Текст книги "Чудовище внутри меня"

Глава девятая

Павла разбудило буйство матери:

– Где носило тебя, окаянный? Посмотри на себя… тебя что, в аду черти мутузили? Нализался до беспамятства, мерзавец! Что ты там бормочешь? Какие собаки, какая такая куда-то там ползущая ночь? О, боже! – Женщина всплеснула руками, озаряемая внезапной догадкой. – Неужели, белая горячка?

Павел приоткрыл дверь своей спальни и… приоткрыл рот.

Отец висел безжизненной тушей на плечах матери, которая старалась доволочь его до ванны. Одежда на нём была безобразно грязной и изодранной, на теле виднелись ужасные порезы и кровоподтёки.

– Чего вылупился? – возмутилась мать на сына. – Ещё один бесчувственный. Стоит. Чего пялишься? Иди, ставь стул в ванную. Сейчас будем ображивать эту скотину!

Пашка смотался на кухню, притащил стул, брякнул им об пол.

– Не греми. Мне только тебя не хватало. Без тебя нервы на пределе.

Мать придвинула ногой стул ближе к стене ванной комнаты и опустила на него мужа, что-то невнятно бормочущего. Костя начал заваливаться назад, на стену. На какое-то мгновение он потерял координацию в пространстве, как будто падая в пустоту. Он испугался, дёрнулся, подскочил, но сильные женские руки грубо водворили его на прежнее место.

– Сиди. Не рыпайся, охламон. Кто же это тебя так?

– Мужик с собаками… в темноте, – ответил муж, смотря на жену широко распахнутыми глазами. – Я уснул, а тут – он. И приближается. И с ним собаки. Рычат, слюна течёт… как кинутся! Как унёс ноги, не знаю?

– Ага-ага, как же! Небось, с кем-нибудь подрался по пьяни, а по дороге домой не смог обойти стороной пару-тройку ям с кустами. Вот тебе и всё объяснение. Что же это надо натворить такого, чтобы кто-то стал на тебя собак натравливать?

Павлу такое предположение матери показалось разумным, а у отца – самая настоящая белая горячка. Надо вызывать «Скорую»! Он так и сказал матери.

– Какая скорая? Молчи! – прикрикнула на него Анфиса. – И вообще, а ну-ка ступай отсюда, живо спать!

Павел стоял. Он был в одних трусах и, сжавшись, от чего-то дрожал, – может, замёрз?

– Кому говорю, неслух? Живо спать, не твоего ума дело! А ну пошёл! – И она выросла над мальчиком, властная и грозная.

Павел побежал к себе.

Был третий час ночи.

Но Павел не спал. Он всё лежал, пугливо прислушиваясь к шорохам и стукам. Когда же раздавались голоса, он, ожидая, что они сейчас же смолкнут, продолжал лежать, борясь с соблазном, подскочить с постели и узнать, что творится. Если голоса не смолкали долго, он наконец поднимался и заглядывал в приоткрытую дверь, иной раз, чтобы лучше разбирать слова отца, выдвигая вперёд ухо.

Мать раздела и запихала отца в ванну. Она обмыла его и обтёрла какой-то тряпкой.

«Это моя футболка!» – сообразил Павел.

Мать стала измазывать раны отца зелёнкой, а потом взялась за бинт.

Анфиса и думать не хотела ни о какой белой или розовой с бирюзовым отливом горячке, о больнице, о милиции, о позоре. Не желая выносить сор из избы, она решила успокоить своего мужика единственным возможным и известным, не единожды проверенным способом: она пошла к соседке «у которой всегда было».

– Марфа, налей стаканчик, – попросила Анфиса.

Марфа Анатольевна, дебелая, неповоротливая женщина, изучила растрёпанный вид Анфисы.

– Подожди, – сказала она и закрыла дверь.

Через минуту в дверь просунулся наполненный мутной водой гранёный стакан.

– С тебя полтина. И не забудь вернуть стакан, – сказала Марфа.

– Конечно-конечно, как можно, всё отдам.

– Что, не спит, буянит?

– Да так… Он где-то немножко загулял. Пришёл весь в ссадинах… верно, в овраг скатился. Говорит, что за ним гнались собаки. От пережитого никак не придёт в себя. Вот, просит, умоляет дать выпить. Надеюсь, что поможет.

– Поможет. Это оно уж так… а может, и нет, – добавила Марфа к чему-то и захлопнула дверь.

– Ох умничка, вот спасибочки, – облапив обеими руками стакан, сказал муж и осушил подношение вчистую. Он опрокинулся на постель, что-то пролопотал и скоро уснул.

Павел прикрыл дверь. Он лёг и задумался о страстях-мордастях, которые любят выползать на волю под покровом ночи, чтобы творить всякие вредные безобразия простым, то есть живым, людям, – и тихо уснул. Павел ворочался, стонал, потел, но не просыпался.

Утро было столь же безрадостным, как и пережитая тревожная ночь: было пасмурно, дул неприятный ветер. Выходить из дома, направляясь в школу, не хотелось. Но и задерживаться в четырёх стенах при отце, которого поутру не добудилась мать – так и ушла на работу, оставив его дрыхнуть без задних ног, – тоже не хотелось.

В эмалированное ведро в ванной комнате были заброшены грязные, подранные, все в крови шмотки отца. Теперь, скорее всего, бывшие – отстирать и залатать их не удастся. Смотря на перемешенную с грязью запёкшуюся кровь, Пашка поёжился… и поспешил к первому уроку.

Когда началось преследование Романа Садова, Пашка впервые за день порадовался, потому что появилась возможность на ком-то отыграться, кого-то задрать, унизить, помутузить, изливая скопившуюся злобу от случившихся в его семье неурядиц. Вот и он может иметь над кем-то власть!

Садов вёл себя чуднее чудного: он ходил, стоял или сидел уставившись в точку, а когда что-то настойчиво старалось привлечь его внимание или принуждало к реакции, то смотрел всё также пусто и бессмысленно, молча.

Все ребята решили, что после вчерашнего припадка Садову либо стыдно, либо он до сих пор от него не отошёл. Какое-то время они боялись подходить к нему, – что если повторится вчерашнее?

Маленький, щуплый, хулиганистый Володя Козлеев притащил две сигареты, умыкнутые из отцовской пачки, и гвардия разношерстных ребят, возглавляемая бессменным предводителем Сергеем Толкаевым, отправилась за школу, чтобы добавить себе форсу зажатой в зубах цигаркой.

Набившись под шапки низеньких клёнов, росших вдоль школьного бока, обращённого к главной автодороге, пронизавшей весь город, они пускали клубы дыма, кашляли, опирались на белые керамические квадратики в блочной стене, подтрунивали над слабачками, подначивали, балагурили, бранились, обсуждали события последних дней. И тут разнеслась весть о том, что на другой стороне школьного двора, за спортивной площадкой, в густых кустах замечен Ромчик: он сидит там и плюёт на весь мир. Эта новость была тревожной. Да настолько, что требовала от ребят срочного вмешательства. Наисрочнейшего! Ромку надлежало выкурить из куста и хорошенько погонять по двору или сразу там же каа-аак следует помутузить! Заманчиво, да?

Козлеев, куривший в этот день больше остальных, так как он стащил у отца аж целых три сигареты, одну из которых он высмолил, не доходя до школы, проявил непонимание:

– А чо, он просто сидит и всё?

– А что, этого мало? – подивился Жора по прозвищу Безбашенный, выпучив на Козлеева глаза.

– У него там что-то красненькое, – стесняясь, неуверенно сказал Лёшка по прозвищу Очкастый или Очкастый Ушастик, а то и попросту Ушастый-Очкастый, который сам же и принёс весть о Ромке.

– Что!? Что-что? – встрепенулся предводитель и закрутил белобрысой головой, и заморгал выцветшими ресницами над блекло-серыми глазами. – Кто-то дал ему деньги? – Он требовательно оглядел ребят, заключил: – Таа-аак, получается, что у этого балбеса есть то, что хочет заполучить каждый в нашей школе? И не только в нашей! Нее-еет… это надо же!

– Ему дал Борька, Борька Кураев… кажется, – вмешался всё тот же Очкастый, и его мягкое упитанное тело покрылось лёгким налётом румянца.

– С него станется, он может, охотно верю, спасибо, Очкастый. – Сергей Толкаев ткнул пальцем в живот упитанного мальчика в очках. – У-ууу… Ушастый!

Ушастый-Очкастый покраснел ещё больше, но радостно заулыбался, игриво прогнувшись под жёстким напором пальца предводителя: лестная похвала из уст Самого-О-Го-Гогого-Какого пацана – приятно на сердце, но физически больно!

Остальные тоже заулыбались, затоптались, затолкались, загудели.

– А ну-ка, братва, погнали, проучим недомерка!

– Кого? – не понял Козлеев.

– Садова! Кого-кого, у, балда! – отозвался Толкаев

– А я думал Кураева, – сказал Жора Безбашенный.

– Ещё один! – поразился главарь. – Ну, вы даёте! А ну пошли и без всяких лишних разговоров. Надеюсь, это понятно? Ну чо, Лёха, очки не сползают? – При исполнении одного из последних боевых поручений у Ушастого отвалилась дужка оправы очков: теперь она держалась на синей изоленте. Лёша поправил очки. – Тогда давай, показывай дорогу. Ты у нас будешь Иваном Сусаниным!

– Он нас ща заведёт в болото! – подключился Жора.

– Где же он его найдёт?

– А он найдёт! Вот то-то и оно, что он найдёт!

И все заржали.

Шестеро пацанов в красных пионерских галстуках и со значками ленинцев на лацкан тёмно-синих пиджаков заспешило в обход школьной ограды, чтобы зайти в тыл предполагаемому противнику.

– Вон, он там, – указал Лёша, и глаза у него, увеличенные очками, светились счастьем от удачно исполненного долга, от обожания и поклонения, которые он испытывал к Сергею Толкаеву, и от предвкушения предстоящей потехи.

Толкаев прошёл вперёд.

Махнул рукой – следовать за ним.

Без колебаний и излишних мыслей рабы сдвинулись с места плотной кучей.

– Что у нас здесь? А! – неожиданно впадая в гущу кустов, выкрикнул Толкаев.

Там никого не было.

– Это что… что это такое? – Он развернулся к очкарику Лёше. – Здесь никого нет!

Раскрасневшееся лицо Лёши быстро теряло цвет. Глаза от страха заметались. Это был провал, это был позор! Так гордо всех вёл. Предвкушал предстоящие события. И на тебе! Такое несчастье… вот чем закончилось! «Сейчас меня станут бить», – подумалось Лёше, и он заблаговременно обмяк телом, опустив плетьми руки.

Но тут закричал Безбашенный:

– Вон он, смотрите!

Лёша был спасён.

Все повернулись и увидели Садова, подходящего к углу школы.

– А ну, быстро, держи его! – азартно прокричал Толкаев.

Все кинулись вперёд.

Не побежал лишь Толкаев Сергей: он шёл и скучно жикал камушки, держа руки в карманах. Низко опустив голову, он сурово, с прищуром поглядывал на то, как его подчинённые догоняют Романа, скручивают ему руки, прижимают его к стене и послушно расступаются, чтобы главарь наконец-то лицезрел пойманную, как оказалось норовистую, дичь.

– Ну, что? – подходя, с расстановкой, зловеще спокойно процедил Толкаев, не забывая поглядывая по сторонам – нет ли взрослых. – Вот ты и попался. – Он уже стоял вплотную и смотрел в чёрные градины глаз Романа, распластанного на стене, словно жук на столе у их биологички Нины Николаевны. – Чего это ты забываешь товарищей? Не делишься с ними своими радостями. Мы о них узнаём из вторых рук.

– Чего? – пробормотал Рома. – Я чего… у меня ничего… я ничего… что?

– Чего-чего… Давай, показывай, что тебе дал Кураев.

– У меня ничего нет. Он ничего не давал.

– Во врёт! Во загинает! «Не давал». Да я сам видел… мы все видели, как ты корчился в припадке.

Рома только моргал.

– Чо это с тобой было? У тебя часто такие судороги? Это ты от радости, что ли? Счастье ошарашило, в голову ударило?

– Я не знаю. Это само.

– «Само». Так не бывает. Должна быть причина.

– Так получилось, я не виноват, извините, отпустите меня, что я вам сделал?

Это уже была неслыханная дерзость. Наглость?

– А ну-ка, ребята, что у него там в карманах?

– Не-е-еет… – застонал Рома, неуверенно дёрнувшись.

Лёша ловко извлёк из бокового кармана школьного пиджака Ромы десять рублей.

– Во! – восторжествовал Лёша, с готовностью, без намёка на жалость, протягивая денежку Толкаеву.

– А говоришь, «ничего». Смотри, какая гладенькая, чистенькая и даже хрустящая. Может, она у тебя ещё и пахнет деньгами? – подивился Сергей Толкаев, чувствуя, как ему крутит живот зависть, потому что даже у него не было такой хорошей бумажки. У н-е-г-о и – не было! Какое неуважение, какая несправедливость! Но зато теперь – есть! И это – несомненно. – Хороша! – Все следили за предводителем, а тот изучал купюру на просвет – он искал водяные знаки. – Может быть, у тебя ещё такие найдутся? – Все повернули головы – посмотрели на Рому с интересом. – Подари нам, сделай нам приятно, мы не будем против, не откажемся и даже скажем тебе спасибо, правда, ребята? – Все закивали, мол, скажем, скажем, да ещё хорошенько наподдадим, для скорости, ха, ха-ха!

Рома выпятил грудь, поднял голову, в лице появился твёрдый, непреклонный взгляд, – за ним никогда не замечалось таких преображений. Хотя… после вчерашнего, от этого недотёпы теперь можно было в любой момент ожидать чего угодно! Рома сполна доказал, что его психика способна на непредсказуемые проявления.

– У меня ничего больше нет, – твёрдо сказал Рома. – Ты забираешь единственную и последнюю.

– О как! – Толкаев вздёрнулся и, показывая невозмутимость, запихнул руки в карманы брюк – с ними тотчас пропала и десятирублёвка. Он сухонько, скучно дал приказ: – Обшмонать. – Что было исполнено незамедлительно.

Кроме мятых исписанных бумажек, где-то подобранных и зачем-то сплющенных пробок от винных бутылок, двух прищепок, огрызка верёвки, ключа, авторучки без колпачка, фантиков от конфет и самих конфет в количестве двух штук ничего не обнаружилось.

Толкаев приблизился и шумно задышал в грязное ухо Ромы:

– Ну, смотри, балбес, если увижу или узнаю, что ты нас обманул, держись, не сносить тебе головы. – И двинул кулаком под дых.

Мучители отпустили Рому, и он согнулся, присел на корточки, стал хватать ртом воздух. По его круглой голове с жирными волосами, на макушке торчащими в разные стороны, шмякнуло несколько увесистых затрещин, и кто-то для довеска ударил два раза ногой по его толстой ляжке – всё это было обычным делом, поэтому Роману для завершённости картины, следуя устоявшейся традиции, полагалось заплакать, а потом размазывать слёзы по запылённому лицу, оставляя на нём разводы грязи… но мысль о портфеле, валяющемся где-то в школе, где среди страниц учебника по истории лежала царская трёхрублёвая купюра, владела Романом полностью, придавая стойкости и выдержки. Он мечтал как можно скорее добраться до портфеля, чтобы спасти последнюю оставшуюся драгоценность и утешиться, почувствовав её у себя в руках или возле сердца в кармане рубашки. Этого хотелось Роме больше всего. Ему не терпелось снова остаться наедине с теми необычными чувствами, мыслями, видениями, что просыпались в нём от соприкосновения с той старой цветной бумагой. Это было невозможно, но так мнилось Роме. Без этих ощущений ему теперь было безрадостно – утрата казалась невозвратной. И было что-то ещё, что-то, что он не мог объяснить: в нём как бы образовался вакуум, в который засасывало внутренности, а заодно – плоть с костями, – пустота была необъятной, тоска разъедала сердце, хотелось вопить и рыдать, биться в истерике и бросаться на стену, долбить и крушить всё, что ни подвернётся, – если и хотелось Роману плакать, то только поэтому. Пускай, пускай одноклассники продолжают его бить, пускай они не останавливаются, иначе он сам начнёт колотиться головой о стену – только бы пришла боль, жгучая, нестерпимая боль, потому что тогда она затмит мучительные чувства и мысли, она заполнит вдруг возникшую в Романе пустоту!

Роман чувствовал себя одиноким как никогда прежде.

Не посмотрев, где находятся обидчики, он со всех ног кинулся в школу окружным путём – через вход для учеников начальных классов, который был на другой стороне здания. Ему вдогонку понеслись комментарии.

– Смотри, как припустил!

– Во делает стрекоча!

– У него наверное есть заначка!

– Обманул, значит?

– Ничего, никуда не денется!

– Изловим, от нас не уйдёшь!

– Это точно!

– Во жарит!

Прозвучал звонок. Большая перемена закончилась. Дети потянулись в учебные классы.

Роман нашёл свой многострадальный портфель на первом этаже под скамейками. Он подобрал его, крепко прижал к груди и нырнул под лестницу, чтобы в уединении проверить сохранность дорогой ему потрёпанной и порванной, но красивой зелёненькой бумажки. Он надеялся, что её не коснулись руки вора.

На месте! Она в целости и сохранности. Теперь Рома вроде как не один.

От соприкосновения с денежкой по жилам потекли тёплые волны, и Романа всклень заполнило небывалое наслаждение: он закатил глаза, приоткрыл рот, выпустил струйку слюны, мелко затрясся… и, быстро опомнившись, овладев собой, он вырвал из середины тетради двойной лист, сложил его конвертиком, обслюнявил края и вложил в него денежку. Он засунул конверт в карман рубашки, который застегнул на пуговицу. Держа руку у сердца, над карманом, он вышел из тени лестничного марша. Огляделся. Небрежно, с безразличием отряхнулся, а скорее размазал пыль и грязь по синей школьной форме, по портфелю, лицу. Чуть было не сшиб ведро с водой и шваброй, оставленные уборщицей. После чего поплёлся наверх, в двадцать пятый кабинет, на урок литературы.

Немилостиво приняла опоздание Романа учительница Зоя Ивановна. Она отчитала его за безобразный, недостойный пионера внешний вид и попросила не садиться, а встать к доске и отвечать домашнее задание. И Роман оказался не готов исторгнуть из себя что-либо вразумительное о какой-то там тургеневской грозе, – ведь у него собственные, куда как более страшные, ходят-бродят клубящиеся грозовые тучи, и гремит гром, и сверкают молнии! Что за дело Роману до чужих бед? Люди придумали для себя массу всякой ерунды, а ему расхлёбывай! Хотя бы кто-нибудь обратил внимание на Романа. Все только и делают, что талдычат, талдычат не переставая, да ещё о том, чего не было на самом деле! Ну и конечно же, за такое безалаберное отношение получил Роман привычную для себя твёрдокаменную двойку.

Колька Нефёдов выставил ногу в проход между партами, и Роман, идя на своё место, незамедлительно споткнулся. Он налетел на Димку, сидящего за Колькой, и расшиб себе колено и локоть о стул.

Класс засмеялся, загалдел.

Зоя Ивановна оказалась внимательной. Она умело разоблачила зачинщика-хулигана и тут же призвала его к ответу у доски. В этом деле Коля оказался не лучше Ромы. Он тоже возвратился на своё место с двойкой в дневнике.

– Ты у меня получишь, – пообещал Коля, потрясая кулаком в сторону Ромы.

Трудно было Роману совладать с собой в течение урока: ему хотелось трогать, мять, разглядывать старинную зелёную бумажку. Он сидел в неудобной позе, склонившись над партой, чтобы скрыть руку, беспрерывно удерживаемую под пиджаком в области сердца. Толкаев приметил необычную позу Садова, и его стало донимать зудящее, не дающее покоя любопытство. Толкаев сидел, смотрел с глубочайшим призрением и омерзением на грязного, неопрятного, но со счастливым лицом Романа и с нетерпением ожидал громогласного дребезга школьного звонка.

Глава десятая

Если бы кто-то спросил Романа о пробудившейся в нём дерзости, помогшей ему убежать от шайки Толкаева, то он сослался бы на свою веру в чудодейственную поддержку талисмана. «А что это за вещь такая?» – спросили бы его тогда. «А денежка, – ответил бы он просто, – лежащая в моём кармане старинная зелёная трёхрублёвка. Вот так». – И добавил бы: «И ещё, понимание собственности. Собственности, на которую ни у кого, кроме того, кому она принадлежит, нет прав. Я защищал свои права!»

«А разве у тебя не было чувства собственного достоинства, не было гордости? Почему ты не защищал себя раньше, терпел унижения и оскорбления?»

«Потому что тогда у меня не было того, на что можно опереться, чем можно воспользоваться, чем располагать, чтобы развиваться и расти… Я не имел вектора движения, – добавил бы он, – я не знал, куда идти, к чему стремиться. Я не имел корней. Теперь у меня есть прошлое, и я – горжусь им!»

«А откуда пришло это прошлое, от чего вдруг взялось, и где оно блуждало раньше? Какое отношение к этому имеют деньги, подверженные тлению?»

В этом месте любой умолк бы, так как всё главное уже спрошено, и остается дожидаться ответа. И Роман не стал бы противиться, он не отказал бы, он позволил бы узнать его тайну, потому что теперь он… совершенно беспомощен в своём сне, в котором повстречался с одним очень и очень странным господином. Прислушаемся же к его тихому сопению, всмотримся в это наивное, в чём-то глупое лицо, увидим маленькое грязное тельце с толстыми ляжками, которое, скрючившись, лежит в ухоженном палисаднике многоэтажного дома, где живёт Роман. Почему он не в постели, а на холодной земле? Потому что он не отважился входить в подъезд, ожидая засады, устроенной Сергеем Толкаевым и его подручными. Такое уже бывало: его настигали, выскакивая из тёмного угла, тайно, подло, неожиданно, без предупреждения нападали сзади бесчестные, мелкодушные школьные товарищи-враги. Валили со спины на бетонные плиты подъезда, прижимали так, что не шелохнёшься, и били, а потом постыдно, преступно, быстро и без оглядки уносились прочь, оставляя Романа изнывать от беспомощности. В таких случаях боль от ссадин редко давала о себе знать – она приходила потом. Боль бушевала иного свойства. Душевная. И было кое-что ещё, о чём не догадывались его обидчики. Это гордость! Потому что Роман не был подлым, он не был тщедушным трусом, а они были: они вели против него нечестный бой – они наваливались скопом, наносили удары исподтишка. Никто никогда не вступал с ним в открытое противостояние – с глазу на глаз, лицом к лицу, честно, справедливо. Хотя в данной трактовке ничто не может быть честным, потому что причины, приводящие к столкновениям, никогда таковыми не являлись: они были надуманными, они исходили скорее от внутренней пустоты его обидчиков, нежели от их праведного гнева, от полученного оскорбления или от обиды. Всё проистекало только от притязания на самоутверждение одного человека и неспособности других к самостоятельности, нехватки у них личных устремлений, от их нужды в ведомости, подчинении и пресмыкании хотя бы перед кем-нибудь…

Перед тем как Роман нашёл пристанище в палисаднике, от двери кабинета литературы его сопровождали одноклассники: в метре за его спиной держался главный пакостник, спец по выполнению скверных, подлых поручений, Алёша-очкарик или Ушастый-Очкастый, а остальные соблюдали дистанцию в два-три метра.

Рома боялся, но боялся не за себя, а за денежку, оставшуюся у него последней.

«Непременно отберут, – беспрерывно талдычил Рома. – Но я… я не отдам… Отберут. Непременно отберут». И старенькая бумажка, лежавшая в кармане его рубашки, обёрнутая тетрадными листами, отвечала, как казалось Роману, едва уловимым покалыванием, будто бы от скопившегося статического электричества. Весь урок Рома сидел и прислушивался к этому покалыванию, беспрепятственно проходящему сквозь листы бумаги и тонкую рубашку, и разбегающемуся по коже, и пробирающемуся вглубь, в грудину, и устремляющемуся по рёбрам к позвоночнику, а оттуда – к кончикам пальцем едва уловимой вибрацией. В голове возникали удивительные образы, в которые Рома всматривался внимательным внутренним взором, упялив неподвижные потухшие глаза в классную доску.

Зоя Ивановна неоднократно с беспокойством смотрела на Рому, но, зная о его причудах, о его семье, проявляла мягкость – не то что бы понимание, а скорее сочувствие. Она больше не тревожила Рому. Она имела право думать, что получение очередного «неуда», если не потрясло, то создало дополнительные неприятности мальчику, – осмысление этого факта и спровоцировало уход Ромы в себя. Она зареклась впредь спрашивать Рому при опоздании на урок. Ведь мальчик ни в чём не виноват, но, видя его неаккуратность, неухоженность, общую неуклюжесть, было трудно удержаться от негативного к нему отношения: если скользить взглядом по поверхности, то будет появляться лишь неиссякаемый негатив к этому горе-ребёнку, а если смотреть шире, а главное, знать о его жизни хотя бы чуть больше того, что держится на этой самой, на пресловутой поверхности, тогда отрицание станет блекнуть, терять границы и временами переходить в сочувствие и жалость…

Рому настигли на территории начальных классов, перед самым выходом, там, где он проник в школу в последний раз. Он возвращался туда не без умысла: Рома хотел, чтобы столкновение с неприятелем произошло на территории, подконтрольной ведению тёти Глаши, тамошней гардеробщицы, ведь она сразу же поспешит к нему на выручку, обязательно вступится, поможет! Неприятель с радостью клюнул на эту уловку, предпочтя сумрак и прохладу тихого вестибюля начальной школы весенней яркости и открытости школьного двора.

Вперёд выбежал Очкастый. Он захлопнул перед Ромой тяжёлую входную дверь и прижимал её всем своим немалым телом.

– Ну, что, щенок, хотел удрать? – начал Толкаев. – За тобой должок. Не забыл?

Семь человек обступило Романа.

Роман молчал, смотрел твёрдо, угрюмо.

– Что, онемел от страха? Штанишки не испачкал? А ну-ка, покажи! – Толкаев дёрнул его за плечо, разворачивая.

Все расступились, чтобы было лучше видно.

Рома покраснел. Но у него не было нужды смущаться предложенного позора: он не измарал штанов. Его покоробило другое: беспардонность обращения – это разглядывание, с насильственным разворотом его лицом к стене.

– Ха-ха-ха! – смеялись вокруг шутке.

– Смотрите-ка, чистый! Ну ты крепыш, малыш!

Ребята снова заржали.

Увесистый пендель пришёлся по выпяченной округлой заднице, которая едва помещалась в штанах, давно ставших узкими Роману.

– Ну зачем же так… – Сергей, журя, отстранил Жору Безбашенного, поспешившего приступить к наказанию, – погоди. – И коротко, сухо сказал: – Дай! – Не дождавшись реакции от Ромы, он ухватился за его портфель. – Кому говорю? Дай! – Толкаев начал с остервенением вырывать портфель, при этом он упирался одной рукой в спину Ромы, чтобы тот продолжал стоять лицом к стене.

Рома молча упирался.

– А ну отпусти! – послышалось одновременно с разных сторон, и несколько ударов пришлось по рукам, плечам, ногам Ромы; а кто-то, в ажиотаже, упершись в большую круглую голову Ромы, на короткий миг немилосердно вжал его лицом в стену.

Роман выпустил портфель.

Сергей Толкаев расстегнул его, перевернул – содержимое портфеля посыпалось на пол.

Роману позволили развернуться. Он встал лицом к обидчикам.

– Лёха, давай-ка, глянь, что у него там интересного, – распорядился Толкаев, внимательно следя за Ромой.

Лёха встал на колени и завозился, перебирая добро выпотрошенного портфеля.

– А что у тебя вот тут? – медленно проговорил Толкаев, потянувшись к карману рубашки Ромы.

Романа накрыла паника. Он резко с силой прижал обе ладони к сердцу и повернулся другим боком.

– А-аааа, – обрадовался Толкаев. – А ну-ка, держите его!

Рому развернули от стены, к которой он было прижался, и стали разводить его руки в стороны, отдирая их от кармана.

– Нет! – громко, жарко, подавшись головой вперёд, прямо в лицо Толкаеву, неожиданно для всех и для себя выкрикнул Рома.

Все опешили. И Рома тоже опешил. Но, видя их реакцию, он крикнул с какой-то неистовой решимостью:

– Нет! Нет! Нееее-ет!

Он крутанулся, освобождаясь от посторонних рук, опрокинул двух ребят на пол и вылетел в дверь – только его и видели!

Внушительных размеров и многократно крашенная входная дверь школы скрипнула тягучей пружиной и закрылась с колоссальной силой, всколыхнув воздух. По зданию покатился грохот. Дверь отсекла весёлый тёплый свет разгулявшегося к полудню дня, погрузив вестибюль начальной школы в сумрак, замыкая в нём прохладу.

– Это что же здесь такое творится? А ну пошли отсюда! Хулиганьё! – Так обнаружила себя тетя Глаша.

Старшие ребята никогда особо не слушались тёти Глаши. Они подтрунивали и даже издевались над ней. Но в этот момент им было не по себе от проделки Ромы, и они мялись. Тётя Глаша настойчиво расталкивала их, добиваясь, чтобы они разошлись, и она безропотно собрала бы школьные принадлежности с учебниками и тетрадями Ромы, привела бы в надлежащий вид портфель и занесла бы всё это к себе в каморку. Тетя Глаша знала Рому, и всё понимала.

Ребята выползли на крыльцо. Жора Безбашенный подумал было пуститься за Ромой вдогонку, но, видя, как тот улепётывает неуклюжим молодым козлёночком напропалую через кусты и уже протискивается через прутья школьного забора, заскучал и решил, что тот того не стоит, – а ну его, пускай удирает. Жора демонстративно махнул рукой – для приятелей.

Рома нёсся сломя голову, не ведая куда, – бежал он в противоположном направлении от своего дома. Когда до его помрачённого сознания дошло-таки это неприятное обстоятельство, он успокоил себя тем, что так будет лучше, потому что так он сможет запутать преследователей.

«Они пошли бы к дому и обложили меня, заперли бы в нём, не дав выйти!»

Потом он подумал, что такое маловероятно. Навряд ли они стали бы весь день сидеть возле или внутри его подъезда, а вот устроить засаду во время его отсутствия, вполне могут.

Рома посмотрел за спину – увидел, что за ним никто не следует, и перешёл на шаг.

Он сел на корточки под окнами пятиэтажного дома, привалясь спиной к стене.

– Эй, милок, ты это от кого сейчас так быстро удирал?

Рома поднял глаза: над ним в окне висело лицо Фроси.

– Да… так, – переводя дыхание, сказал Рома.

– Какой ты чумазый, – отметила Фрося, – Ступай ко мне, умоешься, и я угощу тебя пирожками.

Роман знал, что в доме, где живёт тётя Фрося, живёт один из его врагов, поэтому ему не стоило засиживаться в этом месте, тем более расхаживать здесь по гостям, пользуясь добротой Фроси.

– Нет, спасибо, мне надо домой.

– Подожди, божье создание, милая головушка. Посиди, я щас!

Через мгновение Фрося протянула мальчику три пирожка в целлофановом пакете.

– Держи, кушай на здоровье. – И добавила: – Какой же ты грязненький.

– Спасибо! – Роман поднялся, потянулся и взял угощение. – Спасибо. Я пойду домой.

– Ну иди, иди, милок. – Опустившись на стул под окном, Фрося жалостливо смотрела на удаляющегося мальчика. – Ох-хо-хо, храни тебя Господь, милая малая головушка… – Она осталась сидеть у окна и понуро смотреть на школу, где продолжалась перемена, где резвились детишки. – Ох-хо-хо, жизнь моя никудышная, и никому-то я не нужна. Ох, детки вы мои малые!

Рома продвигался в обход школы к дому.

Он жадно проглотил три пирожка. Посидел на какой-то скамейке. Поглядел, понаблюдал. Ничего подозрительного не заметил. Приблизился к своему дому с боку и – в кусты у первого подъезда. Мелкими перебежками, осторожно подобрался он к своему подъезду. Затаился, притих, выжидая, и – уснул…

Легко шагалось по заливным лугам неизвестной чужбины. А дышалось от чистоты и свежести воздуха, ещё легче. Куда бы ни поворотилась голова Ромки, изумрудные травы расстилались перед ним гладким ковром. Они приветливо принимали его босые ноги. Они омыли их до первородной белизны. Стаи уток тянулись по безоблачному небу, на котором не было солнца, но почему-то было светло как днём. Малые жаворонки носились в голубой пустоте и падали вниз так быстро, что колыхалась нежная травка от напора воздуха из-под их остреньких крылышек.