Текст книги "Расшифровывая снег. Стихотворения и поэмы"
Автор книги: Андрей Козырев
Жанр: Поэзия, Поэзия и Драматургия
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
Осень в Великой степи
Застыло небо над степной деревней,
Мозолистое, серое для глаз,
И чахлые осенние деревья
Творят в степи неслышный свой намаз.
А скоро – над неслыханным покоем
Пастушьи песни ветры запоют,
И тучи, словно овцы – к водопою,
К реке на горизонте припадут.
Река, река, налитая тоскою,
По берегам – лишь чахлые кусты, —
Тебя я помню молодой, лихою,
В весеннем половодье красоты.
Весна прошла. Иным великолепьем
Пронизан мир, безвыходно-степной.
Стоят миры над задремавшей степью.
Стоят века, придя на водопой.
И позабыта прежняя беспечность.
Стволы стоят, как старые штыки.
…А осень – это маленькая вечность
От нас – на расстоянии строки.
Степной гимн
…У моей страны, степной, широкой, —
Узкие, монгольские глаза,
Как плоды, созревшие до срока.
В них, темнея, бродят небеса.
Чёрный небосвод над белой степью
Впитан этим взором навсегда,
И чарует звёзд великолепье,
И горчит иртышская вода.
Да, она, страна моя лихая,
В шубе из степных волшебных трав
Под небесной чернотой без края
У костра сидит, пиалу сжав.
Дух степей, полынный, горький, звонкий,
Настоялся, как в дому, в душе,
И горчит, щекочет ноздри тонко
В кочевых ночах на Иртыше.
Эти степи, дымчатые степи,
Кладезь трав, растений и камней,
Держат душу мне сильней, чем цепи,
Держат память, словно на ремне.
Сто веков я мог бы здесь скитаться,
Оставлять в безбрежности следы…
Но пришлось со степью мне расстаться
Ради камня, ряби и воды.
В городе, как в каменной пустыне,
Я шепчу себе: «Терпи! Терпи!» —
Сохраняя веточку полыни,
Как частичку вековой степи.
Город Сон
«Город Сон над рекой Тишиной …»
Город Сон над рекой Тишиной —
Наваждение жизни земной.
Он уснул от великих побед —
Город Сон, город Смех, город Свет.
Он во сне распростёрт и распят —
Город Сон, город Стон, город Ад.
И царит над землёй моей он —
Богатырский чудовищный сон,
И столетия длится она —
Тишина, Тишина, Тишина.
Но во гробе, чьё имя – Сибирь,
Спит – и дышит во сне богатырь.
Под бесстрастием мраморных плит
Каждый мускул страданьем налит.
Полны силы уста и глаза…
Но проснуться, открыть их – нельзя.
И змеится река Тишина,
Без истока, без края, без дна.
И летит опаляющий свет
На мой город уже сотни лет.
Льется, льется, паля и горя,
На уснувшего богатыря.
Вокзал
И вновь среди ночных огней вокзала,
Среди сигнальных гаснущих звонков
В тебе растёт печаль, которой мало
Всех сёл, дорог, всех стран и городов.
А кажется, нет смерти! Есть дорога,
Которую ты должен одолеть,
Идти, бежать, молить благого Бога,
Чтоб дал Он сил, и петь, и петь, и петь…
Но на краю земли – всё то же небо,
И так же тихо падает листва,
И так же мягок свежий запах хлеба,
И поезд так же вновь уходит в Небыль,
Туда, где бесполезны все слова…
Уходит поезд. Но жива надежда
В твоей душе. Осталось – на коня
Свободно сесть, и мчаться вдаль, как прежде,
Когда ты весь исполнен был огня…
И путь – открыт. И конь твой скачает, скачет.
Вперёд! Вперёд! Без отдыха, без сна!
И в огненном зрачке коня маячат
Поля, деревья, скалы и луна,
И кажется – ещё не всё пропало,
И в небесах горит твоя звезда…
Но ты проснёшься. С тёмного вокзала
Во мрак твои уходят поезда…
Бесприданница
Татьяне Чертовой
Ночь… Морозы… Чёрные метели…
Пьяная, слепая высота…
За окном – шумят ветвями ели.
В старом доме – жар и теснота.
В старом доме жизни места мало.
Распахни окно – и снег в лицо!
Там, за два квартала, – гул вокзала,
Ночь, огни, трамвайное кольцо…
Небеса застелены, как фетром,
Собственной бездонной глубиной…
Под ногами вновь дрожит от ветра
Твердь земли, облитая луной.
Я иду, от яви в сон проснувшись,
По следам давно ушедших лет…
Фонари, как змеи, изогнувшись,
Смотрят узкими глазами вслед.
Изогнулся купол звёзд гигантский…
Это царство так знакомо нам:
Атаманский хутор. Храм Казанский.
Пушка, что глядит во тьме на храм.
Здесь от века всё, как в море, тихо…
Здесь не слышно голосов людей…
Где ты, счастье, где ты, Эвридика,
Горький свет живой души моей?
Там, где ты сейчас, поёт стихия,
Там, пронзая взорами эфир,
В чёрных небесах созвездье Змия
Смотрит на огромный, бурный мир.
И я слышу – где-то, в дальнем храме,
За слепым простором Иртыша,
За рекой, за ветром, за степями
Плачет бесприданница – душа.
Трамвай в рай
Свернул трамвай на улицу Титова,
разбрызгивая по небу сирень…
Борис Рыжий.
Свернул трамвай на улицу Серова,
По-старчески о ценах дребезжа.
…Традиция сия весьма сурова —
Путём трамвайным детство провожать.
Осенний день уныло неразборчив,
Как почерк оттрубившего врача.
Твой дом стоит в конце дороги точкой,
И листья шепелявят сгоряча,
Мне под ноги попавшись… Светка, Алка,
Подруги-одноклассницы, и ты —
Вы все осталось в прошлом… Как мне жалко
Его нерукотворной высоты!
Здесь мы бродили счастливо-стыдливо,
И я пил воду с твоего лица…
Но смысла этих пошлых слёз дождливых
Никто из нас не понял до конца.
…На улице – одни и те же лица.
Я в книжку их сложил бы все, любя…
Я не устал работать фиговидцем,
Я просто утомился от себя.
Но, сколько вы бумаги не марайте,
На подвиг вы один обречены:
Поэт, библиотекарь, копирайтер, —
Несчастные подкидыши страны.
…Осенний холодок. Бульвар Победы.
Слегка подштукатуренный закат.
На транспарантах – бабушки и деды,
Что воевали триста лет назад.
Над «сталинками» дождь слегка картавит.
Сентябрь надломлен, словно каравай.
Столетие, маня меня, лукавит,
Но я – не ваш. Трамвай уходит в рай.
Оплакивать зачем на пошлой флейте
И улицу, и город, и страну?…
Я не умру, не бойтесь, не надейтесь, —
Я на трамвае за угол сверну.
Сказка старого города
Распахнут вечер, слово двери в храм,
И, разбудить людей впотьмах не смея,
Дождь медленной походкой чародея
Идёт по парапетам и дворам.
Свернулся день, забывшись от забот,
Средневековым пожелтевшим свитком,
А зданье кирхи красною улиткой
Из раковины смотрит в небосвод.
Слова молитв из тишины аллей
Цветы, намокнув, шепчут полусонно,
И дремлют, как монахи в капюшонах,
Ряды пирамидальных тополей.
Не хочет храм пронзить простор крестом
И в небосводе прорубить оконце,
И круглый циферблат – замена солнца —
На колокольне щурится, как гном.
А в городе царит такая тишь!
Фонарь дежурит над рекою синей.
Несутся тучи стайкой бекасиной,
И набухает под дождём Иртыш.
И кажется – по-детски о мечте
Незримый кто-то шепчет мне, скучая…
Как сухари, размокшие от чая,
Дома и берег тонут в темноте.
Шум города заглушен плеском струй.
Луна висит, счастливая, как слива,
А в небе звезды первые пугливо,
Дрожа, ей шлют воздушный поцелуй.
Ветер и волна
(Иртышская набережная. Вечер. Одиночество)
Туманный берег. Сумерки любви.
Дождь пунктуально размечает плиты
На набережной. И почти забыты
Размолвки между мною и людьми.
Чем мы взрослей, тем чаще наяву
Мы ссоримся, как маленькие дети…
…Бессвязностью дождливых междометий
Описан мир, в котором я живу.
Незримая мне чувствуется связь
Меж ветром и волной, что нарастает.
Идёт прилив, и время прибывает,
О берег, как о тишину, дробясь.
А ветер, с пляжа в город восходя,
Стирает с сада времени отметки
И вписывает дрожь ольховой ветки
В тончайшую параболу дождя.
Я – ветер. Ты – волна. Смиришься ты,
Приливу неба уступив покорно.
Так сумерки втекают в зелень дёрна
Чернилами, что с неба разлиты.
И некий неизвестный миру бес
Играет связью неба с жизнью светской,
Стремясь отождествить рисунок детский
И звёздные каракули небес…
В чернилах – облака. Пустынен пляж.
Один ребёнок собирает камни.
Вернуть тебя… Познать себя… Куда мне!
Я – кто? Был – человек, а стал – пейзаж.
И в голову приходит лишь одно:
В разлуке, словно пёс, скулить негоже…
………………………………………………
Но звёздный холодок бежит по коже,
Когда Господь сквозь нас глядит на дно.
Сад Врубеля
…Тяжёлый август. Врубелевский сад.
Ключом скрипичным сплетшиеся ветки.
Высокий, словно в «Демоне», закат —
Не огненной, а каменной расцветки.
Здесь тихо, словно в море глубоко,
Лишь тишина волнуется, как воды,
И весело, и жутко, и легко
Бродить в зелёных сумерках свободы.
Береза дирижирует дождём.
Я слушаю его концерт – глазами.
Зелёный сумрак светится, и в нём
На чёрном пьедестале Врубель замер.
Сжимают холст худые кисти рук.
Глаза глядят куда-то вверх, над нами.
И в небо камнем улетает звук.
И небеса расходятся кругами.
Дрожит фонтана каменная митра.
Струя дождя, в фонтан вплетись скорей!
Здесь зелень, синь и серость на палитре —
Как сумрак неродившихся морей.
И, сколько б раз творец не умирал,
Он будет здесь – все осени и вёсны.
…Плывёт фрегат. И бледен адмирал.
И ветви сада движутся, как вёсла.
И в иероглиф вычурный сплелись,
Бушуя, ветви огненной расцветки.
Тоскует Демон. Но пустынна высь.
Пан держит флейту. Только песни редки.
Пророк глядит глазами пустоты,
И вновь сквозит в зрачках у Азраила
Безжалостность последней доброты,
Забывшей всё, что было… было… было…
И гений, умерев сто лет назад,
Незримо в парке, среди веток, замер —
И смотрит в кристаллический закат
Слепыми изумрудными глазами,
И осень рассыпается с небес
Кристаллами замедленного света,
В космическом хранилище чудес
Накопленного за большое лето,
И кажется, что мир наш не исчез…
Расшифровывая снег
Марине Улыбышевой
Шумит тревожно книжная листва.
Седая туча ликом схожа с Богом.
Зелёный накануне Покрова,
Просторный луг чуть шепчет о высоком
Слова, что пропадают в мураве,
Непонятые, как пустые бредни.
И в белом храме Спаса-на-траве
Космическая служится обедня.
Как этот луг, мы другу и врагу,
Свою печаль щепоткой веры сдобрив,
Прощаем всё – словесную пургу
И холод, непонятный, как апокриф.
В глазах у неродившихся небес
Стоят творцы, преданья и пророки…
И, словно кони, взмыленные строки
Взлетают небесам наперерез.
Поэты, словно травы, зелены.
Шепча свои зелёные молитвы,
Мы скрылись бы от вьюги, как от битвы,
Под сердцем засыпающей страны.
Мы скрылись бы во сне, как в синеве,
От обжигающе холодной яви…
Но мы изобретать себя не вправе.
Нас пишет небо – снегом на траве.
Пришелец из приснившихся веков,
Я прочитал бы луг, как сборник басен,
Но алфавит травы ещё неясен,
И литеры не знают смысла слов.
И я, апокрифичный человек,
Ища во всем закона, меры, цели,
Сверяю с книгой литеры метели,
Угрюмо расшифровываю снег.
Пейзаж такой обычный
Дорога серая, сибирская.
Две хаты. Снег. Вороны чёрные.
Да вьюга – злая, богатырская…
Моя Россия беспризорная.
Над домом – дымом небо ранено.
Земля лопатами искрошена.
А у избы сверкает гранями
Бутылочный осколок прошлого.
И, как обрубки жизней прожитых,
Окурки в снег измятый брошены.
Покрыто свежею порошею
Судеб измолотое крошево.
И на развалины соседовы
Струится желчь седого месяца…
И не пытайся, не выведывай,
ЧТО изнутри, сжигая, бесится.
Город, город…
Вот город, где молчанье серых плит
Звучней, чем белый шёпот снегопада,
Где вывесок рекламных алфавит
Рогат и буен, как баранье стадо,
Где медленно ржавеет старый лес
И взоры у людей сухи, как порох…
Свинчаткой угрожающих небес
Судьба легла на серые просторы…
Почувствовав, что стала жизнь другой,
Ты смотришь вниз, как в чём-то виноватый,
И вновь лежит безмолвно под ногой
Земля, нагая, как Христос распятый…
А грянет буря – солнце прячет око,
И ты не хочешь счастья и чудес.
Из желобов железных водостоков
Стекает вяло ржавчина небес…
И жизнь течёт… А вот идти – не хочет.
Течёт, как струйка влаги – в глубину…
Угрюмые проходят дни и ночи,
Как воины с парада – на войну…
И хочется, не веря больше мигу,
Забыв пройдённый одинокий путь,
Захлопнуть время, как плохую книгу,
И свежей, чистой вечности вдохнуть.
Сибирский ковчег
Снег да снег. Кусты во тьме застыли.
Исподлобья смотрят вдаль дома.
Словно жизнь, как пленку, засветили,
Словно время вдруг сошло с ума.
Примерзает взгляд к луне железной.
Мчатся бесы вдоль по мостовой.
Под небесной ледяною бездной
Я иду, промёрзший, сам не свой.
Этот час, наверно, тёмен слишком,
И в ночи дорога далека…
И зевает ветхое пальтишко,
И дрожит холодная рука.
Волчья злоба. Темнота. Морозы.
Предо мною путь – упрям и прям.
Переулки скалятся с угрозой,
Но себя я в жертву не отдам.
Ведь в домах, укрытых тёплой тенью,
Есть всё то, что недоступно нам:
Жизнь течёт по трубам отопленья,
Дети спят, прижавшись к матерям…
И отрадно, слыша вьюги топот,
Выдыхая не ветра, а снег,
Видеть, как сквозь снежные потопы
Проплывает теплоты ковчег…
…Post skriptum
Пролетят лучистой пылью миги,
Все труды и дни житья-бытья.
Записью в конторской пыльной книге
Станет жизнь нелепая моя.
А коль спросят: как ты жил? – поэта?
Жил, дурил, влюблялся… ну, как все.
Время металлического цвета
Пролетало мимо по шоссе.
Строил планы. Измерял маршруты.
Был порой от злобы – сам не свой.
Верил. Гулливерил. Лилипутил.
Но в конце – остался сам собой.
В небе был всесильным, как молитва.
На земле – бессильным, словно бог.
Строчкой, безопасною, как бритва,
Ни поранить, ни спасти не мог.
От цветов всего земного спектра
Не осталось в жизни ни черта…
…Только дождь на Любинском проспекте,
Только синева и пустота.
Только ложь и невозможность встречи,
Только тёмный, мокрый город мой,
Только дождь, унылый, древний, вечный,
Под которым я бреду домой —
И во тьме навзрыд срываю нервы,
Полный слёз, как влаги – решето,
Детскими глазами глядя в небо
И шепча: за что?
За что?
За что?
Листая память
«Я листал, словно старый альбом…»
Я листал, словно старый альбом,
Память, где на седых фотоснимках
Старый мир, старый сад, старый дом, —
Прошлый век с настоящим в обнимку.
Деды-дети, мальчишки, друзья,
Что глядят с фотографий бумажных, —
Позабыть вас, конечно, нельзя,
Помнить – трудно, и горько, и страшно…
Вы несли свою жизнь на весу,
Вы ушли, – хоть неспешно, но быстро.
Не для вас стонет птица в лесу,
Не для вас шелестят ночью листья.
И, застыв, словно в свой смертный час,
Перед камерой, в прошлой России,
Вы глядите с улыбкой на нас —
Дурачки, скоморохи, родные!
Не спасло вас… ничто не спасло:
Земли, сабли, рубли… всё пропало.
Вероятно, добро – это зло,
Что быть злом отчего-то устало.
Что ж, пора отдохнуть. Жизнь прошла.
Спите, прожитых лет не жалея.
Лёгок сон… а земля – тяжела.
Только жизнь может быть тяжелее.
К вопросу о происхождении человека
Поэтический комментарий к Дарвину
Стихли в небе орлиные клики.
Мир дрожал, как в последний свой миг…
Кроманьонец, усталый и дикий,
С палкой вышел из дебрей лесных.
Он смотрел на луну первозданно,
Допотопно, пещерно и зло…
И в мозгу у него окаянно
Что-то мучилось, зрело, росло…
Поднимались дворцы и колонны,
Восставали над миром цари,
Римы, Лондоны и Вавилоны
Каменели в сиянье зари…
Кроманьонец стоял, тихо ахал
И слезу мокрой лапой стирал…
Только мамонт – впервые без страха —
На него из чащобы взирал.
А в душе у лесного бродяги
Под неведомый атомный скрип
В первозданном тумане и влаге
Поднимался чудовищный гриб…
Эдды, Библии, кодексы веры
Зарождались в лучистой пыли…
И в узорах на стенах пещеры
Прорастали эскизы Дали…
И молчали тревожно пещеры,
Предвкушая, как скоро, горя,
Над столицами атомной эры
Мезозойская встанет заря.
Аввакуму
Сибирь с огромными пространствами,
В слепых снегах, в кровавых росах,
Прошел пророком ты, пространствовал,
Опершись на кедровый посох.
Ты шёл. Ты мерил землю мерою,
Какой и неба было мало.
Перед тобой упрямо щерилась
Россия чёрным ртом Байкала…
Ты видел льды, что век не движутся,
И трав Даурии убранство…
Ты изучил с азов до ижицы
Уроки русского пространства.
Сквозь льды Байкала, дебри тарские
Ты рвался правдою смертельной
И гордо нёс в хоромы царские
Лукавство прямоты предельной.
И обжигают нас пока ещё
И делают прямей и чище
Твой говор, слог, огнём пылающий,
И огненное пепелище…
И, как в развязке древней повести,
Достались мне – сквозь поколенья —
Грехи твоей упрямой совести,
Гордыня смертного смиренья…
И до сих пор, подобно бремени,
Во испытание дана мне
Сибирь – как впадина во времени
Меж веком атома и камня.
Меж веком каменным и атомным —
Снега, убогие жилища,
Крутой напор ума Аввакума
И огненное пепелище…
Памяти Ивана Бухольца
Солнце над Москвой. Лихие речи.
Юный царь. Потешные войска…
Знал ли ты тогда, дворянчик-немчик,
Что судьба, как самогон, крепка?
Царь тебя растил не для уюта,
Не для шуток средь придворных дам…
Он послал тебя – в угрозу смуте —
В долгий путь за золотом Яркута
По сибирским чащам и степям.
Грезишь славой? Это – после, после…
Знай: судьба пошлёт тебе взамен
Пыль, и кровь, и злой джунгарский посвист,
Отступленье с Ямышевских стен….
Но тебе удастся – вот нелепость! —
С войском в пару сотен человек
Основать одну большую крепость
На стеченье двух сибирских рек.
И за то, что слушал глупых правил,
Войско не сгубил, не сделал зла,
Питербурх тебя под суд отправил,
И Сибирь на рабство избрала.
И гляди, любимый небесами,
Как, внучка немецкого любя,
Узкими, монгольскими глазами
Родина приветствует тебя!
Брошенный судьбой средь степи голой,
Сам в себя зарывший свой талант,
Основатель Кяхты, друг монголов,
Старый селенгинский комендант,
Ты, кому с улыбкой – для затравки —
Возражают новые вожди:
– Можно ль старику уйти в отставку?
– Можно. Только вечность пережди, —
Знай: в веках степным повеяв духом,
Вечный сон найдя в степной траве,
Фразою простой: «Пропал как Бухольц» —
Сохранишься ты в людской молве.
Будет всё. Метель-судьба отсвищет.
Время новый изберёт маршрут.
И твоей могилы не отыщут,
И твою дорогу заметут.
Жизнь – одна лишь горькая нелепость,
Скрытая под холод чёрных плит…
Но тобой основанная крепость —
Омская – столетья простоит.
Здесь ты обретёшь земную славу!
Время новый изберёт маршрут —
И казачьей вольницы забавы
В край степной столицу принесут.
И встаёт в веках она с отвагой,
Лихословна, буйна и горда —
Рать Петрова, Стенькина ватага,
Золотая русская орда.
Истина преодолеет слухи,
И известен станет на века
Комендант степей, полковник Бухольц, —
Друг Петра, наследник Ермака.
Державинская медь
Я ныне вижу цель свою
В том, чтоб вернуть всебытию,
От пыли века оттереть
Державинскую медь.
В ней – беглый плеск реки времён.
В ней – мощного металла звон.
Сумеет смерть саму отпеть
Державинская медь!
В ней – Божий голос: «Аз воздам!» —
Властителям и судиям!
Могла о край небес звенеть
Державинская медь!
Пусть прозвучит сквозь сто эпох:
«Я царь – я раб – я червь – я Бог!»
Вовек не сможет умереть
Державинская медь!
И пусть в стихах моих звучит,
Звенит, как меч, трещит, как щит
Разумный колокол побед —
Державинская медь!
И ясен путь моей души,
Коль совесть может петь
Так, как звенит в ночной тиши,
Так, как звучит в ночной тиши
Державинская медь!
Омский Демон
В новом мире, странном, незнакомом,
Где дано нам жить, любить, страдать,
Над снесённым Врубелевским домом
Демон продолжает тосковать…
Руки, руки, сцепленные плетью,
Алый, окровавленный закат,
Что горит и рвется, дышит степью,
Но – к холсту художником прижат…
До сих пор в сибирском небе синем,
В тёмно-алых всполохах огня
Он мятётся, каменеет, стынет,
То молчит, то ввысь зовет, маня.
…Нет, он родом вовсе не с Кавказа!
Нет, не с Юга – этот узкий лик,
Взоры глаз, гранёных, как алмазы,
И закат, что каменно велик.
Здесь, в гиперборейском небе чёрном,
Здесь, средь узких лиц и узких глаз,
Здесь, в краю бунтарском, непокорном,
Ждал он предначертанный нам час.
Здесь, где нет ни воли, ни покоя,
Волею пророка он пленён,
В Мёртвом доме русскою тоскою,
Русской песней вспоен и взращён.
…Спит острог. Надсмотрщики зевают.
Свищет ветер над страной большой.
И возню вновь бесы затевают
В Мёртвом доме над живой душой.
Вьются, свищут демоны падучей,
Молнии бросают в мозг творцу…
Кто спасал его? Начальство? Случай?
Верить в это людям не к лицу.
Русский Демон, грустный, неуёмный,
Спас того, кто ждал здесь свой закат.
И с тех пор – родня в сиянье тёмном
Мокрое и Мокринский форштадт.
И слились в седом степном просторе,
Там, где в небе утонул Ермак,
Мертвый дом, Дом жизни, Лукоморье,
Город Сон, гиперборейский мрак.
…Много ждет нас войн, и смут, и боен.
Всяк во всём пред всеми виноват.
Дом снесен. И город – перестроен.
Но бессмертны Демон… и закат.
Отвращение
(анализируя Чайковского)
Когда б вы знали, из какого ада…
Пришла весна. Закатом небо рвётся,
Будя, чадя, почти сводя с ума…
По улицам московским – грязным – льётся
Чайковская мучительная тьма…
Академический концертный вечер.
«Ура!» Аплодисменты. Гости. Чай.
И снова – целовать мужские плечи,
От боли морщась, мучаясь, урча…
Противна вонь мужской подмышки потной,
Округлость лиловатого соска…
И жизнь – полна брезгливости дремотной,
Грязна, мерзка, грязна, мерзка, мерзка…
Волною музыкальной отвращенье
Встаёт в груди, и сердце злом полно…
И новое рождается творенье:
За звуком – новый звук, к звену – звено…
И снова ночь. И снова – все, как прежде.
Ад музыки дрожит в мозгу, скользя…
И лишь одна… Проклятая… Надежда…
Та, без которой умереть нельзя…
Недужно раздвигаются кулисы…
И музыка играет, словно кровь…
Щелкунчик… Гофман… Крысы, крысы, крысы…
И танец лебедей… И вальс цветов…
И вновь толпятся у постели тени.
Виновны все. Никто не виноват.
И высший, смертный подвиг отвращенья —
Пить горький, мерзкий, горький, мерзкий яд…
И снова – звуки, звуки, звуки, звуки…
Теплы, чисты, возвышенны, ясны…
И не поймет никто греховной муки,
Которой они были рождены!
Памяти Иннокентия Анненского
Петербургская острая желчь.
Царскосельская хмурая осень.
…Кто велит нам вести эту речь,
Ту, что мы до могилы не бросим?
По аллеям, средь фавнов, химер,
Он ходил тенью брата сторонней —
Царскосёл, педагог, лицемер,
Белый лебедь под маской вороньей.
Но вонзалась, как из-за угла,
Боль под сердце – не смей шелохнуться…
И сибирская чёрная мгла
Закипала в крови петербуржца.
И невольно, в предсмертной тиши,
В пустоте —он дышал всё смелее
Вьюжной совестью русской души,
Снежной замятью Гипербореи…
И ломались суставы веков,
И рождались слова, злом язвимы,
И полынная крепость стихов,
Горьких, терпких и незаменимых…
И звучал в тихих песнях металл,
Тонкий хмель, отравляюще жаркий…
…Серый дым. Петербургский вокзал.
Смерть – античной, классической марки.
…Наплывает полярная мгла,
Звуки реют, не смея ласкаться,
И два чёрных, два смертных крыла
Прямо на сердце мощно ложатся…
И встают пред глазами – из тьмы —
Непонятные воспоминанья:
Жёлтый пар старой омской зимы,
Жёлтый дым, облегающий зданья…
Над Невой, обречённой судьбе,
Плыли тени былой Мангазеи…
И лежал на вокзале, в толпе,
Петербуржец из Гипербореи.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?