Текст книги "Реализация"

Девушка принесла им кофе – Штукин даже удивился, как его быстро приготовили. Ильюхин быстро схватил свою чашечку, и Валера заметил, что рука полковника чуть подрагивает. Виталий Петрович отхлебнул приличный глоток, обжегся, невнятно матюгнулся и продолжил:

– И вообще… Результатом твоей работы может стать вывод, что все это сообщество должны разрабатывать не милиционеры, а налоговые службы. Может такое быть?

– Запросто! – оживился было Штукин, но Ильюхин махнул на него рукой, сиди, мол, слушай:

– Запросто – не запросто, а такой результат – тоже результат. Только выводы сами по себе не рождаются, к ним приходят. Ну и если налоговые службы – так флаг им в руки… Но! У нас ведь есть трупы! Так? Так… И что, мы все знаем? Нет, не все, а очень поверхностно… И значит, какова цель?

Валерка даже головой помотал, чувствуя, что полковник его специально путает. Подумав, Штукин попробовал сформулировать ответ:

– Если о трупах… Значит, цель – увидеть конкретные действия Юнгерова в отношении Гамерника и действия Гамерника в отношении Юнгерова, зафиксировать все это – и накрыть панамой. Так?

Ильюхин улыбнулся:

– Ну, на это, конечно, трудно рассчитывать, чтоб вот так сразу всех панамой… Такие удачи только в кино и в книжках бывают…

– Тогда в чем же цель? – насупился окончательно сбитый с толку Штукин.

Полковник задумчиво повел головой, отхлебнул еще кофейку и вдруг выдал:

– Ты знаешь… теоретически, по гамбургскому счету, наша задача – заставлять Гамерников и Юнгеровых… да, да, и Юнгеровых – вести споры не привычным им способом, через двери лифта, а цивилизованным. Такая задача в обыденной милицейской работе – утопична, но в нашем конкретном мероприятии – возможна.

Валерка долго молчал и хлопал глазами, потом начал неуверенно переспрашивать:

– Это в том смысле, чтобы Юнгеров на расстрел ответил бы не стрельбой, а какими-то легальными действиями? Чтобы он руками милиции попытался бы Гамерника раздавить? То есть – Гамерник будет стрелять, а Юнгеров…

– А ты уверен, что Гамерник будет только стрелять?

Новый вопрос снова заставил Штукина сбиться с мысли. Ильюхин смотрел на него серьезно, не улыбаясь даже глазами.

– В каком смысле?

– Да все в том же, в прямом. Такие люди, как Гамерник, опасны тем, что для них хороши все средства – подлые и благородные, легальные и нелегальные. Они умеют сочетать, понимаешь?

– То есть… Вы хотите сказать, что Гамерник, кроме стрельбы, может попробовать еще и официальным, легальным путем нанести вред системе Юнгерова?

– Конечно, Гамерник – человек широких взглядов. А вот Юнгеров, боюсь, не способен выставить в ответ такую же палитру возможностей – именно потому, что он душевно здоровее. Хотя то, что он здоровее, еще не значит, что он здоров.

– А Гамерник?

– Гамерник – просто сволочь, если уж быть точным в формулировках, но это касается его натуры, а не профессии. Понимаешь? Профессия-то у них с Юнгеровым одна. Оба они бывшие бандиты, ныне стремящиеся в олигархи.

Штукин почесал затылок:

– Ну да… Как у вас с Крыловым – тоже профессия одна…

Полковник рассмеялся, причем искренне:

– Уел. Молодец. А все правильно: Крылов – человек войны. И не потому, что неуч, – дело свое он знает. Просто он искренне считает, что мир состоит из войны. Так же, как когда-то, когда он работал (а вернее – сидел) в лагере и считал, что мир состоит из ЗЭКОВ, а кстати, где-то там еще есть и свободные, но это, в принципе, не очень важно, потому что ничего не меняет. Такой, знаешь ли, взгляд снайпера на дуэль Пушкина: попал, промахнулся…

– А вы, стало быть, человек мира?

Виталий Петрович пожал плечами:

– Ну, в сравнении с Крыловым – считай что да. И кстати, именно поэтому я и вижу в качестве основной нашей с тобой задачи – недопущение резни… Но это только я так считаю. А выше меня – там другие мнения. Там полагают, что главная задача – это реализация оперативных материалов. Успех для них – это уголовное дело. А уголовное дело – проще всего именно на резне и состряпать. И будет у нас тогда сволочь Гамерник – терпилой… Ну, теперь-то понял?..

– Теперь понял, – очень тихо ответил Валера и долго молчал, пытаясь переварить услышанное. Получалось, что Ильюхин все же намекал на что-то изо всех сил, как мог… И намекал он, как это ни странно, на то, что может помочь Юнгерову и навредить Гамернику. Хотя прямо полковник так ничего и не сказал. И вообще, Штукин не был до конца уверен, что понял Ильюхина правильно.

– Виталий Петрович, – спросил наконец Валера. – Я вот стараюсь все понять, но… Почему все-таки меня к Юнгерову решили внедрять, а не к тому же Гамернику? Раз он такая сволочь?

Ильюхин скривился:

– Это он для нас с тобой – сволочь. А в Москве к нему принципиально иное отношение может быть.

– Как к белому и пушистому?

– Как к белому, пушистому и полезному.

– Даже так?

– А ты что, маленький совсем? Сам же про колбасный завод и министра тут митинговал…

Штукин достал сигарету и долго смотрел на нее, не прикуривая:

– Так что же получается… Гамерник заказывает расстрел, не по его вине я остаюсь живым, а потом меня внедряют к Юнгерову, что объективно очень полезно Гамернику.

Показалось Валерке или нет, что в глазах полковника мелькнула какая-то тень? Ильюхин потом прикрыл глаза ладонью, опять начав потирать пальцами лоб.

– М-да, – сказал Штукин, так и не дождавшись никаких комментариев, что само по себе тоже было ответом. – Интересное кино… Кстати, с точки зрения раскрытия тех трупов – конечно, правильнее было бы меня к Гамернику засылать, а не к Юнгеров у… Чтобы правой рукой левое ухо не чесать… А может, к Гамернику тоже кого-то засунули?

– Сие мне неведомо, – откликнулся наконец Ильюхин. – Но я в этом сильно сомневаюсь.

– Мне б туда, – вздохнул Валерка. – Но нельзя…

Виталий Петрович аж рассмеялся:

– Жеглов ты наш… «Мне б пойти…» Внедряться понравилось?

– Очень понравилось. Непередаваемый букет ощущений.

Они еще посидели, покурили молча. Долгий разговор вымотал обоих, а некоторые вопросы все же так и оставили открытыми… И оба понимали, что при этом разговор и так шел на пределе доверительности…

…Уже перед самым уходом Штукин вдруг вспомнил кое-что, совершенно не имеющее отношения к главной теме:

– Виталий Петрович, а у вас некий Филин еще работает?

Валерка не знал, что именно Филин формально и был инициатором его внедрения, зато это знал сразу насторожившийся Ильюхин:

– А он тут при чем?

Штукин зло улыбнулся:

– Он ни при чем, просто так, к слову… Недавно ребята Дениса стебались, что он спит с дочерью своей любовницы, которая замужем за сотрудником его отдела…

Не ожидавший такого поворота полковник даже вздрогнул:

– Какая мерзость!

Штукин захохотал, а Виталий Петрович скривился и повторил с чувством:

– Мерзость какая!

Валера обозначил движение головой вперед – словно легкий полупоклон сделал:

– Это я к вопросу о людях, которые нас окружают… Ну, и вам, наверное, любопытно.

– Чего тут любопытного? – рассердился Ильюхин. – Меня сейчас вырвет! Мне ж с ним общаться! Ну на хера ты мне это рассказал?

– А вы же сами говорили, что информация лишней не бывает… А это – информация точная… Подчиненный Филина жаловался одному парню Дениса, когда они вместе угнанный «гелик» распиливали.

Лицо полковника приобрело такое выражение, будто он выпил мочу. При этом в голове Виталия Петровича вдруг автоматически щелкнуло: «Так вот откуда до Филина доносилось эхо об угонах в стане Юнгерова… М-да…»

Вслух же Ильюхин сказал:

– Все! Хорош на сегодня. Давай разбегаться. А то я после твоих «информаций» спокойно поужинать не смогу.

Они пожали друг другу руки, Валерка ушел первым. А полковник еще долго сидел над пустыми чашками и переполненной пепельницей, курил и думал.

Ильюхин ощущал какое-то смутное беспокойство, какой-то внутренний дискомфорт, но списывал его на последний, действительно случайный фрагмент разговора, коснувшийся Филина. «Вот уж действительно, прав был Штирлиц, запоминается последняя фраза…» Реакция на эту мерзость была такой сильной, что Виталий Петрович даже не понял, какую совершил ошибку, рассказав Штукину о Гамернике… Ильюхин просто не учел того обстоятельства, что Штукин – не просто представитель другого поколения, а человек, формировавшийся в принципиально иной, уже постперестроечной среде, когда догмы и стереотипы рушились настолько быстро и легко, будто и не были ни догмами, ни стереотипами. Полковник психологически не готов был даже допустить, что для Валеры при всем-всем нездоровом раскладе юнгеровская система вдруг покажется более «своей», чем родная милицейская… Виталий Петрович мерил по себе, а сам он был очень хорошим и очень советским человеком, и к милицейской системе относился так, как советского человека научили относиться к Родине, – пусть уродина, но все равно самая лучшая, как мать, которую не выбирают… Полковник поделился информацией со Штукиным для того, чтобы продемонстрировать доверие и некую особую степень близости, полагая, что такой шаг будет надлежащим образом оценен. Тем более что сделан этот шаг был после разбора явного «косяка» (да еще какого!) Валеры – если всю эту дикую историю с Николенко, вообще, можно назвать «косяком»…

Ильюхин совершил, может быть, самую серьезную ошибку за всю свою службу, совершил и не заметил, и даже, наверное, не поверил бы, если бы кто-то шепнул ему, какой кровью эта ошибка обойдется…

Затушив только что раскуренную сигарету, полковник встал и вышел из кафе. До дому он дошел пешком, решив прогуляться и проветриться. Долгая ходьба утомила и почти успокоила Виталия Петровича. Как ни странно, в эту ночь он спал глубоко и спокойно и во сне даже несколько раз улыбался…

А вот у Валерки ночь, наоборот, выдалась бессонной и нервной. Он-то к себе домой добрался в самых смятенных и раздерганных чувствах. Тяжелыми были его мысли: «Ни фига себе… Ферштейн! Ни фига не ферштейн, если на то пошло! Интересные щи завариваются: нас убивали, известно кто, но ничего доказать нельзя, поэтому Гамерник и К° вне опасности, а если Юнгеров захочет ответить – то, конечно же, его в тюрьму! То есть, если Александр Сергеевич захочет ответить за то, что меня расстреливали, – то я должен помочь посадить его! Потому что он захочет ответить по-бандитски! А как ответить по-государственному? Как иметь дело с таким государством?! С таким государством можно иметь дело, только когда жетоны в метро покупаешь! И то – продавать эти жетоны будут Филины, которых никто никогда не уволит, так как это будет вмешательством в личную жизнь…»

На Штукина волнами накатывалась какая-то холодная, безнадежная, звериная тоска. В какой-то момент ему вдруг, действительно, в буквальном смысле захотелось завыть – по-волчьи, в голос – и он даже испугался этого желания. Испугался настолько, что достал из буфета початую бутылку виски и хлобыстнул полстакана залпом, а закусил лишь сигаретным дымом.

Давно Валере не было так плохо. И пожалуй, никогда он так остро не чувствовал, не ощущал физически своего одиночества. Не было вокруг никого, с кем бы он мог поделиться всеми своими мыслями, кому бы он мог до конца излить душу, рассказать о своих сомнениях и переживаниях. Для Штукина мир распался на три неравномерные части. Первая, самая большая, была и самой чужой – это был мир гражданских людей, которые жили своей жизнью и абсолютно ничего не понимали в уголовно-милицейских интригах. На этих людей Валерка давно уже смотрел, в каком-то смысле, как на детей, – то есть не зло, но и не всерьез. Вторая часть представляла всю правоохранительную государственную машину, куда входила и родная милиция. В этой системе Валерка еще совсем недавно чувствовал себя как рыба в воде, более того, он органично ощущал себя ее частью. А вот с недавних пор… Точнее – сразу же после расстрела в лифте, когда операция по внедрению перешла в активную фазу, не покидало Штукина поганое чувство, что система-то на самом деле выплюнула его, сдала… Да, вот такой получился парадокс – де-юре – система оказала ему огромное доверие (но знали об этом всего несколько человек), а де-факто – уволили опера Штукина, и никто на демонстрацию не вышел и голодовку не объявил… И более того, выясняется, что вся эта замечательная система – так сложилось – может лояльнее отнестись к тому, кто убивал его, Валерку, чем к тому, кто захочет отомстить, в том числе и за него, и кто олицетворяет собой самую маленькую часть мира, – систему Юнгерова…

С Юнгеровым и его людьми поговорить откровенно до конца – это, может, и не самоубийство, но сумасшествие – точно. Кто поверит, что засланный мент вдруг проникся искренней симпатией, чем-то даже похожей на влюбленность?.. И со своими (если еще называть своими сотрудников милиции) – тоже не поговоришь по душам – с кем? Кроме Ильюхина, он в контакт может вступать только с начальником СКМ, а тому не до него, да и вообще… Даже если бы была официальная возможность – с кем говорить? Ильюхин – он действительно самый лучший, но даже он не понимает. Не видит, не чувствует…

После разговора с полковником Штукин утвердился в страшном выводе: Ильюхин – порядочный человек и он не бросит Валерку и не сдаст, но именно как человек, а не как представитель системы. Система-то на Штукина уже давным-давно плюнула. А теперь система снова плюет, но уже не на Валеру, а прямо в душу ему, предлагая помочь посадить человека за то, что он захочет ответить тому, кто его же, Штукина, убить пытался…

Мысли в голове Штукина ходили по кругу и все время упирались в одно и то же. Плохо было Валерке. Очень плохо и очень одиноко. Он не знал, что ему делать, потому что душа противилась тому, чтобы пакостить Юнгерову и его людям. Так сложилось, и Штукин даже не понял, как именно это произошло, что система Юнгерова стала для него ассоциироваться с понятием «свои». И эти люди, действительно, готовы были быть своими, а вот он, Штукин, знал, что он для них – чужой. Для них – чужой, и для родной милицейской системы – тоже, потому что не допускала она у своих такие мысли…

Под утро, уже одурев от алкоголя и сигарет, Валерка даже подумал было – а не рассказать ли Юнгерову все как есть? Но идею эту он тут же отбросил как бесперспективную. Юнгеров, конечно, оценит откровенность, но не более. Своим он быть перестанет тут же – по одной простой причине: нормальные люди даже очень ценных перебежчиков все равно считают предателями.

К тому же – если и перебегать открыто на ту сторону, то хотя бы с какой-то ценной информацией, имеющей перспективу практического использования. А какой информацией владел Штукин? Только о себе самом…

Забыться сном Валерке удалось только утром. Он ничего еще не решил окончательно, но знал уже, что не хочет быть пешкой и исполнителем непонятной чужой воли. Штукин хотел как-то помочь Юнгерову, но не знал как. И себе самому он тоже очень хотел помочь – и тоже не знал, как это сделать лучше, понимая, что после драки с Якушевым и детального препарирования истории с Николенко его акции несколько упали… Засыпая, Штукин решил рассказать Юнгерову о Гамернике, но сил на то, чтобы детально это продумать, уже не хватило. Сон сморил Валерку как раз в тот момент, когда он внутренне принял решение на свою собственную игру. Осознать все последствия этого эмоционального решения Штукин не смог.

Разговор с Юнгеровым состоялся, но прошел он все же не совсем так, как хотелось бы Валерию. При этом он, однако, наверное, и сам бы не смог четко сформулировать – а как именно ему хотелось, чтобы прошел этот разговор… Наверное, внутреннее раздражение Штукина объяснялось тем, что он вынужден был снова врать – про опера в управе, про доверительные отношения с ним. Одна ложь порождала другую – Юнгеров поверил, а поверив, немедленно захотел заплатить оперу… Как отказаться от денег? Все равно придется брать, а отдавать-то их некому (не Ильюхину же!)… Вот и получалось, что благая эта ложь рождала еще и воровство или даже хуже – крысятничество… Нет, конечно, Валерка понимал, что не оскудеет Юнгеров от расставания с несколькими сотнями долларов, но дело-то было не в сумме, а в принципе. Муторно было Штукину. Он словно в потемках по болоту брел, а болото все не кончалось и не кончалось…

Единственным отрадным моментом было то, что Валера во время разговора с Юнгеровым остро прочувствовал его неподдельный интерес ко всему, что так или иначе связано с Гамерником. Следовательно, разрабатывая эту линию, можно было, во-первых, попробовать как-то реабилитироваться в глазах Александра Сергеевича. А во-вторых, попробовать что-то понять и сделать для себя самого – ведь, в конце-то концов, если уж совсем начистоту говорить, то неизвестно, чей личный счет к Гамернику больше: Юнгерова или Штукина – притом что Валерка даже не знаком лично был с этим «видным предпринимателем». А если бы был? Что бы это изменило? Наверное, это не столько изменило бы что-то, сколько дало бы более личностное, более адресное отношение… Да и вообще, одно из правил оперативника – если разрабатываешь кого-то, обязательно посмотри на него вживую. Постарайся подойти поближе, на дистанцию чувствования… Ну и вообще, интересно же вживую посмотреть на человека, который заказывал твой расстрел?

Так примерно рассуждал Валера, возвращаясь после разговора с Юнгеровым в Петербург. Проанализировав беседу уже неоднократно, Штукин был уверен – Юнкерс не «сглотнет», не сделает вид, что ничего не произошло, – он будет действовать. Проблема заключалась в том, что с Валерой ни он, ни его ближайшее окружение не будут делиться ни стратегическими, ни тактическими планами. Может, доверят отработать какой-нибудь мелкий эпизод – и все. А Штукину очень хотелось оказаться в эпицентре событий, это была не блажь, а насущная жизненная необходимость, независимо от выбора дальнейшего пути: передавит он в себе обиду и меланхолию и останется милицейским разведчиком – надо быть в эпицентре, чтобы владеть ценной информацией, которую нужно передавать своим; свяжет дальнейшие жизненные перспективы все-таки с «империей» Юнгерова – тем более надо быть в эпицентре для скорейшей реабилитации и дальнейшего карьерного роста… А как предложить использовать себя более активно? Надо найти какую-то возможность приближения к Гамернику… Легко сказать, найти возможность… Тут просто посмотреть-то на него вживую – и то надо голову ломать, как это сделать…

Валера и не заметил, как за своими напряженными размышлениями въехал в центр города. Он остановился на углу Невского и Фонтанки, закурил, откинулся в кресле и, машинально разглядывая особо симпатичные женские ножки, дефилирующие в огромных количествах по главному проспекту Питера, продолжал думать: «…А с другой стороны – не так уж и сложно выяснить, когда Гамерник приезжает из Москвы в Питер. Любой рядовой, не очень сильно пьющий оперативник за новую стиральную машину для своей жены поставит номер паспорта фигуранта в поисковую систему „Экспресс-2“, которая исправно будет сообщать о всех перемещениях на транспорте между столицами да еще и выдавать данные на соседей по купе или по креслам в самолете… А когда он в Питере – где его ловить? Да либо в его офисах, либо в центре – во всех этих центровых кафе, типа „Мезонина“ в Гранд-отеле, где встречаются друг с другом представители питерской элиты… да, так-то оно так, но… Не будешь же сидеть один в засаде у Гранд-отеля? Живо приметят, и начнутся вопросы со стороны службы безопасности этой гостиницы… Это в прежние времена хорошо было, когда я в «наружке» топтал, – тогда я был не один, но и задачи были не личные, государевы…

И Ильюхина не попросишь о помощи – он сразу недоброе почует… Думай, Валера, думай!»

Говорят, что когда много думаешь о ком-то, то вроде как мыслями тянешь этого человека к себе. Бог его знает, работает ли это правило всегда, но, как ни странно, у Штукина получилось что-то вроде этого. А может, все объяснялось просто везением – или невезением, тут, как говорится, с какой стороны глянуть…

Вышло-то все очень просто, хотя и абсолютно неожиданно. Позже Штукин даже не смог вспомнить, за каким лядом он вышел из машины и поперся в «Книжную лавку писателя». Особым любителем книг Валера не был, библиографическими редкостями не интересовался – но что-то его же привело в этот магазинчик? Наитие, интуиция? Кто его знает…

Зайдя в магазин, Валера подошел к прилавку и долго рассеянно рассматривал корешки томов в отделе «старой книги». Думал он при этом все о своем, потом взгляд его зацепился за что-то, и Штукин попросил продавщицу показать ему один том. Немолодая женщина молча достала книгу с полки и протянула Валере. Штукин раскрыл толстый том и вздрогнул: книга называлась «Провокатор Роман Малиновский». Валера усмехнулся про себя и подумал: «Так скоро я поверю еще и в гадание на кофейной гуще… М-да… Провокатор… А я – я даже не агент, я – спецагент, как в ФБР! И я не доносительством занимаюсь, а провожу спецоперацию – как тот хирург, который сам себя режет!..» Штукин захлопнул книгу и почувствовал, что его вдруг кто-то начинает отжимать от прилавка.

Валера покосился через левое плечо и увидел молодого откормленного парня с «лапшой» в ухе, который изображал из себя телохранителя. Изображал, надо сказать, старательно, но как-то неуклюже, почти карикатурно. Что же касается самого подлежащего охране тела, то оно находилось неподалеку и рассматривало «Историю искусств» Грабаря.

Штукин и не подумал подвинуться, вместо этого он, демонстративно листая свою книгу, внятно сказал:

– Юноша, вы бы вместо слухового аппарата – надели бы лучше линзы!

Охранник, судя по всему, даже не понял, что реплика адресована именно ему, – что уж говорить о заложенной в ней насмешке. Бодигард надавил плечом еще сильнее, и Валера, взорвавшись, по-простому пихнул его в ответ:

– Ты че?! Заблудился?!

Не ожидавший сопротивления охранитель тела удивленно вытаращился на Штукина и заморгал. Наверное, он растерялся. Судя по всему, он считал своего шефа настолько крутой фигурой, что всякая мелкая шелупонь, типа каких-то магазинных посетителей, должна была сама собой куда-то деваться, освобождая место. Наверное, обыкновенно так и происходило – и вдруг – сбой в программе.

Валера очень быстро понял, что с охранником разговаривать бессмысленно, но гонор не позволил ему просто взять и отойти. Штукин обратился непосредственно к охраняемому:

– Товарищ! Это ничего, что я зашел в магазин?

«Товарищ» недовольно глянул в сторону Валеры и поймал его ровный, готовый к конфликту взгляд. Охраняемая персона явно умела соображать быстрее, чем охранник, тут же одернутый:

– Николай! Отойди.

Охранник, ворча что-то нечленораздельное, отлип от Валеры и отошел ближе к своему шефу.

Штукин удовлетворенно хмыкнул и снова уткнулся в книгу, будто действительно читал ее. «Что-то рожа у этого товарища знакомая, – подумалось Валерию. – Где-то я его уже видел… Где?»

И тут Штукин вспомнил, где видел это лицо, – на снимках, в Интернете. Это был Гамерник собственной персоной. «Вот так-так!» – Валерку аж жаром обдало. Не склонный к мистике и к вере в роковые совпадения, он все же усмотрел в этой встрече некий знак. Правда, произнести даже про себя такое словосочетание, как «перст судьбы», Штукин бы все равно постеснялся.

И снова в Валерке мгновенно ожили все навыки и инстинкты сотрудника службы наружного наблюдения. Практически не раздумывая, Штукин решил «протащить» Гамерника по городу и довести до «адреса». Зачем? Валера не знал еще ответа на этот вопрос, но чувствовал – надо. Может пригодиться.

«Протащить» Гамерника оказалось не очень трудно – повезло, что не было пробок. Водитель Гамерника все время «собирал помидоры», а Штукин проходил перекрестки под мигающий желтый сигнал. В конце концов «Мерседес» Гамерника остановился у обыкновенного офиса без таблички на Греческом проспекте.

Окна на первом этаже позволили Валере увидеть, что Гамерник приехал именно к себе, а не с визитом к кому-нибудь из своих знакомых.

Валерка побродил вокруг крыльца, срисовал на всякий случай номера припаркованных неподалеку автомобилей и уселся на лавочку. Закурив, он попробовал собрать мысли в кучу, хотя это было и нелегко: «Ну что, тебе все повидаться хотелось… Повидался? Легче стало?»

Как ни странно, но ему действительно вдруг стало чуточку легче, и Штукин даже не понял, из-за чего. Словно бы в темноте вдруг какой-то лучик замигал… Валера почувствовал приближение какой-то идеи, какой-то интересной мысли, реализация которой может круто изменить ситуацию. Штукин даже испугался, что вот сейчас каким-нибудь неосторожным движением спугнет эту не до конца еще оформившуюся мысль, и она убежит, и он не сможет ее вернуть. Валера сам улыбнулся этой своей опаске и подумал – увидит кто-то со стороны, точно скажет – псих, мол, то хмурится, то лыбится…

А между тем пришедшая ему в голову идея постепенно становилась все более и более отчетливой, обрастая деталями и делясь на разные варианты реализации. И осуществление этой идеи вдруг показалось Штукину настолько простым, что он едва не шагнул к двери офиса Гамерника… Но все-таки не шагнул. Валерка затоптал окурок ботинком, встал с лавочки и вслух сказал:

– Раз, два, три, четыре, пять – я иду искать!

Две проходившие мимо школьницы с ранцами удивленно посмотрели на него – Штукин подмигнул им в ответ. Но, видимо, выражение лица его не соответствовало веселому подмигиванию, потому что девчонки, не сговариваясь, бросились бежать к дому. Впрочем, Валерка этого даже не заметил. Быстрым шагом он дошел до своей машины, но перед тем, как сесть в нее, еще раз посмотрел на установленный офис Гамерника. Там за окнами мелькали какие-то тени. Штукин зло прищурился и тихо сказал себе под нос:

– Доброй вам ночи, господин Гамерник. До свидания – надеюсь, до очень скорого свидания…

Он сел в машину и быстро уехал.

В тот вечер Штукин лег спать раньше обычного и спал всю ночь глубоким крепким сном без сновидений. Такой хороший сон объяснялся предыдущей бессонной ночью, с одной стороны, и хорошей, как полагал Валера, идеей, которая пришла ему в голову.

Учитывая все в скором времени развернувшиеся трагические события, конечно, трудно считать идею Штукина однозначно хорошей, но что-то оригинальное в ней и впрямь было… А придумал Валера – ни много ни мало – взять и «предложиться» Гамернику. Сказать ему – мол, так и так, дядя, – ты Юнгерова ненавидишь, со свету его сжить хочешь, а я у Юнкерса служу, а потому могу быть тебе чудовищно полезен, если ты мне объяснишь, почему мне выгодно быть тебе полезным… И ход-подход к Гамернику Штукин увидел нестандартный, необычный, такой, на который вполне мог бы повестись этот прожженный и насквозь циничный человек… Ход был настолько, с точки зрения Валеры, красивым, что он еле удержался у офиса Гамерника от того, чтобы не сделать его немедленно… А ведь, пожалуй, и сделал бы – одно только его остановило: понимал Штукин, что шанс на неудачу все же есть, и если все пойдет не так, как ему хотелось бы, то… То Юнгеров обо всем этом узнает очень быстро и уже точно не простит такой самодеятельности. И даже не только не простит – а спишет в «отряд дебилоидов» – так он называл людей очень амбициозных и не очень умных, то есть совсем неинтересных… А вот если Юнгеров сам даст санкцию на такую игру – тогда совсем другое дело… Дело оставалось за малым – всего-навсего убедить Юнкерса… И даже не убедить, а заразить этой идеей Александра Сергеевича.

Наутро Штукин первым делом позвонил Денису:

– Здорово, это Валера.

– И ты не хворай!

– Денис, я вот с каким вопросом: ты не знаешь, Александр Сергеевич сегодня будет у себя в имении или?..

– Стесняюсь спросить, Валера, а в чем причина такого любопытства?

Валера постарался как можно более естественно рассмеяться:

– В тот раз, когда они с Ермиловым меня драли и воспитывали, Александр Сергеевич задал мне один интересовавший его личный вопрос. Тогда я не знал ответа, а вчера постарался – и узнал. Вот мне и надо его озвучить. Если бы это не было связано именно с личными моментами, я бы просто напечатал короткую справочку на листе бумаги и отдал бы тебе для последующей передачи шефу, но… Тут именно что личный момент и скорее его, чем мой…

Волков спокойно все это выслушал и так же спокойно ответил:

– Насколько я знаю, он и не выезжал никуда со вчерашнего дня и до завтра вроде как выезжать не собирался. Сам я там нарисуюсь часам к двум. Подтягивайся…

Положив трубку, Штукин покачал головой и в который уже раз за недолгий, в общем-то, период знакомства с Денисом подумал о нем как о человеке удивительном. Волков и не подумал интересоваться: а что это за такой секретный личный вопрос, а зачем, а почему – таковые расспросы противоречили его природе. Более того, Штукин даже не сомневался, что Денису в голову бы не пришли мысли типа: «А, Валера чего-то такое узнал и норовит сам с шефом „вась-вась“, чтобы стать ему ближе, и чтобы меня оттеснить, и чтобы в перспективе мое место занять…» Волков не то что не был интриганом – он интриганов и интриганство ненавидел как явление – ненавидел настолько искренне и всей душой, что порой не задавал собеседнику даже самых естественных и уместных вопросов – лишь бы даже тень подозрения в склонности к этому самому интриганству на него не упала…

Кстати сказать, именно с Денисом Валере легче всего оказалось объясниться после того неприятного инцидента с Якушевым у озера. Вечером того же дня, когда случился тяжелый разговор с Юнгеровым и Ермиловым, Штукин разговаривал еще и с Денисом – но эта беседа не была тягостной для него. Волков как-то с самого начала все понял. Выслушал долгую исповедь, ни разу не перебив, потом положил Валерке руку на плечо, заглянул в глаза и сказал очень серьезно:

– У меня вопросов нет. Мне трудно сказать, как бы я поступил, окажись вдруг на твоем месте, – мы-то все равно для тебя еще люди новые, а я уже забыл, как это – когда с новыми… Но я тебя… понимаю. Лучше бы, конечно, было, чтоб всего этого не было, но раз уж было – так чего уж теперь… Давай жить дальше и не будем больше к этой истории возвращаться…

Однако буквально через день именно Денис сам же и вернулся к этой ситуации, «успокоив» Штукина:

– Не переживай, боссы на тебя зуб не держат… Нормально отнеслись, насколько это возможно. Ермилов, знаешь, чего вообще выдал? Говорит: если Штукин все рассказал, как было, это можно понять и даже посочувствовать. А если наврал и завалил эту прокуроршу – так чего переживать, тогда он тем более свой, буржуйский… Юнгеров чуть чаем не захлебнулся от таких штучек. Хотя у Ермилова никогда не поймешь – шутит он или всерьез…

Валерка не нашелся, как и ответить на это, – у него от такой «шуточки» даже легкий озноб по плечам пробежал…