Текст книги "Огни Алькасара"

Андрей Кузечкин
Огни Алькасара

Парк Мечникова – уютный островок вечности.

Здесь всё сделано на века: толстые чугунные решётки, мощенные камнем дорожки, монументальные деревянные скамьи, которые вшестером не поднять. Неповоротливые урны похожи на мортиры. Сквозь щели между камнями пробивается трава, но сами камни вросли в землю намертво.

Дорожки сходятся в центре парка. Маленькая площадка, деревянная сцена в человеческий рост.

Я слышу музыку и замедляю шаг.

На помосте, свесив ноги, сидят двое, в странных костюмах, похожих на разноцветные пижамы. Оба – бородатые. Один, плотный, с короткой густой бородой, мясистыми ладонями обрабатывает обвязанный верёвками барабан, зажатый между коленей. Другой, стройный, с жиденькой бородёнкой, играет на струнном инструменте с маленькой круглой декой и очень длинным грифом.

Будто какой-то копытный зверь не очень быстро бежит, при этом громко разматывает проволоку. Вот такая музыка.

Вокруг потихоньку скапливается народ. Группа пацанов в кожаных куртках поверх спортивных костюмов смотрит на музыкантов с благоговейным молчанием. Лишь один, самый младший, с зелёным шарфом – наверняка намотанным на его шею заботливой бабушкой – время от времени говорит: «Во дают» и тут же оглядывается на остальных, ожидая согласия.

Круглоголовый толстяк в синей пятнистой униформе проходит мимо, бросает мрачный взгляд, что-то бурчит.

Немолодая грузная мамаша подводит поближе к сцене не по погоде укутанного ребёнка – ходячий комочек тряпья с глазами. Старуха с суровым лицом бормочет: «Сектанты какие-то, что ли… Развелось-то их», но никуда не уходит.

Позади старухи стоит Федя Кашпировский. Меня не замечает: внимательно смотрит из-под густых белёсых бровей на музыкантов, точнее, на их руки. То на одну, то на другую пару стремительных рук. Будто надеется увидеть ноты, которые выстреливаются в воздух от соприкосновения пальцев со струнами и тугой барабанной кожей.

Я шарю взглядом под ногами у нездешнего дуэта в поисках шляпы, или раскрытого футляра или ещё чего-нибудь, куда, по замыслу музыкантов, слушатели должны кидать мелочь.

Ни футляра, ни шляпы. Ничего.

Получается, эти вроде бы русские парни в костюмах неясной этнической принадлежности играют для собственного удовольствия. Странно. Страннее, чем то, что они материализовались в центре Больнички, и, тем более чем то, что их до сих пор не побила местная молодёжь.

Хотя молодёжь стоит, будто загипнотизированная. Им пока что интереснее слушать этих парней, чем бить их. Сила искусства!

Да чего там, в Больничке и не таких видали.

Здесь у каждого второго шарики с роликами не на месте. Как у Сани Батурина.

Он позвонил мне полчаса назад. Выл, всхлипывал.

Из всхлипываний можно было понять – точнее, составить из отдельных слов и их перепутанных обрывков – что Саня просит срочно с ним встретиться и что его надо немедленно спасти, а то жена не пустит домой.

Встретиться мы решили в парке.

Что там опять у Сани? Телефон украли или деньги? Или не украли – потерял? С ним может случиться всё что угодно. Такой уж он.

Сидит на скамейке, рыдает в голос. Трёт кулаком глаза, сняв очки. Окружающих нисколько не стесняется, хотя все прохожие на него пялятся. Мамы что-то шепчут своим детям. Мол-де, смотрите, как недостойно дядя себя ведёт.

Взрослый дядя. Семейный. Небритый. Дяде двадцать пять, но когда не побреется, можно и все сорок дать.

Одет в камуфляжные штаны и телогрейку. Рядом удочка стоит.

Сажусь рядом. Терпеливо жду, пока тот заметит меня и перестанет рыдать. Делаю вид, что я его вообще не знаю – так, отдохнуть захотелось, а свободных лавочек нет.

Перестав рыдать, Саня начинает икать.

– Женька… Ик! Спасай… Ик!

Всё-таки заметил.

– Что опять? – спрашиваю я, заранее решив ничему не удивляться.

– Да мы тут… Ик! На рыбалку пошли с Вадей…

Саня икает пулемётной очередью и умолкает. Наверное, патроны кончились.

– На рыбалку? С Вадей? Уже интересно.

– А я вчера зарплату получил. Она у меня вся в кошельке лежала… А Вадя это увидел… И, такой, говорит: «Давай в «русскую рулетку» на деньги сыграем?» И револьвер достаёт…

– Наган? – Я уже знаю ответ.

– Ага, наган. Я такой: не, страшно… А мы сидим на берегу озера, никого нету, тишина. Он такой: «Страшно? А я уже не боюсь вообще ничего, вся моя жизнь давно пропита». И достаёт из нагана одну пулю. Одну, – повторяет Саня, оттопырив волосатый указательный палец с грязью под ногтем. – Было семь, осталось шесть. И он такой: «Жизнь против кошелька». Я такой: чего? Он такой: «Сейчас я с тобой сыграю. Если выиграю – ты мне весь свой кошелёк отдашь. Ну, а если проиграю, сам понимаешь…»

– И ты согласился.

– Мы там маленько приняли… Я немного не соображал – думал, он шутит. Согласился, короче. Он крутнул барабан… подождал, пока остановится… А потом, такой, раз – к виску приставил и нажал… И ничего. Только щёлкнуло. Я аж дышать перестал. Одна мысль была: в чём подвох-то? Ведь не может же быть… Ведь прикол какой-то! А он вдруг прицелился в пустую бутылку да как шмальнёт! Бутылка вдребезги. А я, такой, вообще чуть с дуба не рухнул. Сижу, вообще ни хрена не соображаю. А он, такой, схватил мой кошелёк, удочку свою, сумку – и всё. Ушёл.

По его физиономии, заросшей жёсткими чёрными волосками, снова катятся слёзы.

– А ты и не возражал, да, что он всю твою зарплату забрал?

– Ну, он же честно… выиграл. Он жизнью рисковал.

– Зачем ты вообще с собой эти деньги поволок на рыбалку?

– Вчера забыл вынуть из кошелька. А кошелёк забыл вынуть из кармана…

– Забыл! А жена почему забыла? Она же у тебя все деньги забирает, нет?

– Она думала, что мне в понедельник дадут. А мне вчера да… да-а… ли-и-и-ы-и… – Саня вновь срывается на рыдания.

Говорить он больше не может. Он и так достаточно сказал.

Нет, это точно: такая история могла произойти только с Саней. Зачем-то потащить с собой на рыбалку всю зарплату, а потом попасться на старый трюк, который знает вся наша бывшая тусовка, кроме него – тут нужно быть не просто неудачником, а талантливым неудачником. Гением среди неудачников.

Саня такой и есть. Его дар – самому себе создавать проблемы, самым изощрённым способом.

– Жень, дай взаймы-ы-ы-ы… – мычит он.

– Сиди здесь, кровосос. Скоро вернусь, – приказываю я.

Парк находится в самом центре микрорайона Больничный или просто Больнички, рядом с самой больницей. Я выхожу за чугунную ограду парка и иду вдоль другой ограды – проволочно-сеточной, напоминавшей, как и торчащие над ней мрачные серые корпуса больницы, о военной базе или даже тюрьме.

С одной стороны к больнице подступают двухэтажные дома, похожие на бараки. С другой – маленькие частные домики. Смесь рабочего посёлка и деревни. Мрачная, пахнущая гнилым деревом и спиртом.

Из других районов сюда побаиваются соваться. Но я родом отсюда. Даже могу позволить себе прогуляться в старой засаленной косухе, берцах, напульсниках и прочей неформальской атрибутике. Меня знают. Никакая шпана не докопается: сразу признают и отпустят. В худшем случае – стрельнут сотку.

Да что-то не видать никого. Только у одного подъезда трутся двое перезрелых парней с одинаковыми красными одутловатыми физиономиями и в одинаковых спортивных костюмах. Будто близнецы. Да они есть близнецы. Как же их там?.. Братья Дорохины, что ли.

До дома, где живёт Вадим, рукой подать. Крайний справа по улице Медицинской. Слева – больничная ограда.

…А далеко впереди, над крышами жалких домов Больнички возвышаются красно-белые, изящные, идеальные башни Алькасара…

У входа в подъезд на лавочке сидит и курит молодая женщина. Молодая – если судить по фигуре. Мини-юбка не по погоде, сетчатые чулки на длинных ногах, короткая курточка, под которой угадывается крупная грудь. Волосы собраны в два хвостика, как у школьницы. Глаза густо накрашены.

У неё нет зубов. Кажется, вообще ни одного. Рот провален, как у старухи.

Отвратительно. Будто таракан на праздничном торте.

После Алькасара Больничка кажется другой планетой. Я теперь нечасто бываю на этой планете.

Поднимаюсь на второй этаж. Дверь квартиры приоткрыта – значит, Вадим дома.

И правда: сидит в прокуренной кухне напротив входной двери со злополучным наганом в руке. На столе перед хозяином – целый космодром бутылок, словно ракет, нацеленных в потолок. Сам Вадим, судя по всему, ещё не улетел. Хотя в его случае трудно делать выводы: мутный толстяк. То добрый, то вредный, то проводит время в безделье и пьянстве, то вдруг берётся за ум и начинает зарабатывать приличные деньги. Даже когда-то женат был на очень симпатичной, стройной девушке, которая мне нравилась. Говорят, сбежала от него, потому что он её по пьяни отколотил. Или она его. В общем, непредсказуемый тип.

А лицо у него всегда одинаковое, серьёзное и слегка раздражённое, трезвый или нет, в хорошем ли он настроении или дурном, смотрит ли фильм или сидит с удочкой на берегу озера.

– Женька… – шепелявит Вадим. Вот и всё приветствие.

– Опять людей на бабки разводишь? – добродушно интересуюсь я.

– Развожу. «Оставлять простакам их деньги безнравственно», – кто так говорил? Рокфеллер? – Вадим откидывает барабан нагана, вытаскивает один патрон.

– Не помню.

– Вот и я не помню, – хозяин прижимает наган барабана к предплечью, чтобы с силой крутануть.

– А всё-таки денежки придётся вернуть, – мягко говорю я.

Вадим молча дожидается, пока барабан остановится. Встряхивает оружие в руке – легонько, но заметно. Приставляет к виску и нажимает на спуск.

Раздаётся громкий щелчок. Я даже не вздрагиваю: видели мы это представление уж раз двадцать.

Вадим кивает сам себе:

– Пусто. А почему?

– Потому что барабан нагана вращается свободно, в отличие от большинства других револьверов. В хорошо смазанном нагане под действием силы тяжести пустое гнездо для патрона окажется сверху… – отбарабаниваю я, как школьник у доски.

– Молодчина! Садись, наливай.

Сажусь рядом, но не наливаю.

– Ведь что интересно, Женя… – Вадим наводит наган на люстру, прищуривается. Детская шепелявость не добавляет ему обаяния – скорее, наоборот. – Это наган образца 1895 года… То есть, его придумали сто двадцать пять лет назад. Что такое сто двадцать пять лет? Это гигантский срок. Полторы человеческих жизни. Но! Этот наган всё ещё годится на то, чтобы из него человека грохнуть. И меня, и тебя. И даже мента.

– Копа, – поправляю я. – Деньги на бочку, Вадь.

– А если не отдам?

– Тогда солью инфу участковому, что у тебя хранится неучтённый ствол.

– Не просто ствол – раритет!

– …В идеальном рабочем состоянии. Сам сказал – можно мента грохнуть. Так и скажу: планировал расправу над сотрудниками полиции. Помогу повысить раскрываемость.

Вадим внимательно смотрит мне в глаза со своим обычным раздражённым и слегка презрительным выражением лица и молчит.

Возникшая пауза может означать что угодно. Он рассердится, закричит, изругает по-всякому. Или бросит деньги в лицо и молча укажет на дверь. Или просто укажет на дверь. Или начнёт отшучиваться до последнего. А то и бутылку об голову разобьёт – в студенческие годы Вадим это сделал с одним собутыльником. Отделался условным сроком.

– Бери, бери, – как ни в чём не бывало говорит Вадим и кладёт на стол жиденькую пачку 500-рублёвок. – Я бы и сам отдал. Я ж так, проучить его хотел. Потому что нельзя быть таким дятлом. Просто вредно. Может, хоть чему-то научится.

– Наш-то Саня? Вряд ли. Если уж супруга до сих пор не научила, – я пересчитываю деньги. – Шесть тысяч – это всё?

– Тысячу – мне, за представление. И за урок. Не смотри на меня так, я всё равно уже потратил. Дядьку помянуть.

– А что с ним? – сообразив, что глупый вопрос, поправляюсь: – Давно умер?

– Да вчера. Прямо в больнице.

– А что с ним случилось?

– Заболел чем-то. По городу какая-то зараза ходит.

– Грипп? Вроде рано для гриппа?

– Да шут её знает. Свиная чума или ещё что-то. Старики как мухи мрут, и все остальные, у кого здоровье слабое. Ну, вас там в вашей цитадели это, наверно, не касается.

Киваю, нагнав на себя понимающий и суровый вид. Прячу деньги.

– Ты прямо сама доброта, Женя. Охота тебе с этим недоумком всю жизнь нянчиться? На фиг тебе это надо?

– Не знаю, – честно говорю я. – Хобби такое, что ли.

– Бывает. У каждого чинА бывает всячинА, – наставительно произносит Вадим. – Ещё говорят: каждый сходит с ума по-своему.

– Умную вещь сказал? Молодец.

– Я тебе скажу умную вещь. Не то, что сильно умную, но тебе будет интересно. Этот дятел мне сказал, что Алька замуж выходит.

И опять я не вздрагиваю. Только спрашиваю:

– Когда?

– У Сани спрашивай. Подробностей не знаю. Ты всё равно сейчас к нему.

– Ну.

– Баранки гну. Заходи ещё.

– Ты бы в пьяном виде не играл с оружием. Доиграешься ведь.

– Ну доиграюсь и чего? Тебе жалко будет?

– Кого – тебя? Да на фиг ты мне нужен. Будь здоров.

Когда выхожу прочь, слышу шорох под ногами. Вот тут не могу сдержаться – подпрыгиваю. В голове проносится строчка из хорошего фильма: «Мышей она боялась с малолетства…»

По-моему, единственное, чего я боюсь. Темноты, зубных врачей – не боюсь. Мёртвых – не боюсь. Дать человеку кулаком в морду – не боюсь. Получить в ответ – тоже нет.

Вот что значит – быть неформалом на Больничке.

У нас была небольшая тусовка. Тусовка смертников. Надеть чёрную футболку с логотипом рок-группы, сделать «ирокез» или просто открыто признаться, что, например, любишь группу Iron Maiden – то же самое, что прыгнуть с пятого этажа. Если повезёт – выживешь. Даже не сильно покалечишься. Если повезёт.

Неформалов били, не глядя на возраст, пол и врождённые заболевания. Поэтому мы держались вместе и всегда были готовы драться – или убегать.

Так странно вспоминать… Это было очень давно. Тусовки давно нет. Те, кто выжил и не был покалечен, состригли длинные волосы, сняли косухи, отложили гитары, устроились на работу, разъехались, женились и вышли замуж. Вадик, Саня и Алька – вот и все, кто остался здесь.

Люблю иногда надеть старые шмотки и прогуляться по Больничке. Прежние враги тоже повзрослели. Если узнают – снисходительно кивнут.

Они победили. Неформалов на Больничке давно нет. Неформалов старой формации: панков, металлюг, хиппанов. Вымерли, как динозавры. Зато уличная шпана в бандитских кепках и растянутых спортивных костюмах и не думает вымирать.

Быдло всегда одинаковое. Меняются лишь вольнодумцы.

Понятия не имею, что слушает современная мыслящая молодёжь и слушает ли вообще. Может, определять мировоззрение по музыкальным взглядам давно уже неактуально?

Я ископаемое. Потому и шатаюсь иногда по Больничке в старых неформальских шмотках. Всем привет, я бронтозавр.

На улице я поглубже втыкаю наушники и на полную громкость включаю Сhildren of Bodom.

* * *

Саня по-прежнему сидит на той же скамье. Уже не рыдает – знает ведь, что я всё улажу.

И очки воткнул на место. Из-за этих очков Саню можно принять за несчастного, несостоявшегося в жизни интеллигента. Несчастный – это точно. Несостоявшийся в жизни – точнее некуда. Работает охранником в больнице сутки через трое и о более прибыльной или интеллектуальной должности, а тем более о карьере даже не мечтает. Но интеллигентного в нём ничего, кроме очков, нету.

Увидев деньги, Саня кидается целоваться. Еле успеваю закрыться ладонью, которой и досталось наждачное царапанье об небритую физиономию. От вони перегара и гнили из Саниного рта не спасает и ладонь, тут нужен противогаз.

Когда энергичные попытки добраться губами до моего лица проваливаются, Саня с тем же энтузиазмом принимается пересчитывать деньги.

– А где ещё тыща? – кричит он с нотками прежнего отчаяния.

– Забудь про неё. Супруге скажешь – оштрафовали на работе. Она сама придумает, за что, ты, главное, соглашайся.

– Ага… – обдумав ситуацию, Саня окончательно веселеет. – Жень, поужинаешь с нами? Клава вчера пельмени состряпала.

– Приглашаешь?

– Конечно! Надо ж отблагодарить.

Отблагодарить, ага. Я мысленно усмехаюсь, легко разгадав нехитрый замысел Сани: при гостях жена постесняется его ругать за то, что выпил (или за то, что слишком долго пропадал на рыбалке). А потом и вовсе забудет.

Я не хочу идти к Сане в гости.

Но сегодня – нужно. Вадим обмолвился кое о чём важном. Для меня важном.

Нужно спокойно разузнать за обедом. Клава хорошо готовит.

Она старше мужа лет на пятнадцать и шире раза в три. На вид – точь-в-точь злая жена, каких рисуют на карикатурах про неудачно сложившуюся семейную жизнь. Толстая и суровая. И обязательно с ярко накрашенными губищами и надушенная, непонятно для кого. Саню она держит в чёрном теле. А со мной всегда приветлива, называет по имени, но на «вы». Хотя и терпеть меня не может. Раньше не могла.

Сейчас я человек из другого, лучшего мира. И со мной надо дружить. Вдруг я однажды чем-то помогу? Например, приоткрою дверку рая, чтобы Клава с супругом незаметно прошмыгнули. Наивные мечты, но мало ли?

– Здравствуйте, Женя! – бесформенная Клава кивает мне. Ядовито смотрит на мужа, предусмотрительно прячущегося за моей спиной. – Вы на ужин никак?

– Привет, Клав. Да, Саня позвал.

– Заходите-заходите, у нас и борщ готов… – её медовый голос становится презрительным: – Поймал чего, рыболов?

– Поймал… – виновато говорит Саня. – То есть, поймал, но забыл… переволновался я… Ну, короче, не поймал.

– Переволновался он, – Клава нюхает воздух возле небритой Саниной физиономии. – Я уж и вижу. На ногах еле стоит от волнения. Ну, проходи, чего встал. Потом поговорим.

За столом Саня пристыжено молчит. Клава задаёт вопросы:

– Женя, а вы всё ещё в Замке живёте?

– А где ж мне ещё быть.

«Алькасар» – для жителей Больнички слишком сложно. Обычно они говорят просто Замок. Что, по сути, тоже верно.

– Ну мало ли, может, вас перевели в другой филиал… А квартира у вас большая?

Будто она не знает.

– Квартира-студия. Размером с эту кухню.

– А я считаю, что лучше маленькая квартирка в Замке, чем двухкомнатная в этой развалюхе, – заявляет Клава. – То потолок течёт, то краны. И починить некому, – она многозначительно смотрит сперва на щель в потолке, потом на кран над облупленной раковиной, потом на Саню, сидящего с покорно-кротким, как у мальчика для битья, выражением лица.

Бедный Саня… Но в каком-то смысле ему повезло, что хоть кому-то сгодился.

– А у вас в больнице как дела? – спрашиваю я. – Говорят, какая-то эпидемия.

– Да не то слово! – оживляется Клава, хлопнув ладонью по столу так, что по бордовой поверхности борща в тарелках идут круги. – И везут, и везут! И везут, и везут! Каждый день! Уже класть некуда. Такие деньги, такие деньги…

В больнице за отсутствием тягловой силы к тасканию носилок привлекают охранников. Родственники больных часто раскошеливаются на чаевые. Клава работает санитаркой, у неё свои способы дополнительного заработка: покупка бахил в аптеке и перепродажа их посетителям.

Каждый больной или родственник больного является для них лишь способом забашлить лишний рублик. Да что там, для всех обитателей Больнички клиника это источник жизни: одни работают в больнице на постоянной основе, другие подрабатывают. Кто-то нелегально достаёт в больнице медицинский спирт и шприцы, кто-то по дешёвке покупает просроченные продукты из больничной столовой… Молодёжь по вечерам часто забредает на территорию попить пива с охранниками или с кем-то из знакомых пациентов. Обитатели района живут больницей, живут в больнице, там же и умирают.

– …Такие деньги – и всё мимо кассы, – после многозначительной паузы завершает Клава и ядовито смотрит на мужа. – Потому что кое-кто боится.

– Боится? – удивляюсь я.

– Ты прикинь! В больнице работает – и мёртвых боится.

– Боюсь, и что теперь, – смиренно подтверждает Саня. – Мы когда бабушку хоронили, я гроб вот так держал…

Он добросовестно демонстрирует, как держал гроб – зажмурившись, дрожащими руками.

Клава только отмахивается:

– И что мне с ним делать?

– Заставить фильмы ужасов смотреть, – предлагаю я.

– Да я смотрю. Про зомби, «Зловещие мертвецы» всякие, – сообщает Саня. – Только это всё не то.

– Почему?

– Потому что там мёртвых живые играют.

– Ну да, а ты как хотел? – насмешливо спрашивает Клава.

– Так это всё не то. Там живым актёрам измажут лица краской – и это как будто мертвецы. А настоящие мертвецы, они другие, – с какой-то старательной и наивной серьёзностью произносит Саня, будто боится обидеть мертвецов. – Они от живых почти ничем не отличаются. Но сразу видно, когда умер. Лежит человек, всё на месте, но чего-то не хватает. Это «чего-то» очень трудно изобразить. Наверно, вообще никак нельзя. И лица у них… бе-е-е! – Он аж подскакивает на стуле. – Такое нарочно не сделаешь. И ещё они в фильмах ходят с растопыренными руками… или бегают… Короче, глупость всё это. Один настоящий мертвец страшнее, чем все эти ужастики.

– Почему ты их боишься, а я вот не боюсь? – спрашивает Клава, которую, кажется, совершенно не впечатлили рассуждения мужа.

– Ну… не знаю.

– Да ты вообще ничего не знаешь. Сиди, лопай.

Саня пристыжённо замолкает.

– А ещё какие новости? – осторожно спрашиваю я.

– Да какие у нас тут новости…

– Новости всегда есть. Кто-то родился, кто-то женился…

– А, да! – встряхивается Саня. – Альку помнишь?

– Какую Альку? – притворяюсь я. – Нашу?

– Да, Альку Окунёву, она же Туу-Тикки! Из нашей тусовки!

– Конечно, помню. И что с ней?

– Замуж выходит.

– Молодец, раз выходит. Жених-то приличный?

– Да какой приличный. Вот у охранников начальник смены, – Клава кивает на мужа.

– У охранников?

– Ага. А ты говоришь: приличный. Приличные люди этот шалман охранять не будут.

Хорошо она про свою больницу отзывается!

– А она сама где работает?

– Да всё там же, продавщицей в ларьке. Этот женишок к ней часто с бодуна заходил за лекарством – ну, и посватался. А она взяла да согласилась.

– Надо, что ль, зайти, поздравить… – небрежно произношу я.

– Зайдите, дело хорошее… Сами не собираетесь?

– Чего – в брак вступать? Да нет пока…

– Что, у вас там в Замке нет кандидатур приличных? – любит она пристать ко мне с этим вопросом. Завидует мне – но при этом чувствует превосходство. Дескать, наша семья и близко столько не зарабатывает, как вы, но зато – семья.

Не успеваю ответить. Клава рявкает, позабыв про свой вопрос:

– Ты чего наделал, а?

Саня сконфуженно отводит взгляд от бурой лужицы на столе, которую он сотворил, пытаясь перелить остатки супа из тарелки в ложку.

– Я сейчас вытру…

– Вытрет он, щас. Только грязь по столу развезёшь. Подними тарелку-то!

Саня торопливо поднимает со стола тарелку, Клава вытирает лужицу тряпкой, приговаривая:

– То накрошит, то нальёт мне. Ничего не может, даже поесть нормально! Вот у Жени посмотри, как всё чисто!

Хорошо, когда ты кому-то можешь пригодиться. Хоть зачем-нибудь. Хоть в качестве живого примера.

Клава собирает посуду, кладёт в раковину, распахивает шкаф. Там хранится всё, что хозяйка добросовестно утащила из больницы – таблетки, вата, шприцы, стетоскопы. Клава вытаскивает из ящика пару одноразовых перчаток и натягивает на лапы. «А то от моющего средства кожа портится», – как она однажды пояснила.

* * *

Чтобы не вызвать подозрений (и потому, что Саня, как мог, удерживал, а Клава, как ни странно, не возражала), пришлось задержаться в гостях часа на два. Пообедали, посмотрели по ТВ одну серию какой-то глупой комедии.

Тепло попрощались. Поразительно.

Хотя… К этим двум вообще кто-нибудь ходит в гости, кроме меня? Если нет, то нечего удивляться.

Клава говорила, что друзей у Сани нет, и даже другие охранники в больнице с ним почти не общаются, словно замараться боятся. Говорила в присутствии мужа, само собой.

Я не рассказываю, что у меня та же ситуация.

Другие сотрудники компании, живущие в Алькасаре, меня не то, что сторонятся – игнорируют. Не в открытую. Прячут своё равнодушие за вежливостью, как того требует корпоративная этика.

Почему? За что? Я не знаю. Я тоже соблюдаю корпоративную этику и прочие правила, посещаю еженедельные психологические тренинги, спортивные праздники и другие мероприятия, устроенные для сотрудников заботливым начальством. А сама по себе работа? И с этим было не хуже, чем у остальных, иначе меня давно не было бы ни в компании, ни в Алькасаре.

И всё равно, что-то не так.

Иногда мне кажется, что Алькасар населён говорящими ходячими куклами. Если приглядеться, то можно увидеть: у этих кукол нет лиц. Есть только круглые головы, пустые глазницы и огромные раззявленные рты.

Каждое утро куклы выходят из ворот Алькасара, садятся в служебные автобусы и едут на работу в свои офисы, по дороге пялясь пустыми глазницами в свои телефоны и планшеты. В офисах выполняют какую-то работу, сидя за компьютерами, в промежутках между работой заталкивают пончики в свои огромные рты, заливают туда кофе. После работы с распахнутыми ртами слушают выступления известных бизнес-тренеров и «мастеров успеха» или сразу едут обратно домой. Совершают покупки в универмаге, расположенном на территории Алькасара. Плавают в бассейне, высоко задирая пустые головы, чтобы вода внутрь не залилась. Ложатся спать. Неплохая имитация жизни, в общем.

А я имитирую имитацию, но у меня не получается. Куклы меня уже раскусили. Чтобы добиться полного сходства с ними, мне нужно оторвать себе голову и на её место приклеить другую – пустую, безликую и дырявую, как шар для боулинга.

Нет, спасибо.

Но и возвращаться в Больничный район, в свою родную Больничку, тоже неохота.

Как жаль, что третьего варианта пока что нет.

Ну и ладно. Мне не привыкать.

Всю жизнь тем и занимаюсь, что выделяюсь из общей массы. Все играют в «Супер Марио» и в «Танки» – я играю в «Метроид». Все слушают «Руки Вверх» – я слушаю металл. Все хотят сделать карьеру – я хочу остаться собой.

…На улице уже начало смеркаться. Хорошо, что сегодня выходной и завтра тоже. Можно шататься хоть до полуночи. В Алькасар пустят хоть когда, лишь бы пропуск был с собой.

Надо зайти к Альке. Может, удастся уломать её погулять. И поговорить. Зачем мне это? Не знаю. Просто надо.

Алька красивая и глупая. Беспомощная и трогательная. Трогательно красивая и беспомощно глупая. Беспомощно красивая и трогательно глупая.

Помню, как её на третий день работы уволили из магазина сотовых телефонов. Клиент поинтересовался, входит ли в комплект USB-шнур. Можно было бы сказать: «сейчас уточню» и заглянуть в коробочку – всего и делов. Но Алька вытаращила на клиента глаза и испуганно произнесла:

– А я откуда знаю?!

Смех и грех.

А как мне было больно видеть, как на дискотеках, куда мы с ней иногда от скуки забредали, одевшись в цивильное, её вжимает в стену какой-нибудь урод и начинает усасывать в губы. Приходилось оттаскивать и ругать. «Этот упырь тебе понравился, что ли?» «Ой, Женечка, нет…» «Зачем же ты с ним лизалась?» Она неподражаемо вытаращивала глаза, потом опускала взгляд и говорила: «Не знаю…»

На Больничке пустынно. Кому надо напиться – уже напился и кучками осел по дворам, подъездам, лавочкам и другим насиженным местам, остальные попрятались по домам. Самый большой процент драк, ножевых ранений и убийств по неосторожности в этом районе приходится на субботний вечер.

Пройдя два дома, я вижу в проулке человека, стоящего возле бетонного столба. Хочу пройти мимо, но останавливаюсь, чтобы посмотреть ещё раз.

Нет, не показалось. Человек совершенно голый, только бёдра обёрнуты какой-то тряпкой.

Это старик – весь скрюченный, кожа заскорузлая, кости выпирают. Руки похожи на клешни. Ходячая мумия.

На спине синяя наколка – Ленин и Сталин. Стоит вполоборота, лица не видно. Как-то странно топчется на месте, будто танец исполняет. Покачивается всем телом, слегка болтает рукой.

Пьяный. Или просто выживший из ума. Из больницы сбежал.

Старик упирается лбом в столб и начинает энергично махать рукой, загребая воздух, будто пловца изображает.

Что-то странное и неестественное есть в этих движениях. Словно кто-то другой дёргает эту руку за невидимую ниточку.

Надо бы подойти и спросить: «Дедуля, всё в порядке?» Но я слишком хорошо знаю, чем кончается на Больничке подобная заботливость. Этот старик может оказаться буйным. Или наживкой: подойдёшь – и целая кодла набросится сзади.

Лучше пройти мимо. Заставляю себя отвернуться и зашагать в прежнем направлении, но через два шага, не удержавшись, снова смотрю на старика.

Теперь он стоит возле стены дома и опять топчется на месте, припадая на ногу и покачиваясь.

Расстояние между этой стеной и столбом за две секунды можно преодолеть разве что длинным прыжком или даже двумя. Как хромому старику это удалось?

Мне становится не по себе. Так и представляется, что сейчас я опять отвернусь, а через две секунды жуткий старик-мумия возникнет у меня за спиной…

Что за бред, думаю я и двигаюсь дальше. Но всё-таки не спускаю взгляда с голого старика.

Теперь могу, пусть и в профиль, разглядеть лицо – сморщенное, поросшее жидкой щетиной. Правый глаз вытаращен. Впалый рот приоткрыт.

Уставившись вытаращенным глазом в кирпичную стену, старик без единого звука совершает свой ритуал. Неестественными дергаными движениями он по-прежнему напоминает марионетку в руках неумелого кукловода.

Наверное, ему врачи вкололи что-то не то.

Старик исчезает из поля зрения.

Я прибавляю шагу.

Бывает же такое… Впрочем, бывает. Каких только персонажей не увидишь в окрестностях больницы! Как-то раз мне попался на глаза мальчуган лет тринадцати, который громко кричал: «Ы-ы-ы-ы!» и падал лицом на асфальт. Потом поднимался, снова кричал «Ы-ы-ы-ы!» и снова падал. Наверное, представлял, что катается на «русских горках». Это занятие ему очень нравилось, и мелочи, вроде разбитой физиономии, не могли ему помешать.

Больничка и есть Больничка.

– Женька!..

Я вздрагиваю, когда негромкий вкрадчивый голос звучит прямо возле уха. Мне всё ещё жутко после того старика.

Федя Кашпировский стоит в метре от меня, прислонившись к стене. Честное слово, он появился ниоткуда. Он это любит и умеет – появляться.

Я его знаю со школы, с тех пор, как после девятого поредевшие классы объединили в один. И с тех самых пор он для меня загадка.

С виду он такой же, как все они. Стрижётся на миллиметр длиннее, чем наголо. Носит те же спортивные костюмы с вещевого рынка. Преувеличенно спокойный, как и все «серьёзные пацаны». Каждое слово взвешивает.

Это что касается сходства с остальными. Различия становятся заметны, если долго наблюдать за ним. Федя очень редко улыбается, еле заметно приподнимая уголки нитяных губ, и никогда не смеётся. Даже когда на перемене кто-нибудь рассказывает похабный анекдот. Ржут и гогочут все: кто «ге-ге-ге», кто «гы-гы-гы». Кто искренне, кто за компанию. Федя в лучшем случае улыбается.

Он будто бы выше этого. Выше всего. И совсем не угрюмый, как можно подумать. Просто даёт понять, что его ничем не удивишь. Тем более, глупым анекдотом.