Текст книги "Дайка Бедоносова. Или приключения геофизиков"

– Командира с Рыжим до сих пор нет, – то ли спросил, то ли констатировал проснувшийся старик и без интереса заглянул в висящий над костром котелок.

Там, в белой пене, кружились волокнистые ломтики грибов. Митяня мысленно удивился (когда успели насобирать?), но решил не задавать лишних вопросов, чтобы ненароком не попасть впросак, и только бросил внутрь котелка щепотку соли. Старику было стыдно за себя перед Шуриком и Практикантом. Он хмурился, чтобы спрятать свой конфуз.

– Как вкусно пахнет, – простонал потягивающийся Сиплый.

Он вылез наружу через несколько минут после старика и с блаженной улыбкой осмотрел всю компанию. Митяню передернуло от отвращения. Ни о чем у него сердце не болит, тюбетейка дырявая. Тут не знаешь, куда от стыда деться, Командира до сих пор нет, Рыжий пропал, а ему гори все, как горится, лишь бы пожрать вовремя приготовили, да поспать не мешали. Глаза бы мои не глядели.

– Сколько времени? – спросил Сиплый.

– Седьмой час уже, а ты все дрыхнешь, – проворчал старик.

Сиплый лишь хмыкнул в ответ и пошел в кусты.

Ужинали они молча, угрюмо скребли ложками по дну мисок. Только азиат продолжал улыбаться и то и дело приговаривал:

– Вкуснотища! Молодцы, мужики! Грибной суп – это самая лучшая жратва в горах.

Наконец Митяня не выдержал:

– Заткнулся бы ты, монгол, по-хорошему. Уже уши от тебя болят. Только и слышно: бу-бу-бу, бу-бу-бу. Язык, как помело. Тут не знаешь, что про Командира с Рыжим думать, а он только бу-бу-бу.

– А чего тут думать? Надо что-то делать.

– Что делать?

– Ну, например, навстречу Командиру ехать.

– Куда навстречу? И кто поедет? Ты машину водить умеешь?

– Я не умею.

– И я не умею. Да и не было такой команды с места двигаться. Вдруг кто-то из них вернется, а нас тут нет. Что тогда?

– За что я тебя, дед, люблю, так это за полное отсутствие фантазии. Ничего без команды делать не можешь.

– На себя в зеркало сначала посмотри, а потом вякай.

– А чего мне туда смотреть? Мои болячки все на виду. Я их не прячу, как некоторые, и не стараюсь показаться лучше. Я такой, какой я есть – алкоголик, шалапута, лодырь и…

– Образина азиатская.

– Вот. И образина азиатская. Если я пью, то не оглядываюсь, как бы кто не заметил.

– Ты на что намекаешь?

– Я ни на что не намекаю. Я такой человек, что никогда ни на что не намекаю. Если мне что-то не нравится, то я так и говорю, что мне это не нравится. Если мне нравится вот этот суп, я так прямо и говорю Практиканту, что его суп мне нравится. А если мне не нравится, что он все время глаза прячет и неизвестно о чем думает, то я ему тоже так прямо и говорю.

– А мне не нравится, что ты балаболишь без умолка. Шел бы ты отсюда, подлюка, пока я тебя дрыном не огрел.

– Вот и договорились, – Сиплый беззлобно рассмеялся, облизал ложку и встал. – Как говорится, после сытного обеда, по закону Архимеда…

Он ушел снова в будку. Остальные молча досидели до самой ночи.

Потрескивали дрова в костре, монотонно шумела вода в реке, в лесу на том берегу загукали ночные птицы. Митяня то поднимался на насыпь и смотрел в ту сторону, куда ушел Рыжий, то уходил за поворот и долго смотрел в ту сторону, куда уехал Командир. Шурик отверткой ковырял внутренности рации, Виталик глядел на огонь, положив голову на колени. Мысли в его голове были такими же неуловимыми, как движения огненных язычков.

От реки подул ветерок. Небо снова плотно затянуло серой пеленой.

– Ты молился сегодня, Шурик? – спросил Митяня.

Бородач молча кивнул.

«Куда же тогда смотрит твой Бог?» – хотел сказать ему Митяня, но удержался, словно побоялся тем самым обидеть и Шурика, и Бога.

– Идите спать. Я еще подожду.

Шурик последний раз ткнул отверткой внутрь рации, собрал детали в металлический корпус и послушно направился к машине. Виталик последовал за ним.

Посреди ночи Митяня всех разбудил.

– Просыпайтесь, лоботрясы! – он тормошил каждого за плечо. – Рыжий приехал.

– Ну, приехал и приехал, – спросонья отмахнулся от старика Сиплый, – не такая уж великая шишка, чтобы его всем кагалом встречать.

– Вставай, лодырь, подмочь надо, он один не справится.

В этот момент наверх насыпи забрался Рыжий, поднял руки к небу и дико заорал, наподобие вождя первобытного племени, который только что завалил мамонта и радостным кличем созывал свое племя на пир.

– Чего ты верещишь! – накинулся на него снизу Митяня. – Домой приедешь, там и верещи!

– Где Командир?

– Нет Командира. С утра за бульдозером уехал. До сих пор нет.

– Зачем же он тогда меня послал?

– Он в другую сторону уехал. Ты на запад, а он на восток. Только мы здесь ждем-пождем, выждаться не можем. Ни одного, ни другого нет и нет. Что за машину хоть пригнал? По звуку на бульдозер не похоже.

– Бульдозер не бульдозер, но копать умеет. Залезай сюда, посмотришь.

Митяня не без труда забрался наверх.

– И это ты называешь машиной?

– А что это, по-твоему? Табуретка?

Внизу уже изо всех сил надрывался маленький колесный трактор фермерского образца с маленьким ковшом. Он зачерпывал им горсть земли в центре насыпи и сгружал в стороне.

– Знаешь, сколько он будет своим совочком в этой песочнице копаться? Тут же бревна и валуны.

– Ничего другого не было. Я два часа искал по кукурузе тот колхоз, про который Командир говорил. Опять, наверно, наврала карта. Вернулся к шоссе, а там этот ехал. Еле уговорил его. За бутылку только согласился.

– А где ты собрался бутылку взять?

– Там в будке, в ведре. Я вчера вечером, когда сообразил, что нам уже хватит, припрятал ее.

Митяня зло глянул вниз. Сиплого в темноте видно не было, но слышался его голос. Он в это время что-то говорил Шурику. Виталик стоял чуть в сторонке, позевывал и переминался с ноги на ногу.

– Вот что, орлы, – сказал Митяня, спустившись, – Придется потрудиться. Там не бульдозер, а одно несчастье. Давайте, берите лопаты и подкапывайте с этой стороны.

– Опять копать? Да сколько же можно?

– Заткнись! Переработался он, бедный, посмотрите на него. Тащи лопаты.

– У нас их всего две.

– Значит, по очереди будем.

– Вот пусть Рыжий первый и начинает, раз он не смог нормальный бульдозер пригнать.

– Не буду я, – заартачился тот. – Мне тоже отдых полагается. Я всю ночь не спал, потом весь день бегал с высунутым языком, теперь еще и копать. Ищите негров в другой помойке.

– Он правильно говорит, – согласился Митяня. – Так что, придется тебе, монгол, с лопатой начинать первым. В пару тебе Практикант. А мы с Шуриком будем бревна и камни оттаскивать, под которые вы подкапывать будете. Через час поменяемся.

Рыжий демонстративно хохотнул Сиплому в лицо и направился к машине. Тут же вспыхнули фары вахтовки. В их свете – четыре человека и четыре длинные тени.

– Ладно, – зло сказал Сиплый, беря в руки лопату, – покажем, Практикант, этой команде трухлявых мухоедов, как мы умеем работать. Путь не думают, что Сиплый такой уж…

Он решительно содрал с себя брезентовую куртку, следом снял рубаху и громко плюнул на ладони.

– За Родину! – вдруг во все свое горло заорал он. – За Сталина!

Митяня покрутил указательным пальцем у виска.

Скоро снова пошел дождь. Сиплый, блестя в электрическом свете мокрой спиной, бился лопатой о насыпь так остервенело, как будто на самом деле совершал подвиг.

– Давай, Практикант, покажем! Покажем им!

Он вошел в азарт. Виталик на его фоне смотрелся, как чахоточный каторжник-интеллигент, который взял лопату только потому, что надзиратель навел на него дуло автомата.

– Ты не очень-то хорохорься. Надрываться здесь тоже никого не заставляют. И героизму твоему медаль никто не запишет, – ответил на эти вопли Митяня.

– Где бутылка!!! – раздался вдруг из будки голос раненного зверя.

– Ты помоги им пока, я сейчас вернусь, – бросил Митяня Шурику и пошел к машине.

Старик залез в будку. Рыжий вертел перед носом ведро, в котором вчера ночью оставлял водку.

– Какая бутылка, Сашок?

– Ты, старый, дурачком не прикидывайся. Я только что тебе говорил про бутылку, которую в ведро положил. А тут только стекло битое.

– Выходит, разбилась твоя бутылка. Ты же машину водишь, как оглашенный. То шлепнешь, то ляпнешь. Кого тут винить?…

Митяня не видел в темноте лица Рыжего, но и так было понятно, что тот вот-вот расплачется от обиды. Он держал в руках горлышко бутылки и не мог поверить в это несчастье.

– И что теперь делать? Я же обещал мужику. Он только ради этого там крутится под дождем. Он же меня падлой будет считать.

– Отдадим деньгами.

– На хрена ему твои деньги! Где он сейчас купит? Ночь кругом.

– Чего ты так разнервничался из-за какой-то паршивой бутылки? – голос у Митяни был такой, словно он укладывал в кроватку маленького ребенка. – Я сам с трактористом разберусь. Для меня с трактористом разобраться, все равно, что тебе бензин из шланга подсосать. Я же сам в молодости помощником тракториста был, так что я все их хитрости знаю наперед. Иди спать, Сашок. Утро вечера мудренее.

– С вами будет мудренее. До утра ничего и оставить нельзя, – Рыжий швырнул со всей силы горлышко бутылки в кусты.

Дождь не переставал. Не усиливался, но и не ослабевал. Земля становилась тяжелее и тяжелее. Виталик от каждой лопаты сгибался все ниже и ниже. Сиплый же работал, как заведенный, вгрызался в насыпь, матерился напропалую, но даже ни разу не остановился отдохнуть.

– Все, монгол, час прошел. Давай лопату, – сказал Митяня, скидывая с себя брезентуху.

– Иди, старый, в машину, кости грей на пару с Рыжим, – прокряхтел Сиплый и поддел лопатой огромный ком, но не удержался и чуть не растянулся на скользкой земле.

– Давай лопату, не дури.

– Уйди, дед, не видишь, я на взводе! – с искренней злостью заорал азиат. – Мы вам с Практикантом покажем, кто здесь лодырь. Правда, Практикант? Даешь, триста процентов за смену!

Виталик не собирался давать триста процентов. Он с нетерпением ждал, когда кто-нибудь предложит подменить его. Но стойкость Сиплого нарушила все его чаяния. Теперь отдать лопату значило нарушить какой-то неписаный закон.

– Давай подменю, – наконец сказал ему Шурик.

Виталик покосился на Сиплого с надеждой, но тот продолжал махать лопатой, словно саблей на государственной границе.

– Потом, – тихо ответил Виталик и повернулся к Шурику промокшей насквозь спиной.

– Ну, как знаете, – махнул на них рукой Митяня. – Все равно мое мнение о тебе, монгол, не изменится. Лодырем ты был, лодырем и останешься.

– А я чихал на твое мнение!

Еще до рассвета они пробили в насыпи тоннель в два метра шириной. Осталось только чуть расширить его, чтобы вахтовка могла свободно проехать.

Сиплый не отдал лопату до самого победного конца. К Виталику, на счастье, вовремя подошел Митяня.

– Покажи руки, – сказал он.

Виталик нехотя вывернул наружу ладони. Мозоли на его руках уже давно кровоточили.

– Быстро в машину! – рявкнул старик. – Шурик, возьми у него лопату. Еще один герой тут выискался. Сначала инструмент научись держать, а потом геройствуй. Ладно, этот придурок нерусский, с него спрос маленький, но ты же серьезный с виду парень, в институте учишься. Нашел с кого пример брать. Быстро в машину! Возьми в красном рюкзаке аптечку и густо смажь зеленкой. Я потом проверю…

Наконец, все было закончено. Пробитый тоннель вполне позволял вахтовке ехать дальше.

– Как тебя зовут, добрый человек? – Митяня заискивающе засеменил к вылезшему из машины трактористу. Он приготовился к неприятному разговору.

Тракторист поправил козырек картуза на голове, суетливо вытер руку о робу и протянул ее для пожатия. Это был маленький мужичок с большим улыбающимся ртом и наивными, добродушными глазами.

– Василий я, – тракторист переступал с ноги на ноги и как будто бы смущался чего-то.

– Машина у тебя зверь, Василий, хотя с виду не скажешь про нее. Благодарность тебе большая от всей геофизической нации. Если бы не ты…

Неказистый Василий заулыбался еще шире. От этой улыбки даже на шее проступили морщины. Годов ему было не меньше, чем Митяне. Всю жизнь Василий проработал трактористом в колхозе. Никогда не увиливал от работы, делал без пререканий всё, что начальство говорило. И то, что прямо не говорило, но подразумевало, он тоже делал. Награды особой за это не ждал, разве что вот такого искреннего пожатия руки. Поверх других Василий никогда не лез и звезд с неба не хватал, потому что понимал, что не каждому дано, а ему и подавно до них не дотянуться. В компании он охотно слушал других и покорно разделял любую точку зрения – лучшего слушателя и придумать было нельзя. Обиды Василий прощал сразу – молча прощал, за благодарность был втрое благодарен. Когда Рыжий остановил его посреди дороги, у него даже мысли такой не возникло, чтобы отказать.

– Далеко? – спросил он Рыжего.

– Километров десять, – соврал тот.

– Солярки может не хватить, – честно признался Василий.

Рыжий подумал, что с ним торгуются, и намекнул на бутылку пшеничной.

– Давай заедем заправимся, а оттуда прямо к вам, – предложил тракторист, пропустив мимо ушей намек.

Он и сейчас, когда все было закончено, даже не думал про награду, но Митяня начал первый оправдываться:

– Ты знаешь, Василий, – замялся он, – тут такое неудобство произошло. Водки у нас с собой нету.

Василий улыбался, глядя Митяне в глаза, молчал и будто ничего не понимал. Митяня чувствовал себя последней сволочью и мысленно клял Сиплого. Он решил ничего не придумывать и честно сознался, как и зачем была выпита последняя бутылка.

– А Рыжий не виноват, – клялся старик. – Он не знал, что водки уже нет… Так неудобно получилось… Хочешь, деньгами возьми? У меня немного есть, – Митяня полез во внутренний карман брезентухи.

– Да ну брось ты. Нешто я не человек. Так бы вы сидели тут сиднем, а у меня техника…

– Может бензином возьмешь? У нас целая бочка.

– Так я же на соляре ездию, – усмехнулся Василий.

– Вот же напасть какая, – вслух подумал Митяня, когда трактор уехал. – И ведь как назло мужик хороший попался. Такому и задаром бутылки не жалко… Все из-за монгола, подлюки.

Митяня вернулся к машине с явным намерением спустить собак на Сиплого. Самых лютых собак…

В будке было уже тихо. Азиат закутался в брезент и сразу заснул. Замученный Практикант свернулся на полу калачиком, приткнулся к спине Сиплого и тоже посапывал. Только Шурик еще не спал. Он приподнял край панамы, когда Митяня влез в фургон.

– Дрыхнут, – разочарованно произнес старик, увидев эту идиллию. – А ты чего не спишь? Спи. За Командира не беспокойся. Ничего с ним не случится.

На самом деле старик тоже беспокоился о Ткаче. Пока они с оползнем воевали, он на время забылся, а теперь тревога снова ожила. Без серьезной причины Ткач задержаться не мог.

За бортом слышалась хилая капель. Дождь заканчивался.

День третий

Митяня спал плохо – тревожные мысли не давали организму полностью отключиться. Наконец он устал переворачиваться с бока на бок, встал, переступил через спящие тела и вышел из будки.

Солнце еще не показалось над склоном. Оно только чуть обагрило тонкую линию между небом и извилистой кроной леса на противоположном берегу реки. Листья деревьев едва трепетали на легком ветру, сбрасывая с себя последние капли ночного дождя.

Старик обошел вахтовку по кругу, по-хозяйски обтер рукавом одну фару.

– Совсем запустил машину, дармоед, – проворчал он про себя.

В это время из-за поворота на дороге показался Ткач. «Слава тебе, Господи, – облегченно вздохнул старик. – Все же Шурик не зря молился».

Командир шел неторопливо, засунув руки в карманы. Митяне издалека показалось, что он уперлыбается. Видеть Командира таким беспечным приходилось не часто. Не к добру это.

– Я смотрю, у вас тут дождик прошел? – весело спросил Ткач.

– Прошел, – хмуро ответил Митяня.

– А я, пока шел, и не заметил…

Подозрительным казался Командир. Улыбаться он, конечно, не улыбался, но все равно в его лице что-то было не так, как всегда – наверно, вот это беспричинное радушие в глазах. Будто он что-то понял в своей жизни, и стало ему от этого легко. А рубашка на груди, между прочим, надорвана, и ссадина на скуле – это Митяня сразу отметил. Темнит Командир.

– Сами, значит, управились, – Ткач осмотрел солидный тоннель.

– Управились.

– Ну, а чего ты тогда такой мрачный, дед?

– Ты, зато, больно веселый. Где ты был, Командир? Мы тебя с самой ночи ждем. Где бульдозер?

– Ты прямо как ревнивая жена… Не дали мне бульдозер. И депешу начальству я не отправил. И еще один день потерян. В общем, вроде бы и без пользы прокатился, но я так не считаю. Польза какая-то была. А ты как думаешь?

– Ничего я не думаю. И ничего я не пойму. Почему ты пешком вернулся? Я думал, тебя этот толстопузый привезет обратно, как человека. Ты где был?

– Там, за подъемом буровая бригада работает. Мы до нее совсем немного не доехали.

– И что же в этой бригаде не нашлось бульдозера?

Ткач не ответил. Он сел на траву у края дороги, снял свои шипованные ботинки и стал разминать пальцы ног, потом потянулся до хруста в лопатках, крякнул с удовольствием.

– Если бы ты знал, дед, как хорошо в горах ночью. Красиво. И воздух! Воздух, как минеральная вода из холодильника. Звезды. Тихо. Только камешки под ногами хрусть-хрусть, да река где-то внизу журчит. Я сначала бегом бежал, чтобы пораньше к вам успеть, а потом подумал, зачем все это нужно? Профилем меньше, профилем больше. А жить когда? Жизнь же проходит. Может быть, больше такой возможности пройти по горной дороге ночью у меня не представится.

– Беда, – Митяня с искренним беспокойством покачал головой.

В это время проснулся Рыжий.

– А чего это вы тут воркуете, как голубки влюбленные?

Он вылез из машины, почесал голую грудь, сел рядом с ними на корточки.

– Ну что, старый, вопрос с водкой уладил?

– Иди зенки промой сначала, а потом разговаривай.

– Что за вопрос, что за водка? – поинтересовался Ткач беспечным тоном.

– Да ничего. Слушай ты этого шалопая.

Митяня встал, нервно отряхнул штаны. Он и без того обычно по утру не в духе бывал, а тут еще разговор с Командиром разволновал его, да и Рыжий некстати про эту водку треклятую напомнил.

– Хватит разлеживаться, – буркнул он. – Будить надо остальных, а то так и до обеда проспать можно.

– Чего ты раскомандовался? – возмутился Рыжий. – Начальство-то уже здесь. Ты бы видел его вчера, Командир, какой он важный был. Грудь колесом, ходит вокруг машины, как гусь, приказы отдает налево и направо. Сделайте мне так, да сделайте мне вот так, да разговорчики в строю, твою-раствою.

Старика эти слова и этот ироничный тон окончательно взорвали.

– Не трепись, сопляк! – заорал он на Рыжего. – Вас если в строгости не держать, то никаких дел не будет. Под дерево лечь и дрыхнуть до обеда, потом поесть и снова дрыхнуть до ужина, вот и все, что вам с Сиплым надо. Ты посмотри, какая у тебя машина – грязь насквозь ее проела, уже и не вспомнить, какого она цвета раньше была.

– Ч-чего ты развопился с утра пораньше? – Рыжий от такого неожиданного наезда даже заикаться начал. – Командир, хоть бы ты на него повлиял. Н-невозможно стало работать. Без причины обругает, потом весь день не отмоешься.

Ткач обул ботинки, встал.

– Ладно, мужики, – сказал он примирительно, – хватит скандалить, давайте будить народ. Умоемся, перекусим наскоро и поедем. Солнце уже поднялось, а нам еще до шоссе час, а то и два пилить по такой дороге.

– Что за шум, а драки нет? – Сиплый тоже выглянул наружу. – Ого, Командир уже тут. Как дела, Командир, и чего это на тебе рубах порванный?

– Еще один герой. Глаза бы мои на вас не глядели, – Митяня с чувством плюнул на землю и пошел в сторону реки.

– Чего он? – опешил Сиплый.

– А спроси т-ты его… На пустом месте заведется, не остановишь. Докопался до моей м-машины, как прапорщик до дневального…

– Ладно, Рыжий, ты тоже хорош, – сказал Ткач. – Начет машины дед прав.

– Да вымою я эту машину, Командир. Приедем в Карадон, там и вымою. Чего вы все время цепляетесь за нее. Лучше бы вспомнили, как я вчера полста километров пешком пёр…

– Мы это тоже помним, и ценим твою самоотверженность. Подъем! – громко объявил Ткач. – Пустые разговоры в сторону, к делу пора. А наше дело, как известно…

– … правое, враг будет разбит, – бодро продолжил Сиплый. – Практикант! Пора вставать! Шнеля, шнеля, Практикант Практиканыч.

Виталик уже не спал. Он лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок будки. «Даже если дошел до последнего предела, то всегда можно сделать еще один шаг», – вспомнилась ему фраза, сказанная когда-то отцом. Пока Виталик жил в родительском доме, его отец говорил очень много подобных афоризмов, и какие-то из них иногда всплывали в памяти по тому или иному случаю.

Виталик родился и закончил среднюю школу в большом городе Н на юге центральной России. Его отец – Владимир Юрьевич Носов – был одним из самых уважаемых людей города. Он преподавал высшую математику в местном университете, однако его жизненные интересы и таланты распространялись гораздо шире за пределы этой сухой науки. В. Ю. Носов был директором общества «Подрастающее поколение», почетным членом «Исторического клуба», председателем философских прений, которые проводились ежемесячно в стенах университета. Также он был автором регулярной колонки «Былое и думы» в центральной газете «Н-ский рабочий», читал лекции по воскресеньям в заводском дворце культуры, увлекался стоклеточными шашками, собирал деревянные ложки. В.Ю. был очень занятым человеком. Он был волевым, целеустремленным и разносторонне развитым человеком. Друзья называли его просто – наш Н-ский Гераклит.

Виталик был единственным и довольно поздним ребенком в семье Носовых. Когда он родился, его матери – Ксении Петровне – уже перевалило за тридцать, а отец отпраздновал сорокалетний юбилей буквально за неделю до того, как забрал свою жену из роддома.

Во время беременности Ксения Петровна тайно от мужа ждала девочку, поэтому все семнадцать лет, пока Виталик жил в родительском доме, она обращался с ним, быть может, чуть ласковее и требовала от него чуть больше доверия, чем это принято в отношениях между матерью и сыном. Она была бы еще ласковее, однако свои чувства ей приходилось все время сдерживать, потому что В.Ю. не терпел «сюсюканий» и пресекал на корню любые проявления нежности Ксении Петровны.

«Никогда не расслабляться» – это был самый главный девиз В. Ю. Под этим девизом прошло все детство и отрочество Виталика. Отец крайне ревностно заботился о том, чтобы его сын никогда не чувствовал себя в полном комфорте. Для этого у него была разработана целая система, отдельным элементам которой, возможно, позавидовали бы даже спартанцы.

Вообще у В.Ю. было множество разных других девизов. Многие из них он активно пропагандировал в своих статьях в «Н-ском рабочем» и на лекциях в университете, но основная их масса обрушивались на его родного сына. В.Ю. любил наставлять и поучать Виталика в любое удобное и неудобное время. С пеленок Виталик вынужден был слушать эти проповеди, в которых каждая фраза будто специально произносилась для будущих цитат в чьих-нибудь диссертациях. У В.Ю. была очень правильная дикция и безупречная логика. За ним можно было ходить с блокнотом и писать его речи набело, после чего сразу публиковать их без какой бы то ни было редактуры.

«Тебе повезло, сын. У тебя есть большой стартовый капитал», – говорил отец, когда Виталику было всего семь лет. Под выражением «стартовый капитал» он, вероятно, понимал свой авторитет в городе и свои связи в научных кругах, но Виталику в его малолетнем возрасте это было еще невдомек, и поэтому он покорно смотрел своими птичьими глазами в рот отцу и изображал внимание.

«Я не желаю, чтобы тебе делались какие-то поблажки только потому, что ты мой сын. Никогда не расслабляться! Ты должен сам открыть себя миру. А для этого надо трудиться, трудиться и еще раз трудиться. Везение и поблажки развращают. Даже в Евангелие написано: входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель».

Эта речь произносилась накануне той осени, когда Виталик должен был пойти в первый класс. Из всего сказанного следовало, что Виталику не будет сделано никаких преференций, и что его отдадут не в специальную школу с уклоном на английский язык, как того хотела Ксения Петровна, а в обыкновенную десятилетку в соседнем квартале, где иностранный язык преподавался на уровне «со словарем».

«Бесперспективность» Виталика была видна уже с самого раннего возраста. Он не выделялся теми качествами, которые хотел в нем видеть отец (и которые в самом В.Ю. процветали буйным цветом). Несмотря на ежеутренние обливания холодной водой, сеансы трудотерапии, насильное чтение классиков русской и зарубежной литературы, занятия по риторике и логическому мышлению (все это было лишь частью мероприятий предусмотренных лозунгом «не расслабляться»), Виталик уступал даже самым заурядным соседским детям по физическим и умственным способностям. В нем не было воли, смелости и оригинальности мысли. В нем отсутствовала отцовская любознательность и целеустремленность. Это был тихий мальчик, не имевший видимого интереса ни к чему на свете. Он всегда внимательно слушал отца, но по выражению его глаз нельзя было понять, что он на самом деле думает по поводу услышанного.

В.Ю. иногда заставал сына за тем, что тот просто смотрел в окно, положив подбородок на свой кулачок. Это бесило отца. Он понимал, что Виталик растет обыкновенным мечтателем, которых сам В.Ю. презирал за бесхребетность. «Как можно быть такой амебой! – иногда срывался В.Ю. на упреки, когда Виталик был уже постарше. – Мечтай, не мечтай, а лежа на диване ни одну мечту реализовать невозможно. Лучше быть подлецом, но убежденным подлецом, чтобы подлость делать по воле собственной идеологии. Страшнее быть таким, как ты, и плыть по течению». Виталик не отвечал, он смотрел в глаза, но, по всей видимости, даже не слышал отца. В.Ю чувствовал себя бессильным что-либо изменить…

Дети, подобные Виталику, обычно становятся объектами обидных насмешек, тычков и оплеух со стороны ровесников. Однако Виталика такая участь миновала. Вернее, в любой новой среде, куда ему приходилось попадать, взаимоотношения с коллективом начинались именно с насмешек и тычков, но этот период длился очень недолго. Через какое-то время его оставляли в покое. Причина этого заключалась в том, что любая агрессия против Виталика не находила здесь почвы для своего удовлетворения. Ведь любая агрессия ждет ответной реакции – контрагрессии, затаившейся обиды или мольбы о прощении. Виталик же всегда был абсолютно безответен. Он не обижался, не заискивал перед обидчиком и не отвечал оплеухой на оплеуху, так что пропадал всякий интерес лишний раз обращать на него внимание. Он терпел людей, но вряд ли любил их. Терпение породило равнодушие.

Такое же равнодушие проявлялось у него и по отношению к учебе. Если ему грозила двойка, он не прятал дневник под парту и не просил о пересдаче. И уж тем более Виталик никогда болезненно не реагировал на упреки учителей в духе: «У такого отца и такой-то сын». Он словно был смазан гусиным жиром и любое внешнее воздействие стекало с него и не оставляло никаких отпечатков.

При таком безразличии к учебному процессу и наукам можно сказать, что школу Виталик закончил довольно неплохо – в его аттестате была всего одна тройка (по математике!). Однако никто из учителей не рискнул бы, положа руку на сердце, сказать, что у этого мальчика есть способности или хотя бы задатки. Впрочем, способности Виталика в науках меньше всего ставились ему в вину. «Абсолютная безлюбознательность и стопроцентная безынициативность», – так охарактеризовала главный его недостаток классная руководительница на одном из родительских собраний. В.Ю готов был провалиться сквозь землю от этих слов, хотя для него это заявление не было большой новостью. Домой после собрания он пришел рассвирепевшим.

– Ты, наверное, думаешь, что будешь до самой старости прятаться за моей спиной! – накинулся он на сына. – Не получится! Я тебе не дам такой возможности. Как только окончишь школу, сразу отправишься на вольные хлеба. Такова моя воля!

– Владимир, опомнись. Что ты говоришь? – Ксения Петровна сделала редкую попытку заступиться за Виталика. – Он же еще совсем мальчик. Он твой сын…

– Именно потому, что мой сын! Я не хочу плодить Обломовых…

Отец сдержал свое слово. На следующий день после того, как Виталик получил аттестат, В.Ю. позвал его к себе в кабинет.

– Ты едешь в Москву, – безапелляционно заявил он. – Будешь учиться в геологоразведочном институте. У меня там работает очень хороший знакомый, я с ним уже договорился, хотя это и не в моих правилах. Тебе даже не придется сдавать экзамены. Это хорошая мужественная профессия. Она тебя многому научит…

Это был единственный случай, когда В.Ю. о чем-то «договорился» за своего сына. Он отступил от своих принципов только потому, что не был уверен в способности Виталика самостоятельно поступить в этот институт.

Мать не смогла повлиять на своего мужа. Она была поставлена перед фактом. Единственное, что ей было позволено сделать – это уложить чемодан Виталика так, как ей того хотелось бы. Чемодан получился такой тяжелый, что Виталик его еле поднял. Зато в нем был запас вещей, который мог бы обеспечить полную автономию в любой непредвиденной ситуации. Мать положила туда даже небольшой утюг, не говоря уже о носках и носовых платках.

До вокзала его никто не провожал. На этом настоял отец. Он считал, что длинные проводы – плод сентиментальный, а сентиментальные плоды – это зло.

– Береги себя Витасик, – чуть ли не шепотом произнесла Ксения Петровна, поцеловала сына и украдкой сунула ему в карман несколько фиолетовых бумажек.

– Ну, хватит влажности, – В.Ю. оттеснил ее от сына, словно от арестанта. – Не на войну отправляется.

Он сухо пожал руку Виталика и на прощание сказал несколько слов, которые можно было бы считать редким выражением отцовских чувств, если бы они не были произнесены с такой безупречной правильностью:

– Вы с матерью, конечно, считаете меня черствым и бессердечным человеком. Это не правда. На самом деле я тебя люблю.… По своему люблю. Просто я глубоко уверен, что из двух путей правильным является тот, который тернистее. Трудности ведут к созиданию, а поблажки и подарки судьбы к деградации. Я не верю в Бога, но если бы верил, то молил бы его о том, чтобы твоя жизнь сложилась как можно труднее. Поверь моему опыту – расслабишься на секунду, жалеть об этом будешь всю жизнь…

С тех пор прошло почти пять лет. Прощальные слова отца стали для Виталия то ли пророчеством, то ли проклятием. Три года, проведенные в институте, и два года в армии были наполнены вечными неприятностями, недоразумениями и нелепостями – маленькими и большими, смешными и не очень. Но они – все эти неприятности – не возымели того эффекта, на который рассчитывал В. Ю. Неудачи не сделали его сына борцом – таким, каким был сам В. Ю. Напротив, они превратили Виталика в неисправимого флегматика. К началу своего третьего десятка лет Виталик стал принимать каждый выпад судьбы, как нечто само собой разумеющееся, и не предпринимал никаких действий для того, чтобы хоть как-то облегчить свое положение. Он подчинился правилу трясины – чем большие трепыхаешься, тем быстрее утонешь. Любому действию Виталик предпочитал терпеливое ожидание, зная по опыту, что новая неприятность не вечна, она скоро будет забыта, чтобы уступить место очередной.