Текст книги "Пуля нашла героя"

Глава 17

«Удивительное создание – попугай», – думал с восхищением Костах Саплухов, сидя вечером в своем номере за чашкой чая и глядя на сонную сине-зеленую птицу, раскачивавшуюся лениво на проволочных качелях внутри клетки.

Дверца в клетку была открыта – ученый всегда на ночь открывал ее: вылететь в открытую балконную дверь попугай не мог из-за тонкой тюлевой занавески. Но было больше всего ученому удивительно то, что попугай, казалось, и не собирался никуда улетать. С девяти утра до шести вечера с небольшими перерывами, организованными скорее для Саплухова, чем для птицы, начитывал он в микрофон десятки и сотни стихотворений, выученных за свою долгую концертную жизнь. Лениво крутились магнитофонные бобины. Уже не одна стопка их высилась на подоконнике и на краю стола. На каждой коробке была проставлена карандашом дата записи и время. А попугай все продолжал и продолжал, без устали и не повторяясь. Иногда Саплухов узнавал стихотворения, но большей частью стихи были совершенно незнакомыми, что ставило ученого немного в тупик, так как считался он филологом и по роду своей профессии должен был знать родную советскую поэзию.

«Удивительное создание – попугай, – думал он. – Такая маленькая головка, даже трудно поверить, что в ней есть мозги! И при этом уже записано больше полутора тысяч стихотворений, и неизвестно, сколько еще в этой птичьей головке их хранится!»

Подумав о птице, вспомнил Саплухов неприятную и одновременно приятную своим результатом историю с бывшим хозяином попугая. Конечно, все эти протоколы, письма в Институт русского языка и литературы, все это вызывало неприятные воспоминания. Но то, что этого липового ассистента все-таки посадили, – не могло не радовать. Ведь теперь попугай перешел к Саплухову как бы по наследству и не надо было спешить с работой, не надо было нервничать, думая, что хозяин может его забрать и уехать куда-нибудь к себе домой. Теперь хозяин был он – Костах Саплухов, советский ученый филолог. А прежний хозяин вернулся к себе на родину – в тюрьму. Надо же было так напиться, чтобы представиться поэтом и попытаться изнасиловать доверчивую и, должно быть, глуповатую москвичку, отдыхавшую в Ялте вместе с папой – полковником милиции. Но теперь-то все равно. Каждому свое, а Саплухову – уникальный попугай с феноменальной памятью, и один Бог пока знает, с какими еще возможностями: на этом попугае, помноженном на советскую поэзию, можно было не только докторскую защитить, но и намного выше забраться. Кто бы он был без попугая?

Улыбка появилась на широком пухловатом лице Саплухова. Вспомнил он, как благодаря случаю узнал о существовании этого попугая. Счастливый был этот случай.

А Кузьма тоже смотрел не без интереса на своего нового хозяина, смотрел вполглаза, притворившись сонным. Смотрел и, должно быть, тоже о чем-то думал. Но вот о чем? Никто, кроме Кузьмы, пожалуй, и не знал о чем.

Взгляд Саплухова стал удивительно нежным. Он встал из-за стола, подошел к клетке, наклонился над ней и прошептал:

– Золотая ты моя птичка! – И улыбнулся по-доброму, будто был перед ним его собственный спящий ребенок, а не бодрствующий, но притворяющийся сонным попугай.

Глава 18

Вот уже почти два месяца сидела Таня Ваплахова безвыходно в квартире народного контролера. Сам Добрынин даже привык к ее, казалось, бесконечной и такой странной беременности. Он приносил ей продукты из магазина, по воскресеньям помогал стирать белье.

В квартире, во многом благодаря Тане, появился очевидный порядок. Всему она нашла правильное место и даже немного переставила мебель. Стало в квартире уютнее, и Добрынин заметил это. Однако поздно вечером, даже в субботу, уходил ночевать на завод.

Как-то в конце мая пришел к директору Лимонову. Рассказал о приезде Тани, о ее беременности. Показал ему и письмо от майора Василюка. Лимонов тогда внимательно выслушал Добрынина, а потом пожал плечами и ничего путного не сказал. Но контролеру после этого стало поспокойнее: по крайней мере, товарищ Лимонов был в курсе происходящего, и это добавляло уверенности в мысли и чувства Добрынина.

Но время шло, и народный контролер начинал понимать, что Таня вот-вот родит. Раз он мягко посоветовал ей пойти в родильный дом, но она наотрез отказалась, расплакалась. Сказала, что никуда из квартиры не уйдет и рожать будет здесь.

Именно этого и боялся Добрынин, но ничего сделать не мог.

Ненадолго возвращаясь после работы домой, он прислушивался к шумам в квартире, прежде чем открыть дверь. Добрынин сам не знал, чего боялся.

Однажды вечером Таня попросила его не уходить на завод.

К тому времени она уже настолько округлилась в животе, что дальше уже было некуда. И тут Добрынин не выдержал. Первый раз в своей жизни он закричал на женщину:

– Собирайся в роддом, бери вещи!

Но это ни к чему не привело. Таня расплакалась, легла на его, Добрынина, кровать, и вдруг плач сменился стоном.

Испуганный Добрынин подбежал, заглянул ей в лицо. Глаза Тани были закрыты, а руками она схватилась за низ живота и стонала, раскачиваясь на кровати.

«О Господи, – подумал Добрынин. – Рожает ведь!»

И стал судорожно думать, что ему теперь делать. Но никакие мысли не появлялись, и он наклонился над Таней, схватил ее за плечо.

– Что делать? – спросил он ее в самое ухо.

Она открыла глаза.

– Воды принесите… – сказала Таня через силу, часто дыша.

А сама заерзала на кровати, сгибая и распрямляя ноги. Старалась убрать покрывало с одеялом, вытянуть их из-под себя и сдвинуть к спинке кровати.

Добрынин принес из кухни таз с водой, опустил на пол. Помог Тане вытащить из-под себя одеяло с покрывалом. Теперь она лежала на простыне в полураспахнутом халате. Лежала и стонала.

Павел постоял над тазом с водою. Потом сел на стул у окна.

– А-а-ааа, – сильнее застонала Таня и повернулась на спину, возвысив над кроватью свой живот. – А-аааа.

Добрынин вскочил, подбежал.

Его руки дрожали. Он смотрел на оголенные толстенькие ноги Тани. Смотрел и не знал, что делать.

Вдруг Таня закричала, задергалась, раздвинула ноги и прогнулась назад. Крик перешел в хрип. И тут что-то произошло – Добрынину показалось, что ее живот немножко уменьшился. Она снова прогнулась, снова закричала и сама руками уперлась в свой живот, уперлась, глядя на потолок. И вдруг руки упали и голова легла на подушку бессильно.

Добрынин осторожно наклонился над расставленными в стороны ногами Тани и увидел там в неприятно-кровавом месиве лежавшего на боку сморщенного и красного ребеночка. Оторопь его взяла. «Неужели, – подумал он, – все так рождаются?» И он сглотнул слюну, и тут же захотелось сплюнуть, потому что на языке откуда-то возник привкус крови.

Перекрученная пуповина тянулась от ребенка к матери, и вспомнил откуда-то Добрынин, что надо эту пуповину обрезать. Сбегал на кухню, взял нож. Потом, сделав глубокий вдох, схватил скользкую слизистую пуповину левой рукой и резанул ее ножом. Но то ли нож был тупым, то ли пуповина – крепкой. Он еще раз попробовал, потом, опустив пуповину, проверил острие ножа пальцем. Да, нож оказался для этого дела туповат. Сходил Добрынин еще раз на кухню, взял другой нож. Но и второй нож не перерезал пуповину.

Таня снова застонала – видимо, пришла в сознание.

– Сейчас, сейчас, – повторял, словно успокаивая ее, Добрынин.

Больше ножей у него не было, и он занервничал: мало ли что может случиться, если ребенку пуповину не перерезать. Взглядом обшарил комнату. Увидел свой вещмешок, и тут спасительная мысль заставила его присесть на корточки к этому вещмешку. Быстро развязав его, он вытащил оттуда именной, подаренный товарищем Твериным револьвер. Проверил – заряжен ли. Потом встал, подошел к кровати и, чуть помедлив, набираясь решительности, приставил дуло к самой пуповине в упор и нажал курок.

От грянувшего выстрела Таня, казалось, снова потеряла сознание.

В середине красного кроваво-водянистого месива теперь виднелась черная дыра с обожженными краями. Перестреленная пуповина лежала рядом.

Добрынин опустил револьвер на простыню, на чистую ее часть в ногах у Тани. Обернулся, посмотрел на таз с водой, думая, что делать теперь.

Снова услышал стон. Взял с кровати легкого липкого ребенка, поднес его к тазу, опустил в холодную воду, осторожно попробовал смыть с него слизь, но тут вдруг подумал, что делает он что-то не то, и, вернувшись, опустил малыша на кровать рядом с револьвером, на чистую простыню.

Вдруг в дверь забарабанили с такой силой, что пол задрожал под ногами народного контролера. Он подбежал, открыл дверь и тут же отлетел в сторону, получив удар в грудь. В комнату вбежал милиционер с пистолетом в руке.

– Всем стоять! – крикнул он.

После этого крика возникла в квартире тишина. Но ненадолго. Снова застонала Таня.

Милиционер, молоденький усатый паренек, может только недавно надевший форму, подошел к лежавшей на кровати женщине, не сводя напряженного взгляда с присевшего под стеной Добрынина.

– Кто стрелял? – спросил милиционер.

– Я… – негромко ответил народный контролер.

Милиционер остановился перед кроватью, посмотрел на ребенка, на револьвер.

– Ножи тупые, – оправдывался Добрынин, чувствуя в груди боль от полученного удара. – Вот пришлось пуповину перестрелить…

Милиционер держал револьвер в руках и читал выгравированную на нем надпись.

– Добрынин – это вы? – спросил он, глянув на народного контролера.

– Да.

Милиционер задумался, потом посмотрел на ребенка.

– А почему вы пуповину не перевязали? – спросил он вдруг.

– А надо? – спросил удивленно Добрынин.

Милиционер задумчиво кивнул.

– У вас нитки есть или бечевка? – спросил он.

– Счас, посмотрю… – прошептал Добрынин, поднялся с корточек и пошел на кухню.

Когда пришел, держа кусок бечевки в руке, оказалось, что милиционер уже перевязал пуповину ниткой, вытащенной из форменной гимнастерки.

– Поздравляю вас, – сказал милиционер. – Сын!.. Надо отметить такое дело.

Добрынин растерялся.

– Кухня у вас там? – Милиционер кивнул в сторону коридора.

– Да.

– Вы тут уберите, простыню под женой замените на чистую, а я там что-нибудь приготовлю пока, – сказал милиционер и вышел из комнаты.

Заторможенно Добрынин принялся выполнять указания. Вытянул не без труда простыню из-под Тани. Потом постелил на мокрый посередине матрац несколько газет, а поверх чистую простыню положил. Сначала с левой стороны, а когда Таня с его помощью перевернулась и легла на уже постеленную часть простыни – то и с правой. Ребенок в это время на стуле лежал.

– Ну, что еще надо? – спросил Добрынин у Тани.

Она попросила таз с водой возле кровати поставить и дать ей ребенка.

Переместив таз и отдав ребенка в руки Тане, Добрынин заглянул на кухню.

Милиционер, сняв шляпу и китель и повесив ремень с кобурой на спинку стула, жарил на сковородке картошку.

– Где соль? – спросил он Добрынина.

– Вон, под плитой в банке.

– Я – Федор, – сказал милиционер, размешивая картошку.

– Я – Павел, – представился Добрынин.

– Сейчас будет готово, – милиционер Федор, взяв щепотку соли из банки, стал щедро солить картошку.

Добрынин вытащил откуда-то и положил на стол железную флягу.

Во фляге был спирт.

Достал стаканы, тарелки, вилки.

– Хлеба нет, – сказал он, заглянув в деревянную хлебницу.

– Плохо, но не страшно, – сказал на это милиционер Федор.

Через минуту или две он снял сковородку с плиты и высыпал картошку на две тарелки.

Оба сели за стол. Добрынин налил по полстакана.

– Это спирт, – предупредил он. – Развести?

– Не надо, – остановил его милиционер. – Да, чего только не бывает во время ночного патруля… Я-то думал, что жизнью рискую…

И милиционер, взяв стакан в руки, усмехнулся.

– Как назовешь? – спросил он, весело глядя на все еще озабоченного Добрынина.

– Дмитрий… – негромко сказал Добрынин, уставившись на аппетитную поджаристую картошку.

– Ну, за твоего сына Дмитрия! – весело произнес Федор.

– Он не мой сын, – сказал Добрынин, но голос его почему-то звучал неуверенно.

– Да перестань! – оборвал его милиционер. – Ты что! Давай, выпей! Дочку хотел, что ли?

И милиционер Федор осушил залпом стакан и с жадностью стал есть картошку.

Добрынин тоже выпил спирт. И, не обращая внимания на жжение в гортани, задумался.

– Закуси, закуси давай! – возмущенно проговорил милиционер. Казалось, он начинал злиться на хозяина квартиры, находя его поведение, по всей видимости, слишком странным.

Добрынин кивнул и тоже принялся за картошку.

Глава 19

В Ялте наконец наступила зима, но зима эта была дождливая и сырая. Море иногда бурлило, набрасываясь своей грязной волной на пустынный галечный берег. Качались на воде у причалов прогулочные теплоходы в ожидании будущего ремонта и рабочего лета. Их человеческие имена глядели с поцарапанных ржавчиной бортов тоскливо и немо.

Костах Саплухов работал с утра до позднего вечера. Распорядок дня он изменил и теперь записывал попугая Кузьму на магнитофон с утра до обеда, а затем занимался сортировкой и определением авторов уже отпечатанных в двух экземплярах стихотворений, составляющих удивительно богатый интеллектуальный багаж птицы.

Из Москвы прислали еще три посылки с чистыми магнитофонными бобинами, а Саплухов отослал в родной институт четыре посылки с уже записанными.

Писатель Грибанин поехал на весь январь домой, в Переделкино. Собирался попить водки со своим редактором и вычитать первый том романа о первом наркоме здравоохранения Семашко.

Скучновато было теперь Саплухову, и чтобы как-то отвлечься от этой скучности зимней крымской жизни, он с головой погрузился в научный труд.

Секретарша Нина Петровна тоже стала работать с двойной отдачей, без устали стрекоча пишущей машинкой, – и она ушла с головой в труд, чтобы легче было дожидаться возвращения писателя Грибанина, к пьяной романтической ласке которого она так здесь привыкла.

А за окном большую часть дня лил дождь. Но падал он на зеленые пальмы и кипарисы, и эта обманчивая вечнозеленая картина природы еще больше давила на Саплухова, заставляя его думать о вечной осени.

Лучше б уж снег, просил он природу. Но природа была дождлива и безответна.

Наступило очередное январское утро. Покормив попугая лущеными семечками и напоив лимонадом – так как вода с утра не шла ввиду поломки, ученый выпустил Кузьму из клетки, настроил магнитофон и микрофон, проверил, не забегает ли стрелочка уровня записи за красную черту, и, повернувшись к уже устроившемуся на правом плече попугаю, сказал:

– Говори, читай свои стихи! Птица!

Попугай покрутил клювом, покосил одним глазом на своего нового хозяина, потом наклонился поближе к микрофону и стал читать «Василия Теркина».

Читал он долго и без выражения. Видимо, потому, что не видел перед собой заполненного слушателями зала.

Закончил как раз к обеду.

– Ну хватит, – тяжело вздохнув, сказал Саплухов, снимая с ноющего плеча птицу. – Хватит на сегодня!

Он сунул Кузьму в клетку, закрыл дверцу и добавил в кормилку семечек.

А сам пошел на обед.

Борщ с пампушками как-то сразу обрадовал его, поднял настроение.

Он зачерпывал гущу большой алюминиевой ложкой, потом макал пампушку в чесночный соус и заедал ею с огромным удовольствием.

А за широким окном лил дождь.

Нина Петровна почему-то запаздывала к обеду.

«Работает еще», – подумал ученый и прислушался, не доносится ли и сюда стрекотанье ее машинки.

Но в столовой был слышен только дождь. Еще несколько писателей обедали за соседними столиками, но в основном было удивительно тихо и спокойно.

Доев борщ, Саплухов задумался о попугае.

Второе блюдо еще не принесли, и поэтому думалось ему легко.

Думал ученый о двух огромных папках-скоросшивателях, заведенных им для сортировки отпечатанных секретаршей стихотворений. В одну папку он откладывал стихи с уже определенными авторами, а в другую – стихотворения, авторов которых ему еще предстояло определить. Некоторые из них явно принадлежали одному поэту – об этом свидетельствовали стиль, образная и метрическая системы произведений. Но с другой стороны, в Союзе писателей СССР насчитывалось около шести тысяч только живых поэтов, не говоря уже об умерших. Так что было среди кого искать авторов.

Официантка в белом подкатила тележку к его столику и опустила плавно на белую скатерть тарелку с горкой плова, на верхушке которого медленно и красиво таял квадратик дополнительного холестерина – вологодского масла.

Появилась Нина Петровна. Сразу принялась за остывший борщ.

– Приятного аппетита! – сказал ей Костах.

– Спасибо, Константин Вагилович, и вам тоже, – ответила она. Потом вдруг опустила ложку и, глядя на ученого, сказала: – Такие стихи сейчас перепечатывала! Просто поразительные. Не могла из-за машинки встать, пока не допечатала. Когда узнаете, кто автор, обязательно скажите мне! Очень они мне нравятся.

– А о чем стихотворения? – поинтересовался ученый.

– О медведях, о семье медведей в тайге… такие трогательные…

Саплухов кивнул. Эти стихотворения нравились и ему, но лежали они во второй папке-скоросшивателе, так что автора их еще предстояло определить.

– Скоро товарищ Грибанин вернется, – сладко произнесла, прихлебывая с ложки борщ, секретарша. – Веселее будет за столом.

Она ожидала подтверждения от своего начальника, но тот промолчал.

Он думал об этих необычных красивых стихотворениях, которые так понравились его секретарше. Соблазнительная мысль высказала предположение, что имя этого поэта еще не известно широкой публике, а в таком случае Саплухову грозила слава открывателя нового имени. И он улыбнулся.

– Но так много работы, так много работы… – проговорила Нина Петровна, вопросительно глядя на задумавшегося Саплухова. – Просто не верится, что попугай все эти стихи на память знает! Я и десяти не смогла бы выучить…

После обеда Саплухов вернулся к своему рабочему столу.

Нина Петровна принесла пачку перепечатанных произведений, разложенных на 1-й и 2-й экземпляры.

Саплухов отложил пачку вторых экземпляров, а первые придвинул к себе и наклонил голову над верхним листком.

Глаза пробежали первые две строфы стихотворения.

Рука энергично взяла карандаш.

«Николай Асеев», – написал Саплухов в правом верхнем углу листа и отложил его налево.

Наклонился над следующим. Губы его беззвучно шевелились, впитывая стихотворные ритмы и рифмы.

Подумал, подняв глаза к потолку. Пожевал губами в раздумье.

Стихотворение было ему знакомо, но фамилию этого казахского поэта он забыл. Покрутил в руке карандаш, потом написал: «казахский поэт» и тоже отложил листок налево.

Третье стихотворение заставило его взять листок в руки и поднести поближе к глазам. Тот же стиль, та же замечательная богатая образная система. Тот же пока что неизвестный, но удивительно талантливый поэт.

Дочитав, Саплухов вздохнул и задумался. Мысли ученого мерцали в его сосредоточенном уме, как звезды на небе. Но будучи аналитиком, он как бы отлавливал наиболее интересные из них и «обсасывал» их со всех сторон. Путем этой умственной работы пришел он к одному удивительному выводу, касающемуся судьбы талантливого неизвестного поэта. Судьбы, по всей видимости, непростой и трагической.

«Если бы попугай выучил эти стихи под руководством своего первого хозяина, артиста М. Иванова, – анализировал Саплухов, – то, ясное дело, автор их был бы весьма известным и официально признанным – ведь ученому было известно, что М. Иванов знатоком поэзии не был и чаще всего получал для работы с попугаем сборники поэзии от курировавших его сотрудников отдела культуры ЦК. А из этого следовало, что М. Иванов никакого отношения к этим стихам иметь не мог, тем более что были они не только необычны, но и несвоевременны для выступлений в довоенное, военное и раннее послевоенное время, короче, до момента ареста М. Иванова и попугая. А значит, – глаза Саплухова просто загорелись из-за аксиоматичности последовавшего вывода, – значит, выучил попугай эти стихи в тюрьме! Ведь после освобождения по амнистии птица все время находилась под присмотром Саплухова и ничего такого выучить не могла. Последний ее хозяин, потомственный вор-рецидивист, тоже не мог иметь никакого отношения к настоящей литературе. Собственно, попугай уже начитал «произведения», которые иначе как «тюремной романтикой» не назовешь! Остается одно объяснение – где-то в тюрьме к попугаю имел доступ сидевший там талантливый поэт, и, видимо понимая уникальные возможности птицы, он просто читал свои стихи попугаю, а тот запоминал их. И вот теперь, благодаря птице, и только птице, русская советская литература может обогатиться целым пластом талантливой, если не сказать гениальной, поэзии. И все это благодаря птице и мне». – Саплухов глубоко и сладко вздохнул. Материала здесь у него было на несколько докторских диссертаций и на многое другое.

Он решил в этот день больше не работать. Сделал себе чаю. Посмотрел на дождливое заоконье: мокрые пальмы и кипарисы выглядели жалко и жалостливо.

«Да, – твердо решил он. – Надо подготовить к публикации книгу этого поэта с большим и подробным предисловием! И журналистам надо сообщить…»

Впереди у Саплухова оказалось столько дел и планов, что он просто зажмурился. Зажмурился от счастья, как дети жмурятся первый раз на яркое солнце.

Наступило его время, и в этом не было никаких сомнений!