Текст книги "Троица. Будь больше самого себя"

Валюта иерархии

Потом он обнял меня: человек, умеющий обнимать, – хороший человек.

ОРХАН ПАМУК

Будем считать, что с физиологией инстинкта самосохранения нам всё более-менее понятно. Всё-таки это биология, инстинкты, рефлексы… А какова, в таком случае, психофизиология нашей с вами социальности? Тут, наверное, странно нечто подобное обнаружить.

Но нет, и тут всё то же самое – физиология, рецепторика и тренировка мозга.

То, что мы с вами приматы, надеюсь, понятно. А каким образом наши ближайшие родственники – шимпанзе, бонобо и прочие гориллы – выстраивают свои социальные связи?

Учёные-этологи пролили свет на этот вопрос: главный инструмент создания и регулировки социальных отношений в группе приматов играет груминг (то есть – взаимное вычёсывание).

«Груминга без какой-либо цели просто не существует, – пишет выдающийся приматолог Франс де Вааль, и добавляет: – Всякий груминг имеет политический подтекст».

Долговременные и кратковременные союзы, дружба «с» или дружба «против», распределение пищи и передача навыков – всё это с математической точностью коррелирует с плотностью телесных контактов между членами группы.

И не думайте, что причина последующего взаимного расположения потёршихся друг о друга обезьян – это некое абстрактное и рациональное чувство благодарности за вычесанных блох: мол, спасибо, друг сердечный, что вычесал, а то совсем закусали! Нет, конечно.

Причина в тех положительных эмоциях, которые испытывают обезьяны после произведённого над ними груминга. И эмоции эти возникают, конечно, не «по здравому рассуждению» и не «по доброте душевной», но по строгим нейрофизиологическим – точнее, нейрогуморальным – механизмам.

Поглаживание, покусывание, пощипование и прочие «телячьи нежности» побуждают специфические области мозга примата (гипофиз, гипоталамус и т. д.) запустить целый каскад гормональных реакций – в частности, выработку окситоцина и эндорфинов.

Эти гормоны удовольствия, радости, спокойствия и близости между членами стаи, вырабатываемые организмом в ответ на поглаживания, и есть те «скрепы», на которых держатся наши социальные связи. Мы ведь тоже приматы – не будем забывать об этом.

Возможно, после этого вас не удивит тот факт, почему рукопожатия, объятия, похлопывания по плечу и прочие прикосновения – это то, чему политиков и менеджеров по продажам учат в первую очередь.

Действительно, если вам удаётся прикоснуться к человеку, у него инстинктивно возникает к вам чувство доверия. Спасибо эндорфинам животворящим!

Посмотрите, как здороваются руководители стран на всех этих своих бесконечных (и, в целом, совершенно бессмысленных) саммитах: они хватают друг друга под руки, обнимаются, тянут к себе, треплют за плечо, хватают со спины и т. д., и т. п.

Прямо какая-то счастливая обезьянья свора – ни дать ни взять!

Просто проходя мимо, они считают своим долгом прислониться к товарищу по политическому истеблишменту, приобнять его и помацать. Думаете, это всё бесконечное затискивание происходит из-за большой и чистой любви президентов и премьер-министров друг к другу? Чувств сдержать не могут?

Нет, конечно. Это банальная манипуляция, основанная на психофизиологии: потискал человека, отгрумил его, так сказать, по полной, – и пожалуйста, делай с ним всё, что тебе заблагорассудится, он уже «весь твой».

• В социальных группах шимпанзе груминг играет роль главной «валюты». Причём, в обычное время шимпанзе практически всё своё свободное время затрачивают на груминг тех, кто входит в их группировку («группу влияния» внутри большой стаи).

Таким образом, они постоянно поддерживают контакт с теми обезьянами, на чью помощь и поддержку они могут рассчитывать. Неслучайно младшие (стоящие ниже по рангу) обезьяны предсказуемо больше и чаще вычёсывают старших, нежели наоборот.

• Однако, когда в социальной группе шимпанзе начинается подготовка к изменению «в руководстве» и «группы влияния» схлёстываются друг с другом в борьбе за будущее лидерство, ситуация меняется.

В такой напряжённой политической ситуации самцы, по данным исследований Франсуа де Вааля, затрачивают на груминг своих противников (или обезьян, входящих в противоположную «группу влияния») больше 20 % времени.

Это и понятно, сейчас им нужно задобрить потенциальных соперников, склонить кого-то из них на свою сторону – в общем, обеспечить себе поддержку в стане врага, снизить собственные риски, которые могут возникнуть во время следующих потасовок и перетасовок на обезьяньем Олимпе.

Теперь приглядитесь повнимательнее к тем самым мировым саммитам, посчитайте все эти взаимные обнимашки, и курс теоретической политологии можно будет смело прогулять – всё и так видно, на глаз.

Впрочем, понятно, что любой признак в природе варьирует. Соответственно:

• есть особи, которые от природы получают большее удовольствие, становясь объектом обнимашек,

• а кому-то это не так важно, не так приятно и не так этого хочется;

• плюс к этому, кто-то получает большое удовольствие от того, что он кого-то обнимает – так пальцы и чешутся у него кого-нибудь загрумить,

• а кто-то, наоборот, удовольствия от груминга соседа не получает и тяги соответствующей не испытывает.

Эти индивидуальные отличия обусловлены генетически: у кого-то подобного рода раздражители вызывают мощную гормональную реакцию, а у кого-то – относительно низкую.

В результате, одни приматы обладают большим количеством «социальной валюты» и большей потребностью в такой «валюте», а другие, наоборот, ведут образ жизни более изолированный – мало производят этой «ценности», и сами на меньшие её «суммы» рассчитывают.

СМЕШНАЯ «ПРАВДА» И «ЛОЖЬ»

Фридрих Ницше говорил, что человек – это единственное животное на земле, которое умеет смеяться. Звучит, согласитесь, очень поэтично. Но это заблуждение.

Смеются, что первым доказал этолог Джек Панкснип, многие виды млекопитающих. Причём от приматов – до крыс (впрочем, с последними Панкснипу пришлось повозиться: чтобы зафиксировать смех крысы, ему понадобились специальные высокочастотные приборы).

Какова же нейрофизиологическая природа смеха? Что это за странная реакция и зачем она понадобилась эволюции?

Все мы знаем, что смех возникает, например, когда нас щекочут. Но разве это не удивительно? Выдающийся нейробиолог Вилейанур Рамачандран предлагает над этим задуматься.

Почему мы испытываем щекотку, лишь когда нас касается другой человек? Мы же и сами постоянно дотрагиваемся до себя во всех возможных местах, но щекотки не чувствуем… Как так?!.

Дело в том, что наш мозг создал в себе «схему» нашего тела[14]14
  Эта нейрофизиологическая функция так и называется – «схема тела», о чём, если помните, я уже рассказывал в «Чертогах разума».


[Закрыть], и когда вы, например, прикасаетесь рукой к своим пяткам, он знает, что это вы – потому что и ваша пятка, и ваша рука принадлежат одной «схеме тела» (таким образом он вас и опознаёт).

Иными словами, до тех пор, пока вы находитесь в замкнутом контуре своей «схемы тела», мозг подавляет реакции щекотки. В противном случае, нам бы пришлось очень непросто: только представьте, сколько раз вы бы в ужасе просыпались среди ночи от того, что вас «кто-то» трогает?

Однако, когда нас касается другой человек, на которого наша «схема тела», понятное дело, не распространяется, мозг как бы говорит нам: «Эй, нас трогают!» И говорит он с нами чувством щекотки, а мы в ответ смеёмся, радуя тем самым субъекта, решившего нас загрумить. Так что смех – это не какая-то случайная вещь, а очевидное явление социальной природы.

Нейробиолог и профессор психологии Мэрилендского университета в Балтиморе Роберт Провайн провёл ряд интересных исследований и выяснил: нам только кажется, что мы смеёмся над «смешным» (например, когда смотрим комедии или что-то в этом роде), но на самом деле мы смеёмся в присутствии других людей.

Вероятность, что вы действительно посмеётесь над шуткой, увеличивается в 30 раз, если рядом с вами находится другой человек. То есть смех – это средство коммуникации между животными, а вовсе не какая-то глупая забава, придуманная эволюцией для личного пользования отдельно взятого субъекта.

Помню, как ещё во времена перестройки мне удалось где-то раздобыть роман Владимира Войновича «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина». Он тогда казался мне невероятно смешным, и я буквально не мог читать его в метро – хотелось смеяться в голос. Однако же, дома такого эффекта это произведение почему-то не производило…

Это казалось удивительным, но ничего странного, как выясняется, в этом не было. Всё дело – в социальных механизмах смеха.

Смех – это способ показать другим людям, что мы их понимаем, соглашаемся с ними, поддерживаем их, что мы с ними «одной крови». Он демонстрирует наши симпатии, эмоциональную вовлечённость в переживания другого человека. Неслучайно важнейшую роль в нейрофизиологии смеха играют «зеркальные нейроны» (именно поэтому смех, как и зевота, может быть настолько заразителен).

Но на самом деле, с нашим смехом всё не так просто, как может показаться на первый взгляд. Оказывается, смех смеху рознь, и наш мозг чрезвычайно к этому чувствителен: он знает, когда мы смеёмся, что называется, от души, а когда мы лишь делаем вид, что нам смешно, то есть пытаемся обмануть собеседника.

Когнитивный нейробиолог Софи Скотт, работающая в Университетском колледже Лондона, занимается изучением вокализации. Точнее, она исследует, каким образом наш мозг реагирует на то, как говорит другой человек. Но широкую известность ей принесли именно исследования реакций нашего мозга на смех другого человека.

Ниже, на рис. № 3, вы видите сдвоенную томограмму мозга человека, слушающего смех.

В исследовании Скотт испытуемым надевали наушники и транслировали через них различные звуковые сигналы, среди них были и разные виды смеха – как наигранный смех, так и естественный. И вот, что выяснилось:

• когда испытуемые слышали в наушниках естественный и спонтанный смех, реагировала их слуховая кора, причём в очень специфических областях, которые словно бы специально для этого и предназначены;

• когда же испытуемым транслировали в наушники неискренний смех (так мы смеёмся, «потому что надо» – например, для создания благоприятного впечатления о себе), у испытуемых, напротив, активизировались зоны мозга, ответственные за интеллектуальную деятельность – то есть, их мозг чуял неладное и пытался разгадать истинные мотивы того, кто решил обмануть его наигранным смехом.

Рис. № 3. Результаты томографии мозга при естественном и наигранном смехе (S.K.Scott et al., 2014)

Примечание: зоны, активизирующиеся при восприятии естественного смеха обозначены штрихами, а зоны, активизирующиеся при восприятии наигранного смеха обозначены чёрным цветом.

Иными словами, наш мозг всегда пытается разгадать истинную причину смеха, который мы слышим. И он делает это автоматически, если смех естественный, а если нет, то он анализирует ситуацию, стараясь уловить контекст – что значит этот смех, почему человек смеётся, чего он хочет этим добиться, какая у него цель? Очевидно же, что неспроста!

Теперь представьте, что мозг одних людей живо откликается на естественный смех – такими уж чуткими они родились, а мозг других людей – нет, и поэтому они вынуждены всё постоянно анализировать, подозревая, понятное дело, в происходящем что-то неладное.

Очевидно, что психологический контакт у таких людей с их партнёрами будет сильно отличаться:

• в одном случае, он сам собой окажется естественным, спонтанным, открытым и доброжелательным,

• а в другом – напротив, сдержанным, дистанцированным и слишком рациональным (с прохладцей, так сказать).

И даже если человек, плохо отличающий естественный смех от наигранного, сообразит, наконец, что смех его собеседника свидетельствует о хорошем расположении духа и не служит цели ввести кого-либо в заблуждение, сам он теперь засмеётся не потому что «заразился» этим смехом от собеседника, а через-сознательно – наигранно и неестественно.

Как вы понимаете, это не слишком способствует спонтанному взаимопониманию, а потому «социальный микроклимат» вряд ли улучшится.

Ещё одна проблема, которая тут возникает, связана с пониманием (или непониманием) социального контекста ситуации:

• если ваш мозг восприимчив к эмоциональным сигналам, исходящим от окружающих, то вы с большей вероятностью окажетесь с ними «на одной волне»;-

• если же ваш мозг подобной чувствительностью не обладает, то есть шанс, что будете вести себя не так, как от вас ждут другие люди.

Большинству из нас, например, не надо объяснять, что на похоронах не следует смеяться, зависать в мобильных приложениях или спрашивать родственников усопшего, где они собираются провести отпуск. Скорее всего, мы и без рационального анализа данной ситуации посчитаем это несколько неуместным.

Но если ваша чувствительность к контексту ситуации не так хороша, как у других, то вам придётся специально над ней поразмыслить, чтобы не попасть случайно в неловкое положение.

«Так… Похороны. Умер человек. Наверное, это опечалило его близких и сейчас они не в настроении обсуждать результаты футбольного матча “Лиги чемпионов”», – рассудив таким образом, вы поймёте, как вам нужно себя вести.

То есть действовать вы будете не «по зову сердца» (который в себе просто не чувствуете) – не потому, что другие люди вам дороги и вы разделяете их чувства, а исходя из таких вот рациональных объяснений ситуации.

Впрочем, вы же можете на что-то отвлечься, задуматься о чём-то другом… И вот уже недовольное шиканье отвлекает вас от просмотра мимишных фоток в инстаграме.

«Что-то явно пошло не так!».

Уже на выходе с кладбища вы слышите, как о вас судачат участники мероприятия: «Насколько же надо быть бесчувственной скотиной, чтобы ржать с телефоном в руках, когда гроб с телом покойного опускается в холодную твердь земли!»

«А-а-а, теперь, вроде, понятно, что они так шипели… Всё встало на свои места! Блин».

С другой стороны, всё это, опять-таки, не настолько однозначно. Представим себе человека с такой вот очевидной, казалось бы, асоциальностью, но который по каким-то другим причинам (а не ради общения самого по себе) считает необходимым построить эффективные отношения с другими людьми.

Причины на это у него могут быть самые разные:

• амбициозные цели (например, на Марс полететь – тут один не управишься),

• желание всеобщего восхищения («Я – звезда! Хлопайте мне, хлопайте!»),

• потребность удовлетворения хитроумных сексуальных фантазий,

• или, быть может, от этих других людей зависит его выживание (в армии, скажем, или тюрьме).

Тут, вроде бы, всё связано с другими людьми, но эти люди нужны человеку не сами по себе (как живые, чувствующие и переживающие существа), а как средство достижения поставленных целей.

Как сработают подобные асоциальные особенности организации мозга в этом случае? Оказывается, что эффект может быть даже лучше, нежели у тех лиц, которые жаждут обнимашек, социальной поддержки и прочих телячьих нежностей.

Как выяснили в нейропсихологической лаборатории уже упомянутого мною Ричарда Дэвидсона, внимание человека к деталям ситуации может существенно искажаться, если он слишком эмоционально воспринимает происходящее.

Поэтому люди, которые не испытывают социальных влияний и связанных с ними эмоций, зачастую оказываются весьма эффективны в построении продуктивных – под конкретную задачу – социальных отношений.

Они способны быть «социальными», но не потому, что их ведёт социальный инстинкт, а потому что они относятся к этим отношениям как к сложной шахматной партии.

Так что даже если нейрофизиологические механизмы социальности молчат в мозгу человека, как в той самой могиле, крест на его социальном успехе ставить рано.

Результатов в социальной игре он добьётся не «по наитию», а с помощью рационального просчёта соответствующих ситуаций, учитывая большое количество фактов о других людях – их поведении, интересах, слабых местах и т. д.

Так что если вы встречаете человека, который прекрасно с вами общается, вовремя говорит нужные слова, адекватно реагирует на ваши высказывания, это еще не значит, что перед вами человек с хорошей «естественной социальностью» и выраженным «социальным инстинктом».

Вполне возможно, что вы имеете дело с человеком, который употребил весь свой мощный интеллект на то, чтобы просчитать возможные «ходы» в рамках вашего общения. Он учёл «последствия» этих «ходов» и саму ситуацию «на доске», просчитал её и нашёл решения, о существовании которых вы, возможно, даже не подозреваете.

Кстати, интеллектуальный аппарат у людей с такими нейрофизиологическими особенностями, действительно, может быть выдающимся. Им ведь общение с другими людьми не давалось само собой, им постоянно приходилось тренировать навыки реконструкции социальных ситуаций и других людей.

Там, где другие дети схватывали происходящее в межличностном взаимодействии инстинктивно, на «интуитивном», так сказать, уровне, обладателю такого нейрофизиологического аппарата приходилось долго кумекать, составляя бесконечные дважды-два одно с другим.

Но потраченные силы могут окупиться сторицей, если, конечно, у человека есть какие-то важные для него цели и задачи.

Склонность к объятьям (или, наоборот, отсутствие соответствующей склонности проявляется у детей уже в очень раннем возрасте.

Кто-то так и льнёт к старшим, мечтает об объятиях, просит, чтобы его погладили и зацеловали. А кому-то это совершенно безразлично и он тут же, едва попадет в чьи-то объятья, вырывается и бежит прочь, оставив незадачливого взрослого, попытавшегося его загрумить, в лёгком недоумении.

Теперь представьте, что один субъект с детства хочет чувствовать тепло другого человека, ощущать его объятья, поэтому ему важно, чтобы у «значимого другого» было хорошее настроение, чтобы он с теплом к нему относился, был к нему расположен. А другому ребёнку это совершенно не важно, а может быть, даже неприятно, что его обнимают и тискают.

Понятно, что ребёнок, заинтересованный в том, чтобы его обнимали и гладили, будет учиться угадывать чувства и желания «значимых других». Потребность в эндорфине и окситоцине будет побуждать его подстраиваться под других людей, производить на них хорошее впечатление, заслуживать их внимание и похвалу.

Как вам кажется, насколько социальным окажется такой малыш, когда вырастет? Насколько он будет нуждаться в создании доброжелательной атмосферы поддержки, принятия и т. д.? Насколько он будет эмпатичен и сострадателен? Насколько хорошо он научится понимать других людей и осознавать их мотивы?

Вполне естественно, что он вырастет весьма социально-ориентированным человеком. Сам нуждаясь в социальных связях, он будет многое делать для формирования долгосрочных и доверительных отношений с другими людьми. Мечтая о том, чтобы в его «социальной группе» воцарилось всеобщее взаимопонимание, он и сам приложит к этому немало сил.

Но тут бы я, в очередной раз, предложил не слишком обольщаться: не надо питать иллюзий – только высокий социальный статус (проще говоря, власть) позволяет человеку получать всё это «добро и благо» в неограниченных количествах.

Вовсе не «за красивые глаза» другие люди оказывают нам поддержку, демонстрируют нам уважение и признание, доброжелательны к нам, проявляют эмпатию и внимание.

Они дают нам все эти «прелести», желая получить в ответ наше расположение, а наше расположение нужно им только в том случае, если оно само по себе в этом социуме чего-то стоит.

Что-то, конечно, из списка этого «богатства» можно получить и просто «за красивые глаза». Но ненадолго – поматросят, так сказать, и бросят. А какую обезьяну другие будут стремиться вычесать в любом случае, а не только в целях удовлетворения сексуальной потребности?

Правильно, ту, что располагается выше по иерархической лестнице, обладает большим влиянием и властью. Так что, хоть субъект с выраженным социальным инстинктом и представляется внешне «милым и пушистым», лучше не забывать, что он может оказаться весьма и весьма крепким орешком.

Мозг такого «социального животного» всегда нацелен на вершину социальной пирамиды: ему нужно «наверх», чтобы все его грумили. Вот почему такой тип пытается всё и всех организовать под себя, заставить (не мытьём, так катаньем) всех плясать, так сказать, под свою дудку.

Впрочем, он хочет большего: ему важно, чтобы другие не просто делали то, что ему нужно, а хотели (то есть испытывали желание) играть в эту его игру. Вот почему он не пытается физически принуждать их к согласию со своими правилами, он ищет способы побудить участников «добровольно» вовлечься в его игру.

Сказанное не отменяет, впрочем, того факта, что это именно его пьеса (и ему это важно), а остальные участники взаимодействия находятся, таким образом, «снизу» (относительно его «верха»).

В этом, впрочем, вся суть «лидерства»: оно возможно лишь по взаимному согласию, но не работает без «манипуляций» со стороны лидера.

Что ж, «не лидерам» остаётся утешаться лишь тем, что эти «манипуляции» лидеров ведут к взаимной выгоде всех участников взаимодействия. И это, в каком-то смысле, «лидера» морально оправдывает.

С другой стороны, о какой морали мы можем говорить, если рассуждаем с точки зрения фундаментальных нейрофизиологических процессов, а также притязаний эволюции на успех конкретного биологического вида, которому такая социальность очевидно способствует?

Что ж, а теперь контрольный, так сказать, вопрос: захочет ли человек, обладающий подобным психотипом, стать «Авраамом Линкольном» (ну или кем-то ещё в этом роде)?

Вне всяких сомнений! Так что перед нами классический пёрлзовский «невротик», нуждающийся в любви, социальной поддержке и уважении.

Ну а если мы посмотрим на другой полюс «социальности/асоциальности» и представим себе человека, которому всегда было наплевать, что там в этой его группе происходит, как и кто в ней друг к другу относится?

Что если он с раннего детства не испытывал никакого особого удовольствия от обнимашек, да и сам никого и никогда обнимать не торопился?

Социальным вниманием и эмоциональным участием со стороны других людей он, скорее всего, будет обделён. Но, положа руку на сердце, ему «и не очень-то этого хотелось»: не нравлюсь я вам – и прекрасно, меньше будете ко мне приставать со своими глупыми обнимашками.

Социальные связи и отношения будут занимать его куда меньше, чем других людей. При этом, его социальные компетенции, даже если они и окажутся неплохими за счёт сверхмощного интеллекта, вряд ли покорят сердца других членов стаи.

Казалось бы, просто реакция на объятья… Вроде мелочь какая-то, правда? Но в результате навык прочтения чувств другого человека, способность понимать его желания и мотивы, умение выстраивать эмоционально-тёплые отношения с другими людьми у одного человека зашкаливают, а у другого – почти не формируются.

Индивиду с низкой потребностью в социальном взаимодействии всё это социальное житьё-бытьё, все эти «чувства», «душевные терзания», вполне возможно, будут даже в тягость. Всё, что нам непонятно, кажется странным и неестественным, неизбежно вызывает напряжение и раздражение.

Разговоры «ни о чём» и пустопорожнее «бла-бла-бла» – разве можно это вытерпеть? Ему и в голову не приходит, что некоторые люди общаются «ни о чём» не ради каких-то практических целей, а просто потому, что, ощущая социальную общность с собеседниками, они чувствуют себя счастливыми.

Отношения с другими людьми он будет выстраивать формальные: «деловые», «рабочие», «товарищеские», «конструктивные» – то есть рациональные, как «мыслитель» (по И. П. Павлову).

Необходимость коммуницировать с другими людьми «удовольствия ради» будет вос-приниматься им как своего рода повинность, наказание, которое надо просто перетерпеть.

Такому человеку реально сложно поверить, что другие люди стремятся проводить время друг с другом не из-за недостатка ума и не по принуждению, и не поскольку «традиция такая», а просто потому, что им это нравится.

Как это может нравиться? – «мыслителю» непонятно. Если «по делу», если ради какой-нибудь новой интересной информации, или обязательств ради, то – да, он готов потерпеть всех этих людей вокруг себя.

Но «просто так», а если ещё у них какие-то «дурацкие проблемы» – нет: это, как ему видится, немножко попахивает безумием, пусть даже и лёгким.

То есть буквально один фактор, связанный с отношением к физическому контакту[15]15
  Хотя таких факторов, конечно, достаточно много, и этот взят мною лишь в качестве примера.


[Закрыть], способен радикальным образом повлиять на выраженность нашего социального инстинкта (или, как его ещё называют, иерархического инстинкта, инстинкта самосохранения группы).

В результате, мы получаем реально разные типы людей. В каком-то смысле, это люди и правда с разных планет:

• у тех, у кого иерархический инстинкт выражен сильнее, будет больше социальных навыков (способность к взаимопониманию, эмпатии, чувственному сопереживанию, потребность в социальной поддержке и признании, уважении; они будут тяготиться, если другой человек в их присутствии расстроен или обижен и т. д.);

• у тех, у кого социальный инстинкт (или инстинкт самосохранения группы) выражен еле-еле, отношения с другими людьми будут носить больше формальный характер, в их отношении к отношениям (прошу прощения за тавтологию) будет куда больше «рациональности», «здравого смысла», «чёткости», что внешне может восприниматься их антагонистами по данному инстинкту как безразличие, чёрствость, холодность, безэмоциональность, высокомерие и т. д., что не так.

Впрочем, обо всех этих особенностях и нюансах поведения разных нейрофизиологических типов мы поговорим чуть позже.

ДОЧКА КАК ПАПА

Сейчас мне вспомнилась одна программа из цикла «Всё решим! С доктором Курпатовым» на телеканале «Домашний».

Тогда ко мне в студию пришла достаточно молодая женщина (буду называть её Татьяной), которая только что пережила тяжёлое расставание с мужем, а теперь стала постоянно срываться на свою двухлетнюю дочь.

Муж, по словам Татьяны, был тем ещё типом… Заводила, балагур. Напьётся с друзьями, где-то полночи пропадает, а потом заявляется домой и смотрит так виновато и ласково, что чуть нимб над ним не светится. Просит прощения, сыплет нежностями, пытается обнимать, целовать.

Татьяна же – человек строгий и чёткий. Все эти объятья и причитания ей абсолютно безразличны, а когда от мужа пахнет алкоголем (хотя бы чуть-чуть) – то и вовсе отвратительны.

Она с ним договорилась, что он больше так делать не будет, и он, значит, должен слово держать. Обещал больше не выпивать с друзьями – не должен выпивать.

В общем, воспитывала его Татьяна, воспитывала… И вдруг он сник окончательно и загулял. Выяснилось, что у него появилась другая женщина, и Татьяна приняла решение незамедлительно – собрала его вещи и выставила их за дверь.

Спрашиваю её:

– Переживаете?..

– Нет, – отвечает она. – Слава богу, что ушёл. Все нервы мне истрепал, я бы больше сама не выдержала.

– Хорошо, – говорю я. – А проблема тогда в чём?

– Проблема в том, что я больше не могу доверять своей дочери!

– В смысле? Ей чуть больше двух лет, правильно?

– Правильно, чуть больше двух, а ведёт себя как профессиональная обманщица! Чуть нашкодит, поймёт, что плохо поступила и сразу бежит ко мне – глаза такие круглые-круглые, жалостливые: «Мамочка, мамочка!», и давай меня за шею хватать, жаться, в глаза заглядывать, целовать…

– В общем, прямо как ваш муж, – продолжаю я.

– В точку! Один в один! – свирепеет Татьяна. – Всё это подлизывание, уси-пуси! Отвратительно. Я смотрю на неё и думаю: ну как такое может быть, что ребёнок ещё совсем маленький, а уже знает, как врать, обманывать и подлизываться?!

Поскольку это не имеет особого отношения к делу, не буду пересказывать эту историю дальше. Перейдём сразу к выводам.

Татьяна никогда не испытывала потребности в объятьях, ей никогда не нравились проявления нежности. Да и не было никогда этого в её родительской семье.

Страдала она от алкоголизма отца и от его рукоприкладства (поэтому такая реакция на запах алкоголя), а вовсе не из-за отсутствия объятий и поцелуев.

Муж ей, наоборот, попался такой, который очень в этих ласках нуждался. Ему всегда нужно было установить близкий эмоциональный контакт с другим человеком, чувствовать, что рядом компания родных людей.

Этот дефицит (а в отношениях с Татьяной соответствующий дефицит был налицо) он возмещал своими загулами – и с друзьями, и с женщинами. В общем, находил с кем поласкаться.

Татьяне всё это, понятное дело, было совершенно чуждо и даже дико. И то, что другие, возможно, сочли бы за счастье, у неё кроме напряжения и негодования не вызывало.

То есть, сошлись в одной «ячейке общества» два предельно разных типа, выросших с разной психофизиологией и ориентированных, соответственно, на абсолютно разные форматы социального взаимодействия.

В общем, развод этой пары был, по сути, предрешён. Оба супруга, помыкавшись, пошли в отрыв и об этом уже не сожалели. Но Татьяна оказалась в своего рода ловушке, потому что их дочь унаследовала от отца ту же потребность в телесном и эмоциональном контакте, в обнимашках и ласке.

Татьяна же этого и в самом деле не понимала. Ей казалось, что если человек себя так ведёт, то он несомненно в чём-то провинился и вместо того, чтобы просто сгореть со стыда и провалиться под землю, пытается этими «уси-пуси» загладить свою вину, желая избежать заслуженного наказания.

Конечно, двухлетний ребёнок был уличён Татьяной в поведении, на которое он ещё в принципе не способен (в этом возрасте мы ещё отстаём в своём интеллектуальном развитии от шимпанзе).

Слишком сложную Татьяна придумала для своей дочери роль в своей конструкции социальной действительности. По крайней мере, не по возрасту. В действительности всё было, конечно, намного проще.

Когда девочка делала что-то не так, она испытывала не вину, не угрызения совести, а простой, как угол дома, страх, что мама рассердится. А если она рассердится, то и без того ничтожный объём поглаживаний и прочих «уси-пуси» сведётся к абсолютному нулю. То есть, никакого груминга малышке ждать не приходится. И в этом, собственно, состоял весь её ужас.

Что же оставалось делать двухлетнему ребёнку в данных обстоятельствах? Бежать к своей маме с протянутыми руками и со слезами на глазах умолять – мол, не лишай меня, матушка, и так недостающих мне обнимашек! Что угодно делай, только не сердись на меня! Я тебя люблю и т. д., и т. п. – с заглядыванием в глаза.

Но мама у неё не просто мама, а «железный Феликс» – рассудочная до мозга костей. Татьяна по самой своей внутренней, нейрофизиологической организации не могла понять такого рода социальных взаимодействий, а потому и истинных мотивов поведения собственного ребёнка она тоже не видела. И объясняла всё просто: такая же лживая уродилась, как и её отец!

И всё в реальности Татьяны было «логично». По опыту взаимодействия с отцом девочки Татьяна прекрасно знала, что всякие нежности и «уси-пуси» являются ничтожной и постыдной попыткой загладить вину и «уйти от разговора по существу».

Она интерпретировала поведение ребёнка как намеренную ложь и попытку ввести в заблуждение. В общем, предельно «недостойное» поведение! И это когда ребёнку было от роду чуть больше двух лет…

Да, чрезвычайно важно, как мы устроены. Важно то, насколько выражен наш социальный инстинкт. Если он у человека (в нашем случае, у Татьяны) не проявлен в достаточной степени, то вместо эмоций и чувств работает холодный рассудок, который опирается на прежний, уже осмысленный опыт.

Поскольку опыт с отцом девочки у Татьяны был, прямо скажем, так себе, эта же логика была обращена и на поведение дочери. Если её отец вёл себя соответствующим образом после своих проделок, то и аналогичное поведение дочери свидетельствует о ней в таком же ключе. Вот такая реконструкция.

Вот почему рассудок в таких ситуациях не всегда помогает. Можно было, конечно, учесть и тот факт, что, при всей внешней схожести поведения, его мотивы у тридцатилетнего мужчины и двухлетнего ребёнка вряд ли могут быть идентичными, но Татьяна этого не сделала.

Впрочем, как только я обратил её внимание на это вполне очевидное противоречие (и, таким образом, добавил соответствующий пазл в её стройную конструкцию), Татьяна буквально на глазах поменялась в лице: она задумалась, пережила, так сказать, инсайт и невероятно обрадовалась собственной дочери. '

Справедливости ради, впрочем, должен заметить, что обрадовалась Татьяна на самом деле, всё-таки, не собственной дочери. Она обрадовалась тому, что, наконец-таки, интеллектуальная модель, которой Татьяна до сих пор пользовалась, реконструируя свои отношения с дочерью, стала лучше отражать реальность.

В конце концов, в этой конструкции было много и других пунктов. Например, тот, что она – Татьяна – «должна быть хорошей матерью», но соответствовать ему в сложившихся обстоятельствах было крайне затрудительно.

Теперь же, когда «выяснилось», что её дочь не тот же самый «подлец», каким Татьяна считала её отца, она вполне могла позволить себе быть той самой «хорошей матерью». Да, чуть-чуть по команде, а не «от души». Но лучше так, чем никак.

На этом мы, собственно, тогда и порешили.