:

– Думаю, что все будет неплохо у этого Штукина. Устроится и в пайковых не потеряет.

…Шагая по коридору к своему кабинету, Ильюхин почувствовал такую усталость, будто разгрузил вагон угля. Полковник потирал шею и еле слышно бормотал под нос:

– Черт его знает, как чудно все складывается! – А потом Виталий Петрович вспомнил старую оперскую мудрость: «Если все идет как по маслу – значит, ты чего-то не учитываешь». Ильюхин не был суеверным человеком, но, убедившись, что его никто не видит в пустом коридоре, трижды сплюнул через левое плечо…

…А Штукин в тот момент, когда Крылов звонил Волкову, сидел как раз напротив Дениса. Они попивали очень недурственное красное вино в дорогом камерном ресторанчике. Вернее, они даже не попивали вино, а запивали им теплый и мягкий белый хлеб. Салфетки на столе повергали в трепет своей неправдоподобной белизной, а официант, обслуживающий их столик, вежливо улыбался, даже выходя из зала.

По ответам Дениса Валерка понял, что речь идет о нем, догадался и кто звонит. Однако спрашивать ничего не стал, а Волков не стал свой разговор комментировать. Они долго молчали, наслаждаясь вином, хлебом, тишиной и покоем. Потом Денис вдруг остро блеснул глазами из-под полуприкрытых век и неожиданно спросил:

– Хочешь жить?

Штукин сразу понял, что вопрос глубокий и что касается он не только ощущений до и после стрельбы, но и еще чего-то очень важного, хотя и трудноформулируемого.

– Хочу, – просто ответил Валерка. И в свой ответ он также интонацией постарался вложить глубину.

– А для чего? – перегнулся через столик Денис. – Ты можешь ответить на этот вопрос, надоевший сорокалетним мужикам? Для чего?

– Я никогда об этом много не думал, – честно отозвался Штукин. – Некогда было.

– Знаю, – кивнул Волков. – А вот теперь надо подумать. У тебя и времени сейчас для этого побольше будет. Подумай. Я поопытнее тебя по возрасту, званию и должности – пусть и в другой системе. И стреляли в меня не только сегодня. Я знаю, для чего жить.

– И для чего? – Штукин хотел услышать Дениса, чтобы самому было легче формулировать ответ на серьезный вопрос. Волков это понял:

– Ты не ищи себе костылей. Думай сам и ответь себе сам. Я спросил не ради ответа, а чтобы помочь тебе. Подумаешь?

Валерка улыбнулся:

– Помнишь фильм «Ко мне, Мухтар!»? Так вот, там Никулин за своего пса отвечает: «Он постарается».

Денис одобрительно хмыкнул:

– Тоже любишь советскую классику?

Штукин кивнул:

– Люблю. Теперь так снимать не умеют. Теперь все больше синтетический продукт дают.

Волков развел руками:

– Закон рынка. Первые бабки всегда на бодяге делают. Ничего, еще придет время – и до новых шедевров доживем.

Валера покачал головой:

– Для того чтобы производить некоторые вещи, нужна только империя – вся ее мощь, ее атмосфера…

– Империя? Хм… Может быть… Ладно, раз уж ты сам об империи заговорил – вот что я тебе скажу. В ментовке тебя окружают разные, в основном неплохие, но с уклоном в «никакие» люди. Вы все в погонах, и все, как правило, если идете, то на «демонстрацию». А я считаю – и предлагаю тебе, – что идти надо не на демонстрации, а просто по дороге. Так, как идут по ней некоторые, и не самые плохие, люди. Только у дороги – свой Закон. Это не означает, что я советую тебе сменить буденовку на черный френч дивизии Каппеля. Я советую тебе подумать и надеть пробковый шлем солдата колониальной армии. Я не к противостоянию тебя зову и не предлагаю переходить линию фронта с заранее приготовленной листовкой в кармане…

Денис приподнял свой стильный стаканчик с вином, задумчиво посмотрел сквозь него на не очень яркую лампу настенного бра. Вино красиво лучилось и совсем не походило на кровь, хотя и рождало такие ассоциации. Волков сделал большой глоток и продолжил:

– И еще: я редко позволяю себе говорить столь изысканно. Это сегодня, с устатку. Особый случай. И это – доверие.

– Спасибо, Денис, – сказал Штукин и неожиданно вспомнил рассказ своего отчима о Роммеле и о боях за Северную Африку. Отчим рассказывал, как английского генерала Монтгомери ужасно злило, что его солдаты таскают у себя в карманах фотографии этого немца.

– Не за что, – усмехнулся Волков. – Так знаешь, для чего я выжил? Для того, чтобы держать строй. А в нем главное – кто стоит справа и слева от тебя. Все очень просто. И не надо думать дальше. Не надо думать, что еще вся жизнь впереди. Ты не мерь ее лет в семьдесят, мерь лет в тридцать. Не спорь! Решай – время не ждет!

Денис говорил красиво, и Валера постарался подыграть в тон:

– А в тридцать лет что же? Плаха с топорами?

Волков допил свое вино и резко мотнул головой:

– Так ведь чужая плаха милее, чем когда свои как падаль по земле поволокут… Не кручинься, держи строй! Ну, так как ты?

Штукин посмотрел ему прямо в глаза:

– По рукам!

Денис не был бы собой, если бы не уточнил:

– По рукам – потому что деваться больше некуда?

– По рукам – потому что по рукам, – твердо сказал Валера, и в этот момент он даже сам себе поверил. Он словно оттолкнулся от края обрыва и полетел. Но пока ему лететь было еще не страшно, а интересно.

Вот так, собственно, и состоялось внедрение Штукина. Бог часто улыбается всяким секретным приказам, планам и долгим согласованиям. Правда, древние говорили, что смертные часто плачут, когда боги начинают смеяться…

II. Ильюхин

Май 2000 г.,

Санкт-Петербург

Период мирного сосуществования полковников Ильюхина и Крылова продлился всего несколько дней после памятного расстрела в лифте. Собственно говоря, несмотря на то что в отношении Штукина Крылов при «разборе полетов» у руководства молчаливо поддержал Виталия Петровича, именно этот тройной убой и стал все-таки причиной настоящей войны, вспыхнувшей между сотрудниками уголовного розыска. Точнее, не сам убой, а попытки его раскрытия. Ильюхин хорошо запомнил тот день, когда произошло событие, на которое он не смог закрыть глаза. Полковник в тот самый день, конечно, ничего ни о каком событии не знал – дату он вычислил позже, когда и сам решился на необратимые шаги. Вот тогда, набираясь решимости, Виталий Петрович и вспомнил вдруг – удивительно ярко и четко, как столкнулся лицом к лицу с Крыловым у Доски почета ГУВД.

…Петр Андреевич несся по лестнице Литейного быстро и зло. За ним, как всегда невозмутимый, поспешал Рахимов. Ильюхину Крылов лишь кивнул, а Рахимов вообще никак не обозначил приветствия. Видимо, забыл.

– Видал?! – кивнул Крылов на первую слева в нижнем ряду фотографию на Доске почета. На фотографии красовался в праздничных погонах майор. Начальничек из среднего звена в ХОЗУ.

– И что? – осторожно поинтересовался Ильюхин.

– А то! – рявкнул Петр Андреевич. – Эта мышь хозяйственная мне сейчас звонила! Мне!! «Ваши подчиненные несколько раз обещали мне, что подъедут и получат форму, согласно нормам положенности. Так как у Воронцова, например, подошел срок годности рубашки и галстука, а у Мильтиранова недополучены сапоги офицерские…» Веришь – нет, я трубку о рычаги разбил!! И не успел этому уебку о портянках сказать!

– О каких портянках? – не понял Ильюхин.

– О таких!! – орал уже в полный голос Крылов. – О тех, которые мне он, сука, ни разу не выдал!! А согласно приказу товарища Яго’ды[11]11
  Генрих Яго’да – начальник НКВД СССР в тридцатые годы, предшественник Ежова и Берии.


[Закрыть], мне положено четыре портянки в квартал! Ворует, тварь, у трудового народа!!

На них косились и от них разбегались. Многие уже знали, что вот так – внешне абсолютно спонтанно – у Крылова начиналась истерика. Иногда последней каплей становился какой-нибудь дурацкий звонок, или идиотская бумажка, или еще что-нибудь такое же мелкое. Манеру эту Крылов почерпнул в лагерях. Это воры часто (обычно ни с того ни с сего) вдруг начинали блажить: «По-о-орву, с-су-ука!»

– Снять? – кивнул на фотографию Рахимов, будто и не стоял рядом с ними слегка опешивший от такого предложения Ильюхин.

Крылов покосился на Виталия Петровича и, махнув рукой, понесся дальше:

– Ладно, пусть висит, отсвечивает. Пока. Не будем по мелочам хулиганить! Я его, суку, самого порву, как портянку!

Ильюхин обалдело посмотрел ему вслед, покачал головой и усмехнулся… Потом, дни спустя, он вспомнил этот эпизод и понял, куда именно побежал Петр Андреевич в состоянии недорасплесканной истерики. Вспомнил и подумал: а что, если бы он тогда остановил Крылова, попытался бы успокоить, дал бы выговориться, проораться? Но история не знает сослагательного наклонения – так он сам недавно говорил Штукину… Да если бы и остановил он Крылова в тот день – все равно рано или поздно гнойник должен был бы прорваться… Ну, не в этот день переступил бы Петр Андреевич со своей гвардией черту, а в другой – что изменилось бы? Взрослых людей не переделать. Устоявшиеся убеждения предопределяют судьбу…

…А Крылов тогда от Доски почета помчался к себе. Практически пробегая мимо кабинетов курируемого им «разбойного» отдела, Петр Андреевич резко ударил правой рукой в одну из дверей.

Останавливаться и ждать какой-либо реакции Крылов даже и не подумал. Из кабинета выскочил оперуполномоченный Воронцов по прозвищу Воронок, он крутнул головой, оценил с ходу ситуацию и двинул за начальником. Воронок быстро нагнал Рахимова и вопросительно поднял брови – мол, как настроение у хозяина? Рахимов так же молча провел большим пальцем себе по кадыку. Воронцов тут же начал приглаживать волосы и заправлять рубашку в брюки. Этот опер работал в любимом крыловском «разбойном» отделе всего около полугода. Петр Андреевич подобрал Воронка в области, после того, как тот, не жалея своего подержанного «жигуленка», подставил его под переднее колесо лесовоза, потерявшего на склоне трассы тормоза…

Воронцов зашел в кабинет вслед за полковником и по его нехорошему молчанию понял, что предстоит разнос. Воронок не был старшим в группе, но почти все остальные сотрудники выехали на розыск подельника одного налетчика, задержанного ими несколько часов назад. Все уехали. А стало быть, отдуваться должен был Воронцов.

Крылов подошел к окну, несколько раз нервно дернул сталинские рамы с толстенными стеклами и, глядя на Захарьевскую улицу, плеснул своим раздражением на опера:

– Я при тебе говорил, что убойщики занимаются воркутинскими?

– При мне! – вытянулся в струнку Воронок. Он уже все понял. Дело в том, что накануне именно Воронцову пришла информация, что один из разбойной бригады так называемых «воркутят» недавно перевозил в своей автомашине два автомата Калашникова. И по времени это совпадало с расстрелом в лифте. Крылов мгновенно «встал в стойку», тем более что никакой иной хоть сколько-нибудь внятной информации ни у кого не было. То, что полковник всегда хотел утереть нос ильюхинским «убойщикам», не было секретом для его подчиненных. Какой уж там секрет, если Крылов, наоборот, постоянно подзуживал и науськивал свою «гвардию». А с расстрелом в лифте вообще была особая ситуация, можно сказать, почти лично Петра Андреевича коснувшаяся. Тут уж Крылов просто из кожи вон лез, чтобы всех обскакать, чтобы раскрыли его люди. Но официально-то той мясорубкой занимались все же «убойщики», а остальные могли лишь помогать. Однако границы этой помощи определялись по-разному. И если «помощь» перерастет в раскрытие – то победителей, как известно, не судят…

Крылов зло оскалился и повернулся к оперу:

– Когда принимали решение на задержание – ты присутствовал?!

– Так точно, присутствовал!

– Ты напомнил всем, что эта тема – «убойщиков»?

– Нет!

– Почему?!

– Товарищ полковник, мы решили, что ситуация изменилась и…

– Откусывай за себя!!

– Я посчитал, что ситуация изменилась… со мной согласились… Мы вместе посчитали, что сможем взять «воркутят» и «поднять» тройной расстрел.

– На чем «поднять»?!

– Да на ры-ры![12]12
  Жаргонное выражение, означающее «пугать голосом, криком».


[Закрыть] – отчаянно рыкнул Воронок.

– Хорошо хоть врать не пытаешься! – засопел зло Крылов и рявкнул в голос: – А вот теперь попробуй не расколи этого пидормота на «калаши». Мне надо, чтобы он признался за «железо» и объяснил свое пошлое поведение! Даже если это не имеет отношения к расстрелу в лифте! А про «убойщиков» я вам говорил, потому что…

Петр Андреевич замолчал, пробежался по кабинету, остановился. Впился глазами в лицо опера и продолжил:

– …Потому что они догадываются, что мы хотим задерживать, и возражают! Считают, что рано! Что мы торопимся! Они же не знают, что мы уже ни хера не хотим, а задерживаем вовсю! Так что, пусть они правыми будут?!

Воронок по-армейски щелкнул каблуками, но ответил по-ментовски:

– Расколем! Если по-честному…

– А тебя что, кто-то заставляет по-нечестному делать?!

Воронцов старательно «ел глазами» метавшееся по кабинету начальство:

– И нос утрем, товарищ полковник!

Крылов остановился, вскинул брови в деланом недоумении:

– Так ты нос утереть хочешь или расколоть?

– Сначала расколоть, а потом утереть!

Воронок хорошо знал эту манеру полковника постоянно «хватать за язык», поэтому не дал себя поймать.

Петр Андреевич брюзгливо пожевал губами:

– И?!

Опер потупился:

– Ну, мы ж работать-то недавно начали…

– Понятно! – перебил его Крылов и по-людоедски ласково улыбнулся: – А чего ж ты мне не докладываешь, что второго упустили?

Воронок быстро слизнул выступивший на верхней губе пот, клятвенно прижал руки к груди:

– Так его скоро ребята привезут!

– Да что ты?! – радостно и умиленно всплеснул руками Петр Андреевич. – А откуда?

– Из Тосно…

– Из Хуесно!! – пнул ногой стул полковник. – Охуеть – не встать! А я вот знаю, что он сейчас около бассейна СКА на Лесном проспекте!

– А… откуда?..

– Оттуда! – Крылов подошел к Воронцову вплотную. – Да за ним опушники второй день ходят, все стараются обнаружить в пространстве Толика… Вы же Анатолия задержали?

– Да… так точно…

– Задание опушникам убойщики выписывали – давно еще… Они должны Толика «выкупить», чтобы «убойный» завершил наконец свое эпохальное мероприятие: на этой парочке кровь, но давняя, не с лифта! Понял? А теперь мы Толика хапнули и весь банкет «убойному» обосрали, потому что вам нос захотелось утереть! Они просто не знают еще, что Толик у нас! А как узнают – такой вой поднимут! И сразу выяснится, кто кому чего утер…

До Воронка быстро дошла вся хреновость ситуации. До него вообще все очень быстро доходило.

– Петр Андреевич, но мы беседуем с ним пока, нюансы есть, он…

Крылов устало уселся за свой стол и махнул рукой:

– Вздор это все. Вздор. Не станет «воркутенок» говорить. Сам не станет. Иди старайся.

Воронцов вернулся к себе в кабинет, закурил, пытаясь успокоиться, и уперся взглядом в скованного наручниками Анатолия Лавренева (по погонялу Лаврентия). Лавренев был крепким, коротко стриженным парнем. Когда-то он неплохо боксировал, но в последние годы занимался ночным разбоем и удары отрабатывал на жертвах – их Лаврентий с подельниками засекали у автомобильных стоянок, потом доводили до подъездов, там нападали стремительно, били и брали с уже бесчувственных тел все сколько-нибудь ценное. На разбой Лавренев ходил как на работу – почти что каждый день. Его бригадку было трудно отловить, потому что жертвы, приходя в себя, как правило, в больнице, никого не могли вспомнить и опознать. А некоторые вообще в себя уже и не приходили… Длинная и безнаказанная череда налетов убедила Лаврентия в том, что у милиции на него ничего нет, поэтому факт задержания был для него полной неожиданностью. «Колоться» он действительно не собирался и на тяжелый взгляд Воронка ответил уверенно-наглым взглядом.

Опер загасил окурок в пепельнице и без прелюдий продолжил разговор, прерванный Крыловым:

– У тебя, Толик, отсюда есть два выхода. Один – в тюрьму. Второй, не хочу врать, тоже в тюрьму. Но есть нюансы! Которые делают эти два выхода если и не противоположными, то разными. Ты ведь налетчик опытный, в переделках бывал… Сколько раз тебя в оперчасти мучили?

Лавренев вскинул голову:

– Вот именно, что мучили!

Воронцов ухмыльнулся:

– И все безвинно, поди?

Лаврентий прищурился и слегка цыкнул зубом:

– Винно, безвинно – а, однако, несудим я! Юридический факт.

– О, как! – Опер уселся поудобнее, закинув ногу на ногу и достав новую сигарету. – То есть анкетка чистая?

Толик жадно посмотрел на сигарету и облизнул сухие губы:

– Тута, как я погляжу, на анкетку всем насрать… но тем не менее чистая!

Воронцов, совсем как Крылов давеча, всплеснул руками:

– Анатолий, а как же два ареста? А примерно с годик проведенный в изоляторе в общей сложности?

Лавренев презрительно скривился:

– И дальше что?! Кнопочку в компьютере нажмите: там вам расскажут. Где судимость?! До суда даже не дошло. Голый вассер, начальник.

Воронок с готовностью, даже с каким-то внешним удовлетворением согласился, хлопнув себя по коленке:

– Есть такая партия! Что ж – будем к себе суровы. Действительно, до суда как-то у тебя не доходило. Очевидно, ты и на этот раз собираешься соскочить?

– Соскакивать надо с чего-то… Я пока не пойму, зачем напрягаться?

– То есть, если я правильно понял, тебе нужны доказательства?

Лаврентий издевательски разулыбался:

– Нет, я за так чистосердечное напишу!

Воронок также солнечно улыбнулся ему в ответ:

– Напишешь? Сам?

Лавренев перестал улыбаться:

– У меня что, лицо дебила? Слюни текут?

Воронцов тоже посерьезнел – вслед за «клиентом»:

– Лицо у тебя, прямо скажем…

– Интересно, какое?!

– Ну, на месте девушек я бы в машину к водителю с таким лицом не садился бы… Даже не с лицом, а с харей…

Толик возмущенно выпрямился на стуле:

– Ага, а у вас тут в оперчасти все с поповскими рожами, постными и благостными.

Опер помахал рукой:

– Не будем о внешности. Что-то мы отвлеклись. Давай-ка сначала договоримся о правилах игры. Ты в мутках моченный, поэтому хорошо знаешь: что бы ты ни сказал – все слова, пока они через протокол не прошли.

– Где-то так, – согласился Лаврентий.

– Ну и чудесно. Тогда будем торговаться. Я тебя постараюсь убедить, почему тебе выгодно сесть в тюрьму…

– Уже интересно!

– …Сесть в тюрягу, но на моих условиях. Иначе ты можешь – необязательно именно в данный момент – загреметь туда по-другому.

Лавренев недоверчиво-снисходительно прищурился:

– И в чем же две разницы?

– Ну что ж, поехали…

Воронцов встал и набрал в легкие побольше воздуха, однако налетчик не дал ему начать процесс «охмурежки»:

– А в этом помещении разговоры разговаривать безопасно?

Опер укоризненно покачал головой:

– То-олик! Ну где ты когда за всю свою практику видел у нашего брата скрытые диктофоны и тайные видеокамеры?

Лавренев ничего не сказал, однако наморщенным лобиком своим дал понять, что этот довод, сформулированный в виде ответа на вопрос вопросом же, его никак не убедил. Воронцов покорно кивнул, с некоторой даже долей обреченности:

– Хорошо, можем перейти в другой кабинет.

– Да ладно, не будем суетиться, – великодушно согласился Толик. – Если что – 51-я статья Конституции[13]13
  51-я статья Конституции позволяет отказываться от дачи показаний против себя.


[Закрыть].

Лицо опера затвердело, у его носа резче обозначились две глубокие складки: