Текст книги "Русский социализм"

Итак, буржуазия не смогла “довести до конца буржуазную революцию”, не справилась с экономическими затруднениями, вызванными войной, прежде всего политически. Она не смогла пойти против себя самой, против своих частных эгоистических интересов, так как, по всей видимости, не имела отчетливого самосознания своего общего интереса, не имела дальновидных политических лидеров.

Оставалось на выбор: либо военная диктатура контрреволюции, спасающая буржуа за его счет и в громадной степени за счет народа, поэтому, может быть, уже ничего не спасающая; либо военная диктатура народа, то есть пролетариата и крестьянства, с вполне определенными целями:

– конец войне, землю – крестьянам, а следовательно, – условия для существования разоренному сельскому населению,

– контроль за промышленностью, национализация банков и т.д., а следовательно, – условия существования для рабочих, для обывателей, для мелкой буржуазии городов.

У большевиков была программа “национального спасения”. У буржуазных партий, как выяснилось, никакой действенной программы не оказалось, не было сколь-нибудь отчетливого сознания ситуации, сильных политических лидеров, способных осуществить то же самое, что сделали большевики, но в пользу буржуазии.

В этом смысле, за свою слабость и за силу эсдеков русский буржуа должен благодарить царя, заботливо опекавшего его все предреволюционные пятьдесят лет.

“Так сложилась диктатура пролетариата в России”

Оригинальность политических и экономических взглядов большевиков сомкнулась с хозяйственной необходимостью и в обстановке военного и экономического краха, развала имперского порядка революционная социал-демократия осуществила ряд экстраординарных мер, таких как:

– немедленное заключение мира,

– национализация земли и передача ее в вечное пользование крестьянам,

– национализация банков,

– рабочий контроль, а в дальнейшем национализация крупной промышленности,

– всеобщая трудовая повинность,

– монополия внешней торговли, организация централизованного и, по возможности, планомерного управления народным хозяйством в первую голову через учет, через статистику.

”Мы за централизм… и за план пролетарского государства, пролетарского регулирования производства и распределения в интересах бедных, трудящихся и эксплуатируемых против эксплуататоров”.⁶⁰

Первым условием восстановления народного хозяйства был мир – конец бессмысленному потреблению людей и ресурсов.

Аграрная революция, передача земли крестьянам означала быстрое капиталистическое развитие сельскохозяйственного производства на базе мелкого крестьянского хозяйства, окончательно освобожденного от пут феодальных пережитков. Национализация земли закрепила за пролетарским государством крупнейший источник доходов – земельную ренту.

Аннулирование иностранных 60 млрд. займов, размер которых был в 17 раз больше довоенного госбюджета где одни только платежи процентов достигали 3 млрд. рублей или 13% государственных расходов, положило конец утечке средств за границу.

Национализация банковского дела, национализация крупной промышленности, монополия внешней торговли открывали доступ к регулированию народного хозяйства, доступ к доходам от внутреннего и внешнего оборота.

В критической ситуации 1918 года вход пошла прямая экспроприация частных состояний, когда “центр отказывался финансировать местные советы и те существовали на средства “экспроприированные и эксплуататоров”.

В условиях гражданской войны и разрухи экономику удалось стабилизировать в специфическую систему “военного коммунизма” – сочетание революционного энтузиазма масс и повсеместного извлечения средств, с централизованным управлением производством и распределением возможно большей части продукции. Дальнейшее обобществление средней и части мелкой промышленности, запрет частной торговли товарами первой необходимости, поголовная трудовая повинность и военное положение в основных отраслях промышленности и транспорта, главкизм, конфискация сельскохозяйственной продукции без оплаты или по твердым ценам в падающей валюте, карточная система снабжения в первую очередь рабочих – вот, вкратце, основные особенности политики “военного коммунизма”.

“Основной принцип, на котором держались все формы хозяйственного строительства в то время, состоял в том, что из экономики была устранена категория рынка”.⁶¹ В перекошенном войной национальном хозяйстве рыночной обмен умирал; обнаружилась спертость внутреннего оборота, обрекавшая промышленность на вырождение, а сельское хозяйство на самодовлеющее существование; политика “политика вытеснения рынка стала просто констатацией факта все большего отсутствия обмена товарами… Поскольку сфера добровольного обмена сокращалась, а сама купля-продажа товаров приобретала извращенный, неэквивалентный, спекулятивный характер, стихийный обмен должен был быть заменен суррогатом централизованного натурального обмена, который обеспечивался принудительно: давлением государства.

Продовольственный налог (с 1918 года – натурой), в который включалось все, что было в два раза больше собственного потребления крестьян, уступил место продразверстке, при которой крестьянам оставляли только на “прокормление”, – безвозвратная ссуда по классовому принципу, для изъятия которой создавались вооруженные продовольственные отряды рабочих.

Итоги продразверстки: 1917/1918 гг. – 73 млн. пудов хлеба, 1918/1919 гг. – 107,9 млн. пудов, 1919/1920 гг. – 212 млн. пудов, 1920/1921 гг. – 367 млн. пудов, то есть: рост по мере усиления советской власти.

“По данным ЦСУ в 26 губерний в 1918/1919 гг. было доставлено 125,9 млн. пудов хлеба, из которых 55,7 млн. – Наркомпродом, 70,2 млн. – мешочниками. В 1919 году в 12 производящих хлеб губерниях городское население получило по карточкам 52,4% всего количества потребленного хлеба, 15 городах потребляющих хлеб губерний – 40% всего хлеба, остальное было приобретено на вольном рынке по спекулятивным ценам в 8-10 раз выше твердых государственных цен. В 1920 году рабочие потребляли по карточкам 58,5% хлеба”.⁶²

В городах ввели единовременный десятимиллиардный налог на всех имеющих доход свыше 1500 рублей в месяц. Помимо налогов и контрибуций шел процесс натурализации зарплаты – распределение продовольствия и предметов первой необходимости по карточкам в твердых ценах, а с 1920 года – бесплатно. В 1920 году зарплата натурой была в 12 раз больше денежной ее части. Это позволяло, используя денежную эмиссию, все увеличивающийся выпуск бумажных денег, изымать спекулятивные доходы, добиваться тог, чтобы основная тяжесть инфляции ложилась на нетрудовые элементы.

Отказ от уравнительного снабжения населения преследовал те же цели. Классовый паек поделил население на четыре категории: рабочие (1 или 2 категории), служащие (2 и 3 категории), нетрудовые элементы (4 категория). Все эти меры, а также распределение через общественное питание, позволили уравнять шансы рабочих и буржуа перед голодом, спасти рабочий класс от вырождения.

В управлении использовали централизованное планирование работы крупной промышленности, в частности транспорта, что дало нормализацию перевозок и привлечения дополнительных резервов. Составлялись планы на короткие сроки (2-3 недели), основным принципом которых было “выделение ударных, решающих для обороны страны отраслей хозяйства”.

“При правильном распределении ресурсов Советское государство может продержаться очень и очень долго”.⁶³

Однако в смысле развития народного хозяйства “военный коммунизм” не имел никаких перспектив. Эта система, вызванная к жизни диспропорциями экономики военного времени, была способна лишь поддерживать извращенное состояние хозяйства, работающего на войну, обеспечить извлечение прибавочного, а часто, необходимого продукта, “выбрасываемого на ветер” вооруженной борьбы. И, если отвлечься от некоторых начинаний Советской власти в области капитального строительства, хозяйственные итоги периода “военного коммунизма”, в отличие от итогов политических, были удручающими.

Во-первых, сохранился и углубился упадок сельского хозяйства, произошло сокращение посевных площадей и снижение урожайности, вызванные незаинтересованность крестьян в увеличении сельскохозяйственного производства. Урожайность зерновых в 1913 году – 6,9 центнера с гектара, 1917 г. – 6,4 центнера, 1918 г. – до 6 центнеров, 1919 г. – 6,2 центнера, в 1920 г. – 5,7 центнера с гектара и это несмотря на аграрную реформу в деревне.

В городах реальная зарплата рабочих по сравнению с уровнем 1913 года (100%) составляла в 1917 году 73,4%, а в 1920 году – 33%.⁶⁴ В результате численность рабочих в 1920 году упала до 47,1% от уровня 1917 года, что явно было вызвано помимо военных действий полнейшим упадком промышленности и отходом рабочих в деревню.

Упадок промышленности, вызванный отсутствием сырья и рабочей силы, “Предприятия стремились по существу лишь к тому, чтобы любыми средствами выполнить план, доведенный сверху. Стремление получить возможно большее количество продуктов без учета того, какой ценой дается их выработка и экономично ли при этом используются ограниченные ресурсы, приводило к пуску несоразмерно большого количества предприятий, распыленности производства, крайне низкой экономичности работы фабрик и заводов”,⁶⁵ к тому, что поглощалось больше, чем производилось.

Национализированная промышленность практически не давала накоплений, то есть была своего рода “живым трупом”, остатками былого могущества, нуждавшимся для своей жизнедеятельности в постоянных инъекциях капитала.

На финансы, как источник дохода, также нельзя было рассчитывать. Дело даже не в том, что финансовое положение было тяжелым – по сути не было никакого “финансового положения” в обычном понимании этого слова. Из-за превышения расходов бюджета над доходами примерно в 3-7 раз и чрезмерной эмиссии денег в течение всей гражданской войны, развивалась инфляция и в 1921 году цены увеличились в 30000 раз по сравнению с уровнем цен 1913 года. За период с 1 июля 1918 года по 1 января 1921 года денежная масса увеличилась с 43,7 до 1168,6 млрд. рублей (в 26,7 раза), покупательная сила рубля упала в 188 раз.⁶⁶ Причем эффективность денежной эмиссии уменьшалась из-за обесценивания денег. При росте эмиссии с 2,9 млрд. рублей (1918 г.) до 109,5 млрд. рублей (1920 г.) среднемесячный реальный доход от эмиссии снизился от 27,1 до 10,2 млн. рублей.⁶⁷

По этой причине, а также из-за прекращения легальной частной торговли, дальнейшей национализации промышленности и натурализации зарплаты происходило падение доходов от денежных налогов и, в конце концов, последовала их полная отмена. Госбюджет из денежного стал натуральным. А поскольку в принудительном порядке натуральные доходы поступали все более скудно, так как крестьянство не хотело прилежно работать, а национализированная промышленность не могла, советская власть рисковала остаться без средств в самый неподходящий момент неурожая, демобилизации армии и начала восстановления промышленности.

Необходимый для начала хозяйственного строительства минимум продовольствия по расчетам составлял 320 млн. пудов хлеба. К 15 декабря 1920 года было собрано 155 млн. пудов. Кроме того, финансовая программа плана ГОЭРЛО исходила из активного баланса внешней торговли: превышение экспорта над импортом должно было дать 11 млрд. рублей золотом. Остальные средства – примерно 6 млрд. рублей – предполагалось покрыть за счет внутренних ресурсов путем концессий и кредитных операций.⁶⁸ Стало ясно, что политика военного коммунизма при таких целях – бесперспективна, что “военный коммунизм был вынужден войной и разорением. Он не был и не мог быть отвечающей хозяйственным задачам пролетариата политикой”.⁶⁹

“История есть развитие свободы,

в иронии необходимости”.

Уроки “военного коммунизма” вышколили “партгвардию”, что в сочетании с восприимчивостью, присущей интеллигенции, явилось предпосылкой эволюции партийной верхушки, если не в теории, то на практике несомненно. “Партгвардия” не могла не понять тупик “военного коммунизма” как способа ведения национального хозяйства. Более того, некоторая часть ее по-видимому чувствовала неизбежность перехода к иной экономической политике: воспитанные в марксизме, они подозревали “военный коммунизм” в бесперспективности, обожая, впрочем, сооружать подобные ему схоластические схемы будущего “коммунистического” устройства общества.

В условиях полнейшей разрухи, если хотели воспользоваться для подъема экономики преимуществами рынка и, тем более, преимуществами планирования, должны были вернуться к обмену, к товарному хозяйству. Поэтому первым неизбежным этапом работы стала торговля с деревней желательно в организованной, а если не выйдет, то в неорганизованной форме свободного рынка.

“Уже летом 1921 года обмен начал выходить за рамки госторговли. “Рынок оказался сильнее нас”, вместо перехода к социалистическому строительству через организованный товарообмен потребовался обходной путь – через торговлю”.⁷⁰

Начало “новой экономической политики” (НЭПа) помимо гарантии восстановления промышленности и сельского хозяйства давало также основания для осуществления действенного планирования. Допущение частного предпринимательства здесь ничего уже не меняло хотя бы потому, что ”социалистическое государство ничего частного в области хозяйства не признает”,⁷¹ частник в принципе здесь интегрирован с госпромышленностью, так как преследовалось всякое его уклонение от государственного контроля, надзора и учета.

В 1922 году последовало серьезное расширение самостоятельности национализированных предприятий, государственная власть и государственная промышленность были разделены, их взаимоотношения начали строиться так, как если бы дело шло об отношениях двух сторон, вступающих между собой в договор и кассы которых ведут совершенно раздельное существование. В конечном итоге, декретом о государственных промышленных предприятиях, действующих на началах коммерческого расчета, подписанном 10 апреля 1923 года, было заявлено что государственная казна за долги трестов не отвечает.⁷² В 1924 году в целях стабилизации рубля была проведена денежная реформа. “Переход на золотой рубль поставил товарооборот страны на здоровую основу, на которой он и стал очень быстро расти”.⁷³

Однако, несмотря на свое бесспорное превосходство над строем “военного коммунизма” НЭП в целом воспринималась большинством партии как временное явление, как временная финансовая необходимость, как отступление, но отнюдь не как историческая неизбежность. Жупел частного предпринимательства приводил в ужас, наступал “конец света”, отход от коммунистических идеалов в производстве, раз уж ввиду экономической слабости государства аннулировались коммунистические принципы в распределении. Здесь НЭП – лишь неприятный способ оживления сельского хозяйства и мелкой промышленности, способ сделать рентабельной крупную промышленность и получить таким образом накопления не только для восстановления хозяйства, но и для осуществления проектов капитального строительства, задуманных и начатых в период гражданской войны, проектов плана ГОЭРЛО. Все сходились в том, что будущее России “в разработке её неисчерпаемых природных ресурсов”, и НЭП должна дать средства для этого.

Введение продналога привело к увеличению заготовок зерна и увеличению экспорта. В 1921-1922 гг. заготовлено 233 млн. пудов, в 1922-1923 гг. – 429,6 млн. пудов, в 1923-1924 гг. – 397,2 млн. пудов, в 1924-1925 гг. – 496 млн. пудов. Уже в 1925 году валовая продукция сельского хозяйства превысила на 12% уровень 1913 года. Средняя урожайность зерновых выросла с 6,9 центнеров с гектара в 1913 году до 7,6 центнера в 1922-1925 гг., причем основным фактором расширения обрабатываемых площадей и увеличения урожайности были не какие-нибудь серьезные изменения в технологии земледелия, а новые отношения в деревне, повышенный интерес крестьян к обработке земли.⁷⁴

Крестьянское хозяйство до 1925 года подкармливалось кредитами из 12% годовых за краткосрочный и 7% за долгосрочный кредит. Извлечение доходов из него в пользу промышленности происходило помимо налогов за счет разницы между уровнем цен на промышленную и сельскохозяйственную продукцию (“ножницы цен”) и продолжалось до тех пор пока узость рынка промтоваров, высокие цены и ограниченный спрос со стороны крестьян не положили этому конец. Соотношение цен увеличилось по сравнению с довоенным уровнем примерно в семь раз: в 1917 году стоимость плуга составляла 20 пудов зерна, в 1923 году – 150 пудов зерна.⁷⁵

В государственной промышленности накопления обеспечивались путем сохранения только рентабельных предприятий и сдачу в аренду всех остальных.⁷⁶ На долю легкой промышленности, производящей предметы потребления, пришлось 97% всех накоплений в промышленности и 54% накоплений в народном хозяйстве, большая часть которых пошла на финансирование тяжелой промышленности. За счет налогообложения формировалось 50-60% доходов госбюджета, причем акцизы (косвенные налоги) на многие товары массового потребления в 1923 году составили 10%, а в 1925 году – примерно 20% доходов госбюджета. Средства аккумулировались также путем займов, в том числе натуральных. С 1922 по 1925 годы было проведено десять займов.

Сохранилась монополия внешней торговли. Вводить таможенные пошлины, делиться источником накоплений за выигрыш в гибкости хозяйствования большинство партгвардии (в частности, Ленин и Троцкий против Бухарина) не видело смысла. Охраняя национальную промышленность “исключительно монополией внешней торговли”, опасались скорее не подрыва промышленности, которая не могла противостоять иностранной конкуренции (это, конечно, могла сделать и таможенная политика), опасались потери контроля за распределением и использованием средств при импорте, за свои планы капитального строительства. “Заграничные заказы и закупки, по ценам хотя бы и ниже внутренних, должны решительно отметаться во всех случаях, когда они не безусловно необходимы, и когда размещение соответствующего заказа внутри страны может стать серьезным толчком к развитию соответствующей отрасли нашей государственной промышленности”⁷⁷

В 20-е годы главные статьи экспорта – лес, нефть, пушнина, лен, хлеб, сырье растительного и животного происхождения (последняя статья – 46,1% всего экспорта). Импорт преимущественно состоял из средств производства (82% всего импорта).

Помимо накоплений рынок подбрасывал проблемы: огромные прибыли частной торговли, особенно посреднической, сочетались с полуторамиллионной армией безработных в городах в 1925 году и излишками рабочей силы в деревне – 9 миллионов человек или 12,7% всего сельского населения. Это проблемы, которые в рамках НЭПа не смогли или не успели решить.

Тем не менее, проведение “Новой экономической политики” дало значительный импульс восстановлению народного хозяйства, когда рост достигал 30-40% в год. Подобный результат, пожалуй, выходит за пределы возможностей обычного рыночного хозяйства и, по-видимому, обусловлен главным образом двумя моментами: во-первых, попытками планирования производства, во-вторых, целенаправленным использованием накоплений.

“НЭП не меняет единого государственного плана и не выходит из его рамок, а меняет подход к его осуществлению”⁷⁸ Обязанность государства – “видеть в трестах свои служебные органы, при помощи которых необходимо прощупывать рынок в целом, позволяя тем самым предпринимать практические меры, предвосхищающие рыночную ориентировку отдельных предприятий, согласовывать элементы государственного хозяйства в их взаимодействии между собой и рынком”.⁷⁹

Текущее планирование тогда было несколько иным, оно не было и не могло быть директивным планированием, когда предприятию утверждают план и оно должно его выполнить. Показатели плана “выявлялись из учета массы факторов, объективно действующих на рынке”. Планирование существовало как исследование законов рынка, вычисление его емкости, исследование конъюнктуры, развитие спроса и предложения товаров. Идеалом стал “планово-регулируемый рынок”, “возможность планового регулирования экономики на базе научного познания процессов, развивающихся на рынке”.⁸⁰

Конечно, выводить из необходимости изучения рынка возможность” планово-регулируемого рынка” есть бессмыслица хотя бы потому, что план и рынок – одинаково регуляторы экономики. Этот чистой воды эклектизм возникает оттого, что, видимо, хочется и того и другого, не замечая, что, либо план, либо рынок, не замечая, что имеют дело не с тем и другим одновременно, а с одним и тем же, только в разных ипостасях.

Говоря о сочетании плана и рынка, говорят о той или иной степени вмешательства государства в экономику. Действительно, если свободный рынок есть стихийный, “слепой” товарообмен и неприятный характер некоторых его последствий (кризисы, безработица и пр.) толкает к регулированию рыночного товарообмена, то инородное вмешательство превращает его в той или иной степени в “несвободный” товарообмен, в обмен в особых условиях, например, “запертый оборот военного коммунизма”, монополию внешней торговли эпохи Брежнева или в политику высоких учетных ставок времен президентства Рональда Рейгана. Особые условия остаются особыми условиями, все равно создаются ли они косвенным “экономическим путем” или явным административным воздействием, условия ли это льготного кредитования или директивный план, который по сути есть волевой обмен, обмен между производителями и потребителями через посредника, через центр, через государство.

Но вмешательство, даже целесообразнейшее, – это еще не планирование. Стихия рынка не исчезает только оттого, что его “регулируют”. Вмешательство не уничтожает рынок, его законы и последствия, а переводит их в иное состояние: кризис перепроизводства – в дефицит, безработицу – в инфляцию и так далее. Поэтому планирование, под которым понимают регулирование рынка вплоть до полной его “отмены” в распределении всего и вся государством, есть иллюзия планирования, “маниловщина”, есть, в конечном счете рано или поздно, капитуляция перед стихией рынка.

Но оставим до времени эту тему и вернемся к НЭПу.

Подчиненность текущего планирования рынку неизбежно означала, если хотели изменить сложившиеся пропорции производства, обособление текущих планов от перспективных, возникла “автономия двух типов планов – текущих, которые приноравливались к рыночным пропорциям, к движению конъюктуры, и перспективных, направленных на кардинальное их изменение. Наряду с годовыми планами трестов и отраслей существовал план ГОЭРЛО, осуществление которого с точки зрения коммерческого расчета было делом весьма проблематичным”.⁸¹

“Строительный план” в сравнении с “эксплуатационным” – как характеризовал его Г. М. Кржижановский – обладал гораздо большей автономностью от рынка, однако ставил цели вполне реальные, подтверждение чему должен был дать опять-таки рынок.⁸²

Однако, даже в эпоху НЭПа существовали эксцессы государственного вмешательства. Легкая промышленность практически не получала капиталовложений, существовала нехватка потребительских товаров, производство которых в 1925 году достигло только 72,1% от уровня 1913 года, была неизбежной неэффективность тяжелой промышленности, обособленной от рынка государственными дотациями и управляемой просто плохо. Уровень производительности труда в ней колебался от 56 до 90% от довоенного, сохранялась высокая себестоимость продукции и, в частности, себестоимость металла в 2-3 раза выше довоенного уровня, что в сочетании с низкими заготовительными ценами на сельхозпродукцию создавало, как уже было сказано, “ножницы цен” – одну из немаловажных, если не решающих, причин низкой товарности крестьянских хозяйств. В целом по стране процент продукции на продажу в крестьянских хозяйствах составил в 1913 году 29,3%, в 1925 году – 13,4%. При одностороннем подходе к развитию промышленности насыщение деревни дешевыми товарами не могло получиться, и сдвинуть товарность сельского хозяйства с низкой точки нормальными, ненасильственными мерами было невозможно.

Судьба НЭПа и вместе с ним целого периода развития российского рабочего движения была решена. “Новая экономическая политика” поставила под сомнение свои финансовые возможности, а следовательно, свою необходимость в глазах той громадной части партии, которая мирилась с ней как с необходимым злом, воспринимала ее как жертву сиюминутным финансовым интересам. В противовес интуитивному и непоследовательному желанию Бухарина, а до него – Ленина, попытаться сделать НЭП постоянной политикой и развивать НЭП вплоть до экономического вытеснения частника, возобладала, да и не могла не возобладать, точка зрения возврата к полному подчинению народного хозяйства пролетарскому государству – к полуфеодальным отношениям в деревне и директивным указаниям в промышленности.

Иначе управлять были не в состоянии. Некому было управлять иначе. Победе прямолинейности, столь несвойственной до сих пор политике “партгвардии”, мы обязаны изменению политической ситуации: борьба в партии от расколов в среде партийной интеллигенции перешла в расхождение “партгвардии” с “партийной массой”.

“Люди всегда против разума, когда разум против них”.

(Гельвеций)

Социалистическая революция в России имела место на фоне довольно примитивной национальной экономики. Однако, ее блестящий успех – как бы это не было странно – расцвел именно на почве отсталости, когда “народ… под влиянием безвыходности своего положения бросился на такую борьбу, которая хоть какие-либо шансы открывала ему на завоевание для себя не совсем обычных условий для дальнейшего роста цивилизации”, когда большевики “смогли осуществить… союз крестьянской войны с рабочим движением”.⁸³

С точки зрения классического положения марксисткой теории о соответствии производственных отношений уровню развития производительных сил событие, случившееся в России выглядело явлением ненормальным и недолговечным. Но принять подобное соображение за исходный пункт практической политики – все равно, что послушно давиться на шелковом шнурке, присланном императором поднебесной. “Если для создания социализма требуется определенный уровень культуры, то почему нам нельзя начать сначала с завоевания революционным путем предпосылок для этого определенного уровня, а потом уже, на основе рабоче-крестьянской власти и советского строя, двинуться догонять другие народы”.⁸⁴

Но новые отношения в обществе, по мере выхода страны из критической ситуации, могли начать деградировать, ориентируясь на низкий уровень развития народного хозяйства в России. Чтобы избежать этого, необходимо добиться самодовлеющего существования нового социального порядка, его господства над экономикой, а для этого – над всем населением мелкобуржуазной страны. Нужна была диктатура пролетариата, более того, нужен был совершенно особый тип диктатуры: речь идет о диктатуре “партгвардии”.

“Со времени войны фабрично-заводские рабочие в России стали гораздо менее пролетарскими по составу, чем прежде… партия наша теперь является менее политически воспитанной в общем и среднем (если взять уровень громадного большинства ее членов), чем необходимо для действительного пролетарского руководства в такой трудный момент, особенно при громадном преобладании крестьянства, которое быстро просыпается к самостоятельной политике”. ⁸⁵

“Если не закрывать оба глаза на действительность, то надо признать, что пролетарская политика партии определяется не её составом, а громадным, безраздельным авторитетом того тончайшего слоя, который можно назвать старой партийной гвардией. Достаточно небольшой внутренней борьбы в этом слое, и авторитет его будет, если не подорван, то во всяком случае ослаблен настолько, что решения будут уже зависеть не от него”.⁸⁶

И, хотя уже с дореволюционных времен авторитет партгвардии подкреплялся известным ограничением демократии в РСДРП, постоянно существовала опасность раскола, опасность обособления личных мнений, неизбежная в интеллигентской среде, в оппозицию. Большинство партийной интеллигенции, видимо, не отдавало себе отчета в уязвимости собственного положения, а индивидуализм интеллигентов начисто отшибал им инстинкт политического самосохранения.

В сложившейся ситуации спасение власти партгвардии вопреки действиям самой партгвардии требовало, с одной стороны, ограничения ее политической самодеятельности, а с другой, – “внимательного отношения, часто даже прямое своего рода лечение по отношению к представителям так называемой оппозиции, потерпевшим психологический кризис в связи с неудачами в их советской и партийной карьере”.⁸⁷

Политика кнута и пряника, лестные характеристики, игнорирование прошлых ошибок перемежаются у Ленина с критикой заблуждений и тех черт характера, которые по его мнению грозят расколом.

“Октябрьский эпизод Зиновьева и Каменева конечно не являлся случайностью, но он также мало может быть поставлен им в вину лично как небольшевизм Троцкого”.⁸⁸ “Такие выдающиеся большевики как Зиновьев, Каменев, Рыков, Ногин, Милютин проявили колебания в указанный мной период (конец 1917 года) в сторону опасения, что большевики слишком изолируют себя, слишком рискованно идут на восстание, слишком неуступчивы к известной части меньшевиков и социалистов-революционеров. Конфликт дошел до того, что названные товарищи демонстративно ушли со всех своих постов, до ожесточенной полемики ЦК против ушедших в отставку. А через несколько недель – самое большее через несколько месяцев – все эти товарищи увидели свою ошибку и вернулись на самые ответственные правительственные и партийные посты”.⁸⁹

“Бухарин не только ценнейший и крупнейший теоретик партии, он также законно считается любимцем всей партии, но его теоретические воззрения очень с большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским, ибо в нем есть нечто схоластическое”.⁹⁰ “Николай Иванович, занимающийся экономист и в этом мы всегда его поддерживали, но он доверчив к сплетням и в политике дьявольски неустойчив”.⁹¹ “Бухарин лоялен, но дорвался в левоглупизме до чертиков. Сокольников свихнулся опять, Ларин – мечущийся интеллигент, ляпала первосортный. Поэтому будьте начеку со всеми этими премилыми и препрекрасными делегатами”.⁹²

“Сокольников – ценнейший работник, но иногда (как раз теперь) на него находит и он бьёт посуду из-за парадоксов, Если не примете предосторожностей, он у вас там набьёт посуды, а Бухарин втрое…”⁹³ “Отвлечённость, увлечение схемой, чем всегда грешил Сокольников – талантливейший журналист и увлекающийся политик”.⁹⁴