Текст книги "Русский социализм"

Мы имеем дело с гениальным политиком, блестяще ориентирующимся в сиюминутной ситуации, с природным интуитивным диалектиком, способным выбрать правильное направление движения благодаря обостренному чувству политической реальности, и оттого, видимо, мало зависящего в этом смысле от теории, вполне довольствующемся поверхностным ее сходством с его собственным видением мира.

Но эта его способность – верно воспринимать мир – исчезала вместе с ним, а его метафизическое учение – застывший слепок особых черт того времени – оставалась и его естественная или насильственная смерть неизбежно, как оказалось, подготавливала конец диалектики, конец марксизма в России.

Знание Ленина было теорией текущего момента с ложными претензиями на всеобщность, оттого в иные времена вело к иным последствиям.

Это соображение полностью применимо к принципам организации РСДРП.

Партия большевиков – орудие превращения стихийного рабочего движение в движение сознательное – состоит, по Ленину, из “агентов” революционной пролетарской теории в России, которые “подтягивают рабочих до социал-демократического уровня”, “подталкивают рабочую массу к социальной революции, руководят ею”.³³ Необходимым свойством такой организации должно было быть безусловное следование революционной теории – соединение идейной борьбы с революционной дисциплиной, обеспечивающей ей свойство монолита.

“Возникает вопрос, как совместить эту беспощадную идейную борьбу с железной дисциплиной пролетариата.

…Принципиально мы уже не раз определяли наш взгляд на значение дисциплины в рабочей партии. Единство действий, свобода обсуждения и критики – вот наше определение. …Организованность есть единство действий, единство практического выступления. Но, разумеется, всякие действия и всяческие выступления ценны постольку, поскольку они двигают вперед, а не назад, поскольку они идейно сплачивают пролетариат, поднимая его, а не принижая, не развращая, не расслабляя. Безыдейная организованность – бессмыслица, которая на практике превращает рабочих в жалких прихвостней имущей буржуазии. Поэтому сознательные рабочие никогда не должны забывать, что бывают такие серьезные нарушения принципов, которые делают обязательным разрыв всяких организационных отношений, то есть раскол”.³⁴

Централизм здесь отменяется угрозой движению. “Людей с антидемократическими тенденциями никто просто не станет слушаться раз не будет “доверия к уму, энергии и преданности со стороны окружающих товарищей”,³⁵– организация тотчас избавится от дисциплины, как только ее члены почувствуют тупик, в который завело их руководство. Это становится возможным постольку, поскольку ничто материальное не привязывает к ней ее членов, поскольку их деятельность в условиях полицейского преследования исключительно бескорыстна, то есть “обеспечено нечто большее, чем демократизм, именно: полное товарищеское доверие между революционерами. А это… безусловно необходимо для нас, ибо о замене его демократическим контролем не может быть и речи”.³⁶

Добровольность, не связанная никаким материальным интересом, опрокидывает принцип слепого подчинения.

Оттого тайные общества, типа неаполитанской комморы 19 века и красных бригад, будут выдвигать условие смертной казни за выход из организации. Оттого правящие партии социалистических стран не в состоянии пойти в раскол, даже если не чувствуют ни малейшего “доверия к уму, энергии и преданности своих руководителей” и требуют для своего обновления отлаженной системы демократического контроля.

Надо также отметить, что в среде социал-демократов раскол не создавал серьезного и окончательного размежевания между членами партии.

Дело в том, что РСДРП состоит из профессиональных революционеров, из лиц свободной профессии, из выходцев из различных сословий, из интеллигенции. Интеллигенты – люди идейные и действуют (когда захотят) в соответствии со своими убеждениями, а не классовым интересом.

Поэтому, будучи в оригинальном положении русского профессионального революционера социал-демократа, выполняя роль авангарда пролетариата, защищая его интересы, интеллигенты – в двусмысленном положении людей, делающих одно, когда говорят другое, которые защищают свои убеждения, когда защищают пролетариат.

Оттого свои разногласия они не принимают в качестве окончательных и сходятся вновь по мере того, как жизнь корректирует их “выводы” в нужную сторону, в сторону защиты классового интереса рабочих, а, следовательно, и их “классового” интереса.

Нам странно понять, почему люди, некогда обзывавшие друг друга бранными словами, годами сидевшие в оппозиции, в какой-то момент, как ни в чем небывало, сходятся вместе (особенно после 17 года), а не рубят друг другу головы.

Для ни странно, если бы этого не произошло.

Головы полетели в конце двадцатых годов, когда встал друг против друга действительно различный социальный интерес стремящегося к власти полукрестьянского пролетариата России и экспортированного из Европы, рафинированного пролетариата в лице “коммунистической гвардии” из бывших социал-демократов.

“Протестантизм освобождал и спасал

человека только с практической, а не

с теоретической или интеллектуальной

стороны…

Вера соответствовала своему времени”

(Л. Фейербах)

Как уже говорилось, за расколом русских социал-демократов на большевиков и меньшевиков стояло обособление русского варианта марксизма от его классического западноевропейского существования.

И то, другое течение только одной стороной примыкали к классическому марксизму: большевизм, привязанный к конкретному историческому моменту, не мог позволить себе широких обобщений, а если позволял, то часто попадал впросак; меньшевизм, ограниченный жесткими рамками собственного знания, не мог справиться с потребностями текущего периода, был политически несостоятелен.

Плеханов не сразу пошел в принципиальную оппозицию “твердому большинству”, что отразило его обособленное положение человека, воспитанного в традициях классического марксизма 19 века. Но он не смог сделать ничего большего как переходить из лагеря в лагерь, указывая одним на потерю революционности, отход от политического реализма, например, в вопросе о диктатуре пролетариата, другим – на опасности централизма, теоретические ошибки и тому подобное.

Критика большинства со стороны немецкой социал-демократии имела одиозный характер. Привычка к демократии в вообще-то не в настолько развитой стране, раз ж Карл Каутский заговорил о внесении социал-демократического сознания в пролетариат, помогла тому, что всякая демократия была потеряна в Германии ужасающим образом в 1933 году.

Не стоит горевать о неудаче меньшевиков и оппозиции Плеханова, тем более что, поскольку эта оппозиция была явно не ко времени, на практике ее убеждения имели чисто формальное значение – демократизм меньшинства должен был быть словесным прикрытием их господства.

А как же иначе? Допустите демократию для несознательных масс – тогда прощай всякая социал-демократия, прощай господство меньшинства! Поэтому их демократизм – не более чем пожелание, общее представление или демагогия, пусть пролетарского характера.

Партия, организованная по принципам большевизма, – катализатор революционного процесса в России. Для меньшевиков же все революционные преобразования откладываются на неопределенный срок до созревания условий в обычном порядке: развитие крупной промышленности и вместе с ней развитие пролетариата, берущего дело социального переворота в свои руки. Интеллигенция – хранительница марксизма до лучших времен.

Для меньшевиков рабочий класс – это заводской рабочий, а не особый класс людей со своими интересами, не особый интерес сам по себе. Дайте мне понять интерес какого либо класса или сословия, дайте мне побыть интеллигентом и, при желании, я стану кем угодно – буржуа, рабочим, рабом или рабовладельцем – в политике.

Ленин, будучи, так сказать, диалектиком, реалистом “от бога”, такое положение дел видел отчетливо, видел несоответствие канонических представлений с сутью дела. Однако новые формы политической жизни стали для него ее сущностью как только он принялся за обобщения, переменчивые явления практики – его собственной теорией, их неустойчивость – устойчивым знанием.

Поэтому, по мере изменения ситуации, отхода от сиюминутности, от текущих дел в прошлое или будущее, ценность теоретических выводов Ленина катастрофически падала. Их историческую несостоятельность не замедлил использовать в своей полемике Плеханов, мы сами живем в будущем и не можем более обольщаться всеобъемлющей ценностью ленинского наследия для текущих дел.

С другой стороны, согласитесь, что интеллигенция, в роли пролетариата делающая революцию, революционно использующая марксизм, и интеллигенция, развивающая теорию политической экономии, – это не одно и то же. Смешно ждать от русской социал-демократии в ее положении политического представителя рабочего класса глубоких научных разработок – это не ее задача. “Теории” русской социал-демократии диктуются политическим моментом, плавают на поверхности политики, от нее требуется только одно – защищать интересы рабочих. Когда же эсдек выходит за пределы этой необходимости, его выкладки оказываются не более, чем самосохранением “его” класса.

Пролетариат вырабатывает представление о необходимости социальных изменений в силу своего социального положения, в силу своего социального интереса. Измените положение пролетариев, и тот же социальный интерес будет вырабатывать иные теории, и нельзя сказать за или против интересов общества.

Действительное знание – это не только другая работа, на которую у эсдека просто нет времени; оно, если исходить из его классовой ограниченности, его зависимости от целей класса, адвокатом которого он является, эсдеку с какого-то времени становится недоступно. Выводам пролетарских деятелей суждена историческая недолговечность и прагматичность, граничащая с оппортунизмом, склонность к морализации, почерпанной из понятий рабочего класса о справедливости, а это – категория скорее веры, чем знания.

Оттого, вероятно, ныне Ленина цитируют как Христа.

Но вселенная устроена несколько иначе, чем голова самого справедливого человека, и как христианство существовало не имея ни малейшего касательства к действительному устройству христианского мира, так и марксизм в интерпретации Ленина непроизвольно игнорирует устройство и несправедливость русского социализма.

Сделав революцию, ленинизм исчерпал себя.

Весь внешний идеализм мышления Ленина и, следовательно, восприятие его поступков как мессианства и бонапартизма, есть простое отражение способа осуществления революции в России – “сверху”, разумеется в наиболее благоприятный момент политического кризиса.

Заимствовать и осуществить марксизм в России могла только интеллигенция, ее радикальная часть. С такой точки зрения, она – пролетариат, а ее организация есть пролетарская по свои целям организация. “Заговор интеллигенции”, поддержанный рабоче-крестьянской массой; “гегемония пролетариата в буржуазной революции” придает тройственному союзу социал-демократов, рабочих и крестьян характер строго централизованной иерархии.

Централизм осуществлялся точно так, как описывал его Плеханов, если судит по уставу партии, принятому на втором съезде РСДРП. “Верховным органом партии был признан партийный съезд… Съезд назначал руководящие центры… Взаимоотношения между руководящими центрами и местными социал-демократическими организациями определялись уставом… На ЦК возлагалась задача организовывать комитеты, союзы комитетов и все другие учреждения партии и руководить их работой…”³⁷

“Сила и власть ЦК, твердость и чистота партии – вот в чем суть”³⁸ – писал Ленин в своих заметках в прениях по уставу, и, “исходя из реальных условий и интересов дела, съезд определил, что партия строится сверху вниз – от партийного съезда к отдельным партийным организациям”.³⁹

Политическая свобода по сути существовала в пределах узкого круга лиц, профессиональных революционеров, центра партии. Двойственность русской социал-демократии, соединение в ее лице интереса пролетариев и людей умственного труда, их индивидуализм, способствовали умственным разногласиям на грани зауми, что, в конечном итоге, привело к развалу “комгвардии” в конце двадцатых годов,

Посмотрим, однако, как обрисовывает ситуацию Плеханов.

“Российская социал-демократия называет себя рабочей партией. И это не самозванство с ее стороны. Она, несомненно, – рабочая партия в том смысле, что она стоит на точке зрения интересов рабочего класса и защищает эти интересы, как может и как умеет.

Но если бы нас спросили, какую роль играют рабочие в ее внутренней жизни, то мы, не желая скрывать истину, ответили бы: почт никакой. Главным вершителем ее судеб являлась до сих пор так называемая интеллигенция, и кто желает понять ее историю, тот должен прежде всего понять, что такое наши интеллигенты”.⁴⁰

“Интеллигент это человек умственного труда, что конечно не мешает ему предаваться умственной лени. В качестве человека умственного труда он, поскольку не мешает ему его умственная лень, легко схватывает общие идеи и охотно распространяет их в окружающей среде. За эти свойства его надо признать чрезвычайно полезным, а при известных общественно-политических условиях даже незаменимым “фактором прогресса”. Но, – известно, что и на солнце есть пятна, – интеллигентный “фактор прогресса” отличается и крупными недостатками в значительной степени ослабляющими значение его достоинств…

Интеллигенты легко усваивают себе общие идеи, касающиеся тех отношений, которые существуют в окружающем обществе. Но эти идеи не опираются на собственный опыт интеллигента, и потому они всегда поверхностны. “Интеллигентный” человек не принадлежит ни к одному из тех общественных классов, борьбой которых определяется вся внутренняя жизнь общества: он не капиталист, не рабочий, не землевладелец, не мелкий буржуа промышленности или земледелия. Он живет вне этих классов, хотя иногда стоит и близко от них, и если он судит об их положении и об их взаимных отношениях, то судит именно по книгам, а не на основании собственного опыта.

Для интеллигента характерно отвлеченное мышление по тому методу, который у Гегеля, а вслед за Гегелем у Энгельса, назывался метафизическим. Метафизик мыслит по формуле: да-да, нет-нет, что сверх того, то от лукавого; он не понимает, что отвлеченной истины нет, что все зависит от обстоятельств времени и места, что истина всегда конкретна. Он и на истину смотрит независимо от времени и места, с точки зрения бескровной абстракции. Ему чуждо сознание того, что вследствие перемены обстоятельств истина становится заблуждением, а заблуждение истиной”.⁴¹

Итак, интеллигент мыслит до крайности отвлеченно. Он метафизик до конца ногтей. Это не единственный его грех. Он, кроме того, большой индивидуалист. Он останется им как бы не увлекался он социализмом. Интеллигент работает, – когда работает, – головой, а работа головой есть работа в одиночку,… его коллеги являются не столько его товарищами, сколько конкурентами… То новое распределение дохода, которое вызвала их борьба, не может повести к изменению производственных отношений. Вот почему интеллигент, когда он склонен к идеальным порывам, борется не свои, а за чужие интересы – в настоящее время за интересы рабочего класса”.⁴²

“Психология сверхчеловеков дает о себе знать даже там, где они отстаивают великие интересы человечества… Раздражительная щепетильность интеллигента как проклятие тяготеет над всей его деятельностью. Она делает невозможным сколь-нибудь значительное сплочение революционных сил интеллигенции; она чрезвычайно усиливает раздоры порождаемые узкой односторонностью “интеллигентского” мышления и если эти раздоры служат навозом, повышающим урожаи влиятельных самодовольных посредственностей, то они же дают простор, широкий простор маленьким кружковым Макиавелли, практикующим правило: цель оправдывает средства, и крошечным кружковым честолюбцам, ставящим возвышение своего драгоценного “я” главной целью своей революционной работы”.⁴³

Однако, как мы помним, российский социал-демократ не совсем чистопородный интеллигент. Большинство эсдеков меньше всего руководствовалось “идеальными порывами” и больше всего – своим собственным интересом, предпочитая идеал пролетарского мира жизни в мире самодержавия. Здесь “идеальный порыв” оттеснен хладнокровным отождествлением себя с пролетариатом, поэтому по необходимости эсдек должен быть политиком, диалектиком политической практики. Но он не был бы интеллигентом, не сохраняя интеллигентских привычек, – индивидуализма и тому подобного, – проявляя их ровно столько, сколько позволяла политическая обстановка.

Если бы РСДРП было бы чисто интеллигентским движением, она давно бы канула в лету, как канули многие отдельные лица и группы ее членов, не вписавшиеся в политический пейзаж, предпочитавшие свои схемы, свою индивидуальность, свое самолюбие политической реальности и предсказания Плеханова сбылись бы задолго до 1928 года.

Интеллигенция превращается в социал-демократию в своем отрицании деспотического и буржуазного порядка в России. С отпадением оного исчезает жесткий политический контроль за поведением и воспитанием эсдеков. Новое послереволюционное поколение интеллигентов уже не имеет шансов стать социал-демократами, да и большая часть старого опускается до уровня чистых интеллигентов. Все они просто оперируют марксистскими схемами, доказывают свою правоту и свою ценность не в борьбе с враждебным строем, а в борьбе друг с другом. Возрождается та самая кружковщина, интриги и прочее. Раскол в их среде происходит до, а не после своей необходимости.

Поэтому после 1917 года, когда власть была завоевана и естественный рост рядов социал-демократии прекратился, сохранение ее остатков в лице “коммунистической гвардии” от внутреннего разложения и посягательств со стороны “бессознательной” массы партии пробрело первостепенное значение для политического будущего страны.

Дальнейшее усиление централизма (запрет фракций и т.п.) было неизбежно. Централизм принимает крайние формы. Ибо то преимущество, которое делало социал-демократию прежде необходимой, знание, заимствование марксизма, развитие теории, что делало ее “выразительницей самых передовых стремлений своего времени”,⁴⁴ ее привычка к умственному труду и индивидуализм, то эта самая интеллигентность и индивидуализм подготавливают теперь ее поражение.

“Комгвардия” сама поедала себя путем склок и расколов, теряла авторитет, освобождая политическую сцену для нового действующего лица. “Центр нашей партии съел всю партию”⁴⁵ тогда и только тогда, когда на смену “комгвардии” пришла рядовая масса “пролетариев”, поставленных к власти.

“У Щедрина где-то фигурирует какой-то советник Иванов, который был так мал ростом, что решительно “не мог вместить в себе ничего пространного”. Они хотят вести рабочий класс, а сами не способны без поводыря прейти от одной своей смешной крайности к другой. Их не покидает мучительное сознание этой неспособности, и нули, стремящиеся пристать к какой-нибудь единице, они, подобно крыловским лягушкам, просившим себе царя, старательно ищут себе “вождя”, и когда им удается обрести такого, они воображают, что пришел “мессия” и требуют для него диктатуры”.⁴⁶

В России, еще не познакомившейся всерьез с капиталистической культурой и буржуазной демократией, найти иной сознательности до конца марксистского характера, кроме сознательности профессиональных революционеров социал-демократов было невозможно, и централизм в условиях распада “комгвардии” неизбежно приобретал характер “бонапартизма, если не абсолютной монархии”, из политического блага становился политическим монстром культа личности Иосифа Сталина.

“Если бы наша партия в самом деле наградила себя такой организацией, то в ее рядах не осталось бы места ни для умных людей, ни для закаленных борцов: в ней остались бы лягушки, получившие наконец желанного царя, да центральный журавель, глотающий этих лягушек одну за другою…”⁴⁷

РСДРП должна была превратиться в партию, где ”исчезают оттенки мысли, мысль… превращается в окостеневшую догму и совершенно перестает работать”⁴⁸, где исчезает “дисциплина, основанная на сознательности и доброй воле революционеров”.⁴⁹

При всем при том, несмотря на мрачные прогнозы Плеханова и вопреки своим собственным последующим тяжелым предчувствиям, политический инстинкт толкал Ленина к диктатуре.

“Хороший организатор должен быть диалектиком”, – писал Плеханов. Ленин, как известно, – весьма хороший организатор и, следовательно, диалектик по Плехановскому определению, поддержанный большинством партии, в политике учитывал и отсталость русских рабочих, и индивидуализм русской интеллигенции, предпочитая раскол в партии до 1917 года, борьбу с расколом после 1917 года и всегда – жесткую дисциплину для рядовой массы партии. Он был поклонником централизма в силу политической необходимости, предпочитая политическим свободам в стране и демократии в партии социальные преобразования и надежду на быстрейший подъем экономики, единственно способный дать реальное основание для действительной демократии и политической свободы.

Однако, что должно было случиться, случилось: после его смерти не нашлось никого кто бы смог удержать единство “комгвардии” и ее сползание на вторые роли, в небытие; партийной массе было предоставлено самой решать свою судьбу. В известном смысле повторился ход французской революции – Робеспьер подготовил восшествие Бонапарта, создание сильной централизованной власти предопределило появление империи.

Впрочем, “комгвардии” удалось оставить в наследство своим преемникам не только кардинально переделанное общество, но и некоторый запас знаний, традиций и принципов, которые так сильно отличали в лучшую сторону российский культ личности от, например, азиатских диктатур. Она оставила им Иосифа Виссарионовича Сталина.

Сталин пришел к власти, опираясь на ленинизм. Ленинизм нашел себя в Сталине, ленинизм создал Сталина.

Являясь крайним воплощением идей ленинизма, сталинская эпоха была так же недолговечна, как, по мере смены исторических декораций, теория Ленина становилась, во многих своих чертах, учением пережившим свое время.

И все же: Сталин ушел, ленинизм остался.

Необходимость централизма в свое время дала ему жизнь, а всеобъемлющая власть центра теперь находит в нем свое оправдание. Это – догмат, покушение на который есть покушение на политический строй, на господство партии, господство партийной верхушки – попов новой веры и ее иезуитов. Идеализм Ленина оказался орудием бюрократов, заинтересованных в оформлении и закреплении своей власти на вечные времена, метафизические постулаты его теории стали плотью и кровью современной советской “материалистической” идеологии.

“Рабочий класс ведет великую борьбу за социализм, он призван освободить человечество от всех форм социального и национального гнёта. Для этого ему нужно осознать свое положение в капиталистическом обществе, понять цели и задачи своей борьбы. Такое понимание дает ему марксизм, представляющий самое глубокое и цельное теоретическое выражение коренных интересов пролетариата. Без революционной теории не может быть революционного движения – подчеркивал Владимир Ильич. Это положение имеет поистине решающее значение для рабочего класса. Роль передового борца может выполнить только партия, руководимая передовой теорией”.⁵⁰

Сначала революционная теория, затем революционное движение; сначала слово, потом дело, – это ли не наивный идеализм любой “истинной” религии? Сначала партия, потом рабочий класс; сначала “истинное учение”, потом партия, – это ли не последовательность достойная уважения?

Мы получили законченное господство “духа святого”, надо полагать, из выхолощенного марксизма, сошедшего на “чело пророка”, надо полагать, вождя. И глас его осенил откровением своим “избранных”, надо полагать, поменявших гору Синай на Кремль.

В одном товарищи несомненно правы: все это имеет решающее значение для рабочего класса и народа России.

Плеханов – весьма образованный марксист, а марксизм довольно точная наука, если не превращать его в догму, – предсказал будущее РСДРП правильно, но ошибся в сроках. За это время произошло много событий, имевших существенное значение для судеб страны и будущего социального строя. “Центр съел партию”, но съел уже после 1917 года, после гражданской войны и НЭПа, после того как в обществе произошли кардинальные изменения, которые иначе как социальным прогрессом не назовешь.

Подводя итог, хочется повторить вслед за Плехановым, что “ответственность за бедствия переживаемые Россией падает не на отвлеченные свойства человеческой природы, а на существующий у нас политический порядок”⁵¹; что “последовательные марксисты" (и не только они) "не будут утопистами централизма”⁵², даже если централизм будет стремиться превратить их в утопию.

“Они мотивы, как бы они не были

достаточны, не могут быть действительны

без достаточных средств”

(Иеремия Бентам)

Для социалистического переворота в России нужно было во всяком случае два условия. С одним из них мы уже познакомились – это соединение марксизма с рабочим движением. Причем марксизма, способного на деле защитить интересы рабочего класса. Значение большевиков и, в первую очередь, Ленина состоит, следовательно, в такой постановке, конституировании марксизма применительно к условиям России. В таком виде он конечно не может быть всеобщим достоянием, но как метод, способ использования теории Маркса достоин всеобщего признания, так как есть то самое творчество когда “марксизм не догма, а руководство к действию”. Если бы верная политика оформилась бы в точное знание, не искаженное поверхностным восприятием, – большевики были бы его страстными поклонниками со многими… меньшевиками.

Ясно, однако, что даже при наличии революционного сознания и революционной организации, политическое приложение марксизма в России осталось бы отвлеченной игрой ума и политических принципов, не возникни такие условия, которые прямо подразумевали необходимость его использования в экономике. Заимствованный из весьма неопределенного будущего, марксизм тем больше имел шансов на существование, чем большие затруднения переживало хозяйство, чем большие усилия требовало преодоление кризиса, в первую очередь, экономического.

В обычные времена довольствуются обычным. В хорошие времена часто даже склонны потерпеть. В плохие времена спасти иногда может только нечто из ряду вон выходящее.

Война смела самодержавие, несостоятельное ни в военной, ни в хозяйственной, ни в политической областях. На смену ему пришло правительство буржуазии – Временное правительство.

Развал экономики и парализованный войной внутренний рынок требовали государственных монополий и централизованного вмешательства. Сохраняется мобилизация промышленности через систему ВПК (военно-промышленных комитетов), создан ГЭК (главный экономический комитет), занимавшийся вопросами экономической политики, сохранены особые совещания по обороне, топливу, продовольствию.

25 марта 1917 года введена хлебная монополия. 5 мая создано министерство продовольствия. На него было возложено заготовка и снабжение населения как продовольственными, так и непродовольственными товарами и регулирование условиями рыночного оборота – установление цен, железнодорожных тарифов и т.п.”⁵³

14 сентября объявлена сахарная монополия. Август 1917 года объявлена государственная монополия на твердое топливо Донецкого бассейна.

Однако, монополии и политика твердых цен вызвали резкое сопротивление промышленников, не реализовавших свои запасы, и состоятельных аграриев, скрывавших хлеб. При бестоварье, разрухе транспорта и отсутствии решительных мер против саботажа осуществление хлебной и другой иной монополии встречало большие трудности.

“Продовольственный вопрос главным образом упирался вовсе не в крайний недостаток зерна в стране, а в трудности его изъятия у держателей хлеба… Все излишки хлеба по производящим губерниям оценивались к 1917 году цифрой свыше 600 млн. пудов, при потребности в хлебе в недородных и потребляющих губерниях до 180 млн. пудов”.⁵⁴

Поступление хлеба падало.

“После некоторого увеличения заготовок в сентябре 1917 года (46,7 млн. пудов), в результате повышения закупочных цен в два раза, октябрьские заготовки дали всего 27,4 млн. пудов и были выполнены всего на 19% от месячного планового задания. Крестьяне в производственных губерниях категорически отказывались сдавать хлеб и подвозить его в города, пока на рынках не будет в достаточных количествах промышленных товаров”.⁵⁵

Производство же последних сокращалось. Промышленники требовали повышения цен и обуздания рабочих, прибегая к локаутам и закрытию предприятий. Выпуск чугуна в 1917 году упал до 98,9 млн. пудов по сравнению с 231,9 млн. пудов в 1916 году, железа – до 155,5 млн. пудов против 205,8 млн., угля – с 1,95 млрд. пудов до 1,75 млрд. пудов, нефти – с 492 млн. пудов до 422 млн. пудов.⁵⁶

Рост государственных расходов в связи с продолжением военных действий подталкивал к эмиссии денег; обесценивание рубля привело к непомерному росту рыночных цен.

“За второе полугодие 1917 года количество бумажных денег в обращении увеличилось по сравнению довоенным полугодием 1914 года в 8,2 раза, а товарные цены в 11,7 раза. Керенки 20 и 40 рублевого достоинства выпускались без всякого учета их эмиссии, без номеров, целыми лентами и настолько наводнили страну и обесценились, что расчеты производились не на рубли и отдельные дензнаки, а на фунты бумаги, на которой были напечатаны керенки”.⁵⁷

Рыночная экономика угасала. Буржуазия оказалась неспособна спасти хозяйство России. Безнадежность положения признавалась даже самими членами Временного правительства. Продолжением войны и оттяжкой аграрного закона оно подписало себе приговор.

В конце лета 1917 года, после некоторого затишья начались открытые выступления крестьян против помещиков, разгром и поджоги усадеб, захват и своз урожая, раздел скота, инвентаря и т.п. Правительство ответило карательными экспедициями и законом об аренде помещичьих земель – законом, выработанным министром-эсером С. Масловым с отступлением от аграрной программы эсеров о безвозмездной конфискации помещичьих земель.

Происходит перелом – “в крестьянской стране, при республиканском правительстве растет крестьянское восстание”.⁵⁸ Победа большевиков теперь обеспечена благодаря отрыву крестьянства от эсеров.

“История периода с февраля по октябрь 1917 года есть история борьбы эсеров и большевиков за крестьянство. Судьбу этой борьбы решил коалиционный период, период керенщины, отказ эсеров и меньшевиков от конфискации помещичьей земли, борьба эсеров и меньшевиков за продолжение войны, июньское наступление на фронте, смертная казнь для солдат, восстание Корнилова… Дальнейшее затягивание войны лишь подхлестывало революцию и подгоняло миллионные массы крестьян и солдат на путь прямого сплочения вокруг пролетарской революции. Без наглядных уроков коалиционного периода диктатура пролетариата была бы невозможна”.⁵⁹