Текст книги "Судьба попугая"

Глава 6

За окном падал первый снег. На подоконнике закипал чайник. А Банов сидел за столом и уже второй час перечитывал новый приказ Наркомпроса. Приказ был страшно многословным и имел к тому же малопонятное название. «Приказ о расширении внедрения добровольного интернатного положения для детей школьного возраста на всей территории СССР». Текст приказа, занимавший восемь страниц мелкого шрифта, был даже путанее, чем название, но смысл его после нескольких прочтений наконец начинал доходить до директора школы. Наркомпрос приказывал проводить среди учащихся регулярную агитацию с целью убедить их в необходимости поступления в суворовские и кулибинские училища. Пояснялось, что согласие родителей при поступлении в училища не требуется и что поступившие (а это значило – все желающие, так как прием в училища проходил без экзаменов) переезжают для продолжения учебы в другие города, где им предоставляется полное государственное обеспечение, включающее еженедельный просмотр кинофильмов, регулярные экскурсии, трехразовое питание и прочее.

Вызвав завуча, Банов приказал ему собрать после уроков всех учителей и прочитать им приказ.

Когда завуч ушел, Банов наконец заварил чай и отвлекся от работы.

Зазвонил телефон.

– Алло! Товарищ Банов! – прозвучал в трубке голос Клары. – Вы просили позвонить сегодня…

– А сегодня какой день? – рассеянно спросил Банов.

– Четверг, – произнесла Клара, и в голосе ее прозвучало удивление.

– А-а! Забыл! Извини, много работы, – заговорил он. – Да, я же хотел, чтобы мы в музей пошли сегодня…

– А когда сегодня?

– Музей до шести, – говорил Банов. – Давай часика в три встретимся…

– Мне подойти в школу?

– Нет, не надо. Лучше где-то в самом центре… может, на Красной площади?

– А где именно? – допытывалась Клара, и Банов понимал, что она права, ведь Красная площадь огромна.

– Возле Лобного места, хорошо? – предложил директор школы.

– Хорошо. В три часа у Лобного места.

Положив трубку, Банов снова вызвал завуча Кушнеренко.

– У нас на когда записано посещение Мавзолея?

– Конец апреля, – ответил завуч.

– Вычеркни! – строго сказал директор школы.

Кушнеренко подозрительно покосился на Банова.

– Вычеркни! – повторил Банов. – И запиши на этот день экскурсию на ВДНХ. Понял?

* * *

Без десяти три Банов уже стоял у Лобного места.

Немногочисленные экскурсанты и гости столицы бродили по Красной площади, а дальше медленно текла бесконечная человеческая река, впадавшая в Мавзолей. Рядом никого не было, никто из гостей столицы не интересовался Лобным местом.

К Банову подошел постовой милиционер.

– Что делаете? – как-то странно, но вежливо спросил он.

– Товарища жду, – ответил Банов.

– А потом что делать будете?

– Пойдем в музей, – сказал директор школы.

– У меня завтра выходной, – отвлеченно произнес милиционер. – Я тоже, наверное, в музей пойду. Я еще ни разу не был в музее.

Банов посмотрел на милиционера слегка удивленно.

– А здесь вот головы рубили! – сказал, вздохнув, милиционер и указал рукой на Лобное место. – Мы живем в счастливое время! – добавил он и, развернувшись, пошел на свой пост.

Клара пришла вовремя.

В музее было много крестьян. Они вплотную рассматривали фотографии и документы, личные вещи вождя, другие предметы, выставленные для осмотра. В первом зале, в углу за барьерчиком, стояло кресло-качалка.

Клара уже знала о том, что Банов спускался под Кремль. Директор школы все-таки решил ей рассказать об увиденном, истребовав сначала честное партийное слово, что она никому ни слова не скажет.

В музее они вместе изучали фотографии, переходя из одного зала в другой. Последние сомнения рассеивались у Банова, когда он смотрел на фотографические отпечатки Кремлевского Мечтателя. Это действительно был он!

Волнение Банова передавалось Кларе, она иногда замирала у очередной фотографии, глядя себе под ноги и думая о чем-то другом, и в такие моменты Банов подходил сзади и бережно брал ее под руку, чтобы она отвлеклась от волновавших ее мыслей.

Так они осмотрели залы первого этажа, потом второго и поднялись на третий.

Здесь, на третьем этаже, были представлены подарки Ильичу от разных народов. Конечно, далеко не все подарки были выставлены для посетителей – об этом сразу предупредила Банова и Клару старушка, сидящая в первом зале.

Интерес Банова приугас. Они довольно быстро прошли через зал, заполненный блюдами и вазами, зал фарфора, прошли через зал ковров с изображением местных видов и самого вождя, прошли и через зал подарков от северных народов – здесь был миниатюрный Кремль, сработанный из моржовой кости, и много других работ. И вот перед ними открылся «зал подарков от рабочих-ткачей». Здесь Банов остановился.

Под стеклом на стенах висели красивые, качественные костюмы, и под каждым из них виден был ярлык. Все костюмы были огромного размера.

Банов подошел к ближнему, наклонился и прочитал на ярлыке «Подарок от фабрики «Червона швачка», г. Львов».

Вспомнились директору школы слезы Кремлевского Мечтателя.

Подошла Клара, обняла Банова, прижалась к нему.

– Я все-таки не понимаю, – шептал Банов. – Почему они такие большие? Ведь он – маленький!

Клара тоже задумалась над этим, но ответа не нашла.

– Я же видел, как он их распечатывал, хотел померить, плакал…

Кларе очень хотелось успокоить Банова. Она видела, что он искренне переживает за Кремлевского Мечтателя.

– Знаешь, – зашептала она через минуту. – А давай купим ему нормальный, маленький костюм, и пошлем?!

Банов обернулся. Посмотрел на Клару с любовью и восхищением. Такая простая и в то же время необычная идея! Почему он до этого не додумался? Видно, только женщина своим заботливым умом может придумать, как облегчить страдания другого человека.

Банов наклонился и поцеловал Клару в губы.

И тут же кто-то сзади дернул его за плечо.

Он обернулся.

Перед ним стояла низенькая, метра полтора ростом, старушка в старом синем жакетике и грубой зеленой юбке.

– Вы в музее, граждане! – строго сказала она. – Не забывайте этого!

После музея они пошли в ГУМ. Сразу нашли отдел мужской одежды.

– Могу ли я вам чем-нибудь помочь? – спросил неожиданно появившийся перед ними молодой продавец.

– Да, – сказала Клара. – Нам нужен костюм небольшого размера…

– На вас? – спросил продавец Банова.

– Нет… – смутился тот. – Для нашего товарища… Хотим сделать подарок…

Продавец понимающе кивал и слушал.

– Он примерно вот такого роста, – Банов поднял ладонь, одновременно меряя глазами расстояние от ладони до пола. – Даже чуть ниже…

– Первый рост! – выпалил продавец, тоже измерив это расстояние опытным взглядом. – А какая полнота? Худой?

– Вот так где-то, – неуверенно показал двумя ладонями Банов.

– Сорок шестой, – сказал продавец. – Какой цвет?

Банов вопросительно глянул на Клару.

– Что-нибудь уютное, – проговорила она. – Домашний цвет… Может, темно-зеленый или нежно-синий.

– Да, и обязательно с жилеткой, – добавил Банов. – У вас есть жилетки, чтобы там много карманчиков было?

– Конечно! – гордо произнес продавец. – Пожалуйста, следуйте за мной.

Продавец привел их в другой отдел, где в несколько рядов висели сотни разных костюмов.

«Надо бы и мне костюм купить», – подумал Банов, но тут же сообразил, что на два костюма у него денег не хватит.

– Сорок шестой первый рост… – продекламировал продавец, остановившись у длинной секции костюмов нужного размера.

Клара потрогала материю одного костюма.

– Чистая шерсть! – сказал ей продавец.

Потом он прошелся серьезным взглядом по висевшим костюмам. Вытащил один, потом второй, потом третий. Положил их на стоящий рядом стол.

– Ну вот, – сказал он довольным голосом. – Пожалуйста! Нежно-зеленый, немнущийся… вот этот мнущийся, темно-синий… а вот это самый модный сейчас цвет – бежевый.

Клара подошла поближе.

Банову все три костюма нравились, но какой из них лучше – он не знал.

– Может, бежевый? – спросила Клара.

Банов пожал плечами. Потом подумал, что Кларе должно быть виднее, какой костюм лучше. Она все-таки женщина.

– Да, – сказал Банов. – Давай бежевый!

С аккуратным свертком они вышли на улицу и остановились.

– А на почте примут? – спросила Клара.

– Должны, – не совсем уверенно произнес Банов. – Там же были посылки и письма…

– Давай на Главпочтамт пойдем, там обязательно примут! – предложила Клара.

На Главпочтамте им пришлось простоять в очереди около получаса.

Банов за это время прямо на свертке написал адрес: «Москва. Кремль. Ильичу.» и с нетерпением ожидал, не скажет ли чего-нибудь почтовая служащая, принимающая посылки.

Наконец подошла их очередь, и директор школы протолкнул сверток в окошко.

– Ильич – это имя или фамилия? – спросила приемщица посылок.

– Фамилия, – отрывисто бросил Банов и тут же сообразил, что сказал не то, однако приемщица больше вопросов не задавала, и Банов решил молчать.

– Напишите обратный адрес! – Женщина, работавшая за окошком, просунула сверток обратно.

Банов достал ручку, быстро нацарапал свой адрес и вернул ей сверток.

– Сорок копеек, – сказала она.

– Так много? – вслух удивился Банов. – Вы не ошиблись?

– Нет, не ошиблась! – резко ответила женщина. – Я здесь уже десять лет работаю!

Банов торопливо расплатился.

На улице он глубоко вздохнул и снова посмотрел на Клару с любовью во взгляде. Он представлял, как обрадуется Кремлевский Мечтатель, когда неожиданно для себя найдет в одной из посылок костюм подходящего размера. Он представлял себе, как он наденет его, посмотрит на себя – а интересно, есть ли у него зеркало в шалашике? – во всяком случае посмотрит на брюки, на пиджак, на жилетку… Да! Он будет наверняка счастлив и даже не догадается, что это счастье подарила ему женщина. Женщина по имени Клара Ройд. Это останется для него тайной…

И тут же Банов задумался о том, что каждый день рождаются сотни, а может быть, даже тысячи тайн, и существуют они как бы отдельно от людей и даже после их смерти, и только некоторые из них оказываются случайно разгаданными, а все остальные будто повисают, растворяются в воздухе, и люди дышат ими, даже не зная об этом, люди вдыхают и выдыхают их, но почти все тайны остаются тайнами на века.

Давно позади осталось одинокое дерево-кладбище, застывшее среди неподвижных снегов.

Бежали молчаливые лайки-собачки, и полозья саней негромко поскрипывали, оставляя за собой на белой бумаге снега две полоски, неширокие и неглубокие.

Дмитрий Ваплахов сидел впереди, а позади него, закутанный в оленьи шкуры, оставшиеся после похорон, дремал народный контролер.

Еще одно дерево пронеслось мимо и осталось по левую сторону от саней.

А впереди лежала неразличимая граница снега и такого же выбеленного неба.

Ваплахову хотелось есть, и, чтобы отвлечься от ощущения голода, задумался он о своем пропавшем народе. Задумался и стал сравнивать свой народ с русским, чтобы найти что-нибудь такое, чем гордиться можно перед русскими. Но, конечно, не вслух гордиться, а так, в мыслях. Ведь сказал недавно русский человек Добрынин, что надо гордиться своим народом. Но как ни сравнивал Дмитрий, а никакой особой разницы между русскими и урку-емцами не видел. То есть разница была, но не особенная и не важная. Оба народа были умные, красивые… Вот только урку-емцев, конечно, слишком мало, и нет у них ни городов, ни домов. Бродят они по земле, счастье ищут уже который год… И тут вместо ощущения гордости пришло к Ваплахову чувство стыда. Понял он, что русские давно уже не ходят, живут себе в домах, а значит счастье свое они нашли. А раз нашли они счастье, а урку-емцы все еще ищут, значит все-таки русские умнее. И неприятно стало Дмитрию. Вернулся он мыслями к еде, чтобы отвлечься от урку-емцев. Вернулся, облизнулся на морозе, представив себе что-то съедобное. И тут увидел слева дымок, столбиком уходящий в небо. Поднимался дымок из-за холма, и обрадовался ему урку-емец. Стеганул собачек, подтянул левой рукой поводок, чтобы поворачивали они туда. «Охотники, наверно, – подумал он. – Или военные…» И тут же решил, что военные лучше охотников, добрее, и поесть больше дадут, и как бы душа у них пошире. Русские, одним словом. Охотники же тоже люди хорошие, могут и накормить, и спать уложить, но все это без радости, без улыбки… А Дмитрию улыбки очень нравились, но как-то так получалось, что только русские в его жизни улыбались широко и многозубо. Даже его сородичи так не умели. «Может, оттого, что у русских рты больше?» – подумал Дмитрий.

А собачки уже вынесли сани на вершину холма, и увидел Ваплахов внизу в ложбинке странный длинненький домик, из трубы которого летел в небо дымок, и какие-то темные квадраты вокруг, словно снег был специально счищен с земли. И еще какие-то вещи, непонятные и плохо различимые с этого расстояния: словно священные столбы были вкопаны в землю через равное количество шагов, а между ними что-то натянуто, то ли веревка, то ли связанные между собой кожаные полоски.

– Ары-арысь! – прикрикнул на лаек Дмитрий, и побежали они во всю прыть вниз с холма, к человеческому жилищу, наполненному теплом.

А Добрынин все дремал. Ему было тепло и сладко. И хотелось ему как в детстве сунуть в рот большой палец правой руки. Но хорошо укутал его урку-емец, и руками, сцепленными в замок на животе, даже пошевелить было трудно.

Проехав мимо столбов, остановились сани у длинненького домика. Ваплахов, оглянувшись на дремлющего начальника, поднялся на ноги, подошел к высокому деревянному порогу, отсчитал шесть ступенек и стукнул в двери один раз, но сильно. Пока ждал, взгляд его скользнул вниз, и обратил он внимание на то, что домик этот стоял на столбах и довольно высоко над землей, что также удивило урку-емца.

Дверь открылась, и в ее проеме замерло бородатое лицо мужика лет пятидесяти, выражавшее удивление.

– Кто там? – прокричал сиплый голос внутри домика, и этот бородатый мужик, обернувшись, как-то заторможенно ответил, словно не веря собственным словам: – Люди…

Потом он перевел взгляд на урку-емца и заметил сани, стоявшие внизу.

– Дмитрий, развяжи! – донесся до Ваплахова голос народного контролера.

– А?! Cчас! – ответил урку-емец и, быстро спустившись, на глазах у все еще стоявшего в дверном проеме бородача раскутал своего начальника.

Вошли в домик.

Внутри действительно было тепло и уютно, хотя уют этот был особым, как бы походным и временным. Под деревянными стенками домика стояли железные раскладные лежанки, а на них множество оленьих шкур, старых, со спутанной клочковатой шерстью. Посредине – большой деревянный ящик-куб с какими-то надписями, вокруг несколько маленьких, а рядом четырехлапый чугунный квадрат печки – три конфорки, а на месте четвертой – жестяная труба, уходящая сквозь потолок наверх.

Добрынин обвел взглядом четверых обитателей домика, обернулся, разглядывая их пожитки, и тут его глаза засветились радостью – в углу на отдельном ящике стояла железная коробка радиостанции, такая же, какая была в комнате японца «Петрова».

– Да вы садитесь, вот тут у печурки, погрейтесь! – предложил народному контролеру и его помощнику бородач, что открыл им двери.

Они уже познакомились, и теперь, присаживаясь на ящик у печурки, Добрынин повторял в мыслях как кого звать.

Бородача, а он тут был главным, звали Иван Калачев. Хромого мужика, который к тому же был совершенно лысым, – Петр Дуев; молодого, хотя вряд ли он был уж таким молодым, просто помоложе остальных, – Степан Храмов. «И чего он с такой фамилией живет? – подумал Добрынин. – Поменял бы уже!» Четвертый, русявый и пухленький, был украинцем, а звали его Юрий Горошко.

«Ну, вроде запомнил», – успокоил себя мыслью народный контролер.

Оказались эти люди не военными, однако и не охотниками. Это, конечно, удивило урку-емца, но виду он не подал. Только постарался запомнить получше новое слово «геологи», хотя еще не понял, что оно означает.

– Степ, ставь мясо! – как-то по-дружески отвлек хромой Дуев своего товарища от каких-то мыслей.

Храмов кивнул, взял ведро, вышел из домика и очень скоро вернулся, после чего поставил ведро прямо на печку.

– Ну вот так мы тут и живем… – развел руками Калачев.

Урку-емец привстал и посмотрел на черные куски мяса в ведре.

«Медведь?» – с подозрением подумал он и снова опустился на ящик.

– И давно вы здесь? – спросил Добрынин начальника геологической экспедиции.

– Да уже годика два должно быть, – ответил тот. – Вот ждем, как к нам железную дорогу построят, тогда уже и уедем.

– А-а, – промычал Добрынин. – Это хорошо. Из Москвы строят?

– Нет, тут поближе, из Томска, наверное…

– Томск? – переспросил народный контролер. Такого города он не знал.

– Да, это тысяч восемь верст отсюда, – пояснил начальник экспедиции.

– Ну, а чем вы здесь занимаетесь? – задал давно вертевшийся на языке вопрос народный контролер.

Мужики переглянулись и с некоторой опаской, по-новому глянули на Добрынина.

– Это ведь гостайна, – как бы извиняясь произнес Калачев. – Нельзя говорить.

– Ну, а в Кремле-то об этом знают? – поинтересовался народный контролер.

– Конечно, знают! – подтвердил начальник геологов.

– Ну ладно, – не удовлетворив свой интерес, Добрынин вздохнул.

– К столу, робяты, будемо есть! – веселым голосом позвал Горошко. – Хто сегодня на раздаче?

– Да ты ж сам! – сказал ему Храмов. – Шо, забыл?!

– А, ну раз так! – и Горошко полез под лежанку, вытащил стопку жестяных мисок и ложки, расставил их на двух больших ящиках, заменяющих стол, потом наклонился над ведром с мясом, понюхал исходящий пар, пожевал губами, принимая должное решение, и сказал:

– Готово!

Мясо порезали двумя длинными ножами на куски, и каждому досталось довольно много.

– Соль! – сказал Калачев, недовольно глядя на стол.

– А, забув! – Горошко снова нагнулся к лежанке и достал оттуда жестянку с солью. – О, вот она!

Добрынин держал в руках ложку и думал – как же ею есть мясо?

Наконец он поймал взгляд начальника и робко спросил:

– А вилки нет?

Калачев отрицательно помотал головой.

– Вилка хороша при ненужном обилии пищи, а у нас этого нет, – сказал он. – А вообще мы мясо руками едим, а ложка только для соли.

Подождав, пока мясо поостынет, народный контролер взял кусок в руку, откусил немного и принялся его разжевывать, что оказалось не таким уж легким делом.

– Это медведь? – спросил, держа в руке кусок мяса, но еще не приступив к его поеданию, Дмитрий Ваплахов.

– Нет, – жуя, кратко ответил Горошко.

Ели долго и при этом молчали.

Все больше вопросов возникало у Добрынина. Болели от непривычного напряжения десны и зубы. И становилось жарко, из-за чего народный контролер, опустив недоеденный кусок мяса в миску, встал и снял с себя кожух – теперь он стал ненужным.

Когда доели вареное мясо, вместо чая, к удивлению Добрынина, пили мясной отвар, добавив в него соли. Выпил и он предложенную кружку, и вроде даже понравился ему этот отвар. И десны сразу болеть перестали.

– Ну вот, – протянул, упершись локтями в ящик-стол, начальник экспедиции. – А вы так и не сказали, куда едете?

– Вообще-то мне в Москву надо бы… – не совсем уверенно произнес Добрынин. – Доложить об одном деле… Я ведь – народный контролер…

Последняя фраза вызвала в домике тишину, в которой глаза всех четырех геологов уперлись в сказавшего с новым уважением.

– А как же вы до Москвы? – после паузы спросил Калачев.

– Может, с этим поездом, что к вам идет? – предположил контролер.

– Ну, пока железную проложат, может и год, и два пройти, – сказал на это геолог Храмов.

– А военные здесь рядом есть? – спросил урку-емец.

– Рядом нет, – замотал головой Горошко. – Но связь с ними по рации имеем!

Добрынин задумался. В домике было тихо. И даже в раскаленной печке не слышалось шума огня.

– А мы тут по дороге трех военных похоронили! – сказал вдруг народный контролер.

Геологи проявили интерес к услышанному, и рассказал им Добрынин подробно о происшедшем.

– Надо радировать военным, – сказал Калачев, глядя в упор на Горошко. – Давай, радист, связывайся!

Горошко взял ящичек, на котором сидел за столом, оттащил его к радиостанции и там же на нем устроился. Закрутил какие-то ручки, надел на голову наушники и тут же поднял вверх указательный палец правой руки – чтоб не шумели за спиной.

Потом правая рука его опустилась на клавишу-кнопку, и зазвенел в домике прерывистый писк морзянки.

Через некоторое время Горошко схватил лежащий рядом карандаш и стал записывать точки и черточки в специальной тетради. Вскоре он отвлекся, обернулся и спросил у народного контролера:

– А как ваша фамилия будет, чтоб в Москву передать?

– Добрынин.

Радист кивнул, и снова запипикала морзянка.

Наконец Горошко снял наушники, вздохнул тяжело, прогоняя напряжение, и медленно развернулся, оставшись сидеть на ящике, только теперь уже спиной к радиостанции.

– Ну что там? – спросил Калачев.

– Передал все. Про военных и танк они не знают. Не их это танк. Ихний танк, говорят, на месте уже год, потому что поломан. А вообще у них все в порядке, только попросили ваши документы проверить!

Последние слова сопроводил Горошко переводом взгляда на Добрынина, отчего народному контролеру стало обидно – что же это, считанные люди в этой глуши живут, и то такое недоверие!

Достал свой мандат из кармана гимнастерки, протянул его радисту и сказал урку-емцу, чтоб тот свой тоже показал.

– Давайте я посмотрю! – предложил начальник экспедиции, протягивая длинную сильную руку.

Прочитав внимательно оба мандата, он сжал губы, возвратил документы и как-то странно покачал головой.

– Мне что, мне приказали вот, я поэтому и проверил!.. – заговорил он, и в голосе прозвучало, видимо, несвойственное Калачеву смущение. – Это вам товарищ Тверин мандаты подписывал? Вы его знаете?

– Друзья мы с ним, – признался Добрынин, понимая, что все в порядке. – Когда я в Москву приезжаю, то вместе в Кремле чай пьем.

– Да, я еще спросил про транспорт, – встрял, чтобы договорить, радист Горошко. – Самолета у них нет, и, говорят, до поезда отсюда никак не добраться…

– Та чего, – вдруг махнул рукой хромой Дуев. – Поживите здесь, скоро уж железку проведут, может, через месяц, может, через два, ведь так тебе, Ваня, сказали?

Калачев кивнул.

– Ну месяц-два… можно… – подумал вслух народный контролер. – Только у вас на собачек мяса хватит?

Все четверо как-то странно улыбнулись.

– У нас тут кроме мяса и соли вообще никакой еды нет, – признался начальник экспедиции. – Но зато мяса – на полстраны хватит!

– Ваня, может, угостим-то гостей? – недвусмысленно предложил своему начальнику хромой Дуев, проведя рукой по лысине. – Чего уж, ведь месяц-два с нами жить будут, свои ж, русские!

Ваплахов хотел было возразить, что не русский он, а урку-емец, и даже думал было произнести это слово с гордостью, но все-таки промолчал. Не решился отвлечь их на ненужный разговор. А тут ожидалось какое-то «согревание», как выражался знакомый прапорщик в части полковника Иващукина. И хоть было Дмитрию не холодно, но от такого «согревания» он не отказался бы.

– Ну что ж, я и сам думал… – признался Калачев. – Просто было как-то неудобно предложить, ведь товарищ Добрынин – народный контролер…

– Да что там, – теперь уже махнул рукой народный контролер. – Что мы, не люди?..

Храмов из-под своей лежанки достал большую, литров на шесть, кастрюлю с крышкой и осторожно поставил ее на стол-ящик.

Он снял крышку – и тут же завитал по комнате запах странный, кисловато-горький. Видимо, из-за излишне разогретой печки содержимое кастрюли стало испаряться.

– Из мяса гоним, – объяснил радист Горошко. – Больше нема из чего. Но получается. Вкус, конешно, такой… не совсем.

Храмов наполнил кружки.

– Давайте за нашу Родину! – предложил начальник экспедиции. – Все-таки если б не она… если б революции октябрьской не было – ходил бы я – как и отец мой, и дед мой – в батраках!..

Мясной самогон был тепловат. Но пился легко, и уже пошло его приятное тепло в ноги. Ваплахов сразу покраснел, заулыбался беспричинно. Потом потер ладонью о ладонь и, обратившись к сидящему рядом Дуеву, спросил:

– А что, много русских в таких домиках живет?

Дуев задумался, оглядел внутренности вагончика. Потом ответил:

– Много… может, миллион, может, больше.

Добрынин почесал затылок, потом свою негустую бороду – хотелось снова спросить Калачева, чем же все-таки их экспедиция занимается; но коли это гостайна… хотя так хочется узнать, так любопытство подпирает…

«Нехорошо как-то, – выпив, думал Калачев. – Не обиделся ли? Что ж это в самом-то деле – русские у русских документы проверяют?! Ну был бы якутом, тогда ясное дело – показывай бумагу, а так…»

– А почему домик на ножках? – спросил Дмитрий Ваплахов.

– Чтоб снегом не засыпало. Метет тут у нас часто, так что если б не на столбах, то по крышу бы заметало, а так только по верхнюю ступеньку может…

Ваплахов кивнул и снова подумал: умно-то как придумали!

– Я, может, собачкам мяса отнесу? – спросил Добрынин, глянув на начальника экспедиции.

– Да, там в ведре еще осталось, как раз теплое… – ответил Калачев. – Собачки теплое любят!

Добрынин снова натянул кожух, шапку-ушанку напялил, рукавицы. Взял ведро и вышел из домика.

Лайки лежали себе на снегу спокойно, словно ко всему они были готовы: и к морозу, и к отсутствию пищи.

– Ну вот, я вас сейчас… – улыбнулся, приговаривая, народный контролер. – Мяска…

Сначала скрипнули под его ногами ступеньки деревянного порога, потом снежок.

Присел на корточки перед лайкой – вожаком упряжки.

– Вот кусочек! – положил перед нею на снег не кусочек, а скорее кусок темного, еще теплого мяса.

Лайка оживилась, схватила мясо зубами. Стала жевать.

– У меня тоже собака была, – задумчиво, глядя на жующую лайку, заговорил Добрынин. – Митькой звали. Тоже большой пес, сильный, звонкий. Помер. Теперь осталась жена, дети… Далеко.

Другие лайки, казалось, тоже слушали народного контролера, шевелили ушами, поглядывали то на жующего мясо вожака, то на человека, сидящего на корточках перед ним.

– А меня сюда вот занесло… – говорил Добрынин и тут же подумал: «А не пьяный ли я случайно, чего это я перед псами говорю?» А потом мысленно махнул рукой и снова, глядя в умные глаза большой сильной лайки, заговорил народный контролер голосом грустным и жалобным: – А жизнь идет… и так хочется много для Родины сделать, а не получается… Потому что Родина очень большая, и вот отсюда сразу не выбраться – только через месяц-два поезд придет, когда рельсы построят… А значит месяц-два я пользу Родине не смогу приносить. А Родина на меня надеется, Родина мне доверяет… Обещали Маняше вместо сдохшего Митьки другого пса… А Митька…

Защипало у Добрынина в глазах из-за появившихся на морозе слез.

– А Митька… – повторил он с грустью.

В ведре лежало еще четыре больших куска мяса. Ножа не было, а значит поделить мясо на количество собак народный контролер не мог. Взял и бросил куски так, чтобы упали они каждый между двух лаек. И удивительное дело: не вскочили собаки, не набросились жадно на мясо, не стали из-за него рычать и злиться, а спокойно и даже дружески вгрызались по две собачьи пасти в один кусок, отхватывали, сколько получалось, и жевали, не издавая при этом ни звука.

Тепло мясного самогона, придав терпкую вялость движениям рук и ног, дошло до головы. Но это не помешало Добрынину оценить насколько эти собаки умнее псов из его далекого села, которые тут же устроили бы кровавую потасовку, и в конце концов все мясо досталось бы одной собаке, наверное, Тузу – псу помощника колхозного бригадира Хоменки. Хотя старый был Туз, постарше Митьки. Так что тоже, небось, сдох уже…

– Повыли бы, что ли! – негромко проговорил Добрынин, чувствуя сопротивляемость опьяневшего языка.

Калачев попросил Степу Храмова наполнить кружки еще раз.

– А почему дом длинный, а не круглый? – все еще донимал Дуева вопросами любознательный урку-емец.

– Ты что, не русский что ли? – не выдержал подвыпивший хромой.

– Нет, не русский, – признался Дмитрий и как-то напрягся весь, не зная, чего ему теперь ожидать от собеседника.

– А-а, – удивительно спокойно протянул Дуев. – Чего дом длинный, говоришь? Это ж ведь в общем-то не дом, а вагончик. Понимаешь, как там тебя зовут…

– Дмитрий, – подсказал урку-емец.

– Дмитрий? И не русский? Еврей, что ли?

– Нет…

– Ну ладно, подожди, видишь – пить будем!

– Тебе, Дуев, можно и пропустить! – строго посмотрел на товарища Калачев. – Кто тебе позволил с помощником народного контролера так разговаривать?!

– А я что? – жалобно встрепенулся Дуев. – Я что? Я вежливо… Пьян, конечно, немного. Но все, эту пропускаю…

Потом Дуев вздохнул тяжело, провел ладонью правой руки по лысине – была у него такая привычка – и снова глянул на урку-емца.

– Да, – заговорил Дуев. – Товарищ Дмитрий, это вагончик, чтоб можно было снизу колеса подставить и перевезти его на другое место… Понимаешь?

Ваплахов кивнул. Вторую кружку он тоже решил пропустить. Остальные выпили. В этот раз без тоста. По причине занятости каждого собственными мыслями.

Храмов думал о поезде, который скоро сюда приедет и заберет их куда-нибудь, может быть, домой, в Рязань, может, просто в другое, но более теплое место.

Горошко крякнул, выпив мясной самогон одним длинным глотком. И вспомнил почему-то родную станицу Лабинскую, что на северном русском Кавказе.

«Что-то задержался народный контролер, – подумал и заерзал на ящике Калачев. – Еще плохо станет – замерзнет, а меня за это!..»

Начальник экспедиции встал, подошел к единственному окошку, выходящему как раз «во двор» вагончика. Но замутненное морозом стекло преградило путь взгляду Калачева. Тогда он сожалеюще щелкнул языком и нехотя посмотрел на дверь – выходить сейчас из этого теплого уюта на мороз желания не было.

– А чем печку топите? – спрашивал Ваплахов.

– Химией топим, – терпеливо отвечал Дуев, уже чувствовавший приближение головной боли.

– Чем? – не понял урку-емец.

– Это трудно объяснить, – покачал головой хромой. – Короче, без дров топится: берутся два химических вещества, смешиваются, и из-за этого возникает огромной силы тепло. Понятно?

Дмитрий отрицательно замотал головой.

– Знаешь, товарищ Дмитрий. – Дуев даже улыбнулся. – Давай я твоему начальнику расскажу, а он тебе потом объяснит. Понимаешь, у меня чего-то голова болит…

– Хорошо, – согласился Ваплахов.

На «дворе» тем временем возник какой-то протяжный звук, донесшийся сквозь стены и до обитателей вагончика. Калачев встревоженно посмотрел на дверь. Остальные тоже замерли, прислушиваясь. Звук был знакомым, но давно забытым. Каким-то не местным он был. Но, конечно, это был русский звук, и защемило у каждого, кроме урку-емца, в груди, не по себе стало каждому. Калачев не выдержал, набросил свой олений тулуп и, приоткрыв дверь, выглянул.

И увидел, впервые в своей жизни увидел воющих лаек, а перед ними – сидящего на снегу народного контролера, всем своим видом выражавшего и большую тоску по прошлому, и какое-то непонятное счастье.