Текст книги "«Годзилла». Или 368 потерянных дней"

Он расхаживал по взлётке. Мы стояли, молча внимая его речам. Не знаю, кто о чём думал в то мгновение. Мне хотелось закрыть глаза, мысленно уложить на койку деваху с плотными ляжками и показать ей свою силу, чтобы она, сперва, игриво усмехалась, а потом просила остановиться. Нет, умоляла прекратить сию же минуту.

– Вопросы есть? – спросил майор Качан.

– Ни как нет! – громко ответила рота карантина.

А я почувствовал, как по моим каликам поползла струя тёплой и липкой влаги.

***

18 декабря 2011г. состоялась моя присяга. Снег растаял и моросил мелкий дождь. Мы уже около получаса стояли на плацу, крепко сжимая в руках автоматы. Вдоль трибуны выставили заграждения, за которыми начинали скапливаться родственники новобранцев, прибывшие со всех уголков нашей синеокой. Я увидел лица своих родителей, и от чего-то мне стало грустно, не потому что в их взглядах читалась тревога, скорее, потому что они увидели меня в этой нелепой униформе, увидели своего мальчика с оружием наперевес, готового, если прикажут, ринуться в бой и тут же сложить голову на поле брани.

Прозвучал гимн Советской Беларуси в исполнении армейского оркестра и с трибуны посыпались громогласные речи верховного руководства нашей базы. Командир части полковник Бегунков пожелал нам достойно отслужить свой срок, седой ветеран напомнил, как на фронтах сражались наши деды, не жалея капли крови. А я уже жалел времени, которое терял в этом месте, жалел свои ноги, мёрзнувшие в неудобных «колодках», жалел родителей, мокнувших под дождём и всех ребят, в ожидании будущих испытаний, покусывая пересохшие губы.

Потом напротив каждой из «коробок» поставили столы, накрытые красной скатертью. Я стоял во второй «коробке», вторым в первой шеренге. К столам подошли командиры наших взводов и положили на скатерть папки с текстом присяги.

Подходили к столам по одному, брали в руки папку, разворачивались лицом к товарищам по несчастью и выкрикивали им слова торжественной клятвы. Я присягнул стране, зачитывая текс по-белорусски, в папке присяга была представлена на двух языках.

В конце нас окропили святой водицей и, батюшка, проходя мимо наших рядов, видимо, переборщив с порцией, угодил кому-то в глаза.

– Сука, прямо по ебалу! – раздался раздосадованный голос неизвестного и по «коробкам» прокатились тихие смешки.

В целом, всё прошло без эксцессов.

В двенадцать пополудни мы сдали автоматы в оружейную комнату и нас отпустили по домам строго до шести вечера.

Дома я первым делом принял горячую ванную и включил на своём компьютере любимую музыку. Отобедал за столом мамиными блюдами, лёг в своей комнате немного подремать.

Позже родители расспрашивали меня о службе, а я пытался их успокоить, говоря, что армия – это, как пионерский лагерь, только в военной форме. Отец интересовался дедовщиной.

– В белорусской армии её просто не бывает, это в Рашке страхи по телевизору показывают, вы лучше книги за меня читайте, а то у меня времени пока нет…

Мама немного повеселела, отец задумчиво молчал.

Выезжая в часть, для меня собрали большой пакет сладостей и домашних харчей. Возвращаться совершенно не хотелось. Я вспомнил, как покидал свою квартиру месяц назад, перед глазами стояла дымка неизвестности. Теперь же, напротив, я знал, что меня ожидает или, по крайней мере, догадывался.

Сел в метро, оттуда пешком до КПП.

Прибыл к месту за десять минут до окончания установленного времён, и бегом бросился в санчасть. Отметился у дежурного врача, подышал ему в трубку. Потом в штаб к дежурному по части, набегу рассыпая конфеты, с едва ли не лопающегося от жратвы пакета.

***

После вечерней пайки мы всем карантином расселись в линейке, разложив на столах обилие привезённых угощений, как правила это были сладости и напитки. Наши животы были набиты до отказа, но мы не прекращали запихивать в себя всё съестное, словно жили в последний раз и завтра должен был случиться конец света.

Закончив со сладостями, все излишки, а провизии там оставалось ещё на неделю, мы раздали своим сержантам, которые тут же растянули харчи по своим ротам, надёжно спрятав и укомплектовав запасы в каптёрках.

Уже после отбоя я лежал на своей койке, тяжело дыша, и улыбался самому себе.

– Всё, пацаны, теперь вы официально «слоны», присягу приняли, так что готовьтесь получать люлей, – говорил нам Шмель, пожёвывая за щекой шоколадную конфету.

В ту ночь нам дали спуску. Я мог протянуть руку вверх и почувствовать, как между коек пролетали конфеты и пряники. Солдаты вели натуральный обмен.

– Мука?

– Чё?

– Конфету будешь?

– Давай.

– А мне?

– Лови халву!

Чуть позже мы устроили настоящий метеоритный град из сладостей. Пацаны швыряли друг в друга всё, что осталось. Я зарядил в глаз Иванову пряником и он, рассыпавшись на мелкие кусочки, разлетелся по всему полу.

Сержанты уснули даже раньше нашего. Это было настоящим затишьем перед бурей.

Вторая рота охраны

Утром нас вывели на плац, построили весь карантин в одну колонну и стали зачитывать фамилии. Началось наше официальное расформирование по подразделениям.

С грустью в глазах я наблюдал, как по одному из колонны выходили ребята, с которыми я целый месяц продубасил в одной казарме, шутил, слушал их бестолковые разговоры, предавался воспоминаниям и просто прожигал свои дни. Единственным утешением было лишь то, что служить мне оставалось одиннадцать месяцев.

Вторую роту укомплектовали последней. Сержанты Шмелёв и Кесарчук построили в три шеренги четырнадцать оставшихся на плацу бойцов, и повели нас в новое расположение. Как я уже упоминал, вторая рота находилась в том же корпусе, только на втором этаже. Поднимаясь по ступенькам, меня по-настоящему охватил приступ тревоги. Вот оно – переступить порог, и начнётся настоящая служба. Это беспокоило.

Мы зашли в роту и очкастый дневальный тут же рявкнул:

– Дежурный по роте на выход!

Переступая порог, каждый из нас откозырял очкарику воинское приветствие, и сержанты быстро построили наш молодой отряд вдоль взлётки напротив оружейной комнаты. Я бегло осмотрел местность. Все напоминало помещение «карантина», только было более убогим и серым. Ремонт, видимо, остановился на первом этаже для начальства и всевозможных проверок. Расположение было безлюдным, и в воздухе витал запах хлорки.

Шмёль подскочил к канцелярии, дважды постучал в дверь и, слегка приоткрыв её, вытянулся по струнке, приставив руку к головному убору:

– Товарищ капитан, вновь прибывшее пополнение по вашему приказу построено!

В помещении канцелярии стояла тишина, Шмель быстро отпрянул в сторону и некоторое мгновение мы все в молчании ожидали появления нашего командира.

Через минуту оттуда показался голый по пояс грузный дядька наперевес с банным полотенцем, вытирая им мокрую шею и плечи. Это был среднего роста мужик со светлыми волосами и непропорционально непривлекательными чертами лица. При виде нас, его гримаса расплылась в улыбке, исказившись ещё пуще прежнего в подобие некоего гоблинского оскала: надбровные дуги съехали к глазницам, кривой нос ещё больше завернуло в сторону, а вместо рта, казалось, образовалось чёрная дыра. Он прошёлся около нас, с любопытством взирая в наши растерянные лица, и тут же спросил у Шмеля:

– Ну как, Влад, есть достойные бойцы?

– Так точно, товарищ капитан, имеются!

– Это хорошо, во второй роте плохих не бывает. Правильно, Лакусь? – неожиданно крикнул он в сторону дневального. – Ну ка выпрямись там, вафля! Зайдёшь потом ко мне.

Мне тут же стал неприятен это персонаж с его нарочитой заносчивостью и паханскими замашками.

– А пока, Владик и Серёжка, смелее, заходите ко мне на пару слов, давно вас не видывал, – потирая правый кулак ладонью, сказал сержантам капитан.

Как только двери за Кесарчуком закрылись, мне захотелось сплюнуть и громко выругаться.

– Чё стали, «слоны», рысью в располагу, кровати отбивать, – послышался чей-то сонный голос и только тогда я заметил возле оружейной комнаты невысокого ефрейтора с табличкой на нагрудном кармане кителя «Дежурный по роте». Чего уж там, приказы старшего по званию следовало выполнять, и мы разошлись по расположению.

Здесь следует оставить детальное описание вместилища, в котором я застряну на долгий год, целиком вычеркнутый из моей жизни.

Вторая рота охраны была широкой казармой, по обе стороны которой стояло три ряда коек по шесть в каждом, застеленные синими покрывалами. Подле каждой койки тумбочки. С одной стороны окна казармы выходили на склады базы, с другой, на маленький плац; в конце казармы находился тренажёрный уголок и телевизор с DVD, над которым возвышался государственный герб со словами гимна. Далее вход без дверей в третью роту охраны, копирующую расположение второй. Над выходом из роты я увидел, высеченную на большой доске надпись: «Честь второй роты – моя честь». По обеим сторонам выхода размещались две комнаты взводников. Взлётка светло-коричневого цвета тянулась от выхода к входу. Перед входом в роту со стороны дневального, чуть поодаль от его располагалась линейка, рядом через взлётку от тумбочки дневального с проводным телефоном стоял стол дежурного по роте, а за ним оружейная комната с тяжёлыми железными дверями, окрашенными в уже выцветшую жёлтую краску. К слову, там хранился весь оружейный запас всех трёх рот. Рядом с оружейной – канцелярия командира роты. За тумбочкой вдоль по взлётке стояло два шкафа с вешалками для бушлатов, полками для противогазов и отделения под хранение котелков и касок. За шкафами по левую сторону был вход в бытовую комнату, где солдаты могли остричься, отутюжить форму и привести её в надлежащий порядок, сразу из бытовки вход в сушилку. По правую сторону от взлётки вход в душевую и туалет. Заканчивалась взлётка, упираясь в окно, выходящее на одноэтажные строения хозяйственных складов или «холодных», как их часто называли в быту. Возле окна дверь в каптёрку – всё по-савковому: скромно и без излишеств.

Я рассматривал всю эту убогость и заскорузлость, старательно отбивая давно уже отбитые кровати, разглаживал плашками покрывала, ровнял дужки кроватей.

Тесно. Толкаемся и топчемся на месте, создавая видимость работы.

Как оказалось, вторая рота охраны в наш первый день вхождения в её нетленные ряды отбыла в караул, что объясняло тишину и спокойствие в этих стенах, а, значит, нам ещё предстояли одни более или менее спокойные сутки.

После обеденной пайки и до самого ужина мы подшивали бирки со своими фамилиями на личных противогазах, «химзе», получили недельную порцию мыла, туалетной бумаги, свежих полотенец и портянок.

Перед отбоем, построившись на взлётке, командир роты снова внимательно вглядывался своим кривым забралом в наши физиономии.

– С завтрашнего дня у вас начнётся настоящая служба. Поэтому не стесняемся спрашивать у старших по периоду, что здесь, да как, они вам всё объяснят, помогут, а не поймёте, смело обращайтесь ко мне и к другим офицерам, завтра со всеми познакомитесь, – сказал прямо, как «бабушка божий одуванчик» командир роты, потом выпрямился и промолвил: – До свиданья, товарищи.

– До свиданья, товарищ капитан! – срывая свои глотки, хором выкрикнули мы и отправились спать.

Ночью я слышал, как Гурский интересовался у Шмеля:

– А этот капитан, он как, нормальный?

– Кто, Верелёнок? Мы его Верой называем. Ну, сам посуди, он нас, как к себе в канцелярию позвал, сразу на кости с Кесарем поставил и пару раз с ноги по рёбрам для уверенности съездил. Мол, прохлаждались мы в карантине, растащило меня под дембель не по-детски. В других ротах «деды» чисто на забитом, а наш контуженный рвёт и мечет. Танкист, оно сразу видно.

Я лежал на спине, подтянув одеяло к подбородку и думал:

«Няўжо я аступлюся перад гэтымі выпрабаваннямі, няўжо рэчаіснаць зменіць мяне да непазнавальнасці, няўжо хтосьці прымусіць мяне баяцца?»

Я памятаю, як хваляваўся, калі ўпершыню ў школе біўся раз на раз з хлопцам старэйшым за мяне на год, як ужо ў старэйшых класах валтузіўся за сваю школу супраць суседняй варожай гімназіі прама на стадыёне, як потым ва ўніверсітэце пад інтэрнатам удзельнічаў у лютай бойцы з туркменамі і аднаго з нашых парэзалі нажом, і дэкан хацеў было адлічыць усіх удзельнікаў з апошняга пятага курса без спробы залічэння. І што, жывы. Вось ён я. Няўжо гэтае пякельная быдла і неадукаваная гапата змусіць мяне здацца? Не!»

Глядя в потолок, я пытался заснуть, даже не подозревая, что эта была наша самая спокойная ночь в казарме второй роты за предстоящие полгода.

***

К десяти утра в роту с нарядов по караулу, ГРУ и «стелсу» стала прибывать остальная часть второй роты охраны. Мы делали вид, что наводим порядок, подметаем взлётку, протираем пыль, отбиваем кровати. Я видел, как на нас посматривала вся эта заполнившая расположение солдатня, эти странные ухмылки, словно мы некое лакомое яство, которое они ожидали весьма продолжительный период и вот, настало время и огромный кремовый торт внесли на серебряном блюде.

– Первый период, сбор в линейке! – кричит с тумбы очкастый дневальный и мы послушно заходим в эту уютную комнату, рассаживаемся за парты, а под моей ложечкой тревожно сосёт волнение.

«Вось яно, пачалося»

Через несколько минут к нам в линейку заваливает человек двадцать краснощёких рыл, из которых я узнаю только младшего сержанта Кесарчука.

– Да не ссыте, пацаны, – усаживаясь за парту по центру, говорит нам круглолицый и широкоплечий сержант с добрым лицом, подле него садится Кесарчук, остальные окружают их со всех сторон. – Мы вам не «дедушки», мы для вас «фазаны», т.е. второй период, – поясняет он. – Меня зовут Потапенко Рома, и по всем вопросам можете спокойно обращаться ко мне и ко всем, кто находится в этой комнате. «Дедам» лучше вообще ничего не говорите и ничего у них не спрашивайте. Такие у нас тут суровые правила. Серёгу вы знаете, ещё у нас есть один младший сержант Юра Гнилько.

Я увидел накаченного малого с маленькими глазками и детским лицом.

– Наши ефрейтора Вильков или Виля, Тавстуй, Ракута, Едловец и Мирошин, можете называть его Мироном, он не против.

Виля был высоким и коренастым парнем и, как я сразу приметил, весьма смахивал на американского актёра Мэттью Лилларда, ему бы ещё покрасить волосы в синий цвет, как в «Панк из Солт-Лейк-Сити», и тогда бы вообще было не отличить от оригинала. Тавстуй – светловолосый и улыбчивый паренёк, постоянно сыпал остротами, Ракута был лопоухим губошлёпом, всегда с удивлённым взглядом, Едловец ничем примечательным не выделялся, разве что большими залысинами. Мирон был худощавым и бледным каптёром.

– Остальные – обычные рядовые, как и вы, но обязанности у них будут другие, они своё уже отслужили, так что теперь бразды правления принимать вам.

Я увидел коренастого Пушкаревича или Пушку, высоченного метра в два и тонкого, как тросточка Воробьёв, с ним рядом стоял краснощёкий Ветраш и щекастый Коряго, увидел самого низкого по росту среди всех нас чернявого Цитрусова, все называли его Цыца. За ними стоял широкоскулый и женоподобный Дубков. Далее Сверчёк, сутулый Анеенко, между своими просто Аня, пучеглазый Ромашев и канцеляр Дьяченко.

– Ещё один наш сейчас стоит на тумбе, звать Лакусь – лох лохом, можете на него вообще забить.

– На счёт правил, – сказал Кесарчук. – Здесь вам не карантин, всё на много сложнее. За любой ваш косяк получать по шапке будем мы, ну а с вас спрос уже вдвойне. Запомните первое, вы – «слоны» и это значит, что все приказы и указания должны выполняться вами беспрекословно, без раздумий и в срок. Второе, как сказал Потап, к «дедам» даже не подходите и ничего у них не спрашиваете. Ну и третье, у вас здесь нет никаких прав, и вокруг одни ограничения. Например, чтобы покурить, интересуетесь у «дедов», они решают можно или нет. Запоминайте их лица, если кто-то из них попросит сигарету, сразу же даём, если нет, тут же ищем и не ниже «Винстона». Если сигару не находите, «деды» стреляют у нас, а это уже косяк, короче говоря, всё что просят «деды», нужно находить за минуту. Бегайте, ищите где хотите, мне всё равно, теперь вы «волшебники». В душе мыться запрещено, только в умывальниках, сидеть на стуле – такая же хуйня, смотреться в зеркало нельзя, тупиться и собираться больше трёх тоже. Ну и остальное узнаете в процессе.

– Кесарь, чё ты их так сразу грузишь? – перебил его Потап. – Не боись, братва, прорвёмся! Вам-то всего месяц потерпеть придётся, «деды» уходят 13 января, а потом мы все вместе нормально заживём. А пока вам неделя на раступку. Так что включайтесь в процесс.

– Месяц это не год, – предался воспоминаниям ефрейтор Ракута, – мы целых девять месяцев страдали, так что вам ещё повезло.

– Тàска, – прогундосил Тавстуй.

– Да, а «деды» ваши вообще не о чём, – сказал ефрейтор Едловец. – Они не дружные, друг друга гандонят, крысятничают, ну сами короче скоро увидите.

– Наш период на много сплочённее, – пояснил ефрейтор Мирошин.

– Так что старайтесь держаться нас и поменьше косячьте, остальное придёт с опытом, – сказал Патапенко.

Мы жевали полученную нами информацию, и с каждым словом я осознавал, в какую попал задницу. Никто ничего не переспрашивал, мы помалкивали, как гниды, а, значит, соглашались и подписывались под каждым услышанным словом, толи от страха, толи от смущения перед незнакомой ситуацией.

Дверь открылась нараспашку, и в линейку вошёл прапорщик Станкович.

– А шо это у вас тут за сборы?

– Встать! – громко скомандовал Потапенко, и мы живо подорвались с места. – Да вот, товарищ прапорщик, проводим информационную беседу.

Станкович ласково взял сержанта за ухо и, глядя на нас, сказал:

– Не надо тут ничего проводить, я им вечером сам расскажу, кто он и что он. Разойтись.

После ознакомительного экскурса все сменившиеся с наряда бойцы отправились умываться, а потом спать на два положенных часа. Потапенко сказал нам учить устав и серьёзно готовиться к допуску в караул.

– Вы поймите, пацаны, – стоял он перед нами в одних каликах, – караул, это определённая свобода, вид на город, а те, кто не пройдут аттестацию, будут чахнуть здесь в роте, всегда на стрёме, «шакалы» ползаю туда-сюда, Вера тут этот тем более.

Мы послушались объективных нравоучений, похватали уставы и засели на два часа в линейке.

Нас было пятнадцать человек. Мы сидели, кто, уткнувшись в устав, кто, делая вид, что читает. Гурский вертелся на стуле и пытался что-то сострить. Мукамолов чесал макушку. Вместе с Гурским, как, оказалось, сидел его одноклассник и друг детства Паша Индюков, коренастый светловолосый молчун с надутыми губами. С Мукой сидел Чучвага, парень из Гродно, с большими коровьими глазами и гнусавым голосом. Позже я узнал, что у него не дышит одна ноздря, тело его было рыхлым, но как утверждали все вокруг, за полгода в армии можно похудеть на тридцать килограмм. Я сел с Нехайчиком, с которым почти не общался в карантине, но в то время сидеть со знакомым человеком, было уютнее. За нами разместились Гораев, тренер по футболу, мой ровесник, закончивший в своё время БГУФК, спокойный малый с кротким лицом и уравновешенным характером, родом из Бобруйска. Подле него могилевчанин Андрей Ратьков, весьма улыбчивый и слащавый парнишка с красивыми, видно, мамиными глазами. Далее сидел Лесович, приехавший служить в столицу из Баранович, младше меня на год, по специальности машинист поездов, с ним примостился Ранко из Гродно, с вечно открытым ртом, то ли от удивления, то ли от слабоумия, встреть такого на гражданке, тут же бы подумал, что чел упоролся добротными шишками. За Гурским и Индюковым сидели Игнатюк и Сташевский. Первый высокий глист со сгнившими от курева передними зубами, хотя парню не было и двадцати лет, родом из Бреста, второй, ярая противоположность – здоровая перекаченная рама, ростом полтора метра с чёрными, как смола глазами; его постоянно трясло, то рука дёрнется, то грудь вздыбится, говорил он быстро, броско и совершенно неразборчиво. А за ними два очкарика Раткевич и Напалюк. Раткевич был взбитым юношей в оправе толстых линз и чем-то напоминал советского физика-ядерщика, Напалюк был самым высоким из нас бесформенным дрыщём. Позади всех сидел одинокий смуглый Захарчук с лицом сонного хипстера. В роте я оказался единственным минчанином и готовился ожидать всевозможных подвохов.

– Я со Шмелём ещё с карантина скорешился, так что буду в масле плавать и мне эти порядки ни к чему! – хвастаясь, заявил нам Гурский.

– Подсосник ты, Вова, – сказал ему Чучвага. – Надо с пацанами вместе держаться.

Лично я решил пока оставаться в стороне.

Два часа пролетело быстро, я выучил ещё несколько статей, и дневальный Лакусь своим омерзительным голосом поднял отдыхающих солдат.

Мы быстро надели свои бушлаты и выстроились перед казармой в три ряда. Остальные выходили из роты не спеша, по одному и группами, на ходу застёгивая ремни и заправляя свои бушлаты. Как только вторая рота построилась, из дверей казармы вышел прапорщик Станкович вместе с сержантом Кулаковым и ефрейтором Замковичем, оба были нашими «дедами», оба низкорослые и с крестьянскими лицами. У Кулакова был шнобелевидный нос, у Замковича тонкие поджатые губы. Остальные «деды» встали позади колонны. Я успел разглядеть каждого, тут понять было не сложно, у всех были приспущены ремни, причём, стянуты вниз бушлатов, так что его края напоминали мини-юбку, шапки-ушанки закинуты на затылок и доведены до состояния полугодовалой нестиранности. Среди них я разглядел рыжеволосого рядового Макарова с лисьим лицом, сержанта Рондикова или Ронда, низкорослого и уже с залысинами, прыщавого ефрейтора Крюгера, криволицего рядового Кайдана, бледного музыканта Помидорчика, качка Полустана, ефрейтора Бороду, жилистого с благородным лицом недобитого белогвардейца, ему не хватало ещё белёсых редких усиков. И под громкие команды наша рота направилась к «стелсу».

Возле штаба Кулаков скомандовал «песню запевать» и наш период, остальные уже помалкивали, ибо по сроку службы не положено, не хуже Кабзона затянули песню «День Победы». Под команду «прямо» и, маршируя строевым эти несколько десятков метров, нам приходилось отдуваться за всех. «Деды» давно не маршировали, «фазаны» только некоторые поднимали ноги, поэтому чтобы было слышно, что идёт вся рота, мы колотили ногами по асфальту со всей дури, опуская свои почки к самым пяткам.

– Сойдёт, – сказал Кулаков возле ступенек столовой. – Курить разрешаю.

В столовой мы заранее поставили одного из наших на бушлаты, и встали в три шеренги. Первыми заходили «дедушки», потом «фазаны», ну а мы, «слоны», замыкали всю процессию.

– Смотрите, ребзя, ложками быстрее хлебайте, как только последний «дедушка» встанет, приём пищи ваш будет окончен, – сказал нам кто-то из «фазанов».

Чучвага тяжело вздохнул, Сташевский затряс грудью, а все остальные смирились, лезть на рожон в первый же день никому не хотелось.

Но к нашему удивлению первая ротная пайка оказалась не такой и сверхскоростной. Мы сели за столы, когда уже некоторые из «дедушек» стали подниматься, однако нас никто не подорвал, мы успели доесть паёк и мирно выйти на улицу.

Первый косяк произошёл именно там.

– Кокарду украли! – завопил гнилозубый Игнатюк и заметался по нашим рядам. – Пацаны, может, упала где? Не видали?

Кокарды нигде не оказалось.

– Запомни, малый, – сказал ему Мирон. – В армии не пиздится, в армии проёбывается, и ты свою кокарду проебал.

– Сташевский, сука, ты последний на бушлатах стоял! – крикнул ему Игнатюк.

– Ко мне никто не подходил! – скороговоркой выстрелил тот.

– Шо такое, военный?! – улыбаясь, обратился к Игнатюку прапор.

– Кокарду украли, товарищ прапорщик!

– Не дрыстай тут хайлом, зайдёшь потом ко мне в каптёрку.

И мы отправились обратно в роту.

Перед казармой нам разрешили перекурить, правда, пришлось делиться куревом с «дедушками», даже те, кто не курил, держали при себе соответствующие марки хороших и средних сигарет, угощая любого старожилу из роты.

В тот день я узнал, что такое колыбаха и сколько стоит утерянная кокарда.

– Прапор наш дикий мужик, – сказал нам позже Игнатюк, потирая красный затылок. – В каптёрке своей здоровенной лапищей отвесил мне по шее с десяток колыбах, а новую кокарду пришлось купить за десять тон.

С того дня каждый раз перед пайкой я снимал свою кокарду и клал её себе в карман.

После ужина в роте началась дембельская феерия. Мы носились по расположению, как угорелые, то подавая «дедам» шампунь, то полотенца, кому-то даже доверили подшивать подворотничок, я помогал Кайдану подбривать его кантик. О то всюду летела брань и команды «ускориться». Казарму наполнили звуки шарканья наших тапочек-мыльниц. Я вспотел не на шутку, едва успев побриться и почистить зубы. Подшивались уже возле телевизора, внимая речам президента о стабильности и благополучии в стране.

Перед отбоем прапорщик Станкович обратился к нашим «дедам»:

– Тока давайте сегодня без фанатизма, а то в прошлый раз пару дембелят уехали со мной в «уазике» на кичман.

– Товарищ прапорщик, я ждал эту ночь целый год, – радостно заявил Виля.

– Нормально всё будет, мы на фишку двоих поставим, – сказал Рондик.

– Ну, смотрите, не подведите папку.

Я лёг в свою койку. Рядом со мной расположился рыхлый Чучвага. Он долго вертелся и недовольно посапывал, жалуясь на колючее покрывало. По взлётке прошёлся Мирон.

– Ну чё там? – спросил у него Кулаков, сидя на своей койке.

– Да вроде тихо.

К Мирону подошёл дежурный по роте Замкович.

– Пацаны, надо всё по быстрому провернуть, сегодня Муссолини дежурным по штабу заступил, а он почти сразу после отбоя приходит, – сказал Мирон.

– Не ссы ты там!

Кулаков вскочил с кровати, и я увидел Рондика, разминающего свои руки.

– Может фонарик взять, а то ещё не тому двинем? – спросил Шмель.

В это мгновение я услышал в другом конце расположения плоский удар в чьё-то тело. Потом ещё один, кто-то застонал, потом послышался град ударов.

– Понеслась! – рявкнул Кулаков.

Я тут же натянул на себя покрывало и приготовился давать отпор, не хватало ещё, чтобы меня отделала кучка бестолковых колхозников.

Побоище стало нарастать, удары были такими мощными, что наполнили своими мерзкими звуками всю казарму.

– Сука… – голоса шипели о то всюду.

Я сжал кулаки. Ещё удар, совсем рядом. Вот шаги стали приближаться к моей койке. Кто-то схватил моё покрывало и резко отбросил в сторону.

– А, это ты, малый?

Я открыл глаза и увидел перед собой сержанта Кулаков.

– Не боись, тебя не тронем.

Он ударил лежащего по правую от меня сторону Ветраша, и сел на его койку.

– Чё, зассал трохи? Да? Не бзди, это у нас в роте традиция такая, в первую ночь, как приходят молодые, старший призыв переводит средний ударами в грудак, птицу фазана вселяя.

Я тяжело выдохнул.

– А ты, я вижу, нормальный пацан, кофе будешь? У меня и печенье есть.

– Не положено, – кротко ответил я.

– Ну, это правильно, но сегодня я разрешаю, погнали ко мне.

Сперва я подумал, что меня проверяют, но потом осмелился, встал и сел напротив сержанта на койку к Кесарчуку, тот лежал с разбитой красной грудью и недовольно пыхтел в мою сторону.

Кулак сделал нам две кружки кофе и мы потягивая горький отвар, закусывали его сладким печеньем.

– Будешь за старшего среди своих? – почти сразу спросил у меня Кулак. – Потом сержанта получишь, как и я. Меня мой «дед» тоже выбрал. Так что кайфуй. Но отгребать в начале за всех придётся. Зато потом заживёшь. Лады?

– Лады.

Отправлялся спать я с тревожным ощущением: зачем подписался под этим, кто меня за язык дёрнул? А впереди была долгая ночь, спать не хотелось, и я решился выживать. Раз уж оказался в этой грязи, из которой чистым уже не выбраться, значит, следовало изменить свои взгляды на некоторые вещи. Притвориться таким же, как и все. На время.

***

На подъёме был старлей Студнев. Тот лопоухий гном, который заправлял нашим взводом в карантине и на протяжении всего учебного месяца почти не показывал там носа. Пару раз проводил строевые и сидел с нами во время зубрёжки статей. Во второй роте его статус, по-видимому, был выше. Студнев был ЗКР, то есть заместителем командира роты, а на местном сленге – на подсосе у Веры.

«Фазаны», как один, стали во второй ряд строя. На утренней поверке все служивые должны были представать перед своим командиром по пояс голыми, в одних каликах. Весь наш первый период поставили в начало. Лишь с утра я увидел на сколько синими, я бы даже сказал, цвета спелой сливы были груди всех переведённых ночью пацанов. Виля гордо почёсывал свою раненную грудь, изрешечённую ударами кулаков, словно мишень на полигоне меткими пулями стрелка, и, судя по его довольной ухмылке, ни сколько не стыдился этих побоев.

Студнев недовольно ёжился, поглядывая на первый период, закрывший своими сонными телами очевидную неуставщину.

– Второй период сегодня на пробежку не пойдет, – сказал он. – Дуйте в «холодную» за шуфлями и на плац снег грести. Потапенко, командуй!

– Товарищ старший лейтенант, вы не переживайте, всё прошло без эксцессов, – сказал тот.

– Без эксцессов, – занервничал Студнев. – Вот посадить бы перед дембелем на десять суток Кулакова и Рондикова, вот тогда бы точно всё без эксцессов прошло.

– Товарищ лейтенант, – сказал Кулаков. – Традиции второй роты нетленны.

На весь день до ужина нас со всем вторым периодом от греха подальше отправили работать на второй этаж недостроенного корпуса ППУ, выгребать из помещений щебень и производственный мусор. К козырьку подъезда подкатили грузовик с прицепом, и мы старательно сбрасывали вниз из окон весь этот шлак. Командовал нами розовощёкий Потапенко, засунув руки в карманы расстёгнутого бушлата. Второй период делал вид, что трудится, а мы ишачили по полной. С первого же дня я решил особо не залетать и не косячить, тем более на мои плечи легла тяжёлая ноша ответственности за свой период, и за себя в целом. Но в итоге за весь рабочий день меня уже пару раз подозвали к себе «фазаны» и с замечаниями, что некоторые из наших умышленно филонят, предупредили, что если бы подобное узреют «дедушки», раз двадцать я уж точно получу по шапке. Из рьяных нарушителей я сразу выделил Чучвагу, Гурского, Игнатюка и Сташевского.

Я работал в правом крыле казармы на толчках, сгружая в носилки старую отбитую плитку вместе с Ратьковым и Нехайчиком. Дышать было невыносимо, пыль забивалась в ноздри и мы каждую минуту поочерёдно чихали. Жутко хотелось есть и спать. Я сбросил уже добрых пять килограмм, но это меня ни чуть не тревожило. Окна туалета выходили на сад за трибуну главного плаца, где трудились солдаты первой роты. Сыпал мокрый снег. Земля была промёрзлой, и они пытались долбить её наконечниками тупых лопата. Смотреть на это зрелище было полным унынием.